Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

БОЭЦИЙ УТЕШАЕТ НАС


Своевременно постарался профессор философского факультета МГУ Геннадий Георгиевич
Майоров, издав томик важнейших произведений позднеперворимского мыслителя Боэция
(родился в Риме около 480 – казнен в Павии около 525). Мы, позднетретьеримские,
находим в самобытном творчестве «отца западноевропейской философии» много созвучного
и утешаемся благородством его жизненной и политической позиции.

По-моему, Г.Г. Майоров уже стал почти классиком отечественной истории философии.
Я проникся к нему большим уважением, когда прочел его давнюю книгу «Формирование
средневековой философии: Латинская патристика» (Москва: Мысль, 1979. – 432 с.).
Она для меня – настольная. И томик Боэция – тоже (Боэций. «Утешение Философией»
и другие трактаты. Москва: Наука, 1996. – 336 с.).

Открывает томик удивительный трактат, из которого выросла европейская схоластика
– «Аниция Манлия Торквата Северина Боэция комментарий к Порфирию, им самим переведенному»
(с. 5–116). Я мечтаю дать в своем Дневнике комментированный конспектик этого
«Комментария к Порфирию», срифмовав его, скажем, с мыслями Витгенштейна и Карнапа.
Посмотрю, что получится – хватит ли у современных философов дыхания, чтобы угнаться
за Боэцием. Вот у нашего Алексея Фёдоровича Лосева – наверняка хватит, да он
и сам говорил мне, что чувствует с Боэцием родство душ.

А центральное место в книге занимает великий шедевр, «золотая книга» -  вдохновенное
«Утешение Философией» (с. 153-236), написанное Боэцием в темнице в преддверии
мученической кончины.

Не могу не процитировать Геннадия Георгиевича Майорова, лучше которого всё равно
не скажу. «Боэций, - начинает он свой очерк «Судьба и дело Боэция» (с. 256-335),
- жил в эпоху переломную, а поэтому, должно быть, в чем-то сходную с нашей. В
такие эпохи особенно остро ощущается и величие, и хрупкость человеческой цивилизации,
её высокая ценность и в то же время отсутствие твердых гарантий её дальнейшего
сохранения» (с. 256).

Подобное ощущение, продолжает Г.Г. Майоров, у одних людей порождает  панические
и эсхатологические настроения, а у других, более мужественных и вместе с тем
более гуманных, оно вызывает потребность во что бы то ни стало спасти культуру,
защитить разум от надвигающегося хаоса, уберечь веру в непреходящее добро от
натиска разбушевавшегося зла. «Боэций, несомненно, принадлежал к этой второй
категории людей и был, можно сказать, o6pазцовым  человеком культуры. Здесь у
него есть чему поучиться и нам».

Вместе с тем на переломах истории, в периоды, когда старый общественный и духовный
порядок чахнет и гибнет, а новый - как всегда бывает - рождается в тяжелейших
родовых муках, в эти периоды чрезвычайно обостряется чувство конечности и зыбкости
индивидуального человеческого существования, стимулирующее экзистенциально-философскую
рефлексию и провоцирующее выдвижение на передний план таких вопросов, над которыми
человек редко задумывается, пока еще жизнь протекает в привычном ритме, в устоявшихся
формах, как бы автоматически.

Г.Г. Майоров имеет в виду вопросы о смысле и ценности жизни, о ее уникальности,
о неизбежности смерти, о подлинном и неподлинном в человеческом существовании,
о превратностях судьбы и путях достижении возможного для человека счастья, о
добре и зле, о свободе или несвободе человеческой воли, о высшем и безусловном
принципе оправдания жизни вообще и нравственной жизни в особенности.

Вопросы эти волновали мыслящих людей во все времена, отмечает Г.Г. Майоров, но
для тех, кто, выражаясь словами поэта, "посетил сей мир в его минуты роковые»,
они часто становились главнейшими. Так случилось и с Боэцием. «Так случилось
или же еще случится и с нами. Во всяком случае, современная  философия все больше
обращается именно к этим вопросам» (с. 256).

По справедливому замечанию российского философа, в истории, как и в природе,
 ничто не исчезает бесследно. «И здесь действует великий закон coxранения, объясняющий
происхождение больших и ярких исторических событий из малых и незаметных, того,
что кажется совершенно новым, - из того, что было раньше, но оказалось забытым
или измененным напластованиями времени до неузнаваемости, однако сохраненным
материей истории и в качестве такого элемента, без которого не появилось бы и
это новое» (с. 256-257).

