[svoboda] Ангел мой

Ангел мой
Я не раз замечала, что всякая мало-мальски успешная баба ведет себя так,
словно появилась на свет Божий не из причинного места в крови и слизи, а
подобно Афине Палладе - в полном воинском облачении, со щитом, мечом и
надменным таблом победительницы.

Я не такая. Я жду трамвая. Потому, что в месте, где вылупилась на
застиранную пеленку, как и положено - в крови и слизи - трамваев и
автобусов, не говоря о метро, не было испокон.
Было село Олонки Усть-Ордынского Бурятского автономного округа. В честь
населенного пункта, удобренного конской мочой и овечьими катышками, меня и
назвали.
Впрочем, благодаря декабрю, дерьмо лежало под снегом. Олонки выглядели
стерильно, как и нищая операционная, в которой меня тянули наружу приемом
Петра Первого - локтевым упором сверху и щипцами, утопленными в темечко,
снизу. До сих пор, задумавшись, почесываю на башке крошечную лысинку.

Косоглазые соседи по палате были невинны и чисты, как малая родина под
снежным покрывалом. Они так неразличимо трогательно привыкали к жизни в
сиротских свивальниках, что пьяный мой родитель, давя ботинками тараканов,
подошел к каждому мелкому буряту, прежде чем обнаружил свое чадо - самое
белобрысое и страшненькое из семерых подснежников, с кровавой шишкой на
башке.
- Поедем домой, дочка! - уронил папа коньячную слезу на скукоженую мордаху.
Наверное, с тех пор я не выношу запах перегара:

<Домом> папа называл Александровский централ, легендарную тюрягу царской
России. Даже из Петропавловской крепости умудрились свалить парочка
сидельцев на каких-то связанных простынях. Из Александровского каземата с
его стенами три метра в глубину и высоченной оградой никому не удавалось
слинять. Да и куда бежать - вокруг тайга на тысячи километров:
<Домом> папа называл место своей и маминой работы - областную психбольницу,
размещенную в бывшей тюрьме. Суть заведения за полвека не изменилась. За
стеной темной пристройки, в которой когда-то глушила горькую царская
охранка, а теперь свили гнездышко молодые доктора, резались в карты алкаши,
острые <белки> рвались с кроватей и окликали чертей.
Соседство не мешало семейному счастью. Алкаши впоследствии ничем не мешали и
мне - результату стационарной любви. Разве что до срока вбили в детскую
головенку букет нецензурной лексики. Уже в год я материлась виртуозно, и
пела популярную песню из <Человека-амфибии>: Эй, маят! Ты слишком доуго
пьявай! В гости к алкашам меня отправляли без сопровождения - эти пациенты
были безопасны для младенца.
Алкаши любили меня - как напоминание о доме, о заброшенных <детях
понедельника>, загибающихся без отцовской ласки.
Алкаши были со мной нежны. Я взаимностью не отвечала. Все детские силенки,
как острый лазерный луч, были сконцентрированы на ангеле, собственном
ангеле...

Итак, папа позвал меня домой. Надо отдать должное - он сомневался, стоит ли
рисковать и переться с новорожденным дитем за сорок километров в
сорокаградусный мороз и жуткую метель.
Папу торопила юная мама.
- Новый год: - хныкала мама. - Семейный праздник:
- Машины стоят, Люсенька, - пытался косячить папа.
Он не врал: представительский красный <Москвич> с разбитой фарой наотрез
отказался заводиться. Психушный газик тоже.
- Ну, сделай же что-нибудь, - ныла мама. - Попроси в части танк:

Папа совершил подвиг.
Утром 31 декабря во двор райбольницы въехала ассенизаторская машина. В
кабине, куда мама впорхнула с драгоценным свертком, воняло солярой. Но даже
дизельное топливо не могло перебить стойкий запах бурятского говна.
Мне было пофиг на амбре, я ехала домой.
- Счастливая будет! - хохотнул водитель и тронулся в метель. Дерьмо
замерзало, громыхало, выбивало затейливый ритм грядущей счастливой жизни.
Дальнозоркий Господь разглядывал уродливого младенца под четырьмя
одеяльцами. От жалости, не иначе, он послал мне никчемушной
ангела-ассенизатора - на все времена:

