Я хотел бы вернуться в детство
Я хотел бы вернуться в детство
Семилетним лихим пацаном.
В синий школьный костюмчик одеться
И под солнцем бежать в гастроном.

Там старушки сдают бутылки,
Молоко наливают в бидон
И, к прилавку привязанной вилкой,
Проверяют на свежесть батон.

Я хотел бы купить <Исинди> -
Газировку, что в детстве пил.
И еще бы тот чай из Индии,
Что отец мой всегда любил.

Я б хотел по дороге к дому
В старом сквере нарвать цветов,
Чтобы маме букет огромный
Подарить. И не нужно слов.

Я хотел бы вернуться в детство,
Только поздно - его не вернешь.
Что ж придётся мне в плащ одеться
И идти в супермаркет в дождь.

Удовольствие на всю длину
- Я писатель, пойми! - глаза Корицына наполнились горячей влагой. - Подумать
не могу, что исписался! Страшно становится, когда представлю такое. Ни слова
больше, ни мысли. Один бред сплошной и мутота! Боль! Это похлеще ада, брат.
Ты не знаешь, что такое писательский ад!

Геннадий снова разлил по рюмкам. Они сидели на кухне у Корицына и пили
третий день.

- Я исписался, - повторял Корицын с тоской. - Мне нужна тема, крохотный
образ! Любой, пусть неправдоподобный! Я слеплю из него конфетку!

- Что тебе, тем мало? - удивился Геннадий.

Корицын пьяно помотал башкой.

- Тем много, - сказал он. - Но ни одна уже не трогает меня. Я выдохся. Все,
пиздец.

Ему показалось, что Геннадий усмехается. Что он снисходителен к его словам.

- Может шлюх вызвоним? - предложил Геннадий.

Команда приехала через час после звонка. Все шлюхи были какие-то кривые,
похожие на первые рассказы Корицына.

- Не, командир, - сказал Геннадий сопровождающему. - Да такого вообще не
бывает.

- Че не бывает? - набычился тот.

- Такого в природе быть не должно, - объяснил Геннадий, обозревая товар. -
Понимай простые вещи.

Корицын снова почувствовал укол в сердце.

- Погоди, - сказал он сопровождающему. - Вот эта подойдет.

Он указал на одну из трех.

- Тебя как зовут? - обратился Корицын к женщине, когда остальные уехали.

- Вера, - ответила та.

- Пить будешь?

Та отрицательно помотала головой.

- Тогда это: Пельмени отвари.

Вера прошла к плите. Стала шариться в кухонном шкафу:

Потом они снова пили, закусывая пельменями, затем по очереди водили Веру в
комнату. Корицын сразу удивился тому, что не мог войти в нее даже
наполовину. Какая-то удивительно неглубокой оказалась эта Вера. Будто была
лишь частью чего-то, чего им не довезли.

<Я пуст>, думал Корицын. <Я даже кончить как следует не могу>.

- Ты сосешь? - спросил он Веру.

- Угу, - ответила она.

Потом повозилась, передвигаясь лицом к его паху, облизнула его головку и
взяла ее в рот.

За ней почему-то не приехали. Она тоже вроде никуда не спешила. Геннадий
свалил, наконец, домой.

А у Корицына болела душа. Ныло, рвалось сердце.

Ночью ему приснился сон.

Как будто у него вышла книга, и на ее презентацию собралось много народа.
Был накрыт шведский стол, он ломился от напитков и яств, словно сервировал
сам шведский комитет. Сначала зачитывали главы из новой книги, потом Корицын
долго подписывал экземпляры и принимал поздравления, а затем пошла пьянка. И
вот в самый разгар подваливает к нему другой писатель, Корицын не мог во сне
вспомнить его фамилии, и говорит, что сюжет этой книги Корицын украл у него.

Корицын, недолго думая, зарядил клеветнику в лоб. Между ними завязалась
драка, которая быстро переросла во всеобщую потасовку. Кто-то вызвал ментов,
и они, скрутив почему-то одного Корицына, повезли его в участок.

