Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

В святцах богоизбранных – Лазарь Моисеевич Каганович?  Часть 2

Партийная карьера Л.М. Кагановича развивалась своим чередом, авторитет его рос
и в Киеве, и в Донбассе, куда его направила партия. Орговик – большая редкость,
и рано или поздно он достигает достойного положения среди единомышленников и
в обществе. Ибо он делает то, чего не могут другие. Не по прихоти фортуны, а
по заслугам орговика Февральско-мартовская и Октябрьская революции 1917 года
вознесли Лазаря Моисеевича в круг правителей страны, творцов Нового Мира.

«В апреле 1917 года я вернулся на свою партийную родину - в Киевскую большевистскую
партийную организацию из Юзовской-Донецкой большевистской организации, - вспоминает
он. - В Киеве было хорошее боевое настроение. Товарищи по подполью встретили
меня радостно и сразу же загрузили партийной работой. Зная и учитывая мой подпольный
опыт работы среди солдат, Киевский комитет партии возложил на меня работу в армии.
Для облегчения и большей успешности этой работы решили создать легальную базу,
поручив большевистской фракции солдатской секции Совета добиться оформления меня
членом культурной комиссии или просто работником по культурной работе среди солдат.
Мы получили хорошую легальную базу для развертывания партийной работы. 

Но недолго длилась эта моя работа. Как только я перешел от внешне незаметной
организационно-партийной работы к открытым выступлениям на собраниях и митингах
солдат, эсеро-меньшевистские вожаки солдатской секции увидели, какого «культурника»
они пустили в свой огород. Особенно пришли в ярость эсеро-меньшевистские вожаки
после моего выступления по поручению Киевского комитета на многотысячном предмайском
митинге на территории бывшей выставки. В своей речи я говорил о новых задачах
революции на основе великой программы, данной пролетарским вождем революции и
партии великим Лениным в Апрельских тезисах, в которых поставлена задача перестройки
России в республику Советов. Эти и другие мои выступления вызывали у солдат сочувствие
нашей большевистской партии и одновременно озлобление эсеро-меньшевистских заправил
солдатской секции Совета. В срочном порядке эти коварные горе-демократы изгнали
меня из солдатской секции, организовав через соответствующие военные органы отправку
(фактически высылку) меня из моего родного любимого Киева в Саратов. 

Саратов оказался уже не той «глушью», о которой говорил Фамусов - герой бессмертного
творения Грибоедова «Горе от ума», а крупным промышленным пролетарским центром,
с большим военным гарнизоном, сплоченной большевистской организацией. И я благодарен
судьбе, что оказался в этом революционном центре в бурные месяцы 1917 года, где
приложил свои силы к развернутой партией и ее военной организацией борьбе за
завоевание солдатских масс на сторону нашей Ленинской партии.

В период Первой империалистической войны Саратов стал крупным центром сосредоточения
воинских частей, главным образом запасных полков, в которых обучали солдат перед
отправкой на фронт. В 1917 году в Саратовском гарнизоне было около 50 тысяч солдат
и офицеров. Удельный вес солдат в городе Саратове с населением в 200 тысяч, в
том числе 30 тысяч рабочих, был достаточно велик и указывает на остроту и серьезность
задач партийно-политической работы в гарнизоне. Должен здесь же подчеркнуть,
что некоторые ошибочно недооценивают важное значение партийно-политической работы
в таких тыловых гарнизонах. Такие товарищи забывают, что в этих гарнизонах было
мало тылового, так как они ускоренно формировали маршевые роты и отправляли на
фронт. Следовательно, от того, как мы политически подготовляли солдата, с каким
политическим багажом он прибывал на фронт, зависело в значительной мере не только
его личное поведение, но и его влияние на фронтовых солдат в окопах. Через них
мы, большевики, распространяли свое влияние на фронтах, да и на деревню, куда
выезжали солдаты.

Надо сказать, что постоянное поступление нового пополнения затрудняло, конечно,
и осложняло нашу работу. Требовались быстрая ориентировка в людях, установление
новых связей, а главное - сохранение таких темпов большевистской обработки, с
какими велась ускоренная подготовка и формирование маршевых рот и их отправление
на фронт.

Слабость работы военной организации в первые два месяца после февральско-мартовской
революции объясняется не только недостаточностью сил, но главным образом тем,
что среди большевиков гарнизона неясность и колебания в принципиальной позиции
- о путях и перспективах революции затянулись несколько дольше, чем у большевиков
общепартийной организации. Даже после тезисов Ленина и Апрельской конференции,
вплоть до первой половины мая, часть военной организации не заняла достаточно
ясной, твердой боевой позиции, а это главное, что определяет и всю практическую
организационную работу.

В мае произошли серьезные изменения в составе членов партии в Саратовской военной
организации. Гарнизон пополнился прибывшими из других частей страны новыми силами,
среди которых оказалось немало политически и партийно подготовленных и подкованных
большевиков. Это, естественно, немедленно сказалось на активизации борьбы за
ленинскую линию партии и на улучшении всей работы военной партийной организации.
Во второй декаде мая было собрано общее собрание членов партии военной организации
(их было сто с лишним человек), на котором первым вопросом был поставлен доклад
об Апрельской конференции партии. Этот доклад довелось сделать мне. Это было
первое большое поручение городского комитета партии в первые же недели моего
приезда в Саратов. Помню, как секретарь горкома Эмма Рейновна Петерсон мне сказала:
«Не рассчитывайте на наши силы, сами собрание организуйте, сами и доклад сделайте».

В Саратов я только-только прибыл и настроение членов партии еще мало знал, но
мне помогло то, что я изучил положение в общепартийной Саратовской организации
и содержание доклада товарища Милютина. Хотя он был старым большевиком и высоко
эрудированным руководителем, но доклад его был неудовлетворительным с точки зрения
защиты позиций Ленина на Апрельской конференции, отражал некоторые положения
неленинской позиции Каменева и Рыкова. Поэтому я в своем докладе по существу
полемизировал с Милютиным, а это оказалось особенно к месту, так как именно в
военной организации было немало слабо ориентирующихся и колеблющихся товарищей.

Вторым вопросом собрания был организационный - выборы Комитета. Об этом собрании
и его решениях было доложено Саратовскому комитету, который утвердил решения
и состав избранного общим собранием Комитета, включив товарища Кагановича в состав
Саратовского комитета партии. С этого момента наша организация называлась Военная
организация Саратовской партийной организации РСДРП (большевиков). Она работала
под руководством городского и губернского комитетов партии, им подчинялась, ее
руководитель, или, как его наименовали при избрании, председатель тов. Каганович
Л.М, входил в состав городского и губернского комитетов.

Победа Ленинской линии в парторганизации, общий рост влияния и авторитета нашей
партии в массах и перелом в их настроениях, улучшение общей объективной политической
ситуации для нашей партии, дали практическое улучшение работы и военной организации
уже в мае. В короткий срок существующие ячейки стали неузнаваемы - они стали
действительно боевыми органами партии.

Был организован прием в партию солдат, подготовленных для этого за один месяц,
и в первую половину июня мы утроили количество членов партии. К 10 июня у нас
было уже 400 членов партии при общем количестве в Саратовской организации 2500
членов - и это при строгом подходе и отборе. За май и июнь в результате  развернувшейся
большевистской пропаганды в гарнизоне более тысячи солдат, главным образом из
рабочих и крестьян-бедняков, объявили себя сочувствующими нашей партии, они приходили
на партсобрания и выполняли наши поручения. В июне у нас в организации уже было
более 50 первичных ячеек.

