[svoboda] Синема "Маяковский"
Синема "Маяковский"
1
В кинотеатре имени Маяковского еще показывали фильмы. Владельцы
большинства других кинотеатров города, выбросив к черту экраны и деревянные
кресла, открыли на полезных площадях рестораны, магазины и даже один
автосалон. А <Маяковский> не сдавался, работал по профилю. Первый сеанс в
восемь тридцать утра, последний в девять вечера. Бабушка с вязаньем в окошке
кассы. На стенах фойе - фотографии актеров советского кино. Оплывшие эклеры
в буфете. И афиши, конечно. <Дневник вибратора>. <Властелин разинутых
грамма интриги. Но ладно, время убить сойдет. Врач сказал: <Через пару часов
приходи забирать, папаша!> - и, добродушно хохотнув, хлопнул Соларева по
плечу.
Клиника <Гармония> - на соседней улице. Все цивильно.
Стерильно-накрахмалено. Девушка в регистратуре улыбнулась как родным:
<Здравствуйте. Очень рады вас видеть. Вы на прерывание? Присаживайтесь,
пожалуйста>. Не то что крыса в студенческой. Та долго потрошила Маринку, а
потом заявила: поздно, двенадцать недель. Иди рожай. Маринка выбежала в
слезах. Пришлось зайти в кабинет и попросить лично. Врачиха - толстая, едало
бульдожье, залупленное на весь мир. <Вы это куда, молодые люди? Здесь
гинеколо... Что вы делаете? Положи инструмент! Вон! Немедленно вон!! Я
милицию позову!> Леха Буров взял какие-то щипцы, поклацал у крысы перед
носом и сказал негромко: <Или ты выписываешь направление, или я этими
пассатижами ампутирую тебе печень. Через жопу>. Леха умеет донести. Полезно
иметь такого друга. К тому же, с машиной. Он и до <Гармонии> подкинул.
Зал полупустой. Публика в основном - сутулые мужички, сидящие по одному.
На экране возникает католический собор. Героиня приходит исповедоваться.
<Прости меня, святой отец, ибо я согрешила> - бубнит переводчик. Падре,
понятное дело, в нетерпении: одной рукой перебирает четки, другой гоняет
лысого. Давай, дочь моя, повествуй, да поподробнее. Девица смущается, но как
добрая католичка священным обрядом пренебречь не может.
Дальше -ретроспекция. Две подружки в погожий день отправляются на пикник.
Сидят на лугу, едят бутерброды. Тут к ним на лошади подъезжает мажор и
увозит одну из подружек к себе в особняк.
Как делают аборт? Интересна сама процедура. Соларев слышал про вакуум.
То есть, вроде пылесоса, что ли? Соларев представил, как веселый врач
засовывает в Маринку гофрированный шланг и нажимает кнопку. Фссс - и готово.
Хотя нет, на более поздних стадиях делают выскабливание. Чем? Как выглядит
пиздоскребок? В воображении возник длинный стержень с лезвием на конце -
блестящий и холодный.
Если срок двенадцать недель, то Маринка стопудово залетела на дне
рождения у Бурова. Именинник тряхнул новой русской мошной. В его съемной
двушке стол отягощали заказанный в ресторане целый осетр, два молочных
поросенка, вяленые угри, двухлитровая банка черной икры и батарея алкоголя.
Было весело. Соларев пытался позажимать одну из баб в гареме Бурова, но та,
по виду типичная давалка, каждый раз вырывалась, а потом вообще послала.