В участке задержанного протащили по полу и бросили за решетку. Там сидели
еще несколько человек. Они, как обезьяны на ветке, плечом к плечу ютились на
короткой лавке.

Корицын пристроился рядом.

Он ни о чем не думал. Все было как во сне.

Прямо перед ними, за столом, два мента играли в шахматы. Сидящие на лавке
завели между собой странный спор. Один говорил, что это менты за решеткой, а
не они, другой утверждал обратное, что за решеткой они, а не менты. Третий
думал про себя, что никакой решетки нет вовсе, и что вообще не люди играют в
шахматы, а шахматы играют с людьми.

Вдруг один из ментов рассмеялся.

- Ты че это? - спросил второй, глядя на игральную доску.

- Да рассказ тут читал:

- И?

- Смешной бля.

- Хорош пиздеть. Ты читать-то не умеешь.

- Это я-то не умею! Да я:

- Ходи давай, читатель.

Тот, который смеялся, сделал ход.

- Шах.

Второй задумался.

- Блять. И куда мне теперь?

- Ну вон же, йопта! - Первый ткнул пальцем в клетки. - Сюда можно, или сюда.

- А, ну да. Тогда сюда, - второй переставил фигуру.

- Ну а я тогда еще раз шахану: Шах!

- Аллё, ты заебал. Два раза подряд шаховать нельзя.

- С хуя ли? Что это, блять, за новые правила?

- Да мы тут всю жизнь так играем!

Менты посмотрели друг на друга, как будто, выходя из-за угла, неожиданно
встретились лицом к лицу.

- Да нет таких правил!

- Нет? То есть ты их не читал?

- Где, блять, я их мог читать?

- Ну хуй знает. Ты ж у нас читатель. Рассказы вот читаешь.

- Ну читаю. Что дальше?

- Ну и расскажи, о чем рассказ. Хули ржал-то?

Первый мент задумался, вспоминая, затем снова рассмеялся.

- Ну давай, рассказывай. Хорош в одно рыло щериться.

- Ну ладно. Но я не все там помню. Писатель-то неизвестный, фамилия еще
такая у него тупорылая: Щас, погоди:

- Да хуй с той фамилией, ты рассказ рассказывай.

- Во, вспомнил! Горидзе.

Корицын насторожился. Его начал занимать разговор двух дегенератов.

- Или Курицын.

- Ну и?..

- Ну там суть в том, что один парень, девственник, думал, что при ебле в
пизду лезет только головка.

- Залупа?

- Ну, да, залупа.

- Так и говори. А то, блять, головка. Не знаешь, что и думать: Пока чего-то
не смешно.

- Ну как же, - первый мент снова хохотнул. - Только залупа - и все! Никакого
удовольствия!

Корицын аж привстал с корточек. Это был его рассказ! Его!

- Вот и я говорю, никакого. Это, блять, печальный рассказ. А как называется?
Или опять не помнишь?

- Не, название запомнил. Удовольствие во всю длину.

Корицын выпрямился и на негнущихся ногах подошел к решетке.

- Это мой рассказ, - сказал он.

Менты не обратили на него никакого внимания.

- Так он выебал кого-нибудь?

- Ну да. В том-то и прикол. Там вообще смешно: Но я, блять, забыл что дальше
было:

- Ну ты фуфель!

- Сам ты фуфель!

Первый мент снял фуражку и кинул ее в товарища. Тот покраснел и вскочил с
табурета. Фуражка прикатилась к ногам Корицына.

- Это мой рассказ! - заорал он. - Я писатель Горидзе! То есть Корицын!
Выпустите меня отсюда!

За его спиной тихонько рассмеялись.

Менты прекратили ссориться. Они ошарашено смотрели на Корицына.

- Ты чо за хуй?

- Я Корицын! Это мой рассказ! Я его написал и могу рассказать, что было
дальше!

Тот, что был без фуражки, подошел к самой решетке.

- Ты знаешь продолжение?