Мы добивались проведения в полковые и ротные солдатские комитеты большевиков.
Эсеры и меньшевики упорно сопротивлялись этому, так как они почти монопольно
заполняли эти комитеты. Они вообще создали такую обстановку в казармах, что большевики
были загнаны и затравлены; дело доходило до избиения их специально натравливаемыми
хулиганами. Мы в первую очередь повели борьбу за коренное изменение этой обстановки.
Здесь агитации было мало, надо было завоевать авторитет. Мы начали ставить перед
полковыми и ротными комитетами вопросы солдатских нужд и бытового неустройства,
заставляя их или удовлетворять эти нужды, или идти против солдат, разоблачая
тем самым себя.

Можно сказать, что май и особенно июнь были переломными в настроениях солдат.
Влияние нашей партии неуклонно нарастало. В беседах с солдатами, ранее поддерживавшими
эсеров и меньшевиков, уже в мае и июне раскрывалось разочарование в их романтической
мечте о том, что вот, дескать, теперь, после царя, все пойдет само собой по-новому,
по-хорошему, без драк и борьбы, и мир наступит, как на словах обещали эсеры и
меньшевики, и свобода будет полная -  одним словом, осуществится мечта о «земле
и воле». Что ж, говорили в беседах ворчливо и уже сердито многие из солдат, уже
почти три месяца прошло, как царя порешили, а толку пока мало: война продолжается
и конца-краю не видно, и все кричат «продолжать ее до победного конца». До Дарданелл,
выходит, будем биться. А разруха все растет. Вон из деревни пишут, что жрать
нечего, дети помирают, скотина дохнет с голодухи, лошадей все меньше и меньше
становится, довели до того, что аж мужики плачут, особливо бабы ревут. А помещик
как был хозяином-кровососом, так и продолжает им оставаться, да и кулак не дурак
- без царя, а еще больше наживается на нищете народной. 

А наши-то защитники - эсеры? Обещать-то обещали землю и волю, а на самом-то деле
все «завтраками» нас, мужиков, кормят, да и то, просто говоря, за нос водят нас,
как дураков, и обманывают. Вот пишут из деревни, что «забеспокоившиеся» господа-помещики
начали нашего брата мужика в каталажку сажать - вот те и воля.

Нельзя, однако, представлять себе, что этот процесс идейно-политического завоевания
большинства солдатских масс на сторону большевизма был легким делом, особенно
учитывая двойственную социальную природу тогдашнего среднего и особенно зажиточного
крестьянства. С точки зрения строго научного объективного определения крестьянин,
с одной стороны, трудящийся человек и родственен пролетариату, с другой - он
частный собственник и родствен богатому частному собственнику. На это его раздвоение
- на его вторую сторону и делали ставку буржуазно-помещичьи партии, а особенно
мелкобуржуазные партии эсеров и меньшевиков, строивших на этом основании тактику
союза крестьян с буржуазией вместо союза с пролетариатом, за который стояли большевики.

В этой борьбе мы, солдаты-депутаты, приняли боевое участие. Эсеры заранее чувствовали,
что избрание солидной группы солдат-большевиков в Совет будет серьезным ударом
по их монополии в гарнизоне, поэтому они яростно боролись за свои места - за
сохранение монопольного представительства от армии в Совете. Они особенно бесновались
еще и потому, что к этому времени большевикам Саратова удалось провести решение
о ликвидации самостоятельного, существовавшего отдельно от Совета рабочих и солдатских
депутатов, Военного исполнительного комитета, который был создан с начала февральской
революции. Это было ненормально, вредно и опасно для дела революции. Эсеры сопротивлялись
этому решению Совета о ликвидации комитета, но вынуждены были сдаться под напором
большевиков. 

Борьба в казармах при выборах в Совет принимала особо острый характер и формы.
Например, эсеровские заправилы при помощи своих унтеров отправляли наиболее активных
большевиков и солдат, их поддерживающих, внеурочно в караул, даже сажали на гауптвахту
за какие-то надуманные провинности, лишь бы лишить их возможности присутствовать
на избирательном собрании. Так именно они поступили со мной несмотря на то, что
заранее наша организация официально объявила, что моя кандидатура выставляется
в Совет: командир роты арестовал меня по вымышленной им ложной причине, продержав
меня на гауптвахте два дня. Он вынужден был меня выпустить, но своей эсеровской
цели достиг - на избирательном собрании я выступить не смог и не был избран.

Однако назавтра в другой роте нашего полка, когда наши большевики выступили и
рассказали солдатам, каким старорежимным способом эсерам удалось отвести мою
кандидатуру и провести эсера, солдаты почти единодушно избрали меня депутатом
Саратовского городского Совета. 

Эта наша победа произвела большое впечатление во всем 92-м полку и даже за его
пределами - в гарнизоне. Одним словом, выборы в Совет закрепили тот перелом,
который явно наметился в гарнизоне.

Сила наша была еще в том, что наша связь с массами, конечно, не ограничивалась
собраниями, митингами и даже беседами. Мы организовали землячества солдат, прикрепили
к каждому землячеству (по губерниям) своих организаторов, избрали бюро землячеств,
вовлекли в эту организацию широкие массы активных солдат, сочувствующих нам,
большевикам. Вначале эсеры пытались помешать нам. Когда это у них не вышло, то
они попробовали пролезть внутрь этих землячеств, но дело было уже настолько прочно
нами организовано, что их попытки сорвать это дело потерпели поражение.

Дошло до того, что даже часть солдат, называвших себя эсерами, выступали с одобрением
деятельности землячеств и большевиков, их организовавших. Солдаты ходили в землячества
с вопросами, возникавшими не только у них, но и по письмам, получаемым из деревни,
просили разъяснения, помощи. Мы при помощи наших юристов-большевиков и под руководством
одного из руководящих деятелей Саратовской организации товарища Лебедева Петра
Александровича (присяжного поверенного) организовали юридическую консультацию
в клубе «Маяк», ставшую центром солдатских землячеств. Там солдаты получали разъяснения,
консультации, ответы на волнующие их вопросы и запросы их земляков из деревни.


Особенно много было запросов, связанных со спорами с местными властями и обостренными
конфликтами с помещиками, с захватами крестьянами сенокосов, пустующих земель,
необрабатываемых и неубираемых посевов и т.п. Крестьян по указу Временного горе-революционного
коалиционного правительства и его комиссаров арестовывали, и солдаты приходили
в землячество за помощью, советом и с просьбой составить им письменный ответ
землякам. Это настолько крепко привязало солдат к землячествам и, естественно,
к большевикам, руководившим ими, что у солдата землячество было самой популярной
организацией, пользовавшейся любовью и уважением. Он это считал вроде своего
профсоюза-защитника (между прочим, тут в известной мере сказался наш опыт профсоюзной
работы), а когда кулацко-хулиганские элементы натравливались на землячества,
то солдаты, далеко не большевики, грудью вставали на защиту землячеств, и дело
часто доходило до физической драки.

Эти землячества оказались замечательным связующим звеном нашей военной парторганизации
с широкой беспартийной солдатской массой. Мы устраивали политбеседы в землячествах,
наше влияние росло и организационно закреплялось в землячествах. Через землячества
мы, военные большевики, связывались с деревней, и через солдат, используя их
корреспонденцию и выезды в отпуска, мы фактически вели работу среди крестьян,
особенно среди бедноты. Кроме того, мы через солдат получили такой богатый фонд
писем из деревни, что это давало нашей агитации большую силу. Я, например, всегда,
отправляясь на митинг к солдатам, имел при себе отобранные, наиболее типичные,
важные письма о положении в деревне, о классовой борьбе, о выступлениях крестьян
и о горестном, тяжелом положении семей бедняков-солдат, о котором писали жены
и родители и которые брали за душу и нас самих, и особенно солдат. Естественно,
и другие наши товарищи зачитывали часто такие письма на митингах солдат. Эсеры,
меньшевики ничего противопоставить им не могли - это была сама жизнь, зовущая
к борьбе, к развитию революции, к спасению рабочих, крестьян, солдат от гибели,
и солдаты проникались доверием, уважением к пролетариату и его Ленинской партии.

