[svoboda] Рассказ:На другом берегу.

Источник: Газета Эском - Вера
На другом берегу


Телефон зазвонил неожиданно. Отец Савватий поморщился и с трудом поднялся с кресла.
Он очень устал за прошедшую неделю: подходил к концу Великий пост, с его долгими
службами, длинными очередями на исповедь. Высокий, мощный батюшка похудел, и
лицо его сегодня, после длинной службы, было особенно бледным, с синевой под
глазами. Несмотря на довольно молодой возраст (отцу Савватию было сорок пять),
в его чёрных волосах всё заметнее сверкали белые прядки. На вопросы о ранней
седине он обычно шутил, что у священников год службы можно считать за два.
Рукоположён отец Савватий был совсем молодым - в двадцать один год: сначала целибатом,
потом, по благословению старца, принял постриг и стал иеромонахом. А затем игуменом,
строителем и духовником монастыря. И теперь, когда за плечами было почти двадцать
пять лет священнической хиротонии, ему казалось, что прошла целая жизнь. Так
много было пережито за эти годы, так много людей нуждалось в его помощи и молитве.
Когда начинал служить, гулким эхом отдавались возгласы в пустом, отдалённом от
областного центра храме. А сейчас вот на службе, как говорится, яблоку негде
упасть - так плотно стоит народ.
Этим утром, правда, прихожан на службе было меньше, чем обычно: лёд на реке Чусовой
стал слишком тонок. Чусовая отделяла старинную церковь Всех Святых от небольшого
уральского посёлка Г., и теперь, пока не пройдёт лёд по реке, никто из посёлка
не сможет добраться до храма.
Батюшка взял трубку. Поднёс к уху, а потом немного отодвинул, оглушённый женским
рыданием. Терпеливо подождал. А потом твёрдо сказал:
- Клавдия, ты? Так. Делаем глубокий вдох! Вдохнула? Выдыхаем... Ещё раз... Ещё...
Теперь рассказывай. Что случилось?
Клавдия, постоянная прихожанка храма, судорожно всхлипывая, наконец выговорила:
- Нюра помирает! Помирает, вот совсем прям помирает! Ой, батюшка, да помоги же!
Дак как же она помрёт-то без исповеди да без причастия!
- Клавдия, так ведь ты сама знаешь, что сестра твоя старшая и в храм не хаживала,
и к таинствам не приступала. Чего же теперь-то?
- Батюшка, так ей как плохо стало, я и говорю: вот ведь, Нюр, ведь уйдёшь ты
навеки, а душа-то твоя, что с душой-то будет? Может, хоть перед смертью батюшку
к тебе позовём?
- И что она?
- Так согласилась же, батюшка, согласилась! Я и сама не ожидала! А сейчас лежит
хрипит! <Скорая> приехала, медсестра сказала, дескать, бабка ваша помирает, в
больницу не повезём, она у вас только что оттуда. Вколола ей что-то, вроде для
поддержания сердечной деятельности. Сказала, что к вечеру всё равно помрёт, сердечко-то
останавливается уже. Износилось сердечко у моей Нюрочки!
И Клавдия опять зарыдала.
Батюшка тяжело вздохнул и сказал твёрдо:
- Клавдия, успокойся! Иди к сестре! Садись рядом, молись! Сейчас я приду.
- Батюшка, дак как же ты придёшь?! Нету дороги уже, нету!
- Ничего, вчера ходили ещё. С Божией помощью... Иди к Нюре, молись.
Отец Савватий положил трубку и нахмурился. Да, вот так же и ему сказал кардиолог
из областного центра. Дескать, сердечко у вас, батюшка, сильно износилось, не
по возрасту. Видно, всё близко к сердцу принимаете. Надо, дескать, поберечь себя,
не волноваться, не переживать. Вести спокойный и размеренный образ жизни. У вас,
спрашивает, в последнее время никаких стрессов не было?
Он тогда задумался. Стрессы... Вот только что молился за прихожанку Марию, попавшую
в аварию. А до этого молился полночи за сторожа Фёдора. Инфаркт у него приключился,
у сторожа-то. А ещё на неделе привозили девочку больную, Настю, высокая температура
держалась у неё целый месяц. Диагноз поставить не могли, и ребёнок погибал. Отслужили
молебен, искупали Настю в источнике Казанской Божией Матери. Тоже молился за
неё отец Савватий. Один, ночью, в своей келье. Привычная ночная молитва. Господь
милосерден, пошла девочка на поправку. Когда молился, то слёзы текли по щекам
и ныло сердце уже привычной застарелой болью. Стресс это или не стресс?