- Ну конечно! - Корицын поднял фуражку и протянул ее менту. Руки мелко
дрожали от охватившего его возбуждения.

- Расскажешь, отпустим, - вмешался второй, отворяя решетку. - Выходи.

Корицын вышел.

- Или зашел, - услышал он за спиной.

- Да нет, вышел же, - возразил другой голос

- Зашел, - гнул первый.

- Ну-ка тихо, бля! - заорал мент, напяливая фуражку на голову. Потом указал
Корицыну на табурет. - Садись.

Корицын сел. Огляделся по сторонам. Нахмурился, пытаясь вспомнить рассказ.

- Ну давай, не томи, - сказал тот, что открыл решетку. - Че там про
удовольствие?

Корицын соображал. Он прекрасно знал, что это его текст, но продолжения
почему-то не помнил.

- Че молчим?

- Погоди, - первый мент одернул напарника и склонился к Корицыну.

- Ну?

- Я почему-то не помню, - тихо сказал тот.

- Как это?

Корицын пожал плечами.

- Ты че, сука, играть с нами вздумал?! - заорал второй. - Писатель! Один,
блять, писатель, второй, на хуй, читатель! И никто не помнит, что один
написал, а другой прочитал! Что это, блять, за цирк?! Быстро говори, что там
дальше было! Сочиняй, сука, на ходу, иначе сдохнешь на моих глазах!

Корицын открыл рот. Он хотел им сказать, что не может ничего придумать, что
он исписался, что это ад, не знать, что будет дальше. Он хотел рассказать им
про писательский ад, но внезапно для себя заплакал.

Тут же тяжелый удар сапогом свалил его навзничь. Лежа на полу, оглушенный,
он не понимал, что с ним делают, зачем загибают ласточкой, привязывают руки
к ногам, а потом между ними и спиной забивают табурет. Он, и правда, сейчас
был как на дыбе в аду, и боль была такой адской, что в глазах стало темно.

Затем его подвесили на какой-то крюк, и он должен был висеть на нем
вечность:

Он проснулся под утро, весь в поту. Вера лежала рядом, тихо посапывая.

Господи, это был только сон. Он почувствовал такое облегчение, словно
родился заново. Он был жив, и в подтверждение этого у него немедленно встал.
И еще он знал, что будет дальше, словно жизнь наполнилась новым смыслом.

Корицын осторожно повозился с Верой и аккуратно вошел в нее во всю длину.

И это было прекрасно.

Недобитки-5

Крейцер

Крейцер не совсем еврей, а если и еврей, то странный какой-то. Ну, скажите
на милость, какой нормальный человек после мединститута, имея в кармане
красный диплом, поедет в деревенскую амбулаторию? Притом, что ему предлагают
место в городской клинике, да ещё с такой фамилией!

Гюнтер Самуилович, - с подобными координатами лучше вообще не жить, и тем
более еврею, однако папа нашего Крейцера был человеком весёлым, и, называя
сына таким замечательным именем, меньше всего думал о холокосте, Освенциме и
прочих вехах в судьбе еврейского народа.

Утро нашего Гюнтера начинается с зарядки, невзирая на сезон, Крейцер
выполняет комплекс упражнений, затем пробежка до Паленьки и обратно, и
обязательное обливание холодной водой. Первое время селяне пробовали
смеяться, однако доктор не повёлся, продолжая свои самоистязания. Люди ещё
некоторое время крутили пальцами у виска, посмеивались, и привыкли.

А когда Крейцеру пришлось принимать тяжёлые роды у председателевой дочки,
Татьянки, в ходе которых девка потеряла много крови, Гюнтер Самуилович и
вовсе удивил обчество. Взяв анализ, он сделал прямое переливание крови из
себя в Татьянку. Причём когда через три часа приехала скорая из города,
Крейцер уже синел, однако мужественно встретил коллег и на подгибающихся
ногах проводил носилки с роженицей и вновь прибывшего человечка до кареты
неимоверно скорой помощи.