Когда легли спать, Солареву с Маринкой досталась раскладушка. Начали
трахаться - скрипит. К тому же спавший на полу Боря Волховицкий вдруг
поднялся, как мертвец из гроба, и в приступе лунатизма обоссал собственную
жену Яну. На памяти Соларева это случалось в третий раз: и всегда стрелы
Бориса находили супругу. Описанная Яна негодовала и стегала мужа мокрой
душистой кофточкой по лицу. В общем, эякуляция не задалась. Когда ссаные
страсти утихли, Соларев потащил Маринку на кухню, заваленную ящиками и
автомобильными покрышками - Буров дома никогда не готовил. Кое-как
втиснулись в пространство рядом с мусорным ведром. Соларев наклонил подругу
и пристроился сзади. В лишенное занавесок окно смотрела луна -
желтовато-белая, как Маринкина задница. Маринка покорно стояла, носом к носу
с недоеденной головой осетра. Хмель, луна в окне, Маринкина нагота и запах
только-только начавших подгнивать объедков - эта странная смесь обострила
ощущения Соларева, они стали свежее и ярче, будто с них сняли корку. Соларев
драл Маринку как в последний раз - яростно и нежно. Маринка упиралась в
стену, ее большие сиськи, на весу ставшие продолговатыми, раскачивались -
левая вперед, правая назад - в такт толчкам, словно убегали от Соларева. Он
гнался за сиськами злыми рывками, натыкался на жопу, вжимался в нее до
предела, до озноба в мошонке, а когда дрожь стала нестерпимой - притянул
Маринку к себе и замер.
После экзаменов Маринка уехала домой. Уже в июле позвонила и сказала,
что у нее задержка, но вернулась в город только в конце августа. Не хотела,
чтобы мать догадалась. Дура.
Героиня Солареву не нравилась. Слишком тоща. И вульгарна как петеушница.
Трахаясь, выражение лица имела злобное и пошло прикусывала губу. Странно,
что мажор увез ее, а не аппетитную рыжую подружку. Правда, мажор рыжей
все-таки вдул - что называется извращенным способом, на кресле в
парикмахерской, в которой она как бы работала. Это несколько оживило фабулу.
Но больше всего по душе Солареву пришлась женщина постарше из свиты мажора -
смуглая, похожая на испанку, обильно сисястая и в меру жопастая - которая
опекала героиню и обучала тайнам мастерства. Однако дуэнья в кадре
появлялась редко. На героине уже негде было ставить клейма, а испанку все
еще никто не трахнул. Соларев заскучал и подумал, что в эту самую минуту,
врач-весельчак скоблит Маринку жутким холодным скребком. Наконец,
свершилось: дуэнью начал драть приятель мажора, тоже мажор - в белой
рубашке, жилетке и галстуке-бабочке. Он был негр, настоящий, неразбавленного
африканского разлива. Солареву стало немного обидно: столько ждал, и вдруг -
негр, хотя и очень интеллигентный. Африканца вскоре сменил белый. А когда
новый партнер развернул дуэнью задом и ее люляки закачались мягкими
маятниками, рука зрителя потянулась вниз. Соларев пытался подгадать время
так, чтобы кончить одновременно со смуглой женщиной на экране. Получилось.
Лысый дядька, сидевший через три кресла, повернулся к нему. <Ччче, ппппацан,
дддрочишь?> И подмигнул - заговорщецки, как своему. Соларев стал
пробираться к выходу.
<Как фамилия? Да, пожалуйста, можете забирать>, - девушка в регистратуре
улыбалась все так же мило.
-- Я ничего. Спасибо, - бледная Маринка села на кровати. Потом пошла,
шаркая шапочками, за занавеску одеваться. На простыни под откинутым одеялом
Соларев увидел пятно - ярко красное и почти идеально круглое - как солнце на
японском флаге.
2
Маленького, но гордого кинотеатра в здании теперь нет. Фасад радует глаз
новой отделкой и вывеской <Облако в штанах. Литературное кафе>.
Соларев был разочарован. Еще в самолете он настроился на ностальгический
эксперимент: просмотр кинофильма в том же зале девятнадцать лет спустя. Ну,
да ладно. Тогда мы здесь сегодня вечером поужинаем. Стены-то те же. Они
помнят.
За три последних года он приезжал в Россию в одиннадцатый раз. Сначала в
командировки, потом по зову сердца. Каждый приезд был расписан по часам.