- Так были у вас какие-то стрессы? - не дождавшись ответа, переспросил пожилой
врач.
- Нет, пожалуй. Не было. Обычная жизнь священника. Всё - как всегда, - ответил
батюшка.
- Как всегда! - отчего-то рассердился врач. - У вас сердце изношенное, как у
шестидесятилетнего старика, а вам ещё только сорок. Так вы долго не протянете!
Да, врач попался въедливый. Навыписывал кучу лекарств...
Одеваясь, отец Савватий приостановился, на секунду задумался, потом положил в
карман пузырёк с таблетками. Зашёл в храм за Дарами, взял всё необходимое для
исповеди и причастия и быстро, чтобы никто не успел окликнуть, спустился вниз
с горы.
Спускаясь, охватил взглядом простиравшуюся равнину, леса, поля, Чусовую, готовую
вскрыться. Апрельское солнце ласкало лицо, небо было высоким, весенним, ярко-голубым.
Таял снег, а вокруг журчали ручейки и щебетали птицы.
Пока шёл к реке, думал о сёстрах - Клавдии и Нюре. Клавдии было за пятьдесят,
а Нюре, наверное, под семьдесят. Когда-то семья их была большой.
Отец Савватий знал от Клавдии, что есть у них с сестрой ещё два младших брата.
Они и сейчас приезжали в гости и почитали старшую, Нюру, за мать. А взрослые
дети Клавдии называли Нюру своей бабушкой. Старшей в семье она стала давно. Была
тогда Нюра девушкой на выданье. Но после трагической гибели родителей под колёсами
грузовика пьяного совхозного шофёра замуж она так и не вышла. Заменила родителей
сестрёнке и братишкам. В детдом не отдала, вырастила, воспитала, на ноги поставила.
Клавдия очень любила старшую сестру и часто упоминала о ней батюшке.
По её словам, Нюра была труженицей. Строгой была. Слова лишнего не скажет. В
храм она, невзирая на все просьбы младшей сестры, не ходила. Но Клаву отпускала.
Сама в огороде да со скотиной, а сестру младшую отпустит. Скажет только: <Помолишься
там за себя и за меня>.
Отец Савватий вдруг вспомнил, как зимой Клавдия подошла к нему после службы расстроенная.
Рассказала о том, как придумала читать сестре Евангелие, пока та вязала носки
да варежки на всех родных. Клава начала с самого первого евангелиста, Матфея.
И Нюра даже слушала её внимательно. Но когда дошли до главы про бесплодную смоковницу,
возникла загвоздка. Клава прочитала с выражением, как Господь увидел при дороге
смоковницу, как подошёл к ней, искал плоды и, ничего не найдя, кроме листьев,
сказал ей: <Да не будет же впредь от тебя плода вовек>. И смоковница тотчас засохла.
На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась:
- Это что ещё за смоковница такая?
- Деревце такое, ну, инжир, - неуверенно ответила Клава.
- А почему плодов не было?
- Так ещё не время было собирать плоды...
- Так значит, она не виновата была?!
- Кто, Нюр?
- Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла...
Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню. Завозилась, задвигала кастрюлями.
Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже
на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню, узнать,
что же случилось. Но та отворачивалась и молчала.
Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него
про эту самую смоковницу: отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла
смоковница, хоть и не виновата. Просто не время было для плодов. А он, отец Савватий,
растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе.
Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре.
Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была
широкой - метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях
называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям бревенчатого
настила выплёскивалась на лёд через проталины, промоины. Отец Савватий оглянулся
назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала
медленно, стараясь не упасть, а потом ускорил шаг. На середине дороги он шёл
уже почти по колено в воде и вслух громко молился, но почти не слышал звуков
своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом брёвен и каким-то далёким потрескиванием.
Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая
у изголовья сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была
бледной и неподвижной. Умерла? Не успел! А может, ещё жива?
Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то канон
о болящем:
<Дщерь Иаирову уже умершу яко Бог оживил еси, И ныне возведи, Христе Боже, от
врат смертных болящую Анну, Ты бо еси Путь и Живот всем...>
Рядом стояла на коленях и плакала Клавдия.
