Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Александр Панарин исходит из «теории субъекта»

Сегодня в Государственной Думе РФ купил книгу Александра Сергеевича Панарина
«Стратегическая нестабильность в XXI веке» (Москва: Алгоритм, 2003. – 560 стр.).
Это – кладезь мыслей!

Посвящена книга - «Памяти отца, Панарина Сергея Алексеевича, солдата Великой
Отечественной войны, посвящаю». Рассмотрю исходные её установки, изложенные в
Предисловии.

«По нашему мнению, - пишет скончавшийся месяц назад автор, - описания общественной
реальности на языке теории систем опередило её описание на языке теории субъекта,
черед которой, судя по всему, пришел» (стр. 8).

Я тоже так думаю. Тем не менее меня смутили следующие слова Александра Панарина:
«Аналитика строит возможные сценарии событий, исходя из сложившихся тенденций
развития, с одной стороны, и оценки тех или иных влиятельных субъектов социального
действия, с другой. Автору ближе этот жанр; при этом он отказывается выстроить
отношения объективных тенденций и субъективных мотиваций в духе известного базисно-надстроечного
детерминизма. Он исходит из того, что высокомотивированные субъекты действия
способны так реинтерпретировать события и тенденции, чтобы их намерения или их
ценности получили событийное оправдание в любом случае. В этом смысле социокультурный,
психологический, «ментальный» анализ играет не меньшую роль в современной аналитике,
чем анализ закономерностей и тенденций» (стр. 5).

Из этого пассажа может создаться впечатление, будто общезначимая, как механика
Ньютона, теория базиса и надстройки отменяется современными теориями, сопоставимыми
с релятивистской и квантовой механиками. На самом деле в ходе познания общества
просто по-новому в более субъектном духе понимаются и «базис», и «надстройка».
Можно сказать, что «базис» ныне субъектизировался. Впрочем, «базис» в понимании
Карла Маркса и Владимира Ильича Ленина предстает настолько субъектным, что этих
классиков иногда упрекали в «волюнтаризме» и по открывшейся им бездне сближали
с Ницше, Фрейдом и Хайдеггером. Как бы то ни было, в любом биологическом, психическом
или социальном организме обязательно имеется «генетический код» (исходная программа)
и взрастающая из него и над ним та или иная «надстройка», влияющая на корневой
«базис». Некоторая аналогия – семя и древо.

Я радикализирую свою мысль. Первоисходным является порыв к субъектности, к обожению.
Прорыв субъектности или атомный «взрыв субъектности» произошел полтысячелетие
назад в Западной Европе, где сложилась «критическая масса» низовых-корневых экономически-самодостаточных
и потому граждански-субъектных хозяев-граждан (гражданин = горожанин = буржуа).
В этом порыве по сей день живет весь мир, вступив сегодня в новую фазу субъектизации
– в фазу глобализации. Как «Большой Взрыв» породил природную Вселенную, так «субъектный
взрыв» породил современную цивилизацию. Порыв к субъектности и есть «базис» современной
цивилизации, и этот «исходный код» или «исходное семя» Нового Времени имеет в
качестве необходимого условия экономическую самодостаточность, а в качестве достаточного
условия – духовную пассионарность, которую разные мыслители называют по-разному.
Протестанты называли этот базисный первотолчок - благодатной богоизбранностью,
Фридрих Ницше – «волей к власти», а Мартин Хайдеггер совершенно гениально – «волей
к воле».

