САМОГОН
Самогон в деревне гнали все. Метода отрабатывалась годами - варили
три -четыре ведра картошки вместе с кожурой, разминали варево в деревянной
бочке, заливали тёплой водой. Фабричных дрожжей в послевоенной деревне не
водилось. Для затора использовали закваску от соседей и несколько пригоршней
муки. Всё это помещалось в бочку и тщательно перемешивалось веслом. После
этого браге требовалось только тепло и покой. Бочку укутывали сверху чистой
ветошью, накрывали старым полушубком и оставляли возле печи на
десять-двенадцать дней. Готовая к перегонке брага переставала подкидывать и
взрывать в своей глубине раздавленные картофелины, успокаивалась,
отстаивалась наверху, пьяным полупрозрачным глазом посматривала из тёмной
бочки на хозяйку.
Теперь брагу нужно было гнать. Жили бедно, а поэтому дружно. По лету бочки
для браги выносили в лес рядом с деревней. Там творили брагу, там она и
доходила до прозрачности на солнцепёке, там же её и перегоняли, используя
студёную воду из ближних ключей, костерок и единственный на всю деревню
самогонный аппарат. Котёл для браги у него вмещал до трёх вёдер, работал
аппарат быстро, из хорошей браги выгонял много <изделия>. Оставлял хорошую
барду для скотины, корова после этого больше доилась. Обязательно выдавал
четверть первача, а то и две с хорошей бочки. После первача качество
самогона зависело от мастерства и жадности хозяйки. Из одной и той же бочки
можно было выгнать и дюжину, и две дюжины четвертей, поэтому самогон у всех
был разный.
Несмотря на голодную пору, не было в деревне случая, чтобы кто-то позарился
на чужую бочку. Бочки в лесу ведь никто не охранял. Выйдя на опушку, можно
было увидеть, кто сегодня варит самогон - бочки устанавливали на постоянных
местах, и если над тем местом поднимался дымок и далеко разносился сивушный
запах, было понятно, что семья готовится к празднику. Зимой самогон гнали в
избах, в тепле, змеевик аппарата охлаждали снегом. В каждой избе вечером
зажигали лучину, а кое-где и керосиновую лампу. В той избе, где гнали
самогон, окно завешивали одеялом. За самогоноварение могли сослать в лагерь.
В деревне была власть - участковый, председатель колхоза и бригадир. Они
тоже гнали самогон и за самогонщиками не гонялись. Все были здесь дальними
родственниками или кумовьями.
Сразу после войны в деревню приехала семья Трефиловых. Родни у них здесь не
было, поехали в деревню из города, чтобы не умереть с голоду. Приехав,
поняли, что ошиблись. В городе давали хлеб по карточкам, а в деревне ели
лебеду. Весь хлеб отдавали по налогу в город. Отдавали также молоко, яйца и
шерсть. Даже если овца погибла от бескормицы, но не была списана в книгах,
налог требовали всё равно. Трефиловы остались в деревне, потому что паспорта
в сельсовете им уже не отдавали обратно. Деревне нужны были рабочие руки.
Мужиков почти не осталось после войны. Те, кто остался, оказались в
начальниках, а работать кому-то надо. Работящих дельных мужиков и здоровых,
не разбитых голодом и непосильной работой баб в деревне не хватало.
Отец, уходя на фронт, был уверен, что оставил своих женщин в крепких руках
старшего сына. Сын старался, как мог. Две сестры и мать тоже работали, но
мать уже всё чаще ложилась после работы и подолгу не могла встать. Последнюю
свою девочку, третью сестрёнку Тоню она родила в июле 1941, а потом не от
кого стало рожать. Отец с войны не вернулся. Поговаривали, что видели его на
соседней станции и вроде бы даже проходил он в деревне как-то в сонный
предрассветный час, стукнул в свою избу, посмотрел в окно на детей и ушёл
дальше. Было это правдой, или нет, Рита не знает. Она плохо помнит отца, не
видела его уже шесть лет. Рита смотрит на его фотографию, которая висит на
стене в общей раме и думает, что отец такой же, как на снимке. А отца
снимали в 1941 году, в красивой военной форме, когда ей было три года. Не
узнает она его сейчас.
Брата посадили год назад. Приезжали хмурые милиционеры в хороших кожаных
сапогах и целых, нигде не залатанных галифе. Увезли его в район на телеге
вместе с вещественным доказательством - полумешком зерна, что брат унёс
домой с колхозного зернотока. Шестнадцатилетнему парню очень хотелось хлеба,
ещё больше хотелось накормить своих голодных сестрёнок, а мать всё готовила
оладьи из лебеды и лопухов. Несколько пригоршней зерна успели размолоть в
ступе и напечь лепёшек. Одну лепёшку съела Рита, две лепёшки ухватила со
стола младшая Тоня. Остальные лепёшки забрали вместе с зерном. За полмешка
зерна, украденного у страны, страна отвалила брату пять лет.
