[svoboda] Русалочка
Русалочка
Ближе к ночи кипячу в раздаточной чайник, ищу соду.
Медсестры пьют чай. Анюта - даже без сахара, она всегда худеет. На тарелке
перед стройной Мирой шмат бисквитного торта. Она угрюмо следит за моей
суетой, потом рявкает:
- Заломала тебя Бриллиантовая Шкатулка?
- Ну, чё ты: - ною я. - Жалко бабку:
- Себя пожалей! Небось, рубля не даст, карга!
Анечка успокаивает Миру:
- Да ладно, правда жалко старуху. Богатая, а ногти стричь некому.
- Идите вы, дуры! - ворчит Мирка. - Всю жизнь из вас будут веревки вить.
Аппетит испортили!..
Больная Фельдман похожа на старую жабу - маленькая, в бородавках, с
крошечными ручками, ножками и огромным пузом. Где-то там, под полуметровым
слоем жира задыхается бабкино сердце. Старуха Фельдман часто ложится в нашу
блатную больничку со стенокардией. Это дочка заботится, она здесь служит
начмедом - красивая брюнетка с шикарными кудрями.
Странно, но когда мать и дочь Фельдман вместе, сразу видно, что старуха
никакая не жаба, а бывшая красавица. Может, потому, что обе они - мать и
дочь - ослепляют бриллиантами. У бабки еще и под подушкой набитая
шкатулочка - дома драгоценности не оставляет.
Бабка Фельдман дочерью гордится, не смеет грузить мелочами - клизму там
сделать, ногти постричь. Ногти - бабкина беда, желтые, вросшие - мешают
ходить. В мои обязанности педикюр, конечно, не входит, но старуху Фельдман
жалко. Одинокая она.
Я вымачиваю уродливые пятнистые стопы в горячей воде с содой, слушаю в пол
уха рассказы о юности, о покойном муже, пилю слоистые пластины.
Мира ошиблась - бабка сует мне денежку в карман халата. И просит никому не
рассказывать о наших ночных бдениях. Кажется, боится. А зря - думаю, дочь
восприняла бы как должное.
Заполночь домываю посуду и бреду в актовый зал. Медсестры договорились -
Мира на посту, Анечка сменит в шесть утра - у нее завтра занятия. Я не в
счет: санитарки ночью не нужны. Мне тоже завтра в институт, надо бы почитать
биологию, но влом. На цыпочках, с подушкой и одеялом подмышкой захожу в
актовый зал, где на мягких креслах устроилась Анюта.
- Не крадись, - говорит она. - Не спится мне.
Сдвигаю кресла, сооружаю лежанку.
Мне тоже не спится - сквозь тонкую занавеску в комнату льется лунный свет.
Анькины глаза напротив кажутся совсем прозрачными.
Она немножко странная - вроде добрая, но холодная. Редко улыбается, говорит
вполголоса. Никогда не подумаешь, что учится на вокальном отделении в
институте искусств. Будет оперной певицей.
- Это еще вопрос, - сомневается Аня. - Слабоват у меня голос.
Ну, не знаю. Анна всегда поет для меня, когда дежурим вместе. Я уже знаю
весь репертуар. Громко петь нельзя, Анютино меццо-сопрано - почти шепот, но
нежный, красивый.
- Привела в порядок Шкатулку? - спрашивает Анюта.
- Ага. Даже денег дала.
- Не похоже на нее, - удивляется Аня.
Вообще-то, наши больные щедрые. Особенно сейчас, перед Новым годом.
Выписываются, чтобы дома провести праздник, скидывают нам и вкуснятину, и
шампанское, и цветы несут охапками. Грех жаловаться на особый контингент.
- Отделение почти пустое, - бормочет Анюта. - Завтра трое еще на выписку -
Шарковский, Нежданов, Васильев, остаются семеро.
- Нежданов - классный дядька, правда?
- Да, приятный человек.
Нежданов - директор Шушенского заповедника. Провинциал, а ведет себя прям,
как королевская особа - красивый, высокий, вежливый, без дурацких шуточек.
Ему еще пятидесяти нет. Увидим мы его, пожалуй, не скоро - какая-то легкая
аритмия. Подлечился - и работай, стереги Ленинские места.
- Завтра глюкоза у него в шесть утра, кровь на сахар возьмут, - шепчет
Анька.
- Эй, не спи! - окликаю я. - <Русалочку> спой, пожалуйста.
Медсестра улыбается. Мне кажется, Анюте нравится, что я ее увожу от анализов
и уколов в будущее, которое <под вопросом>.
Я лежу на мягких кожаных креслах, смотрю в окно, за которым мутное морозное
пятно луны.
- Месяц в небе глубоком: - Анечка тихонько поет Дворжака.