Социальные сети и <Сиалис> - могучая смесь. Соларев начинал селекцию
заранее. Возраст от двадцати семи до сорока, плюс-минус пара лет.
Предпочтительно замужние. В среднем выходило по свиданию в день. Случались и
накладки. Бывало, что дама сердца, разомлев, не спешила вернуться в семью и
норовила задержаться в номере дольше, чем было предусмотрено квотой. В таких
случаях у Соларева возникали дела, и женщина смирялась: в конце концов,
гость в командировке. К тому же, если подумать, такое служебное рвение
характеризует кавалера скорее положительно, чем наоборот. Время, когда
нравятся раздолбаи, для этих женщин прошло - давно и безвозвратно.
Давали все. Большинство - в первый же вечер. Те, кто могли не дать,
отсеивались на этапе переписки. Излишне едкая ирония, раздраженная
интонация - самая малейшая, упрямство, агрессия, заумность, снобизм в любой
форме со стороны корреспондентки - и Соларев тут же закрывал проект,
независимо от внешних данных. Времени мало, и действовать нужно наверняка.
На свидание соискательницы приходили во всеоружии. Почти все имели с
собой презервативы, а некоторые - смену белья и зубные щетки. Соларев
поначалу дивился нечаянно нагрянувшей неотразимости. Потом рассудил, что все
закономерно. В самом деле, почему бы взрослой женщине, трезво смотрящей на
жизнь, не пообщаться близко с мужчиной, тоже взрослым, небедным, без проблем
и вредных привычек, но с чувством юмора и такта, который, к тому же,
проживает в благополучной стране? Что эта женщина, собственно, может от
такого общения потерять? Ничего. А то, что она может приобрести зависит во
многом от нее самой.
Из самых лучших, придирчиво отобранных и проверенных в деле
соискательниц образовался более-менее постоянный контингент - <гвардия>, как
называл эту элитную группу Соларев. В каждый приезд часть времени он
посвящал смотру гвардии, стараясь охватить не менее трети личного состава -
по очереди, чтобы тропа не слишком зарастала. Остальное время он тратил на
новые встречи, или скаутинг.
Занятия с гвардией и скаутинг требовали сил. И тут выручал <Сиалис>.
Соларев провел сравнительный анализ препаратов и заключил, что именно
продукт компании <Илай Лилли> подходит ему лучше всего. Одна таблетка пока
дама в ванной приводит себя в порядок - и наступала полная боеготовность,
которая держалась два дня. Помимо главного средства, Соларев принимал
тестостерон - в виде таблеток или мази - для поддержания фигуры и огня во
взоре. На пике формы Соларев испытывал неведомое ранее желание атаковать
что-нибудь, что не может дать сдачи или подать в суд. Например, врезать
кулаком в стену. Или, чувствуя в душе силы совсем уж необъятные, он принимал
упор лежа и начинал отжиматься. Рекорд пока пятьдесят раз. Кевин столько не
сделает. Сучонок.
Сын раздражал Соларева. В шестнадцать лет жизнь ему давалась слишком
легко. Кевин с самого начала прекрасно учился, не прикладывая особых усилий.
При этом, в противоположность <гикам>-отличникам - неуклюжим угреватым
дрочилам - Кевин был классический <джок>. Квортербэк в школьной футбольной
команде, серфер и сноубордист, он превосходно плавал, играл в баскетбол,
бейсбол, и в странную игру лакросс. Кевин пошел в мать. Жена Соларева Сьюзи
в колледже была чиэр-лидером, до сих пор могла сесть на шпагат, сделать
колесо, даже сальто, и легко обыгрывала мужа в теннис. Высокий, с квадратным
подбородком и улыбкой,одновременно открытой и чуть высокомерной, Кевин был
очен популярен в школе. При этом сыном оставался послушным и неконфликтным.
По-настоящему уперся рогом он единственный раз: в третьем классе сын вдруг
заявил, что не хочет быть Ваней, Иваном или даже Айваном и потребовал, чтобы
его называли вторым - американским - именем Кевин. В этот же день сын
перестал говорить по-русски. Соларев продолжал обращаться к нему на родном
языке, тот все понимал, но отвечал по-английски. Билингвизм длился несколько
месяцев, потом Соларев сдался.