Скучно и голодно стало в избе после ареста брата. Мать потихоньку продавала
свои красивые довоенные блузки и платки. Что продавала, что обменивала на
картошку и муку, экономила мануфактуру, знала, что голодному настоящую цену
никто не даст. Через месяц их ограбили. Отравили собаку, вывели из сарая
лошадь, корову и овец, вынесли из избы и с чердака всё ценное, забрали
посевное зерно и муку, матери показали обрез, она сама зажимала рты своим
девчонкам.
Зиму как-то прожили. Нашли в подполье подпорченную муку, разводили тюрю,
кормили маленькую Тоню. Девчонка росла крепкая и весёлая. Потом мама кормила
Зою, старшую сестру, на ней вся работа дома и в колхозе. Рита кушала, как
воспитатель Тони, а себе мама редко чего оставляла в чашке. Рита и Тоня, как
самые маленькие, ходили на колхозное поле, выкапывали из-под снега мёрзлую
картошку, которую обронили или не выкопали осенью. Взрослых за такое дело
могли посадить, а детей просто пороли.
Весной нужно работать в колхозе за бесплатные трудодни, и нужно было
посадить свой хлеб и овощи, чтобы выжить. Мать вспомнила про швейную машину
<Зингер>. Эту машину почему-то не заметили грабители, хотя машина стояла на
самом видном месте в избе, под иконами, аккуратно накрытая чистой скатёркой.
Отец просил машину не продавать. За швейную машину можно было взять корову и
дом. Мать взяла корову, зерно для посадки, и десять вёдер картошки. Полведра
сварили и накормили Тоню, поели сами вволю. Пять вёдер оставили на посадку,
а четыре ведра мама пустила на самогон.
Обработать в одиночку или вдвоём со старшей дочерью участок в двадцать соток
без лошади и инструментов она не могла. Забор падал. Крыша прохудилась.
Нужен был в хозяйство мужик для исполнения мужской работы. Мужику собирались
платить самосадом осенью и самогоном весной, на вспашке.
Брага созревала долго, щедрое майское солнце нагревало бочку днём, а
холодная земля отнимала тепло ночью. Бочки выносили к ключам позднее, когда
заканчивали пахать и сеять в колхозе, посадили свою картошку и зерно. К
этому времени земля успевала прогреться после снега, и на ней можно было
спать. В этот раз самогон нужен был к посевной. Гнали весь день. Рита с
Тоней таскали пустые бутылки в овраг к бочке, а обратно носили полные. Несла
Рита, спрятав бутылку в корзине под травой, Тоня путалась под ногами и
радовалась. Запах самогона у неё был прочно связан с праздником Победы,
который отмечали два года назад. Тогда все были весёлые, пели песни, и на
столе было много еды. Зоя и мама таскали воду из ключа к аппарату и
наполняли бутылки прозрачной жидкостью. Начали гнать рано утром, закончили к
вечеру.
На улице уже стемнело, когда все бутылки спрятали в подполье и завалили там
старой соломой. Рита посмотрела в окно и увидела трёх мужиков, которые шли в
сторону их дома. В одном она узнала председателя, он доводился им дальним
родственником, приносил иногда для Тони сахару или пряник, а мама наливала
ему стопочку самогонки. Рита сказала маме, что идёт председатель, та
посмотрела в окно, вскрикнула: <Милиция!> и уронила таз с помоями, который
был у неё в руках. Действительно, в то время мужики очень редко собирались
по трое. Разве что шли кого-нибудь проверять или арестовывать.
В избу зашли председатель, бригадир и участковый милиционер. Выглядели они
немного смущёнными. Все молчали, мама лежала на полу, у неё начался приступ
кишечных колик, но ей никто не помогал. Тоня уснула, а Зоя всё поняла и
спряталась в тёмный угол за печку. Рита встала и пошла к гостям.
- Самогонку гоните? - ласково спросил участковый. Рита знала, что нельзя
сознаваться и сказала, что самогонки у них нет. Начали искать в сундуке, и
сразу же нашли <барыню>, четверть с первачом. Мама сказала, что это ей нужно
для лечения, доктор прописал иногда пить по стопке крепкого спиртного, чтобы
не болел живот. У мамы был рак кишечника. Залезли в подполье и нашли под
соломой все бутылки. Стали выносить на улицу и выливать во дворе. Риту
пригласили, чтобы смотрела.
<Барыню> вынесли последней. Председатель сказал бригадиру, что Мария гонит
очень хорошую самогонку, а первач он у неё даже не пробовал. Бригадир
предложил попробовать. Риту попросили отвернуться. Бригадир и председатель
выпили по нескольку глотков и предложили милиционеру. Он отказался, сказал,
что заберёт лучше всю четверть в сельсовет, как вещественное доказательство.
Бригадир с председателем повеселели, велели Рите повернуться и посмотреть,
что они всю их самогонку вылили на землю, а <барыню> забирают для
разбирательства в контору. Самогонный аппарат они изымать не стали, им
пользовались в деревне по очереди и следующий в очереди был бригадир.
На суде про маму все говорили очень хорошо, просили в лагерь её не посылать.
Заявление на неё написали Трефиловы, жена и муж. Они тоже собирались варить
самогон, но всё не могли дождаться своей очереди. Маму приговорили к штрафу.
Чтобы выплатить штраф, корову продали.
***