Ведь произнося слова "субстанция", "эссенция", "персона", "интеллектуальный»,
 "рациональный", "иррациональный", "спекулятивный", "предикативный»,  "натуральный",
"формальный", "темпоральный", "суппозиция», «субсистенция", "субституция", "субальтернация",
"дескрипция", «дефиниция», "акциденция", "атрибут", "антецедент", "консеквент"
и многие другие латинизмы, без которых уже трудно обойтись нашему философскому
и научному языку, современный европеец не подозревает, что он пользуется этими
терминами именно благодаря Боэцию.

Именно Боэций в то далекое и почти забытое теперь время отчасти сам их придумал,
отчасти впервые определил и ввел в литературный оборот почти в том же самом значении,
в каком мы их сейчас употребляем.

На этом научно-философском языке Боэция беседовали в средневековых школах и университетах,
на нем, считая его уже чем-то естественным и обычным, говорили
именитые философы XVII в., им же все еще пользуемся и мы, хотя воспринят он нами
не прямо от Боэция, а через бесчисленных посредников.

Нечто подобное, указывает Г.Г. Майоров, можно сказать и о сочинениях Боэция.
В средние века они служили одним из главных источников философской образованности,
а поэтому содержащиеся в них идеи, образы и формулировки, способы рассуждения
и даже иллюстрирующие их примеры довольно скоро стали для западного европейца
чем-то само собой разумеющимся, некими "общими местами", так что упоминать об
их происхождении уже тогда считалось необязательным.

Через всё западное средневековье прошла тема "утешающей Философии» (или -  "Теологии",
как у парижского мистика Герсона) и тема "превратностей фортуны", нашедшая себе
место и в серьезных богословских трактатах, и в куртуазных романах, и в вольной
поэзии трубадуров. А ведь темы эти вошли в обиход средневековой культуры именно
через Боэция, через самое знаменитое его сочинение - "Утешение Философией», бывшее
много столетий настольной книгой каждого образованного человека на Западе.

Не менее глубокий след оставили его логические сочинения, особенно его комментарии
на Порфирия. Как раз отсюда пришла в средние века затронувшая почти всех выдающихся
латинских мыслителей этой эпохи проблема универсалий. Проблема эта жила потом
собственной жизнью, но введена она была все-таки Боэцием.

Собственным содержанием средневековой мысли стали многие темы и проблемы, выдвинутые
Боэцием в его теологических трактатах, а также в работах  математического цикла.

Боэциевский компонент средневековой культуры, уже почти полностью интегрированный
и "обобществленный", отмечает Г.Г. Майоров, был передан Возрождению, а через
него был унаследован национальными культурами нового и     новейшего времени.
Конечно, отнюдь не чтение трудов Боэция привлекло к проблеме общих сущностей
("универсалий") столь серьезное внимание Спинозы, Гоббса, Локка, Гегеля, а затем
– Брэдли, Кроче, Рассела и многих других. «И все-таки нет сомнений, что каждый
из этих мыслителей остается обязанным Боэцию, ибо характерное возбуждение, вызванное
когда-то его волей в мировом проблемном поле, через множество разновременных
медиумов передалось на определенном этапе и им. Сегодня Боэция читают немногие,
но это не исключает, что многие, не ведая того, пользуются материалом, вошедшим
когда-то в культуру именно через его произведения» (с. 258).

Вместе с тем труды Боэция участвовали в европейской культуре (по крайней мере,
в первые десять веков после их создания) и более непосредственно. Их широко 
использовали в средневековой системе образования, а следовательно, их непрерывно
переписывали, читали и комментировали. Среди комментаторов его  трактата "О Троице"
были такие столпы средневековой мысли, как Эриугена, Гильберт Порретанский, Фома
Аквинский. А "Утешение Философией" была не только одной из самых читаемых и обсуждаемых
латинских книг средних веков, но это была еще и книга, сыгравшая свою особую
роль в формировании национальных европейских культур: английской, провансальской
и итальянской.