В обозначенной системе координат я и рассматриваю мысли Александра Панарина.
 «Первая мировая война, - указывает он, - стала завязкой основных драм XX века
и действительно предопределила всю его биографию, вместе с биографией проживавших
в нем поколений. Основная гипотеза, лежащая в основе предлагаемого аналитического
сценария на XXI век, состоит в том, что роковое событие (решение), способное
определить характер и «имидж» начавшегося века, возникает сегодня, на наших глазах.
Мы, таким образом, становимся свидетелями и соучастниками драмы, последствия
которой определят судьбу всех поколений XXI века, в том числе и последнего, которому
суждено будет его проводить. Это последнее поколение, сегодня отделенное от нас
целым столетием, является, может быть, нашим главным собеседником: именно оно
подивится нашей свободе — ведь оно, а не мы, станет пленником наших решений —
и нашей слепоте. В этом отношении оно будет походить на нас, переживших трагедии
XX века. Разве мы не дивимся слепоте тех, кто развязал хаос Первой мировой войны,
перечеркнувшей лучшие ожидания поколения, встретившего зарю XX века? Разве мы
не хотели бы получить ту свободу, которую еще имели они до принятия рокового
решения, — свободу иначе-возможного. Мы стали заложниками их авантюры, сделавшей
трагический ход событий необратимым. И вот оказывается, что мы выступаем для
наших потомков в той же роли — делаем их заложниками нашей трагической слепоты,
нашего нетерпения, нашей безответственности» (стр. 6).

Общеизвестно, что человеческое бытие не мозаично, а ход истории не является плавно
линейным, они организуются вокруг некоторого «ядра», смыслового и событийного.
«События и поступки, идущие мимо этого ядра, не являются судьбоносными - программирующими
биографию в целом. Как в биографии личности, так и в биографии народа банально-инерционное
течение жизни прерывается в неких узловых точках, в которых совершается выбор
и предопределяется судьба» (стр. 7). 

Поскольку трагические по своим последствиям решения, судя по всему, уже приняты,
то следующий наш вопрос будет касаться того, кто и почему такие решения принимает.
«Самым большим парадоксом, вписанным в экзистенциальную тайну Homo sapiens, -
констатирует Александр Панарин, - является то, что наиболее пагубные, наименее
рациональные решения вытекают не из нужды, не диктуются какой-то жесткой необходимостью
- они вытекают из свободы.  Сильные объективно более свободны, чем слабые, обеспеченные
- более, чем необеспеченные, победители - больше, чем побежденные. Тем не менее
коллективная историческая память человечества травмирована именно первыми: их
решениями вписаны самые трагические события в историю человечества. Следовательно,
трагедии и срывы - скорее результаты авантюр тех, кто пресыщен и избалован, кого
одолевает гордыня и связанные с нею нетерпение и нетерпимость, чем опрометчивость
тех, кого подстегивала решимость отчаяния. Наиболее азартно играют, как правило,
те, кто уже сорвал куш и, вопреки благоразумию, тут же пытает судьбу, претендуя
на еще большее» (стр. 7).

Парадокса здесь нет. Вершат историю субъекты, а не объекты. А стремление к субъектности
или обожению элементарно оборачивается грехопадением и сатанизмом, как прекрасно
показал Гёте в «Фаусте».

Простейшее извращение субъектности – гордыня. Вознесение субъектного над объектным
и происхождение капиталистической эксплуатации природы и труда  опять-таки исчерпывающе
раскрыто в гениальном творении Мартина Хайдеггера «Время мирообраза» (1938).
Выигравшие в социал-дарвинистской конкуренции  исходят из двух опаснейших презумпций:
«Победитель получает все» и «Завтра будет поздно». «Понять их психологию, заодно
разгадав тайну их влиятельности и популярности, - значит освоить жанр гуманитарного
описания и прогнозирования политической истории Нового времени» (стр. 7).

Я утверждаю, что стратегическая стабильность и вообще покой и застой – это измена
высшему человеческому долгу «стать как Бог». Обожение – только через жертвоприношение,
то есть через абсолютную дестабилизацию человеческого мира как лоно нового –
Божьего! – порядка. «А он, мятежный, ищет бури, Как будто в буре есть покой».
Да здравствует стратегическая нестабильность!