История эта имела неожиданное продолжение. Сам председатель, вышеназванная
дочь и отец ребятёнка на семейном совете решили увековечить подвиг
фельдшера, и ребёнок был назван в его честь. Нет, не пугайтесь! Русский
человек не настолько лоялен, как может показаться, и по сему за Гюнтера даже
не думали. Мальчишку решено было назвать Самуилом, тем паче, что Маршака ещё
никто не отменял. Так в российской глухомани появился Сэм, или Сэмка. А чему
вы удивляетесь? Вон говорят, есть же имя Барак, и ничего, живёт себе
человечишко, пукает вонько, солнышку радуется, хмм:

Работа Крейцера на первый взгляд проста, и не требует каких-то особенных,
запредельных знаний. Чего проще, казалось бы, намазать зелёнкой чью-то рану,
прописать подхватившему ОРЗ парацетамол, мёд с малиной, да постельный режим.
В более серьёзных случаях и вообще заморачиваться нет смысла. Тупо вызвать
скорую помощь из города и препроводить хворого на носилки. Ан не тут-то
было.
И если вспомнить с какой скоростью передвигается российская скорая помощь,
вспомнить те же Сэмкины роды, помножить всё это на протяжённость и качество
Российских дорог, то становится понятным, - фельдшер в деревне полубог, как
минимум.

Сегодня у Крейцера выдался не самый лучший день в жизни. Началось с того,
что припёрлась сельская побирушка Матрена Раскатова, и коротенько, минут на
сорок поведала доктору о своих хворях. Получив рецепты и устные наставления,
старуха откланялась, и её место тут же заняла вредная баба Микрюкова.
- Вы доктор не пужайтесь, но у меня рак, - замечательное вступление, вы не
находите?
- А с чего вы уважаемая решили, что у вас рак? - Крейцер профессионально
удавил в себе рвавшийся наружу смех.
- Так ведь от еды отказываюсь, худею, с лица вся сбледнула, - старуха
собрала губы в жемок и горестно вздохнула.
Крейцер внимательно посмотрел на семь пудов мяса, еле умещавшихся на штатном
стуле, усмехнулся про себя и начал выписывать направление на флюорографию,
прекрасно сознавая, что спорить бессмысленно.

Потом были мамаши с детьми. Всё заурядное, такое как растяжение голеностопа,
содранное колено, чирей на заднице итд. Каждому Крейцер нашёл доброе слово,
каплю зелёнки или тампон с мазью Вишневского. Кульминацией незадавшегося дня
был визит ещё не старой бабы, Алёны Водопьяновой, пришедшей ни много, ни
мало, провериться в плане гинекологии.

Нет, Крейцер, конечно же, врач, для того он и учился шесть лет, именно для
этого он посещал морги, и проходил практику в роддоме номер один. Но всему
есть предел. Конечно, в экстренных случаях он просто обязан делать всё, но
здесь экстренности не предполагалось. А Водопьянова нисколько не сомневаясь
в своей правоте, легла на кушетку, подняла подол так, что стали видны её
дремучие, как джунгли Таиланда подмышки, и расшоперила ноги.

В этом месте нервы Крейцера сдали, и он сказал Водопьяновой много разных
слов. Если опустить медицинские термины и русский фольклор, то в основном
это были междометия и союзы. Ничего не понявшая Водопьянова, со шлепком
сдвинула свои необъятные как закрома Родины буфера, и со скоростью
торпедного катера ретировалась. Лишь под окном опомнилась баба, и уже оттуда
крикнула, визгливо и насмешливо: - Что врач, струсил?! Оно и понятно, в
моргах такой красоты не увидишь:

Много сельских дам, подкатывало к нашему Крейцеру. Ну а что? Черняв, с
кудрявыми волосами, огненными цыганистыми глазищами, Мессинг какой-то, право
слово. Но, сердце Мессинга-Крейцера уже давно и безвозвратно было утрачено.
Была у него пассия, но к великому сожалению, девица даже не подозревала о
любви фельдшера, а сам он в силу природной робости объясниться, не смел.