Эсеры, меньшевики, бундовцы и другие усилили травлю нас, большевиков, и снизу
и сверху. В моей роте, например, была сколочена специальная «ударная» эсеро-хулиганская
группа унтер-офицеров и солдат Рябова, Шубина, Быкова и других, которые добивались
моего ареста и отдачи под суд. Это, конечно, было делом эсеровской верхушки -
Понтрягина, Диденко и других, с которыми мне приходилось чаще всего скрещивать
шпаги на солдатских собраниях и митингах и в военной секции Исполнительного Комитета
Совета.

Сама жизнь, политические дискуссии, споры толкали нас, простых ребят, на учебу.
Насколько это была естественная потребность, видно из того, что солдаты-большевики
в 1917 году испытывали ту же нужду, ту же потребность, какую испытывали мы, дореволюционные
рабочие-большевики, когда нам пришлось вступать в бой с ликвидаторами, с меньшевиками.

Я вспоминаю, как какой-нибудь горячий, замечательный наш природный агитатор-солдат
прибегал в военную организацию после митинга, возбужденный известным успехом,
но одновременно жалуясь при этом: «Понимаешь, - говорит он, -  чувствую я, что
захватил я душу солдат горячим, душевным словом о нашей большевистской правде,
и все же какой-то у меня осадок, что не сумел я до конца убедить их, полностью
распластать этого эсера, потому что знаний не хватает. До меня выступал офицеришка-эсеришка,
он все накручивал насчет того, что вот, дескать, мы, эсеры, издавна партия крестьянская,
а большевики сами вот пишут, что они - партия рабочая, поэтому они, мол, и не
защищают крестьян, а на первое место выставляют рабочих, ставят их выше крестьян
и солдат. Рабочие, по-ихнему, должны быть какими-то гегемонами, а потом еще поставят
какую-то диктатуру пролетариата над крестьянами. 

Я, - рассказывал наш агитатор, - по-простому, как мог, расчехвостил его, рассказал
солдатам, как эсеровская партия предала свое старое знамя «Земля и воля», как
они теперь защищают помещиков и охраняют их землю от крестьян, как сажают в каталажку
крестьян за то, что они потряхивают барина-помещика. Вот и отдали они «землю
и волю» не мужикам, а барину. Говорили вы одно, а вышло другое, одним словом,
как говорится, не крепки вы задом, слова своего не держите. А большевики за рабочих
людей стоят. А разве мы, крестьяне, не те же рабочие люди, а разве рабочий не
из крестьян вышел? Вот они, большевики-то, не заговаривают зубы, а по-рабочему
и говорят крестьянину: не верь обещаниям, опять тебя обманут, как не раз бывало.
Царя свергли, свергай его опору - помещиков, забирай его землю сразу без промедлений,
и крышка.

Сказал я горячо о нашей большевистской партии, как единственной защитнице рабочих,
крестьян и солдат. Солдаты хорошо, одобрительно отнеслись к моей речи, особенно
наша бедняцкая часть солдат, но чувствую я, что не сумел я разбить этого офицеришку
насчет этой самой гегемонии и диктатуры пролетариата - «пороху» не хватило, хотя
крепко сказал о рабочем классе, который первым боролся и борется с главным врагом
народа - с капиталистами и помещиками. А когда я сказал, что пролетариат - это
мы сами, солдаты, бедняки крестьяне и батраки, порядочная часть собрания меня
поддержала и горячо аплодировала. Одним словом, - сказал он в заключение, - нам
бы малость подучиться по политическому образованию, и тогда против меня не то
что этот офицеришка-эсеришка - никто из наших противников не устоит».

Таких агитаторов-самородков, захватывающих душу, боевых, преданных партии, революции,
Ленину, у нас в военной организации было немало. Нужно было как можно быстрее
поднять их уровень, обогатить их природный ум минимумом знаний. Мы в первую очередь
ускоренными темпами организовали клуб, при нем читальню, библиотеку. Клуб был
небольшой, помещение маловместительное, но он играл большую роль. Это был сборный
пункт, куда приходили солдаты - члены партии, сочувствующие; устраивали мы там
собеседования и вечера вопросов и ответов, лекции и доклады по текущим политическим
вопросам. Но это, конечно, не могло решить основную задачу повышения уровня наших
кадров. Поэтому мы со всей силой и напористостью навалились (именно навалились)
на организацию курсов и при решающей помощи и под руководством Городского комитета
партии организовали курсы агитаторов-солдат.

Наш опыт с курсами был хорошо оценен в Петрограде, где мне, как делегату Всероссийской
конференции военных организаций при ЦК партии, предложили сделать доклад о нашем
опыте на особо созванном совещании о партийно-политической учебе в военных парторганизациях»
(стр. 100-109).

Вот так в революционные горячие дни естественным отбором из тысяч и тысяч деятелей
выбираются самые субъектные и целеустремленные, самые сильные и достойные. Приехал
Лазарь Моисеевич Каганович из Киева в Саратов, сразу взял на себя оргработу,
выступил с установочным докладом, распределил ключевые участки деятельности,
подобрал исполнителей, и за месяц с небольшим стал лидером, и его направили делегатом
на конференцию в Питер. Никто не оказывал ему протекции, он проламывался в первые
ряды лишь своей субъектностью.  

«Большинство из нас, делегатов Всероссийской конференции военных организаций,
- вспоминает Лазарь Моисеевич Каганович, - впервые приехали и впервые видели
Петроград. Но каждый из нас, особенно старые большевики, любили и чтили Петроград
как великий центр революции, как колыбель русской революции. Мы ходили по улицам
рабочих районов, особенно в Выборгском районе, и всюду чувствовали не только
историю великой борьбы передовых революционных людей Питера за дело освобождения
рабочего класса, но бурно кипящую революционную решимость современных борцов,
готовых отдать свою жизнь за победу социалистической пролетарской революции,
за завоевание власти пролетариата.

Как и все - и питерцы, и приезжающие в Питер, - мы восторгались очаровывающим
удивительным природным явлением -июньскими петроградскими «белыми ночами». О
них написано немало замечательных поэтических строк. Но и здесь наши души были
захвачены не столько природной поэтически-романтической стороной, хотя мы были
вовсе не чужды поэзии и романтики, сколько тем, как «белые ночи» тоже стали ареной
острой классовой политической борьбы, инструментом революционной романтики, поглотившей
поэтическую «внеклассовую бесстрастность». Все площади, особенно у театров, цирков,
дворцов и общественных сооружений, бульвары, улицы были заполнены народом и нескончаемыми
митингами. Здесь шла острая политическая борьба между различными партиями, группами
и просто одиночками, выскакивавшими со своими «оригинальными» высказываниями,
выкриками, кончавшимися зачастую «синтезом» морально-политического с физическим
воздействием.

Мы, делегаты, ходили по этим «белоночным» митингам, принимали в них участие,
выступали на них, воздерживаясь, конечно, от «физкультурного» участия, хотя иногда,
когда пакостники и подлецы особенно расходились, бывали на грани участия, но
положение наше обязывало к выдержке. Проездом из Саратова в Москве я, например,
тоже наблюдал и участвовал в таком ночном митинге, но в Петрограде они носили
более острый характер, и это отражало всю остроту накаленной до краев политической
атмосферы в Петрограде. 