За два года до окончания школы Кевин точно знал, в каком университете
будет учиться: в Гарварде, разумеется. И ведь, поступит, стервец. Даже если
папа откажется платить, Кевин попадет в Гарвард: по спортивной стипендии,
или еще как-нибудь. Соларев в этом не сомневался, как и в том, что за этим
последует. По окончании университета сыну предложат работу сразу несколько
инвестиционных банках. Он выберет Голдман Сакс. Через пару лет его перекупит
хедж-фанд, и дела пойдут совсем уже хорошо. К тридцати Кевин несколько раз
станет миллионером, если вся система к тому времени не развалится. Впрочем,
хрена лысого она развалится - не дадут, по крайней мере на нашем веку. А
жаль, - Соларев удивлялся своей абсолютной готовности ввергуть мировую
экономику и собственные финансы в хаос, ради того, чтобы помешать успеху
сына.
Но неприязнь к Кевину не шла ни в какое сравнение с брезгливой яростью,
в которую приводила Соларева дочь Джулия. Юлька... Папина дочка, его
кудрявая принцесса, в четырнадцать лет вдруг стала превращаться в шалаву.
Вскоре от доброй смышленой девочки не осталось ничего. Ничего вообще. Вместо
нее в доме поселилась существо, которое заштукатуривало прыщи слоями
косметики, малевало жирные круги вокруг глаз, носило чулки в сетку,
просвечивающие майки, юбки, закрывающие полжопы и штаны, открывающие всю
жопу, если присесть. Разговаривала Юлька теперь нарочито низким блядским
голосом и хрипела как удавленница. А когда она закатывала глаза, показывая,
как ее все достало, в особенности мудак-папаша, Солареву хотелось ее
ударить - не дать пощечину, а зарядить смачный кросс в челюсть. Юлька
открыто курила и, возращаясь домой за полночь, кисло пахла алкоголем и
потом. <Ну, наеблась?> -как-то спросил ее Соларев. Юлька вдруг разревелась,
и, давясь соплями, заборматала про какого-то Хэнка, про то, какой он
классный, и какой он козел. Соларев не стал слушать.
Мусульмане правы, что с рождения плющат своих женщин стыдом и страхом, -
думал Соларев. - В каждой бабе сидит шайтан, и он в тысячу раз сильнее ее.
В одних, как в Маринке когда-то, - это бойкий лукавый чертик. А в дочери -
монстр, источающий только зловоние и похоть. Юлька отравлена навсегда.
Раньше таких побивали камнями. Сейчас снимают в риэлити-шоу.
Однажды соседка, миссис Фример, пришла к ним домой и попросила подписать
петицию. Миссис Фример все время за-что-то боролась и неутомимо собирала
пожертвования. На этот раз ее гражданскую активность возбудил насильник,
пожелавший после освобождения из тюрьмы поселиться неподалеку: <Вы только
представьте. Это чудовище будет жить в трех милях от школы, где учатся наши
дочь, не имеющую по молодости водительских прав, к бойфренду на случку и
ровно в семь забирала обратно: вечером ребенок должен быть дома. Соларев
пробежал глазами послание, поминавшие всуе Иисуса Христа и Конституцию
Соединенных Штатов, и спросил: <Вы полагаете, этот тип может наших девочек
чем-то удивить?> <Что вы имеете в виду?> - миссис Фример действовала быстро,
но соображала, к счастью, медленно. <Я имею в виду, что вы абсолютно правы.
Извращенцам не место в нашем городе!> - спохватился Соларев и подписал.
Ситуация не предполагала альтернативы: отказаться значило стать объектом
следующей кампании миссис Фример, а этого он не пожелал бы и заклятому
врагу.