Учительша

У Валерии Ильинишны, поселковой учительши, личная жизнь не заладилась ещё в
юности. Когда ей было семнадцать, познакомилась она на соревнованиях по
дзюдо с красивым парнем. Затем они встречались, дружили красиво и трепетно.
А потом пришла пора Алёше служить в армии. И где-то в Горно-Бадахшанском АО,
то ли в Нарыне, то ли ещё где, он пал в стычке с басурманами, шедшими с
сопредельной стороны.
Долго горевала юная Валера, да слезами того, что было, не воротишь. Дальше
был пединститут с его стройотрядами, Эдуард, красавец и жуир. Потом
самоаборт и бесплодие до века.

В подобной ситуации каждая женщина ведёт себя по-своему. Одна, озлобившись
на весь белый свет, в особенности на мужиков, - заводит себе маленькую
вонькую собачку и живёт грымзой. Все сволочи, мир бардак, президенты и
генсеки уроды, космонавты вредители небо протыкают итд. Так грымзой и
помирает. Другая же, не выполнив женской программы-минимум, но всей душой
жаждущая материнства, обманывает себя племянниками и соседскими детишками.
Так случилось и с Валерой, Валерией Ильинишной.

Её маленький домик почти всегда звенел детскими голосами, в остальное же
время Валерия Ильинишна дневала, а то и ночевала в школе. Вот и сегодня
пришлось задержаться.
- Ты мне Слава скажи честно, синяки отец поставил? - учительница уже минут
десять допрашивала второклашку Пузырёва, но тот замкнулся, зыркал исподлобья
и молчал.
- Пойми чудак, никто на свете не имеет права избивать живого человека:
- А мёртвого можно? - неожиданно спросил Славка.
Учительница смешалась от странного вопроса, а Славка продолжил мысль: -
Когда батька подохнет от водки, я его ногой пну, прямо в башку:

Через пять минут выяснилось, что стабильно раз в неделю, а именно в пятницу,
отец Пузырёв напивался скотски, гонял по всей избе мать, и бил Славку, чем
ни попадя. Мать, женщина набожная и смирная, помалкивала. Соседкам ничего не
докладывала, а синяки и царапки объясняла то худым крылечком, то кривыми
ногами. Отшучивалась, стало быть. Бабы понимали многое, но живущие в
деревне, не понаслышке ведали, что есть глава семьи.

Валерия Ильинишна не мешкая, позвонила участковому, вернее участковой,
лейтенанту Марине Донцовой, но той не оказалось дома, а мама её сказала, что
дочь будет только к понедельнику. Учительша подумала, прикинула что-то в
голове и решительно хлопнула Славку ладонью по плечу: - Ну, пойдём герой,
провожу тебя до дому, сегодня у нас аккурат пятница. Авось подберу для
твоего батьки доходчивые слова.

Через десять минут, решительно настроенная Валерия, а с ней ужасно трусящий
Славка, подходили к искомому дому. Счастье улыбнулось учительнице, Пузырёв
старший был дома. Мало того, он сидел на лавке перед калиткой, пьяный и с
балалайкой.
Завидев сына, Пузырёв радостно вскрикнул: - А вот и наше гавно из школы
возвернулось! Свет очей наших! Иди сюды пащенок, ты, где был сучий
выблядок?!
И только сейчас дебошир заметил учительницу. Заметил и тут же изменил тон: -
Славонька, иди скорей снедать, там мамка расстаралась за-ради пятницы,
пирожки постряпала. Ой! Валерия Ильинишна! Как же я рад-то!

Славка испуганно сжался, а Валерия Ильинишна выйдя вперёд, заслонила его от
пьяных очей грозного родителя и спросила в лоб: - Здравствуйте гражданин
Пузырёв! А скажите мне, пожалуйста, на каком основании вы избиваете своего
сына и свою жену? Может быть это право сильного? Или же это право тупого и
зарвавшегося быдла, коим вы, безусловно, являетесь?