«Белоночные» митинги - это особое, интереснейшее явление. В одних местах они
носили характер неорганизованных бесед - препирательств, хватания друг друга
за грудки, в иных местах это были митинги с выступлениями ораторов по очереди
без записи, а иногда без очереди, когда локтевое самопроталкивание вперед заменяло
председателя, которого, как правило, на этих митингах не бывало. Проходили они
бурно, страстно, их состав менялся, но не уменьшался - одни уходили, другие приходили.
Одни ругали Временное правительство, кадетов, меньшевиков, эсеров, другие ругали
большевиков, третьи говорили о трудностях вообще, четвертые ругали спекулянтов.
Но чаще всего заострялся вопрос о войне, особенно когда выступали солдаты, тем
более раненые, которые костили «тыловых» ораторов всем освоенным в совершенстве
матерным лексиконом. Организующее начало, и притом с известной страстностью,
вносили большевики, попадавшие на эти митинги. Нельзя сказать, что их активность
проходила всегда благополучно. Иногда кончалось довольно трагическим избиением,
особенно когда большевиков было мало.

Делегаты конференции выступали почти во всех полках и воинских частях Петрограда.
Мне лично приходилось выступать в нескольких частях, в том числе в Пулеметном
полку, Московском и Волынском. Нельзя сказать, что во всех этих полках было одинаковое
настроение. Если в Пулеметном полку настроение было  настолько боевое, что нам
даже приходилось в: известной мере держаться сдерживающего тона, то в Волынском
полку было все еще сильно эсеровское влияние, особенно потому, что и полковом
комитете было засилье активных эсеров.

Делегаты конференции с огромным напряжением ожидали доклад товарища Ленина. Они
ясно понимали, что доклад вождя партии является главным, центральным вопросом
работы конференции, который определяет все направления ее решений и всю дальнейшую
работу военной организации партии. Но кроме сознания важности доклада делегаты
были охвачены непередаваемыми чувствами трогательной любви и преданности к своему
учителю, подвергающемуся дикой, злобной травле врагов революции и народа.

Трудно передать словами то настроение, которое господствовало в сравнительно
небольшом зале, когда делегаты впервые увидели и услышали Ленина, когда Ленин
появился за столом президиума, на трибуне.

Бурное реагирование делегатов, долго несмолкаемые аплодисменты, возгласы в честь
Ленина и партии отражали не только личные настроения делегатов, но и чувства
и настроения миллионов революционных солдат, прежде всего большевиков, пославших
их на конференцию. Как только Ленин начал свой доклад, все были прикованы, захвачены
железной логикой, глубиной и  убедительностью доклада, никто не шелохнулся. Благодаря
небольшому объему зала мы все сидели как бы рядом с Лениным, вокруг него, как
внимательные и верные ученики вокруг своего учителя. Доклад товарища Ленина носил
по преимуществу характер разъясняющей и убеждающей беседы, в то же время он гневно
разоблачал врагов и призывал к борьбе с ними.

Можно сказать, что, хотя часть делегатов до доклада считала необходимым немедленное
выступление для захвата власти, доклад вызвал потребность «переоценки ценностей».
Я сидел в гуще делегатов и слышал от многих из них прямые заявления: да, придется
пересмотреть свои взгляды. Уж очень убедительно говорил Ильич, его доклад предупреждает
нас, чтобы мы не «наколбасили» в большой политике, а это посерьезнее, чем «наколбасить»
просто в маленьком деле.
Большинство ораторов выступали за позицию, которую защищал в своем докладе товарищ
Ленин. В числе таких ораторов, защищавших позицию ЦК - позицию товарища Ленина,
был и я.

К этой своей речи я, конечно, с волнением готовился, хотя я ее не писал. Тогда
вообще мало кто произносил речи по написанному, да, пожалуй что, и теперь мне
трудно читать свою речь. Но продумывал я каждое положение, составил схему речи
и т.д. Я думаю, что и в современных условиях, когда почти каждый умеет произносить
речи, поймут меня и не усмотрят ложной скромности, если я скажу, что, несмотря
на то что я уже умел выступать, в данном случае я ужасно волновался. Шутка ли
сказать - выступать по докладу товарища Ленина, по такому острому вопросу, в
такой острый момент, впервые на всероссийской партийной трибуне. 

Это мое волнение особенно усилилось, когда меня вызвал товарищ Подвойский и сказал:
«Знаете, товарищ Каганович, здесь вот у нас имеются многочисленные заявления
дореволюционных членов партии - делегатов конференции, чтобы от их имени приветствовать
товарища Ленина, выразить их солидарность с теми положениями, которые он изложил
в своем докладе. Мы считаем, что это будет полезно для всех остальных делегатов.
Мы думаем, что вы сумеете реализовать эту идею в своей речи». 

Я сказал Подвойскому, что для этого есть товарищи постарше меня и по возрасту,
и в партии. Товарищ Подвойский, видя мое волнение, утешил, подбодрил меня и сказал:
«Я уверен, что вы скажете коротко и хорошо». Я сказал, что для меня это великая
честь и я постараюсь выполнить поручение товарищей.

«Это наше приветствие, - сказал я, - есть клятва верности руководству Ленина,
его революционно-марксистским принципам, теории, стратегии и тактике классовой
борьбы за победу социалистической революции. Мы, делегаты - дореволюционные большевики,
не отделяем себя от всех делегатов и уверены, что вместе с нами все делегаты
конференции приветствуют товарища Ленина и будут верны ленинскому руководству
нашей партии».

Вся конференция в едином порыве, стоя, долго бурными аплодисментами приветствовала
товарища Ленина.

Поделившись опытом работы Саратовской военной организации по оказанию помощи
рабочим, в особенности железнодорожникам, по организации Красной гвардии и овладению
ею военными знаниями и оружием, по подъему революционной активности солдат и
подготовке основных кадров к возможным событиям в ответ на выступления контрреволюции,
я закончил свою речь предложением признать правильными все выдвинутые товарищем
Лениным в докладе положения и соответственно выработать резолюцию конференции,
которая укажет всем военным организациям Ленинский путь работы и борьбы.

Несмотря на острый характер обсуждения доклада товарища Ленина, делегаты конференции,
даже те, которые проявляли экстремистские настроения, поняли, что время для вооруженного
выступления и захвата власти пока еще не наступило, что товарищ Ленин абсолютно
правильно осветил положение и поставил наши задачи. Поэтому резолюция, выработанная
в соответствии с докладом товарища Ленина,-была принята единогласно.

Ленин выступал на конференции дважды. Второй доклад был посвящен аграрному вопросу.

Прежде всего я должен сказать о том, что у некоторых товарищей имеются сомнения,
был ли этот доклад на конференции. Такие сомнения, как мне передавали, были высказаны
еще в 1936 году на одном собрании в Комакадемии. При этом говорили о том, что
не осталось-де никаких следов. Но ведь, к сожалению, и по первому докладу больших
документальных следов не осталось. Как делегат конференции, слушавший доклады
Ленина, я заявляю, что товарищ Ленин сделал доклад по аграрному вопросу на конференции
вслед за первым докладом.

Дело было так. После первого доклада был объявлен краткий перерыв. Во время этого
перерыва мы, группа делегатов, подошли к товарищу Ленину как раз по поводу аграрного
вопроса. Мы ему рассказали, как эсеры спекулируют своей программой о социализации
земли, и поэтому просили его в докладе по аграрному вопросу осветить этот вопрос
и, как мы сказали, «натаскать» нас по этому вопросу. Завязалась краткая беседа
с товарищем Лениным, в которой и я имел счастье принять участие. Товарищ Ленин
задал нам некоторые вопросы и, помню, полушутя сказал: «Видать, вас эсеришки
все еще пугают. Хорошо, - сказал он в заключение беседы, — я в своем докладе
коротко скажу об этом». 