Дожил. Неужели я не люблю собственных детей? - думал Соларев, но лениво,
без пафоса. - Ну, да не люблю. И что? Имею право. Я их растил, как
говорится, не спал ночей. Работал на них, на их нянек, врачей, на
<Диснейлэнды>, на <Плейстейшены>, на идиотский минивэн, на частные школы,
спортивные секции и уроки разной левой фигни, на шмотки, на их тупорылую
мать, на ипотеку, на этот дом, чтоб он сгорел на хер. Пока Ваня и Юлька были
маленькие, Соларев любил возиться с ними. Геморрой, конечно, но он стоил
того: дети были свои, родные. А сейчас все: выросли детки. И выросло из
них... Мда, с потомством как-то не получилось. А могло бы. Наверно...
3
Женщину звали Ифа. То есть, на самом деле у нее было редкое имя
Глафира, но Солареву оно не нравилось: в воображении возникал залапанный
графин. Производные Глаша и Фира звучали и того хуже. Еще в начале
переписки Соларев переименовал проект в Алгорифу, а потом сократил до Ифы.
Проект не возражал.
Внешне Ифа не разочаровывала. Южного типа. Чуть полновата, но лучше
так, чем наоборот. Одна деталь особенно порадовала Соларева: у Ифы была
выдающаяся задница, в прямом смысле. Облегающее платье открывало взору два
очень круглых и очень выпуклых полушария. Будто небольшой глобус распилили
напополам. Соларев подумал, что не удивится, если, раздев Ифу, обнаружит
слева Америку, а справа - Африку с Евразией. А если не обнаружит, то
нарисует сам. Впрочем, картография подождет. Сначала - ужин.
Интерьер кафе <Облако в штанах> должен был передать дух времени, когда
поэт работал шершавым языком. На стенах местами открыли кирпичную кладку,
будто обвалилась штукатурка. Тут и там висели плакаты: рабочий колол штыком
буржуя, большеротая Лиля Брик в косынке призывала покупать книги Ленгиза;
реклама Моссельпрома, Гума, Трехгорного пива, которое выгонит вон ханжу и
самогон, и Резинотреста, чьи соски предлагалось сосать до старых лет.
Соларев заказал рыбный салат <А вы могли бы?>, борщ украинский <Бурлюк>
и биточки <Хорошо!> Ифе приглянулась блюдо под названием <Азорские
острова>. Из напитков выбрали ананасную воду и красное вино. Юная официантка
долго боролась с пробкой, раскрошила половину и, когда уже почти вытащила,
не удержала бутылку. На скатерти растеклось бордовое пятно. Девушка
перепугалась, хотела тут же сменить скатерть, но Соларев сказал, что все
окей и беспокоиться не надо.
Ифа болтала без остановки. Рассказывала про подружек, смеялась над ними
и - что понравилось Солареву - сама над собой. Отвечать было не обязательно.
Соларев пил вино, и, разглядывая ее рот и глубокий вырез на платьею,
представлял, как будет развиваться вечер. Ифа ему кого-то напоминала.
- Кстати, в этом здании раньше был кинотеатр, и в девяностые годы
здесь показывали исключительно порно>, - вдруг сообщила собеседница.
Точно! Ифа была похожа на дуэнью из <Рыбыни греха>. Девятнадцать лет
назад, пока веселый доктор выскребал из Маринки его наследника, в этом же
зале Соларев смотрел, как два мажора на экране по очереди пердолят сочную
брюнетку.
Лицо Ифы, кадры старого фильма, бледная, пьяная после наркоза Маринка,
винное пятно на скатерти, простыня с кровавым кругом, - картинки перед
глазами Соларева менялись, будто узоры в калейдоскопе. Продолжая кивать и
улыбаться, Соларев опустил руку под стол и расстегнул ширинку. <Двадцать
лет спустя>, - подумал он, принимаясь за дело. - <Сеанс ностальгии и
онанизма. Что, в общем, одно и тоже>. Израсходовать боекомплект Соларев не
боялся: элексир он уже принял.