Когда он закончил и воцарилась тишина, батюшка смутился и поник: вот, канон за
болящего читал, а тут надо было на исход души, наверное... Господи, прости такую
дерзость!
- Батюшка... Это вы ко мне пришли?
Отец Савватий поднял голову, а Клавдия перестала плакать. Нюра открыла глаза
и внимательно смотрела на них. И глаза эти были умные и добрые. Только очень
страдающие. Батюшка прокашлялся и только тогда смог ответить:
- К вам, Анна. Может быть, вы захотите исповедаться и причаститься...
- Хочу. Хочу, батюшка, исповедаться. А причаститься, наверное, недостойная я...
И ещё я хочу, чтобы Клава осталась. Потому что мне нужно её прощение...
- Нюрочка моя родная, да какое же тебе от меня прощение?! Да ты же... ты же...
- всплеснула руками Клавдия.
- Подожди. Тяжело мне говорить. А сказать нужно...
Нюра помолчала, а потом продолжила еле слышным голосом:
- Когда родители наши погибли, я старшая осталась в семье. А я тогда любила очень
одного паренька. Сергеем звали его. Да... И он меня любил... А как осталась я
с вами, малышами, он ещё ходил ко мне пару месяцев, а потом сказал мне... Дескать,
я тебя люблю так сильно, жениться хотел бы, но только детишек, вас то есть, Клава
с малыми, надо в детдом отдать. Не потянем, дескать, мы с тобой, Нюрочка, детишек.
А мы с тобой своих нарожаем. Понимаешь? Своих собственных! Вот встанем на ноги,
выучимся и нарожаем!
А я ему говорю: <Так ведь и эти-то мои>. Он и ушёл. А я очень плакала тогда.
Сильно плакала я, Клавочка! А потом роптала я очень! И на Бога роптала... А как-то
малые, Коля с Мишенькой, кораблики делали. Вот так же в апреле. Не так уж они
и намусорили... А я осерчала отчего-то сильно... И ремнём их обоих, ремнём! А
Мишенька совсем ещё маленький был, в рубашонке одной бегал, а пяточки голенькие.
Маленькие такие пяточки, розовенькие... Так я и его пару раз хлестнула. А потом
села на пол и чего-то стала рыдать... Они притихли, а потом Коля-то подошёл ко
мне и, как взрослый, по голове погладил. А Мишенька сел рядом и тоже гладит меня
по лицу, гладит. И говорит мне: <Мамася, мамася...>
Тихий голос Нюры задрожал:
- Я их ремнём, а они меня пожалели. А ещё по ночам были у меня мысли. Про Сергея.
Про кудри его чёрные. Про то, что, может, и правда сдать детишек в детский дом...
Очень я любила его. И хотелось мне замуж-то выйти... А они, детишки, и не знали
про мысли мои чёрные... Отпусти ты мне этот грех, батюшка! Господи, помилуй меня,
грешную! Клава, прости меня...
И ещё много грехов у меня. Воровка я, батюшка. Воровка. Я с фермы малым молоко
воровала. И потом ещё картошку совхозную. А она вон, Клава-то, всё в церковь
меня звала... А я всё думала, куда мне с грехами моими... Пусть уж хоть Клава
ходит.
И ещё есть у меня обида тайная. На соседку нашу, Галину. Очень обижаюсь я на
неё... Я ей про сына сказала, что, пьяный, он забор наш сломал мотоциклеткой
своей. А она мне крикнула: <Ты вообще молчи, своих-то не нарожала, смоковница
ты неплодная!> А я и не поняла сначала про смоковницу-то. Потом вот Клава мне
прочитала про неё. Каюсь я, батюшка, чего там обижаться-то?! Как есть я смоковница
неплодная...
Клавдия бросилась к сестре и заплакала:
- Нюрочка милая, да какая же ты смоковница неплодная?! Да ты же нам троим мать
и отца заменила! Да ты же вырастила нас троих! А и сейчас всем помогаешь! И моим
детям как бабушка! А Миша с Колей за мать тебя почитают! Нюрочка наша, не умирай,
а? Не бросай нас, пожалуйста! Ну пожалуйста!