Тут же товарищ Ленин обратился к подошедшим членам президиума конференции товарищам
Подвойскому, Крыленко и другим и сказал: «Знаете, товарищи, мне было бы удобнее
не откладывать доклад по аграрному вопросу. Я к нему готов, так как делал этот
доклад на Апрельской конференции, и было бы хорошо, если бы я с ходу сейчас кратко
сделал бы этот доклад». 

Все с радостью согласились с этим, и после перерыва товарищ Ленин сделал доклад
по аграрному вопросу.

Доклад товарища Сталина о национальном движении и национальных полках по важности
идёт вслед за докладами товарища Ленина. Остроту этого вопроса мы ощущали на
местах. Например, у нас в Саратове на одном из заседаний Совета рабочих и солдатских
депутатов остро обсуждался вопрос о требовании украинских солдат о выделении
их в отдельный полк. Докладчик на Совете рассказывал, что споры доходят чуть
ли не до кулаков. «Мы, - говорят они, - хотим защищать Украину». 

На заседании Саратовского Совета против этого выступали и некоторые довольно
ответственные большевики. «Теперь, - говорил, например, Васильев-Южин, -  русификацией
никто не будет заниматься. Национальное самоопределение мы сами признали. Но
ведь в Украине, кроме малороссов, есть евреи, есть поляки и другие. Выделение
национальностей, как козлов от овец, мы не признаем. Мы считаем, что это дело
темных сил. Мы провозглашаем единение, а не разъединение. Смешно и недемократично
и в духе старого строя выделять великорусские, еврейские, латышские, польские
батальоны». 

Не со всеми этими доводами мы были согласны, но и другие тоже усматривали в этом
стремление разжечь национальную рознь.

Были и отдельные выступления, в которых высказывались сомнения насчет правильности
самого принципа о праве наций на отделение, и особенно о праве формирования национальных
военных частей.

В центре конкретных споров о формировании национальных полков была Украина не
только потому, что в армии было много украинцев, но и потому, что украинцы проявляли
наибольшую активность. К июню они успели созвать несколько войсковых съездов,
создать не только Центральную Раду, но и отдельные Рады в армиях и практически
приступить к формированию украинских воинских частей.
Поэтому в прениях больше всего горячих выступлений было против формирования украинских
частей. Некоторые товарищи при этом указывали, что это требование не украинского
народа, а украинских помещиков и офицеров, поэтому они принципиально против национализации
армии.

В прениях на военной конференции отразились разногласия, имевшие место на Апрельской
конференции.

В повторном выступлении товарищ Сталин еще раз разъяснил принципиальную установку
партии, подчеркнул, что признание права на отделение и права формирования национальных
полков приведет к укреплению доверия между народами России и проложит путь к
добровольному объединению в одно государство. Необходимо, сказал товарищ Сталин,
в резолюциях указать, что Конференция считает правильным право на образование
национальных частей, хотя она убеждена, что это не в интересах трудящихся, и
поэтому Конференция уверена, что пролетариат Украины и других народов России
будет бороться за замену постоянной армии всенародной милицией трудящихся.

После заключительного слова выработанная комиссией резолюция была принята единодушно.
Можно без преувеличения сказать, что обсуждение этого вопроса на военной конференции
и принятая резолюция имели важнейшее как практическое, так и принципиальное историческое
значение для всей партии.

Не могу не сказать, что мое личное участие в работе комиссии по выработке резолюции
принесло мне огромную пользу в моем развитии и большое, на всю жизнь, удовлетворение
личным, непосредственным знакомством с товарищем Сталиным и общением с ним в
процессе выработки резолюции, где он проявлял большой такт по отношению к возражающим
товарищам, большое внимание к вносимым поправкам и понимание пожеланий каждого
делегата, не говоря уже о глубоком знании национального вопроса в Ленинском его
понимании.

В результате обсуждения кандидатур и голосования конференция избрала следующий
состав Всероссийского бюро: Н.И.Подвойский, В.И.Невский, Н.В.Крыленко, Е.Ф.Розмирович,
К.А.Мехоношин, М.С.Кедров, Н.К.Беляков, С.А.Черпанов, Л.М.Каганович, П.В.Дашкевич,
А.Я.Аросев, Ф.П.Хаустов, И.Л.Дзевялтовский и Гинтовт.

На этом конференция закончила свою плодотворную и важную для партии и революции
работу 23 июня 1917 года.

Первое заседание Всероссийского бюро не затянулось потому, что мы, делегаты,
торопились уехать.

На первом заседании Бюро товарищ Подвойский поставил вопрос обо мне. «Питерцы,
- сказал он, - ставят вопрос об оставлении товарища Кагановича для работы в Петрограде.
ЦК просит об этом, и я их поддерживаю, бюро в этом тоже заинтересовано - он сможет
вести у нас организационную работу. Что скажет сам товарищ Каганович?». 

Я был ошарашен этим неожиданным предложением и не сразу даже смог ответить. Придя
в себя, сказал: «Я очень благодарен за такое предложение и за доверие питерской
организации, которую мы очень уважаем и ценим, но скажу вот что: в Питере работников
много, а в провинции мало. В Саратове меня ждут; там тоже много дел, кроме того,
есть еще Поволжье, где тоже работы много. Да и должен еще сказать, что я получил
сведения, что там положение напряженное, вроде как здесь в Пулеметном полку.
Меня там эсеры и меньшевики шельмуют, идет кампания с требованием моего ареста.
Если я сейчас оттуда уйду - это подорвет авторитет нашей партийной организации.
Учитывая все это, мне лучше сейчас выехать туда, а там дальше можно будет поговорить
еще». 

Тогда товарищ Подвойский сказал: «Давайте сейчас не решать, я доложу товарищу
Свердлову, потом и решим».

Когда кончилось заседание Бюро, товарищ Подвойский мне сказал, чтобы я зашел
к нему часа через три, а тем временем пошел на совещание по агитации и агитаторским
курсам, которое уже началось. На совещании были заслушаны интересные доклады.
Сделал доклад и я об опыте Саратовской организации - о наших курсах. Так как
я, не дождавшись окончания совещания, ушел к Подвойскому, то мне потом руководитель
совещания сказал, что наш опыт хорошо оценен совещанием и одобрен. 

Когда я пришел к товарищу Подвойскому, он мне сказал: «Пойдемте к товарищу Свердлову,
он хочет с вами поговорить». 

Я был обрадован, что лично познакомлюсь с таким выдающимся организатором в партии.

Товарищ Свердлов хорошо меня встретил и прежде всего сказал: «Вы, конечно, знаете,
что такие вопросы, как место работы, - дело не личное, а решает их ЦК». 

Я ответил, что хорошо это знаю, но член партии может высказать при этом свое
мнение. 

Он, смеясь, согласился с этим. 

После этого предисловия товарищ Свердлов сказал: «Питерцы очень просят оставить
вас здесь, видимо, вы им понравились. Действительно, вы им были бы полезны и
нужны. Кроме того, товарищ Подвойский хочет вас еще использовать для организационной
работы в Бюро военных организаций. Все это было бы очень хорошо, но вы, пожалуй,
правы, что на местах людей не хватает, в том числе в Поволжье. Но вам придется
распространить свою работу на другие центры Поволжья, по возможности выезжая
туда, - как член Всероссийского бюро военных организаций вы имеете на это право.
Главное, ЦК вам это поручает и надеется, что вы это поручение выполните хорошо».