- Ой!.. - напугалась мама.
Мой первый дом, пристройка к больнице - по самую крышу забросан снегом. В
сугробах торчат еловые ветки. На ветках конфетные фантики и шишки. Дверь
тоже утыкана фантиками. Домишко выглядит полным идиотом.
- Это Гоша утеплил и украсил, - успокоил папа. - Он готовился, знал, что мы
приедем с ребенком.
Так я услышала имя ангела.

Гоша пришел через час. Потоптался в дверях, попросил маму:
- Покажи девочку Аленку.
Прямо в ватнике и валенках протопал к коляске, дотронулся до пушистой щеки
обмороженным пальцем и обернулся к Тому, Кто За Спиной:
- Смотри - такая маленькая, а живая:
У Гоши была мания преследования, один из самых опасных симптомов в
психиатрии. Те, Кто За Спиной часто разыскивают подопечным врагов, шепчут,
направляют, советуют избавиться. Невидимый спутник пристроился за контуженым
лейтенантом Георгием еще в 44-м, в ровенских лесах. Он оказался непохожим,
особенным. То ли к Гоше прилипла душа рачительного бюргера, то ли
несчастного трудяги хохла, на пинках отправленного в бандеровский схрон, то
ли русского солдата из добротных крестьян, но Тот, Кто За Спиной не искал
моему ангелу врагов.
<Работать, надо работать> - шептал он старожилу Александровской психушки. И
Гоша пахал. Пока доктора не сочли его вольноотпущенным, мыл полы, помогал
сестрам раздавать таблетки, аккуратно уносил в палату больных с
кататоническим ступором, подыгрывал армянину Айку с манией величия - подавал
ему таблетки, стоя на коленях, а то и подползая к стопам императора.
С первого взгляда Гоша казался совершенно нормальным. Настораживала только
его гипертрофированная любовь к людям, безмерная доброта. Все становилось
ясным когда ангел беседовал с Тем, Кто За Спиной. Много позже отец
пересказывал в лицах, как это выглядело:
- Возьмем триаду слов - <сумма>, <сума> и <букашки>, - замогильным, чужим
голосом вещал Гоша. - Сумма - это деньги, много их или мало:
- Сума - это когда человек сходит с ума! - вступал Гоша родной партией.
- А букашки, - продолжал Тот, Кто За Спиной, - это трехтомное собрание
сочинений под редакцией доктора Ханта!
Нет, все-таки, к Гоше прилепилась чья-то интеллигентная душа:

До моего появления в Гошиной жизни он уже лет семь бродил по поселку
бесконвойно. Рубил дрова аборигенам, чистил дорожки от снега, косил траву.
Денег не понимал, не брал и был равнодушен к еде. Слабость у моего ангела
нашлась единственная - сладости. В трудные послевоенные годы - сахарин,
позже - карамельки. Бумажки Гоша аккуратно разглаживал и ныкал в тайники.
При случае - например, в честь моего рождения - доставал и украшал
Вселенную.
И еще одну расплату за помощь требовал Гоша или Тот, Кто За Спиной: хозяин
должен был выслушать все, что думает о нем псих-трудоголик. Моему папаше
доставалось порядком. Гоша трезво, без признаков шизофрении объяснял
родителю, что в сельской жизни он полный чудак на букву <м>, что мало его в
детстве пороли, что водка - зло, что красавица-жена с ним пропадет. В
страшное возбуждение Гошу привели попытки отца заняться животноводством.
- Люсенька, почему бы нам не завести поросят? В деревне все-таки живем, -
осенило папу.
Мама, горожанка в бессчетном поколении - сопротивлялась. Но остановить папу
не хватило сил.
Через полгода над родителями ржал весь поселок. Свиньи были настолько
худыми, что обросли шерстью, как дикие. Папа пытался соорудить для животных
какую-то стайку, но, видимо, не получился каменный цветок. Замерзающие
свиньи проскальзывали сквозь дыры в заборе, вырывали норы в стогу и оттуда
охотились, кидались на прохожих. Наконец, сосед, которому кабанчик прокусил
валенок, зарубил животное лопатой.
- Мертвый, мертвый, - причитал Гоша, размазывая слезы. И ругал последними
словами - не покусанного мужика, а моего отца.