И ещё долго сидел батюшка в этом маленьком уютном домике, исповедал, потом причастил
Нюру. Когда уходил, она, обессиленная, закрыла глаза и лицо её покрыла восковая
смертельная бледность.
В коридоре пошептались с Клавой про заочное отпевание - чтоб позвонила, значит,
когда отойдёт Анна.
Обратная дорога в памяти почти не задержалась, как-то быстро вернулся отец Савватий
всё по той же лежнёвке. Сердце привычно уже ныло, а сырые ноги совсем застыли.
В гору поднимался тяжело, и непонятно было, то ли это сзади доносился гул, то
ли в ушах стучало от быстрой ходьбы. И он не сразу обратил внимание на собравшуюся
на горе кучку своих прихожан. Они показывали руками туда, откуда он только что
пришёл. И батюшка обернулся назад.
А там, где он только что прошёл, всё было совсем другим. Над Чусовой нёсся сильный
треск, он всё нарастал, а потом вдруг прогремел мощно, как взрыв. На реке всё
раскололось, задвигалось, льдины полезли друг на друга, а затем хлынула тёмная
вода, разметав брёвна лежнёвки в разные стороны. Огромные, они летели в разные
стороны так легко, будто какой-то великан играл с ними. <Ледоход>, - как-то отстранённо
подумал батюшка.
Люди, собравшиеся на горе, обступили его, наперебой брали благословение, спрашивали,
откуда он идёт.
- Гулял, природой любовался, - уклончиво ответил отец Савватий и пошёл в дом.
Он внезапно почувствовал сильную слабость. С трудом, непослушными руками снял
в прихожей сапоги и прошёл в комнату, оставляя зеледеневшими ногами мокрые следы
на полу.
Нужно было готовиться к вечерней службе.
Да молчит всякая плоть
Приближалась Пасха. Но встретить её отец Савватий не успел. На Страстной неделе
ему стало плохо, и его прямо с вечерней службы увезли в больницу с подозрением
на инфаркт.
Он, видимо, потерял сознание, потому что помнил всё какими-то урывками. Боль
в сердце нарастала и не давала вздохнуть, а воздуху не хватало. Он уже не мог
больше терпеть эту острую боль, а она всё росла. И вдруг отпустила, и он почувствовал
своё тело лёгким и воздушным. Этой страшной боли больше не было, а он сам летел
куда-то. Скорость полёта всё увеличивалась, его затягивало в тоннель, и он летел
по этому тоннелю к ослепительному свету всё быстрее и быстрее.
<Я умираю, - подумал батюшка, - или уже умер... И ничего не успел. Покаяться
толком не успел. О чадах своих и пастве толком позаботиться не успел. И вот хотел
ещё ремонт в храме сделать... Тоже не успел>.
Внезапно скорость замедлилась. Что-то мешало его стремительному полёту. И вот
он парил где-то там, близко к этому ослепительному свету. Он всмотрелся. Что
не пускает его? Какие-то люди. Он плохо видел их силуэты, а вот лица можно было
разглядеть. Это были знакомые лица. Его чада и прихожане. Они что-то говорили
ему. И смотрели на него с любовью.
Вот они, его чада, его постриженники. А вот Фёдор, сторож, и та самая прихожанка
Мария, которая чуть не погибла в аварии. И девочка Настя. Вот Клавдия, по щекам
текут слёзы. И ещё много других. Некоторые лица только мелькали, другие задерживались.
Дольше всех рядом с ним была старушка, лицо которой казалось очень знакомым.
Он никак не мог вспомнить, кто это. Потом вспомнил: Нюра, старшая сестра Клавдии,
которая умерла недавно. Или не умерла? Нюра не отходила от него, и губы её настойчиво
повторяли одни и те же слова, но он никак не мог их разобрать. И эта её настойчивость
и взгляд, полный любви, удерживали его, не отпускали.
Потом он почувствовал, что теряет лёгкость, а ослепительный свет начал отдаляться.
Он ощущал нарастающую тяжесть и внезапно услышал свой собственный стон. И с трудом
открыл налившиеся свинцовой тяжестью веки.
- Он жив! Очнулся! - звонкий женский голос. Потом отец Савватий увидел белый
потолок и склонённые над ним лица. Одним из них было уже знакомое лицо пожилого
кардиолога. Потом батюшку долго мучили и теребили, без конца присоединяя и отсоединяя
какие-то проводки и прочую технику.