Я ответил товарищу Свердлову, что я с большим удовольствием и партийным удовлетворением
принимаю это поручение и постараюсь его выполнять, как этого требуют интересы
партии и ее военной организации. Но при этом доложил, что не исключены, а скорее,
даже вероятны, всякие изменения: сейчас в Саратове эсеро-меньшевистские организации
развернули кампанию против нас и в особенности против меня, требуя моего ареста
и предания суду. Если это у них не пройдет, они могут устроить внеочередную отправку
меня с маршевой ротой на фронт. Тогда моя деятельность в Поволжье будет сорвана,
и я не смогу выполнить поручения ЦК.

Яков Михайлович, подумав, сказал: «Это, конечно, вполне возможно, хорошо, что
вы мне об этом сказали. Тогда давайте сейчас определим, что будем делать, если
это случится. У нас плохо дело в очень важном для нас районе. Этот район входит
в зону Западного фронта, но главное в том, что это особый центр, в котором размещается
ни мало ни много, как Ставка Верховного Главнокомандующего - это Могилев. В нем
и вокруг него расположены надежные, с их точки зрения, войсковые части. А там
не только военной, но и общепартийной большевистской организации нет. Есть большевики,
но они входят в объединенную организацию с меньшевиками и даже с оборонцами.
В близлежащем Гомеле - старая хорошая большевистская организация, но она сейчас
еще слаба для того, чтобы распространить свое влияние, воздействие и руководство
на Могилев. Вы понимаете, товарищи, насколько нам важно иметь там серьезного,
крепкого работника. Поэтому, если вас будут изгонять из Саратова, старайтесь
всячески попасть на Западный фронт, точнее в район Могилева или Гомеля. Мы дадим
указания в Минск, чтобы вам помогли, да и вы, товарищ Подвойский, примите возможные
меры, ведь это один из важнейших пунктов военной организации. Если в Могилеве
трудно будет создать легальную военную организацию, надо создать нелегальную.
То же и с товарищем Кагановичем: если трудно будет обосновать его там легально,
то ему придется перейти на нелегальное положение или обосноваться в Гомеле и
оттуда вести работу и в Могилеве. Никаких мандатов мы вам не даем. Вы теперь
- член Всероссийского бюро военных организаций при ЦК и должны действовать от
его имени, поддерживая с ним связь».

Я поблагодарил за доверие и сказал, что понимаю важность поручения ЦК и сделаю
все, чтобы его выполнить. Как раз в это время зашли к товарищу Свердлову и сообщили
ему, что в Пулеметном полку идет большой и бурный митинг, требуют представителя
ЦК или «Военки». Яков Михайлович, не долго думая, сказал, обращаясь к товарищу
Подвойскому и ко мне: «Вот вы оба и отправляйтесь туда, хорошо бы захватить еще
кого-либо из боевых товарищей. Вот видите, - сказал он мне, смеясь, - вам везет,
перед отъездом вы еще раз выступите перед питерцами», - и тепло попрощался со
мной. Мы захватили еще товарища Аросева и отправились в полк.

В Пулеметном полку мы застали бурную и жаркую обстановку, вызванную наступлением
на фронте. Особое раздражение солдат вызывала бесконечная, продолжающаяся травля
этого полка и поступавшие к ним угрозы расформировать полк или отправить его
на фронт целиком.

Мы пришли как раз в момент выступления оратора, гневно костившего Временное правительство
и требовавшего немедленного выступления с оружием в руках против правительства.
От нас сначала выступил товарищ Подвойский, потом, не сразу, выступили все мы.
Настроения были такие, что нас забрасывали вопросами, репликами во время речи,
шумели основательно. Нам все же удалось сдержать эти настроения, ввести его в
более или менее спокойное русло, и, используя многое из тех аргументов, которые
приводил товарищ Ленин на конференции, мы добились тогда решения не выступать
пока. 

Под впечатлением этого митинга я и отбыл из Петрограда в Саратов. Я ощутил с
особой силой, насколько правильна линия, выработанная конференцией военных организаций,
- линия, данная Лениным, и какая большая работа нужна для того, чтобы претворить
ее в жизнь» (стр. 109-118). 

Остальное понятно. Орговик орговика видит издалека. Таланты Лазаря Моисеевича
Кагановича оценили и в Киеве, и в Юзовке, и с Саратове, и наконец в Питере. Всего
он добился сам, своей волей к субъектности и своим здравым смыслом. Все эти детали
оргработы я воспринимал как дегустатор. Это – моё. Однако уверен, что Лазарь
Моисеевич не смог бы так расцвести как орговик, если бы не было вокруг него пассионарной
революционной среды. Происходило взаимоусиление, и его организационные находки
находили понимание и исполнение сотоварищей. Найдись сейчас на Руси двое-трое
таких орговиков – и никто бы не устоял. Наблюдая вчера маразм в КПРФ и в блоке
«Родина», я подумал – до чего слабы нынешние политики, как их легко отодвинуть,
была бы только сплоченная тройка пассионариев с врожденным заделом организационного
таланта, подобных Лазарю Моисеевичу. 

В связи с этим взглянул на наше демократическое движение, на свой Российский
Народный Фронт (РНФ). Беда РНФ и затем Партии и Движения «Возрождение» – у меня
не было единомышленников, а мои базисные предложения в основном вызывали недоумение.
Объединялись мы на надстроечных пожеланиях, а они у всех движений и партий демократической
направленности примерно одинаковые. Ну никак нельзя без опоры на базисную субъектность
- организационно сплотиться по-ленински. В руководстве РНФ собрались несколько
молодых людей с организационными способностями, но из-за неединодушия в стратегии
и тактике происходили расколы, так мы в кулак и не сложились. Блистали одно время
Демин, Иванов, Фадеев, Дергунов, Уражцев, Горбачев, Панкратов и другие – и рассыпалось.
У конкурентов из Московского Народного Фронта дела сложились удачнее. Там в оргработе
выдвинулся сначала инженер Миша Шнейдер, затем подтянулся педиатр Володя Боксер,
и вместе они сплоченно обеспечили организационный рывок сначала Московского Народного
Фронта, а затем и вышедших из него структур. Неплохо работали там также Бабушкин,
Кригер, Ананян, Станкевич, Кагарлицкий, Малютин и другие. А у меня после 1991
года сильно проявили себя как орговики Николай Кудакин и Игорь Брумель, но оба
сначала рассорились друг с другом, а потом ушли. Сплота пока не получается.

Что касается Лазаря Моисеевича Кагановича, то он сделал очень много для становления
Советского государства. Естественно, самый главный вопрос – кадры. Ведь они решают
всё. А орговик, как художник или математик, - от природы. Где их взять? Мне пришлось
просматривать сотни активистов, чтобы найти одного орговика. И за каждым орговиком
– охота, как за классным футболистом, каждый «тренер» (политический лидер) стремится
отбить перспективного работника у другого, у меня увели нескольких. Все орговики
– более или менее наперечет. 

Нашел Лазарь Моисеевич прирожденного орговика, тоже ввел его в круг правителей,
а получилось в конце концов не так хорошо, как планировалось. Звали этого нового
орговика – Хрущев Никита Сергеевич.

Пусть лучше сам Лазарь Моисеевич Каганович расскажет эту чрезвычайно поучительную
историю:

«ОТДЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ О ЛИЧНОСТИ ХРУЩЕВА
Конец 80-х годов

Считаю необходимым ответить на вопрос, который мне некоторые товарищи задают,
а некоторые даже критикуют меня за то, что я был главным, кто выдвигал Хрущева
в течение ряда лет.

