[svoboda] Иосиф
Иосиф
Утром опять выпал снег. Зима в этих краях отступала медленно, словно
сопротивляясь нерешительной и скромной весне. Это первая зима, которую
одноногий сапожник Янкель провел в этих краях. Сюда, в мордовскую Рузаевку
из украинского местечка, Янкель приехал в эвакуацию вместе с женой Брохой и
стареньким отцом Мордехаем.
На фронт Янкеля не взяли по понятным причинам, ногу он потерял давно, во
время казачьего погрома в гражданскую. Воевать забрали двух сыновей, Иосифа
и Михаила. Старший, Иосиф, погиб практически сразу, где-то в Белоруссии, а
Михаил вроде бы где-то воюет, во всяком случае в феврале от него было
получено коротенькое письмо с пожеланиями здоровья.
По приезду в Рузаевку Янкеля с семьей поселили в клубе, наскоро
переоборудованном под жилье, а потом, когда за Инсаром после смерти какой-то
одинокой старушки, освободилась небольшая изба, семья переселилась туда.
Жилось голодно. Продуктов не хватало, на один паек не проживешь. Работы у
Янкеля было немного, все по мелочам, да и платили мало. Тем не менее,
худо-бедно жили. Вот только если бы не эта лютая зима...
Отец Янкеля всю зиму из дома не выходил. Сидел на печи и листал страницы
старого толстого Талмуда, с которым никогда не расставался. Сколько точно
было лет старику Мордехаю не знал даже он сам, но тот факт, что старик
гордился тем, что в молодости ездил в Литву, в местечко Кибартай, на
обрезание к самому Исааку Левитану, приходившегося ему дальним родственником
по материнской линии, говорил о том, что лет Мордехаю много. Даже очень
много.
Спустился вечер. Янкель сидел на табурете возле окна и чинил сапог, Браха за
столом перебирала остатки перловой крупы, а старик Мордехай по своему
обыкновению, листал Талмуд и невнятно бормотал себе под нос:
-Барух ата адонай, элоэйну мелех ха-улям мицватав вэ цевану....
Был обычный вечер, к тоске и беспросветности которого Янкель уже давно
привык.
-Сын!- вдруг, оторвавишись от молитвы позвал его отец- Иди сюда, сын, чтоб
ты мне был здоров.
Янкель, не отрываясь от работы, откликнулся:
-Папа и что вам надо? Что, неужели вы поняли, что вы не в херсонской
синагоге и вокруг вас таки есть живые родственники, папа?
- Ай, я тебя умоляю, такие родственники, что можно подумать! Завтра
начинается Песах, а вам что праздник, что агицен паравоз!
- И что вы предлагаете, папа? Вы мне начинаете нравиться.Вам позвать духовой
оркестр с Яшей Хейфецом и зажарить кошерного петуха? Или вы хотите, чтобы
вас лично поздравили от всего Советского Информбюро?
-Штоб у тебя кадухес выскочил, сынок. Я уже стал старый, сынок, может быть
это мой последний Песах и я таки имею право отпраздновать его как солидный
человек.
-Папа, перестаньте- откликнулась Браха- Мы вас похороним в гробу из дуба,
который посадим только завтра, вы еще не дожили до ста двадцати, а говорите
таких слов, папа.
-Цыц, никейва!- прикрикнул старик- Иди сюда, я тебе что-то дам передать
этому шлимазлу.
Браха поднялась из-за стола и подошла к печи.
Старик кряхтя вынул откуда-то из-под себя что-то увесистое, завернутое в не
очень свежий носовой платок:
-На вот, отдай этому обрезанному гою, пусть купит то, что надо и не делает
мне мозги.
Внутри носового платка оказались четыре увесистые золотые монеты еще царской
чеканки.
-Откуда это, папа? Я таки дико извиняюсь, но вы хотите подвести нас под
цугундер! Мы всю зиму кушаем одно спасибо, а этот родственник Ротшильда спит
на золотом матрасе! - запричитала Браха, отдала монеты Янкелю, села за стол
и опять стала перебирать перловку.
На следующее утро Янкель надел ватник, натянул на единственную ногу валенок,
взял костыль и ушел на рынок.
Не смотря на то, что человек он был не слишком богобоязненным, но волю
старика решил уважить, иди знай, сколько ему еще жить на свете, да и отец
все-таки.
Вернулся Янкель к обеду. Рынок был не далеко, всего в паре кварталах, но
попробуй доковылять на одной ноге, да еще по снегу, который упорно не
переставал, а все валил и валил, словно не обращая внимания на наступление
апреля. В руке он нес корзину, внутри которой лежало что-то, завернутое в
залатанный платок.
Янкель вошел в избу, снял облезлый треух и поставил корзину на стол:
-Вот, папа, здрасьте вам через окно, будьте спокойны, празднуйте себе свой
Песах, только не делайте мне беременную голову.
Старик, кряхтя, ворча и чертыхаясь, слез с печи, подошел к столу и вынул
сверток из корзины.
Дрожащими руками с узловатыми пальцами развернул платок и извлек на свет
маленького, розовощекого младенца, который тут же заорал и задергал пухлыми
ножками.
-Поц!-закричал отец на Янкеля,- Ты кого принес, штоб у тебя повылазило! Ша!
Он же обрезан, штоб ты так жил, как этот младенец христианский! Татарчонка
принес, теперь у нас будет не Песах, а мы будем иметь чай без ничего и без
заварки!
-Ой, вэй, - всплеснула руками Браха- Янкель ты убил состояние ни на что, ты
поц, Янкель!
-Ай, дайте мне спокойно жить и умереть, -ответил ей муж,- Если вам что-то не
нравится, можете жаловаться в Лигу наций, оставьте меня в покое с вашими
ритуальными гешефтами!
Татарчонка назвали Иосифом в честь погибшего старшего сына. После войны вся
семья вернулась к себе в местечко. Как сложилась их жизнь доподлинно не
известно, но, люди говорят, что Иосиф потом уехал в Израиль и стал там
большим балабузом по религиозной линии. Хотя, может быть и врут.