После обследования кардиолог сел рядом с ним, посидел молча, а потом медленно
сказал:
- Отец ты наш дорогой! А я думал: всё, потеряли мы тебя. Но ты, отче, меня не
перестаёшь удивлять. Вот вчера вечером я видел, что у тебя был тяжёлый инфаркт.
А сегодня с утра, по результатам обследования, - никаких признаков инфаркта!
Понимаешь, чудо какое! Никаких! Я тебя смотрел несколько месяцев назад, у тебя
сердечко...
- Помню, помню, - не выдержал отец Савватий, - изношенное...
- А вот сейчас оно у тебя каким-то чудом работает как совершенно здоровое...
Не знаю, что и думать... Значит, так... Я полагаю, что ты у нас полежишь недельку,
понаблюдаем тебя.
- Простите, а можно меня потом понаблюдать, после Пасхи?
В Великую Субботу отец Савватий служил литургию Василия Великого, и вместо <Херувимской>
пели то, что поётся только раз в году:
<Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже
земное в себе да помышляет; Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит
заклатися и датися в снедь верным>.
Храм был полон. Из посёлка окружным путём приехал целый автобус его прихожан,
сделав крюк в двести километров. Настроение у всех было предпраздничное. Ещё
немного...
После службы, когда народ отправился в трапезную, к отцу Савватию подошли две
женщины - Клавдия и живая и здоровая сестра её Нюра. Они присели втроём на скамейку
в притворе, и батюшка сказал им, как он рад видеть их обеих в храме. Спросил
у Нюры о самочувствии. Оказалось, что после исповеди и причастия она уснула и
спала сутки, после чего встала и отправилась хлопотать по дому. Как будто и не
собиралась помирать. А Клава сказала:
- Батюшка, мы так испугались за тебя! Так переживали, когда нам сказали, что
со службы тебя увезли в больницу! Молились всем посёлком! И мы с Нюрой молились.
Нюра спросила у меня, как молиться нужно. А я до того расстроена была, что только
и вымолвила: вставай, дескать, со мной рядом на колени на коврик да говори: <Господи,
исцели нашего батюшку!> Сама читала акафист Целителю Пантелеймону. Читала-читала
и не заметила, как тут же, на коврике, и уснула. Просыпаюсь я, батюшка, - светает
уже. Смотрю, а Нюра наша так и стоит на коленях. Поклоны бьёт да изредка что-то
бормочет. Я прислушалась, а она, оказывается, повторяет одно и то же: <Господи,
исцели нашего батюшку! Пожалуйста, Господи, исцели нашего батюшку!> Всю ночь
молилась!
- Чего ты там выдумываешь-то! - с неудовольствием перебила её Нюра, покраснев.
- Какую там всю ночь - ты проснулась, ещё и четырёх утра не было! Ещё и ночь-то
не кончилась! Какая из меня молитвенница? Батюшка, не слушайте её!
У отца Савватия перехватило дыхание. Он откашлялся и, стараясь говорить спокойно
и весело, сказал:
- Спаси вас Господи, дорогие мои! Пойдём-ка подкрепимся немножко!
А когда они встали, чтобы идти в трапезную, Нюра задержалась и тихонько сказала
отцу Савватию:
- Батюшка, я вот тут думала всё. И не знаю, правильно ли... Я вот как думала:
не время было той смоковнице-то... ну, неплодной. А Господь сказал, значит, дал
ей силы. Бог - Он ведь всё может, так? И мёртвого воскресить, и по воде аки посуху...
А она заупрямилась: дескать, то да сё, дескать, раз не сезон, так я и не обязана...
Правильно я поняла, батюшка?
Отец Савватий улыбнулся:
- Да в общем правильно. Кто слишком рьяно защищает право смокв на <их> время,
тот, пожалуй, и в своём ежедневнике не найдёт времени для встречи с Богом. Господь
зовёт нас, а мы ссылаемся на то, что плодоносить рано, утомительно или просто
не хочется. Господь готов сотворить, если надо, чудо, а мы стоим, бесчувственные,
как то дерево. Она упрямая была, видно, смоковница та...
- Ага, упёртая...
- Понимаете, Господь если захочет, то побеждается и естества чин. Понимаете,
Анна?
- Понимаю, батюшка. Вы только не болейте больше, ладно?
Ольга Рожнёва
С уважением
Нина.