Как секретарь ЦК я ведал работой по кадрам и выдвигал многих способных людей,
особенно из рабочей среды. С Хрущевым дело обстояло так. В 1925 году я как вновь
избранный Генеральный секретарь ЦК Компартии Украины выехал из Харькова в центр
нашей индустрии - Донбасс, в первую очередь в Юзовку, где я работал в подпольной
организации до революции. После посещения ряда шахт, заводов, деревень и районов
я участвовал в окружной партийной конференции. 

Во время конференции ко мне подошел делегат конференции товарищ Хрущев. Он мне
сказал: 

«Вы меня не знаете, но я Вас знаю, Вы приезжали к нам... в начале 1917 года как
товарищ Кошерович. Вот я к вам обращаюсь по личному вопросу: мне здесь тяжело
работать. Дело в том, что в 1923 и 1924 годах я поддерживал выступления троцкистов,
но в конце 1924 года понял свою ошибку, признал ее и меня даже избрали секретарем
райкома. Но мне все время об этом напоминают, особенно из Окружкома товарищ Моисеенко.
Вот меня наша делегация выдвинула в президиум конференции, а меня отвели. Видимо,
мне здесь не дадут работать. Вот я и прошу Вас как Генерального секретаря ЦК
КП(б) Украины помочь мне и перевести меня в другое место».

Хрущев произвел на меня хорошее впечатление. Мне понравилось его прямое признание
своих ошибок и трезвая оценка его положения. Я ему обещал по приезде в Харьков
продумать, куда его перевести. Вскоре мне мой помощник доложил, что вот, звонит
с вокзала приехавший из Донбасса товарищ Хрущев и просит Вашего приема. Я сказал:
пусть приедет. Я его сразу же принял. Помню, как он благодарил за то, что я его
сразу же принял. «Я, - сказал он, - думал, что придется долго ждать». 

Заметив, что он бледен, я спросил: «Вы, вероятно, прямо с поезда и голодны».
Он, улыбнувшись, сказал: «Вы, видать, догадливый человек, я действительно давно
не ел». - «Тогда Вы покушайте, а потом будем говорить».

Подали чай и бутерброды, которые он аппетитно ел. Я его спросил: «Что, если мы
Вас сейчас возьмем в ЦК на положение инструктора орготдела ЦК, а потом посмотрим,
может быть, и откроется возможность местной работы». - «Это, -  сказал он, -
даже слишком много для меня, сразу в Харьков и в аппарат ЦК, но раз Вы такое
мнение выразили, то я, конечно, очень благодарен за такое доверие и, конечно,
согласен».

После некоторого времени я увидел, что он работник способный, и, узнав, что в
Киевском окружкоме нужны свежие люди, мы направили его в Киев как инструктора
ЦК, и там его избрали заведующим орготдела окружкома. Там он проработал до 1929
года. В это время я уже работал опять в Секретариате ЦК ВКП(б) в Москве. И вот
в 1929 году мне опять докладывают, что вот из Киева приехал товарищ Хрущев и
просит приема. 

Я его принял без задержки. Просьба его заключалась в том, что он просил поддержки
для поступления в Промакадемию имени Сталина. 

«Я, - сказал он, - учился на рабфаке, но не кончил, взяли на партработу, а теперь
вот очень хочу доучиться в Промакадемии. Меня могут на экзамене провалить, но
я очень прошу Вашей помощи - дать мне льготу, я догоню». 

В Промакадемии было больше всего хозяйственников, которых тоже частично принимали
с льготами по экзаменам, и я, посоветовавшись с товарищами Куйбышевым и Молотовым,
позвонил по телефону и просил принять товарища Хрущева в Промакадемию.

Когда я уже был избран в 1930 году секретарем Московского Комитета партии по
совместительству с Секретарем ЦК, мне пришлось заниматься ячейками Промакадемии
- там было неблагополучно. Выехав в ячейку на актив, я услышал многочисленные
выступления о неудовлетворительной работе бюро ячейки и его секретаря. Выступал
и Хрущев. Посоветовавшись с райкомом, мы выдвинули секретарем ячейки товарища
Хрущева. В это время борьба с правым уклоном обострилась, и Хрущев показал себя
хорошо в борьбе с ним. На районной конференции Бауманского района был переизбран
райком и секретарем райкома был избран товарищ Хрущев. 

Через некоторое время выявилась необходимость в новом секретаре более крупного
района - Краснопресненского, и мы решили выдвинуть товарища Хрущева секретарем
Краснопресненского райкома. Через некоторое время, когда понадобился второй секретарь
МК, я как первый секретарь выдвинул товарища Хрущева, а потом Хрущев был выдвинут
первым секретарем Московского городского комитета партии (МГК тогда входил в
состав области, поэтому Хрущев оставался и секретарем МК).

Помню, когда я советовался с товарищем Сталиным по этому вопросу, я рассказал
ему о Хрущеве, что он хороший работник, и о троцкистской стезе Хрущева в 1923-1924
годах. Товарищ Сталин спросил: «А как он, изжил эти ошибки?». Я ответил: «Не
только изжил, но активно с ними борется». - «Ну тогда, - сказал Сталин, -  выдвигать,
тем более что он работник хороший». 

Помню, когда я потом обедал у него дома, Сталин спросил жену (она тогда тоже
училась в Промакадемии): «Надя, это тот Хрущев из Промакадемии, о котором ты
мне говорила как о хорошем работнике?» - «Да, - ответила она. - Он хороший работник».


Потом вызвали тов. Хрущева на заседание Секретариата ЦК, и тов. Сталин сказал:
«Что касается вашего греха в прошлом, то Вы об этом скажите при выборах на конференции,
а товарищ Каганович скажет, что ЦК это знает и доверяет товарищу Хрущеву». Так
и было сделано.

В Москве Хрущев работал хорошо и оправдал доверие. После Москвы товарищ Хрущев
был направлен Центральным Комитетом на Украину, где он работал первым секретарем
ЦК КП(б) Украины и Председателем Совнаркома. Немало он сделал для развития Украины,
по индустриализации, коллективизации и борьбе с врагами, в том числе с троцкистами,
«правыми» и националистами. Как и у других, у него были, конечно, ошибки и недочеты.
Хорошо себя показал Хрущев во время Отечественной войны как член военных советов
фронтов.

В 1947 году ЦК ВКП(б) признал необходимым разделить функции первого секретаря
ЦК и Председателя Совета Министров УССР ввиду усложнения положения на Украине.
ЦК послал секретаря ЦК ВКП(б) члена Политбюро тов. Кагановича Л.М. на Украину
первым секретарем ЦК КП(б) Украины. Помню, как Хрущев, будучи огорченным и, может
быть, и обиженным решением ЦК ВКП(б), с радостью встретил меня лично, сказав
мне: «Я очень рад, что именно тебя прислали первым секретарем». Я ему, конечно,
обещал, что моя задача - помочь ему и ЦК КП(б) Украины. Так оно и было, работали
мы дружно.

Когда меня вернули из Украины в Москву, я доложил товарищу Сталину о положении
на Украине, которое поправилось, но оставалось трудным, и просил оказать дополнительную
помощь Украине, к чему товарищ Сталин отнесся с большим вниманием, оказав эту
помощь. После этого товарищ Сталин меня спросил о Хрущеве. Я дал объективную
хорошую оценку, указав, что у него, конечно, как и у всех, есть недостатки, в
частности, я указал на проявившуюся у него самоуверенность и всезнайство, но
он вырос в крупного руководящего работника, способного еще расти.