Пузырёв старший похлопал глазами, пару раз громко втянул воздух раззявленной
глоткой и только тут нашёлся: - Ты бы соплюха со мной так не разговаривала и
в дела мои семейные не лезла со своими глобусами-шмобусами, а то ведь враз
укорочу:
Валерия Ильинишна на миг почувствовала себя той самой Валеркой-егозой,
молодой и отчаянной. Которая могла дать укорот любому хаму, да и на татами
стоила не дёшево.

- Так вот любезнейший мистер Пузырёв, говорю вам один раз. Первый, он же и
последний. Если я, ещё хотя бы раз увижу у вашего сына синяки, даже если он
сам упадёт. Если я хотя бы один единый раз прознаю, что вы избиваете свою
жену, - заказывайте себе инвалидное кресло, поскольку ноги вам служить уже
не будут. Я понятно выразилась?

Славка уже давно сбежал, и, спрятавшись в сарайке, следил оттуда с
замирающим сердцем за разворачивающейся трагедией. Ему было безумно жаль
молодую и отчаянную училку-дурочку.
Пузырёв же старший, наконец пришедший в себя после слов педагогини, воровато
оглядел улицу. Тишина. Скрипнув лавкой, он поднялся во весь свой немалый
рост и нагло ухмыльнувшись, пошёл на Валерию: - Вот и всё сучара крашеная,
отпизделась ты на этом свете. Щас я тебя калечить буду. А скажешь кому,
приду ночью, надругаюсь в задницу и удавлю:

Его рука потянулась к волосам застывшей в какой-то нелепой позе учительницы,
вот она, рука, уже схватила те самые волосы. Вернее почти схватила.
Дальнейшее навсегда убедило алкаша и домашнего хулигана, что с
неизвестностью лучше всего не связываться. А последующий больничный, он
провёл за книгами и размышлениями о человеке и человечности, как качестве.

Валера перехватила надвигающуюся руку за запястье, рывком с поворотом
корпуса отвела её в сторону и зажатой в правой руке хрестоматией, как
литовкой, резко ударила Пузырёва в горло. Мужик хрюкнул и грузно завалился
назад себя. Минуту он пребывал в ступоре, к тому же травмированное горло не
пропускало кислород в лёгкие. Но, колхозного мужика, выросшего в драке, не
так-то просто взять, и он встал.

Валера, не дожидаясь повторной атаки, вынула из кармашка газовый баллончик с
перцовкой и аккуратно, как из краскопульта покрыла морду хулигана в
несколько слоёв красной жидкостью. Затем туфлёй-лодочкой, ох уж эти мне
лодочки, с размаху заехала Пузырёву в развилку. Вы скажете, - мол, деревня и
лодочки? А женщине везде хочется быть женщиной, пусть даже на фоне
коровников. Чё не так?!
Пузырёв-старший постоял мгновение, сделал ртом <упсс> и с размаху грянулся
мордой в родную землю.

Валерия Ильинишна отшагнула назад и, глядя на поверженного, громко орущего и
скоблящего пальцами обожженные глаза Пузырёва, сказала: - Запомни раз и
навсегда скот! Этих людей, твою жену и твоего сына, я беру под личную опёку.
Если ещё хотя бы раз в жизни ты поднимешь на них руку, милицию не жди, я
успею первая. Просто сразу отползай в сторону кладбища. Усёк животное?!
Нянчащий разбитые яйца Пузырёв, торопливо потряс башкой, и учительница,
погрозив ему пальцем, развернулась и пошла к своему дому.

Вечером следующего дня, она проверяла тетради. Рядышком сидел зачастивший
последнее время Крейцер. Это был диктант, - класс, в котором учился Славка
Пузырёв. Среди тетрадей лежал смятый клочок промокашки, на которой неровными
каракулями было написано: Валерея Ельинична, я ваз очень очен люблю, вы
самоя кросивая и чёткая учитильнеца в мири! - и подпись, - Ананим.

продолжение следует