Стратегическая нестабильность, указывает Александр Панарин, является следствием
стратегической игры, в которой участвуют две стороны: сильный и слабый, ведущие
себя, по его мнению, «одинаково неадекватно». «Неадекватность поведения сильного
состоит в безрассудной завышенности его притязаний, наращиваемых в духе концепции
«отодвигаемых рубежей»: падение одного провоцирует на взятие следующего, и так
- до роковой черты. Неадекватность поведения слабого состоит в его неготовности
вовремя взглянуть в лицо реальности, создаваемой авантюризмом силы: слабый игнорирует
очевидность вызова, всячески убаюкивая себя мыслью, будто ничего страшного и
вызывающего не произошло и главное состоит в том, чтобы всеми силами умиротворить
агрессора. Но чем более уступчивыми в этой игре показывают себя слабые, тем больше
это провоцирует сильного, убеждающего себя в том, что для него нет невозможного.
Иными словами, агрессор и жертва крайне редко выступают в соответствующих ролях
изначально: решимость сильного и пространство его авантюрной деятельности возрастают
по мере того, как все более тушуется слабый.
Мы сталкиваемся, таким образом, не с естественной изначальностью ситуации нестабильности,
а с ее общественным производством, в котором задействованы обе стороны» (стр.
7-8).

Александр Панарин как бы осуждает сильных. Не согласен. Сила должна насиловать.
Сила взъяривается слабостью слабых и может быть взнуздана только другой силой.
Боже мой, зачем ломиться в открытую дверь! Вся эта азбука досконально проанализирована
Гегелем в «Феноменологии духа» (1807). Александр Панарин признает, что изложенная
им типовая ситуация сильного и слабого в чем-то «напоминает гегелевскую диалектику
«раба и господина», развернутую в «Феноменологии духа». Причем как в том, так
и в другом случае речь идет о модели, претендующей на универсальность: с ее помощью
может быть описана как глобальная стратегическая нестабильность современного
мира в целом, так и стратегическая социальная нестабильность, связанная с современными
реформами и модернизациями в отдельных странах, в том числе и в России. Следовательно,
наша аналитика будет сосредоточена на попытках объяснения ментальности и поведения
сильных (агрессоров) и слабых (жертв) в ходе совместного производства ими ситуации
стратегической нестабильности» (стр. 8).

Боящиеся взглянуть правде в глаза субъекты, отмечает Александр Панарин,  привычно
ссылаются на «системные условия» и «объективные обстоятельства», которые «выше
наших субъективных возможностей». «Если мы всерьез примем их алиби, это станет
оправданием поистине губительному бездействию. Самое время -  лишить бездействующих
их алиби, одновременно и открыв им свободу, и попрекнув их ею: вы реально можете
вмешаться в ход событий, вместо того чтобы предпочитать мазохистский гедонизм
безвольной жертвенности» (стр. 8-9). Красиво сказано, но люди, которые убегают
от своей свободы, - уже не являются субъектами, они десубъектизируются.

«Если вы /слабые/ избрали другое - это ваша вина,и ответственность за трагедии
нынешнего и последующих поколений XXI века вам предстоит разделить с сильными
мира сего. Ибо это ваше слабоволие, ваше потакание сделало их столь «сильными»,
играющими во вседозволенность. Мишень, которую стремился на протяжении всей книги
поймать автор в прицел своей теории, - это альтернатива иначе-возможного — того,
что отвергается сильными по причине их корыстной заинтересованности в сложившемся
ходе вещей, слабыми — из трусливой неготовности к мужественным действиям» (стр.
9).