Ее ноги закрыты одеялом, светлые волосы текут по плечам, прозрачные глаза
отражают лунный свет - русалка.
Я засыпаю, лечу, лечу, падаю в глубокое небо, где черно, холодно:
- Вставай! - шипит Мирка. - Тихо только, ну, быстро!
Соскакиваю на холодный пол, как солдат, меня заносит, но Мира хватает за
плечо жесткой рукой.
- В четвертую палату, срочно, и не ори там, поняла?
Замечаю, что Анюта не убрала постель - одеяло, подушка на креслах.
Теряя шлепанцы, шуршу по коридору. Навстречу вылетает дежурный врач, руки
нелепо дергаются, глаза выпучены. Она похожа на курицу, за которой гонятся с
топором. Что-то пытается сказать, но просто заталкивает меня в палату, а
сама несется к ординаторской.
В четвертой тесновато. Я еще не понимаю, что делает Анька, но вижу, как
бьется в судорогах наш огромный Нежданов.
- Держи ноги! - говорит Анюта.
Я наваливаюсь на ноги, но удержать не могу - Нежданов подбрасывает в
воздух. Во рту у него зонд, в таз течет зеленая пена, широко раскрытые глаза
в кровавых жилках.
Он бьется в судорогах до тех пор, пока Мирка не вкалывает реланиум. Потом мы
перевозим Нежданова в палату интенсивной терапии.
Я успеваю сменить таз. В туалете меня тошнит - зеленая пена в тазу пахнет
смертью.
Нежданов уже на аппарате искусственного дыхания. Он в двойном белом кольце:
реанимационная бригада примчалась из первой Краевой, и наше блатное
начальство - ждет указаний.
- Скальпель дайте! - командует реаниматор. - Вены спались.
Нет скальпеля в нашей уютной больнице. Кардиология, неврология, гастро -
какие скальпели:
- У Бортникова есть! - вопит Фельдман-дочь.
Бортников - уролог из поликлиники. Поликлиника откроется в восемь:
Фельдман хватает Мирку.
- Бери эту, - тычет пальцем в меня, - ломайте дверь.
Мы несемся в другое крыло здания. Не рассчитали сил - дверь в кабинете
Бортникова вырвали с мясом. Скальпель действительно лежит на процедурном
столике. Похоже, сестра режет им пластырь и бинты.
- Блядь, блядь, - сочно и отчетливо повторяет реаниматолог, и пилит тупым
скальпелем вены на лодыжках.
Нежданова увозят в реанимацию первой Краевой с двумя капельницами и трубкой
во рту.
Я вижу Анечку только несколько секунд. Она сидит на полу, в палате
Нежданова, тихонько раскачивается. Кажется, поет - так тихо, словно боится
разбудить больного. Перед Анечкой мятый клочок аптечной бумаги, черная
тоненькая резинка. Тут же разбитый стакан, белые пятна на линолеуме. Я
ничего не успеваю сказать - палата наполняется людьми. Главный,
Фельдман-дочь, милиция. Они закрывают от меня белое русалочье лицо.
Нежданов умирает к вечеру. Концентрация хлора в его организме превышает
смертельную в шестьдесят раз. Это даже смешно - как срок заключения в 200
лет. В Америке, кажется, такие дают.
А вот Анечке дали два года.
Старшей медсестре и заведующей аптекой - по три.
Главный уволился сам вместе с дочерью Фельдман. Натруженное сердце
Бриллиантовой Шкатулки этого не вынесло.
Именно после истории с Неждановым на всех аптечных шкафчиках, в каждой
больнице и поликлинике моего города появилась восклицательная надпись:
<Смотри, что берешь!>.
Я смотрю. И очень часто вижу, как в шесть утра юная Русалочка с близорукими
сонными глазами подходит к корзинке с лекарствами, вытаскивает из нее
перетянутый резиночкой, знакомый пакетик с глюкозой, и бредет к палате
больного Нежданова. Под резинкой нет желтой бирки, но Русалочке невпервой -
она десятки раз давала пациентам сахарную нагрузку.
Нежданов что-то бурчит сквозь сон, встает, наливает стакан воды, достает из
холодильника лимон, чтобы не было так сладко. Выжимает лимон в воду - по
палате разносится свежий цитрусовый запах. Затем он проверчивает в пакете
дырочку, высыпает в стакан хлорамин, встряхивает и делает большой глоток.
Русалочка еще не успевает дойти до сестринской, чтобы наконец умыться и
проснуться. Она слышит голос Нежданова. Он стоит в дверях палаты и говорит
ей в спину:
- Что за гадость вы мне дали?
И мир кружится перед глазами этих двоих, ускоряется и ускоряется, уносит в
глубокое зимнее небо:
-Мандала