Для достижения результата потребовалось больше времени. чем обычно. Люди
вокруг. Это, знаете ли, отвлекает.
- Что ты там делаешь под столом? - спросила Ифа со смехом. - Что у тебя
в руках?
- Ооооблако, выдохнул Соларев.
- Какое облако?
- Которое в штанах. Сейчас покажу.
Соларев вытер руку о скатерть, достал из кармана коробку и поставил
перед Ифой. На картонной крышке было написано <Cloud Nine Jewelry>.
- Это мне? - Ифа прижала ладони к щекам. - Ой, какая прееелееесть!
Бижутерию для раздачи гвардии и новым знакомым Соларев покупал по
интернету оптом. Если разницы не видно, зачем платить больше?
Ифа ахала, восхищалась размером и формой псевдожемчужин и, надев
ожерелье, то и дело прикасалась к нему. Приятный вечер превратился в
романтический - и стал еще приятнее. На десерт Ифа заказала чизкейк
<Вероника> в виде сердца, залитого клубничным сиропом. Соларев ограничился
фирменным коктейлем <Бруклинский мост>. Он следил за фигурой.
Когда они вышли из ресторана, вечер был теплый и тихий. Ифа взяла
Соларева под руку, уютно прижалась к нему, и они пошли по улице, неширокой,
со старинными домами по обеим сторонам. Студентом Соларев здесь часто гулял.
Правда, кафе и бары тогда выглядели иначе. Вот тут на углу была пельменная.
Пельмени - дрянь, зато можно было приносить с собой водку. Давясь мерзким
варевом, юный Соларев разглядывал красные лица посетителей и думал, что у
него будет совсем другая жизнь. Большая и яркая. Радостная. В общем, так и
случилось. Грех жаловаться. А главное - не на кого.
Соларев остановился.
-- Мишенька, ты устал?
- Не знаю...
Невидимая преграда мешала идти. Минуту Соларев стоял и, пытаясь придти в
себя, дышал медленно и глубоко. Так вот оно что... Запах. Запах!
Тошнотворный и восхитительный. Запах настиг его через двадцать лет.
- Пойдем. Туда. Туда! - Соларев потянул Ифу к проходу во двор.
В углу темнел массивный куб. Соларев шел на запах и тащил за собой
женщину в вечернем платье.
- Ближе. Еще ближе! Ближе, я сказал!
- Миша, что тобой? Это же мусорка. И рыбой гнилой воняет...
Соларев схватил Ифу за локти, притянул к себе, заглянул в красивое
испуганное лицо.
- Глафира, то, что ты от меня хочешь - а ты хочешь многого, правда? -
так вот, все это будет. И даже больше. При одном условии. Давай не в
гостинице, а здесь.
- Как это здесь, Мишенька? - Ифа хлопала ресницами.
- А вот так!
Соларев, развернул ее спиной к себе и толкнул. Чтобы не упасть в помои
головой вперед, женщина схватилась за край контейнера.
- Вот-вот. Молодец! - шептал Соларев. -Так и стой. Хорошо. Очень хорошо!
Скульптурная задница Ифы вблизи оказалась теплой и мягкой.
Желтовато-белой, как луна.
Ифа стонала - сначала часто и отрывисто, потом протяжно. Ее голос,
словно по горке, скатывался с верхнего регистра сопрано в контральто. На
высокой ноте Соларев шел вперед, на низкой - подавался обратно. Потом
размеренный ритм смялся, сбился комом, скрутился как простыня после
бессонной ночи. Врываясь в Ифу, Соларев рыскал, метался, бил в стены.
Запах - вязкий, настоявшийся за двадцать лет, сладкой слизью стекал в горло.
Перед глазами стояла пелена -то мутная, то сверкающая. Слезы, одна за одной,
падали, катились по лунным склонам - вниз, в глубину, чтобы слиться с
главным потоком.
Ничего. Какие наши годы. В этот раз
получится.http://voffka.com/archives/2012/06/05/077405.html?utm_source=vfk&utm_medium=twtr