По мнению Александра Панарина, стратегическая нестабильность,  по  всей  видимости,
уже стала судьбой XXI века — вопреки всем ожиданиям «стабильного развития». Но
исход этой нестабильности ни в коем случае не предрешен. «Парадокс заключается
в том, что сильные, то есть хорошо устроившиеся в настоящем, объективно были
наиболее заинтересованы в  стабильности —  в  сохранении эволюции в рамках системы
статус-кво, — и тем не менее именно они стали инициаторами ее подрыва — в надежде
на еще большие шансы. В свою очередь, слабые и потерпевшие объективно более 
заинтересованы в качественном преобразовании ситуации и тем не менее субъективно
менее всего готовы ее менять. Так, может быть, хитрость мирового исторического
разума в том и состоит, чтобы подтолкнуть сильных на производство новой истории
– той самой, которой они в конечном счете ни в коем случае себе бы не пожелали,
но которую сами же и провоцировали?» (стр. 9).

Парадокс разрешается в субъектной системе координат. Сильные обречены на саможертвенную
экспансию, и не надо за них переживать. Интереснее поведение слабых, прозорливо
постигнутое Гегелем в «Феноменологии духа» и ближе к нашей «прикладной эсхатологии»
художественно исследованное Германом Гессе в великом романе «Игра в бисер». Изображенная
Александром Панариным перспектива человечества рационализируется, если мы не
будем абсолютизировать «сильность» сильных и «слабость» слабых. СССР был очень
сильным, но рухнул из-за внутреннего «духовного СПИДа», а КНР казалась извне
очень слабой, но на глазах превращается в могущественнейшую державу на планете
благодаря силе духа своих лидеров. СССР десубъектизировался, а КНР субъектизировалась.
Наступивший период стратегической нестабильности – факт. Но над ним не надо плакать
и стенать, а надо его лучше понимать.

Первая глава называется «Столетняя война как судьба поколений ХХ века». Бесспорно,
если победившая в холодной войне сверхдержава, не довольствуясь этой победой,
продолжает свое наступление на все независимые государства во имя осуществления
гегемонистеетй программы полного контроля над миром, то это означает, что она
ведет мировую войну. Конец холодной войны означал бы стабилизацию, если бы победитель
удовлетворился итогами и удовольствовался новым статус-кво. Он, однако, этого
не сделал и, вероломно нарушив условия, на которых бывший противник капитулировал,
организовал свой «беспредел» победителя.

А как США должны были поступить? Вакуум силы кто-то должен заполнять. Нельзя
осуждать американцев. На их месте каждый повел бы себя таким же образом. И продвижение
НАТО на восток, вплоть до прямого вторжения в постсоветское пространство, — и
все это после ликвидации Варшавского Договора — это, разумеется, новый взлом
статус-кво. Объявление Украины, Закавказья, Средней Азии зоной «американских
национальных интересов» — это, несомненно, продолжение стратегического наступления
после того, как холодная война окончена. Претензия на полный контроль российской
внутренней политики — это установление оккупационного режима в стране, добровольно
сдавшейся и могущей, следовательно, рассчитывать на лояльность победителя. «После
всех этих событий для меня лично не оставалось никаких сомнений в том, - подытоживает
Александр Панарин, - что новая война непременно перерастет в горячую, с использованием
всех методов военного поражения. Мир слишком велик для того, чтобы управляться
одной-единственной страной; кроме того, такие характеристики, как полицентризм
и многообразие, являются необходимой предпосылкой выживания человечества. Тот,
кто посягает на его, тем самым объявляет миру войну не на жизнь, а на смерть.
Единственное, в чем я ошибся, это сроки перерастания мировой войны, ведущейся
нетрадиционными способами поражения (посредством «мягких военно-политических
технологий»), в настоящую, горячую войну. Это произошло даже раньше, чем я предполагал,
— в период нападения на Югославию» (стр. 10-11). 