Так, еще в IX в. англосаксонский король Альфред Великий, покровитель просвещения
и сам поэт, перевел эту книгу на староанглийский в форме парафраза, так что "Утешение
Философией" стало одним из древнейших памятников англоязычной литературы. Войдя
в неё с благословения и при прямом участии легендарного короля, книга надолго
сохранила в этой литературе значение вдохновляющего образца и примера для подражания.
Среди переводчиков и подражателей «Утешения Философией" значатся такие имена,
как Чосер, Томас Мор и королева Елизавета Тюдор.

Прямо или косвенно Боэций повлиял и на Шекспира. Ведь не случайно основной мотив
шекспировской драматической и лирической поэзии - тот же, что и лейтмотив книги
Боэция «Утешение Философией»: непредсказуемые превратности человеческой судьбы
и величие возвышающегося над судьбой свободного человеческого духа.

В итальянской литературе влияние "Утешения Философией" прослеживается с  момента
ее возникновения. Очень отчетливо оно выразилось у Данте, который использовал
приемы Боэция в "Пире", подражал ему в «Новой жизни», а в своей бессмертной "Божественной
Комедии" поместил его в Раю среди главных докторов церкви, увековечив его в таких
стихах:

Узрев все благо, радуется там
Безгрешный дух, который лживость мира
Являет внявшему его словам.

(Рай, Х, 124-126, перевод М. Лозинского)


Чем был Боэций для итальянских гуманистов, видно из слов Полициано: «Кто же такой
Боэций? Не тот ли, кто столь опытен в диалектике и столь тонок в математике?
И не тот ли, кто столь же убедителен в философии, сколь и возвышен в теологии?"

Правда, Полициано не восторгается поэзией Боэция, поскольку для его эпохи она
уже не достаточно совершенна, но ни он, ни почитавшие позднеримского классика
 Петрарка и Боккачо, ни кто-либо из великих итальянских гуманистов не ставил
под сомнение авторитет Боэция как философа, ученого, моралиста, никто не преуменьшал
значение его личности.


Вообще эпоха Возрождения, отмечает Г.Г. Майоров, не пощадившая практически ни
одного схоластического доктора, сделала исключение для Боэция - отца схоластики.
«Причиной такого отношения можно считать понимание гуманистами Ренессанса той
выдающейся роли, которую Боэций сыграл в деле спасения античного наследия - того
самого, за возрождение которого они и сами боролись. Необходимо также помнить,
что гуманисты воспринимали Боэция не столько как первого схоластика, сколько
как "последнего римлянина", последователя Цицерона, Сенеки и платоников римской
эпохи. Впрочем, и средневековье видело в Боэции мыслителя древнего, хотя и считало
его с полным основанием образцом схоластической, родственной себе, мудрости»
(с. 259).

Из философских авторитетов раннего западноевропейского средневековья Боэций был,
пожалуй, вторым после Августина, а в логике – даже и первым. Высок был его престиж
и в теологии. С XII в. на первый план все больше выступают другие авторитеты,
древние и новые. Тем не менее даже в XIV в. он еще именуется в одной из рукописей
noster summus philosophus - "наш величайший философ" (Grabmann M. Die Geschichte
der scholastischen Methode. Band 1. Berlin, 1957, S. 148).

Однако, подчеркивает Геннадий Георгиевич, «и в средние века, и тем более позднее,
его ценители и почитатели все-таки, как правило, понимали, что слава Боэция сияет
не столько собственным, сколько отраженным, заимствованным светом, что он был
распорядителем не им самим созданного, а чужого богатства, и что человечество
должно быть вечно ему признательно не за творческие, самобытные идеи, а скорее
за великое трудолюбие и хороший вкус – за то, что своей неустанной деятельностью
просветителя, переводчика и комментатора он сохранил для латинского Запада в
самы трудный период его истории высокие образцы греческой и римской образованности,
без которых существование умственной жизни в латинском мире раннего средневековья
невозможно себе и представить» (с. 259-260).

И я, читая Боэция, думаю о своей жизненной ситуации. Сломался и рассыпался мой
народ, не на кого опереться вокруг, командные высоты занимают чужеродные хозяева
и их обслуга, в любую минуту могут бросить в кутузку, а позади – величайшее русское
прошлое, почти не уступающее древнеримскому. И хочется систематизировать и сохранить
это прошлое в Панлоге, передать далеким  неведомым духовным наследникам.