Надо сказать, что Сталин именно в это время напряженно искал и выявлял способных
людей. Он, например, присматривался и ценил Первухина, Косыгина, Маленкова. Он
еще раньше отметил Маленкова, когда мы его взяли из МК, где он работал заворгом,
и назначил его замом, а потом заведующим оргинструкторским отделом ЦК. Точно
так же Сталин обратил внимание и на Хрущева. Вскоре Хрущева ЦК перевел с Украины
в Москву - секретарем МК, а дальше и секретарем ЦК.

Больше того, именно с начала 50-х годов Сталин начал приближать Хрущева. В 1951-52
годах, вплоть до смерти Сталина, Хрущев вместе с Маленковым и Берия стали частыми
гостями у Сталина на Ближней даче.

Меня также спрашивают сейчас, не жалею ли я, что ввел Хрущева? Я отвечаю: нет,
не жалею, он на моих глазах рос с 1925 года и вырос в крупного руководящего деятеля
в краевом и областном масштабе. Он принес пользу нашему государству и партии,
наряду с ошибками и недостатками, от которых никто не свободен. Однако «вышка»
- Первый секретарь ЦК ВКП(б) - оказалась для него слишком высокой. (Здесь я не
был инициатором его выдвижения, хотя и голосовал «за».) Есть люди, у которых
на большой высоте голова кружится. Хрущев и оказался таким человеком.

Оказавшись на самой большой вышке, у него голова закружилась, и он начал куролесить,
что оказалось опасным и для него, и особенно для партии и государства, тем более
что стойкости и культурно-теоретической подкованности у него явно недоставало.
Скромность и самообразование, ранее свойственные ему, отошли в сторону - субъективизм,
всезнайство и «эврика» овладели его поведением, а это до добра не доводит. Это
и многое другое и привело Хрущева к падению с высокой вышки.

Вышеуказанные строки о Хрущеве были написаны мною до ознакомления с опубликованными
«мемуарами» Хрущева. Когда в Москве появились опубликованные в Америке мемуары,
я их не читал, так как не мог их достать в Москве.

Когда я спросил товарища Молотова, читал ли он эти мемуары, он мне сказал, что
читал. На мой вопрос, как он их оценивает, он мне ответил: «Это антипартийный
документ». Тогда я спросил: «Неужели Хрущев так опустился?» Молотов ответил:
«Да, да, в своем озлоблении, в связи с концом... его карьеры государственного
руководителя он дошел до падения, политического и партийного падения в омут».


Когда я сказал с сожалением и возмущением: «Да, это очень печально», Молотов
мне сказал: «... особенно тебе, ведь ты его выдвинул». «Да, - сказал я, - выдвинул,
правда, до определенной черты, на пост 1-го секретаря ЦК я его не выдвигал, предвидя
... что он не осилит эту работу, что провалится. Вы же все, в том числе и ты,
Вячеслав, приняли это предложение Маленкова и Булганина». 

Ознакомившись с опубликованными в «Огоньке» так называемыми мемуарами Хрущева,
я убедился, что оценка Молотова правильна. Ему даже и отвечать нельзя, чтобы
не опуститься до базарной бабы, которая кричит: «Сама паскуда». Я лично к нему
питал нежные дружеские чувства, но я, видно, ошибся. Получилось - Хрущев оказался
не простым хамелеоном, а «рецидивистом» троцкизма» (стр. 645-649).

И напоследок – о «Завещании» Лазаря Моисеевича Кагановича. Оно говорит само за
себя:

«ПИСЬМО-ЗАВЕЩАНИЕ Л.М.КАГАНОВИЧА
Важно. Лично.
Мае Лазаревне Каганович от папы (вскрыть после...

Дорогая и любимая дочь Мая!

Как ни неприятно говорить и писать о завещании, но человек не волен определять
час неизбежной предстоящей разлуки... Поэтому я и пишу тебе заблаговременно настоящее
завещательное письмо.

Официального завещания я не пишу, потому, во-первых, что мне затруднительно проходить
связанные с этим процедуры, во-вторых, собственно говоря, у меня нет капитального
имущества, чтобы писать официальное завещание - денег у меня нет, дачи, автомобиля
и т. п. у меня также нет. Остаются некоторые бытовые вещи, книги - все это я
передаю тебе, моя дорогая дочь, что, может быть, поможет в какой-то степени в
твоем нелегком быту, когда ты лишишься моей помощи из получаемой мною пенсии.
Еще прошу тебя определить и дать моим внукам некоторые нужные им книги, в частности
Иолику — нужные ему для научной работы.

Я надеюсь и уверен, что мои внуки и правнуки не будут в претензии ко мне за то,
что я ничего существенно-материального им не оставляю. Я надеюсь, что они будут
гордиться тем, что их дед после многолетнего пребывания на высоких постах партии
и государства ушел без каких-либо «материальных накоплений», а так, как полагается
честному коммунисту. В этом, как в капле воды, видна пролетарская природа нашего
Советского, рабоче-крестьянского социалистического строя.

За победу этого строя я под руководством моей Ленинской партии и ее ЦК боролся
всю жизнь и твердо уверен, что такой же строй социализма победит во всем мире.


Я оставляю моим дорогим детям, внукам и правнукам мой скромный вклад пролетарского
революционера-интернационалиста, коммуниста-большевика, который я внес в дело
победы Социализма и Коммунизма.

Надеюсь, что мои внуки и правнуки, не говоря уже о тебе, моя дорогая дочь и друг
Мая, член партии с 1945 года, будут идти по тому же пути, обеспечивающему под
руководством нашей Коммунистической партии Советского Союза полную победу Марксизма-Ленинизма,
победу международной социалистической революции и Коммунизма!

Обнимаю и целую тебя, моя любимая дочь Мая, и всех моих любимых внуков и правнуков,
а также близких родных и друзей, и желаю Вам бодрости, оптимизма, жизнерадостности,
революционной боевитости, активности в общественной жизни и научной уверенности
в победе Коммунизма!

Любящий и уважающий — старый большевик, Марксист-Ленинец
Л.М.Каганович» (стр. 665-666).
 
В правоверных святцах, если следовать пророчествам Нового Завета, - всего 144000
праведников. «И взглянул я, и вот, Агнец стоит на горе Сионе, и с Ним сто сорок
четыре тысячи, у которых имя Отца Его написано на челах» (Откровение Святого
Иоанна Богослова /Апокалипсис/ 14:1). Конечно, различные конфессии уже канонизировали
многих из святых сплотников, хотя официальные церковные списки придется тщательно
пересмотреть при формировании Сплота Правоверных. А ленинский Протосплот (авангард
ленинской партии), как в январе 1918 года открылось Александру Блоку в поэме
«Двенадцать», осенен субъектным заветом Иисуса Христа и потому свят, осуществляя
высшую заповедь «дзен-буддизма «Убей Будду!». Отвергая Иисуса Христа – коммунисты
обретают Его: 

…И идут без имени святого
Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…

Их винтовочки стальные
На незримого врага…
В переулочки глухие,
Где одна пылит пурга…
Да в сугробы пуховые – 
Не утянешь сапога…
………………………….
Трах-тах-тах!
Трах-тах-тах…

…Так идут державным шагом – 
Позади – голодный пес.
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз – 
Впереди – Исус Христос. 

Значит, почти вся ленинская гвардия, и прежде всего ленинские орговики, - святые
Правой Веры? И Ленин, и Сталин? И Лазарь Моисеевич Каганович – тоже запечатлен
печатью Божьей на челе и записан в небесной Книге Жизни, в святцах Богоизбранных?
Неисповедимы пути Твои, Господи. Абсурдно – не значит «неверно».