Тот факт, продолжает рассуждать Александр Сергеевич, что агрессор начал не с
мягкой периферии мира, где порог начала военных действий всегда оценивался гак
достаточно низкий, а с Балкан, с центра Европы, сразу же свидетельствовал о «серьезности»
его намерений: он рискнул на шаг с необратимыми последствиями. Нападение на Югославию
с принудительным привлечением европейских союзников означало, что США не потерпят
никакого суверенитета Европы в стратегических вопросах: ее дело — беспрекословное
повиновение, требуемое только в разгар войны. «Тот факт, что США не дали союзникам
расслабиться после победоносного окончания холодной войны, лишний раз подтверждает
трагический «парадокс»: вопреки ожиданиям всех благонамеренных, окончание холодной
войны означало не военную демобилизацию, а новый этап мобилизации, связанный
с эскалацией претензий нового мирового гегемона» (стр. 11). 

После блицкрига в Югославии главной проблемой нового «мирового гегемона» стало
состояние собственной страны, пребывающей в недопустимой довоенной расслабленности.
И тогда последовали события 11 сентября, давшие повод объявить мобилизацию американской
нации для борьбы с мировым терроризмом. «И никто не удивился, почему для борьбы
с каким-то Бен Ладеном требуется не дополнительная мобилизация спецслужб (причем
одного из их подразделений), а тотальная мобилизация всей военной машины США
и НАТО, усиление военных расходов, вдвое превышающих их рост в период холодной
войны Запада с СССР, реорганизация стратегической системы обороны и, наконец,
жесткая дилемма, выдвинутая перед всеми странами мира: кто не с нами в этой войне,
тот против нас.  Послание президента США «О состоянии нации» — это настоящее
обращение к стране в период смертельной опасности и смертельной вражды: «Мы живем
в уникальное время, наша страна находится в состоянии войны, наша страна переживает
спад, и мир во всем мире стоит перед беспрецедентной угрозой…  Война только начинается,
и Афганистан — только первое поле сражения».

Повторяю, поведение США – абсолютно естественно, если видеть в основе истории
неудержимый эсхатологический «субъектный порыв». Застоя не будет. Читайте Апокалипсис.
Таков высший долг человечества. И совершенно естественно, что чем сильнее порыв
к субъектности, тем интенсивнее и жесточе реакция десубъектизации. Взаимосопряженные
процессы субъектизации и десубъектизации пронизывают жизнь всех обществ и каждого
человека. И США, которые как самая субъектная страна современности являются ударной
силой мондиалистской глобализации, предстают в то же время и лоном могучего протеста
антиглобалистов. 

На каждый субъект есть свой контрсубъект и внутри, и вовне. Внешними  контрсубъектами
для США ныне выступают Объединяющаяся Европа и особенно Коммунистический Китай,
а также отчасти Мир Ислама. Охваченный субъектным порывом мир не может быть моноцентричным.
Борьба субъектов и взаимопризнание их в этой борьбе не на жизнь, а на смерть,
философски изображенная Гегелем в «Феноменологии духа», получает выпуклую конкретизацию
в современном остроконкурентном глобализующемся постиндустриальном мире. Александр
Сергеевич Панарин в этой системе координат вскрывает ключевые механизмы социально-личностного
поведения различных значимых групп современного общества как в субъектных западных
странах, так и на десубъектизированной периферии (постсоветское пространство).

На мой взгляд «третьемирника», все же недостаточное внимание уделено могучей
нарастающей субъектности или «воли к воле» Китая и других стран Востока, которые
отнюдь не собираются уступать американскому гегемонизму. Наша задача в России
– взрастить семена низовой субъектности как базис новой субъектности (= новой
государственности) нашей «сердцевинной» страны. Нас, субъектных, пока слишком
мало, чтобы что-то рассчитывать наперед. Неизвестно, сможем ли мы сложиться в
«критическую массу». Пока не получалось из-за малочисленности и недозрелости.
А если и получится создать росток-плацдарм новой русской субъектности, то потребуется
быть хитрыми и смелыми, как Одиссей, чтобы пройти через неизбежные испытания
и победить.

Замечательная новая книга Александра Сергеевича Панарина, уместно посвященная
его отцу-солдату, рассеивает иллюзии и вооружает знанием.