Мир для ангела делился на две части - мертвое и живое. Мертвыми были
неожиданные предметы: пьяные мужики в лужах, медсестра Елизавета Михайловна,
грубиянка, ожесточенная работой. Мертвыми были близнецы Степка и Степан -
больше никто в поселке не пытался обзываться и швырять камнями в добрейшего
Гошу. Кстати, в том, что близнецы оказались придурками, виноват поп из
соседнего села Рождественского. Бухой был - крестил двоих детей, а думал,
что одного - двоится в глазах.

Меня, уродца с кровавой шишкой на башке, Гоша немедленно признал живой.
В первый день знакомства маме пришлось выгнать надоедливого ангела на мороз.
Она еще не понимала, какое счастье ей подвалило. Гоша не ушел, трясся на
крылечке в фуфаечке и нервно прислушивался к мяуканью за стеной.
Пришел папа, завел окоченевшего Гошу в избу, отпоил чаем, благословил на
первое купание.
Папа, в отличие от мамы, соображал быстро. Я вся в него.

Я лежала в цинковом корыте и держала ангела за палец. Целительным дождем на
раненую головенку лилась Гошина нежность. Я была спокойна - впервые с тех
пор, как грубо выдернули в жестокий мир.
С этого новогоднего вечера мы не расставались.

В незапамятные времена женщины уходили в декрет ровно на два месяца.
Родители подгадывали несовпадение дежурств - не тащить же ребенка в
отделение.
Мама даже не догадывалась, что папа нянчил дочку своеобразно: втюхивал Гоше
бутылочку со сцеженным молоком и отправлялся по своим делам. Правда,
предварительно терпеливо выслушивал от ангела, что как отец он - полное
дерьмо, что лучше бы ему сдохнуть, чем заводить таких прекрасных детей, что
я уже давно его, Гошина дочь, бедная сиротка, чтобы папа никогда больше не
возвращался со своих гулянок, а замерз к едреней фене в сугробе и так далее.
Мама только утром, по стойкому больничному запаху понимала, что ангел гостил
в доме.
Сама она с удовольствием принимала Гошину помощь в таком сложном деле, как
купание, ведь, очухавшись после щипцов, я стала довольно вертлявым
младенцем.
Гоша гулял со мной. Каждый раз украшал коляску конфетными фантиками и
остатками новогоднего серпантина, гордо шествовал по поселку. Я никогда при
нем не орала - стоило пискнуть, Гоша и Тот, Кто За Спиной успокаивали
очередным диалогом, достойным Большой Медицинской Энциклопедии.

Суеверные александровцы, естественно, считали шизофрению заразной.
- Смотри, Петровна, - говорили маме, - будет дите чокнутое с такой нянькой.
Дитя, конечно, вышло не слишком умное, зато живое. Благодаря ангелу, который
дважды до года спас от смерти. Впервые месяцев в пять, когда мама накормила
младенца деревенской сметаной и уметелила на дежурство. Папа, как всегда,
оставил дочь на Гошу. В полночь у меня началась рвота. Я бы точно
задохнулась, если бы ангел не ухватил за ноги и не потряс головой вниз.
Второй случай пришелся на жаркий континентальный июль. Родители пошли
купаться на Ангару. На берегу остались коляска и овчарка Амур. Говорят,
тупее пса природа не рождала. Как только папа с мамой отплыли подальше, Амур
решил, что ребенка просто забыли, ухватил коляску и поволок в ледяную воду.
Я выпала в набежавшую волну. На счастье мимо пролетал ангел:

Слово <Гоша> прозвучало раньше, чем <мама>. Все уже привыкли к сумасшедшему
с ребенком на руках. Мама давно плюнула на Гошину гигиену, и я привычно
терлась мордахой об ангельскую замызганную фуфайку.
На третьем курсе института я пришла на кафедру психиатрии и опознала запах и
заплакала. Ни с чем невозможно спутать коктейль из заношенных тряпок, хлорки
и безумия - застарелого, безнадежного, тоскливого:

На первый день рождения Гоша принес куклу. Сшил из тряпочек, нарисовал
глазки, прицепил косички из мочалки. Я не слезала с его рук целый вечер.
- Чувствует, - грустил папа.
Через день меня увезли к бабушке и дедушке за полтыщи километров. Гоша
приходил в начале ежедневно, потом раз в неделю, потом прекратил вообще.

У меня есть старая фотография. Стена Александровского централа. На фоне
позируют куча ребятишек, выстроенных в линейку. Я - самая маленькая из этой
оравы, двухлетняя.
Кадр немного смазанный, потому что девочка в черной шубке уже начала
движение. Никто и не ожидал, что спустя год, ребенок рванет к проходящему
седому человеку в фуфайке, с топором в руке.
- Аааааааа! - заверещала я. - Гошаааа!
И покатилась кубарем с пригорка.
Он не сразу догадался взять меня на руки, обнимал неловко топором и
свободной, вечно обмороженной рукой. Потом, уже сидя наверху, я то
цеплялась, прижималась к поношенному ватнику, то отодвигалась, чтобы
убедиться - это он, мой ангел.
Гоша чего-то бормотал. Он, кажется, так и не узнал меня. Он, кажется, был
рад, когда меня забрал отец.

:В семнадцать из меня полились гормональные стишки. Безумная аура Гоши нашла
выход, превратилась в музыку и черную вязь.
Однажды в доме раздался звонок: поэт с солнечной фамилией сообщил, что
готовит цикл передач на ТВ о русской классике.
- Представь - взгляд зрелого мужчины и юной девушки на один и тот же пласт.
На Пушкина, например. Восторг, правда?
- Восторг, - согласилась я.
Поэт меня соблазнил. В том числе и Пушкиным, которого я вдруг обнаружила вне
школьной программы.
Мы сошлись на телестудии. Я - в каких-то дурацких кружевах и локонах, он - в
чем-то красном, с седыми висками и фруктовыми глазами.
Поэт попросил показать, что я намерена читать из Пушкина. Настроение у
солнечного стихотворца испортилось:
- Тебе же семнадцать! Зачем тебе монолог Фауста? Прочти <Навстречу северной
Авроры>, <Я вас любил>: А этот стих - вообще ужас! Он не должен нравиться
детям, только сорокалетним!
Я все равно прочитала, что хотела. И конечно, любимое: <Не дай мне Бог сойти
с ума:>
Ангел-ассенизатор сидел на кружевном плечике и посмеивался.
Отношения с поэтом расстроились, передача была первой и последней. Только
через много лет я поняла, почему. Оказывается, поэту позвонил Большой
писатель и поделился впечатлениями:
- Ты выбрал слишком живую девчонку:

<Такая маленькая, а живая>.
Я уже совсем большая, Гоша. Я старше того замерзающего ангела на крылечке, в
канун Нового года.
Я тебя не помню, Гоша. Я тебя не вижу. Просто иногда чувствую ауру, нежный
ветерок безумия. И кружится голова, и смещается пространство, и время
поворачивает вспять, и я повторяю пушкинское: <Не дай мне Бог сойти с ума>.

Спасибо тебе, ангел.
- Мандала