Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

В святцах богоизбранных - Лазарь Моисеевич Каганович? Часть 1

Кажется абсурдным моё утверждение, что коммунизм – это острие субъектности Нового
Времени и соответственно всего современного исторического процесса. Расхожее
возражение – мол, как же так, ведь коммунисты отрицают частную собственность,
а базисной предпосылкой субъектности, постоянно подчеркивается в заметках данного
«Философско-политического дневника» и в проповедуемой Программе постиндустриальной
модернизации России «Путь из тупика», служит финансово-экономическая самодостаточность
человека, то есть обладание самодостаточной частной собственностью. 

Я же не вижу здесь абсолютно никакого противоречия. Субъектность неразрывно сопряжена
с собственностью, а собственность может быть частной (часть мира) и тотальной
(весь мир). Субъект может быть частичным и довольствоваться частной властью,
а может быть целостным и стремиться к господству над миром, как и положено Господу
Богу, которому субъект равен в своей потенции. Для субъекта весь мир – объект.
Как говорит Карл Маркс в 11-м «Тезисе о Фейербах», философы до сих пор объясняли
мир, а требуется изменить его. Коммунисты штурмуют Небо, обретая Царствие Небесное.
И коммунист презирает собственность частичную, требуя собственности тотальной
– он жаждет, как равнобожий субъект, весь мир сделать своей собственностью. Он
– не раб мещанского счастьица, а господин титанического исцеления. «Весь мир
насилья мы разрушим, - поют коммунисты в своем гимне «Интернационал», вслед за
Библией подразумевая, что «мир во зле лежит», - До основанья, а затем Мы наш,
мы Новый Мир построим, Кто был никем /объектом/ - тот станет всем /субъектом/».

Разумеется, коммунисты конкретизируют субъектный завет Иисуса Христа. Чтобы,
как Господь Бог, стать творцами Нового Мира, надо как Да-Быть редуцировать-деструктировать-деконструировать
существующее сущее и прах старого мира отряхнуть со своих ног, очиститься от
«богатства» старого мира, стать неимущим, пролетарием – «чистым субъектом». Легче
верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в Царствие Небесное.
Кто не отринет – тот не обретет.  

Как Иисус Христос призывал отринуть мать и отца и близких ради обретения Царствия
Небесного, так и Карл Маркс призывал отказаться от семьи и отечеств ради Всемирной
Революции (Поворота Времени) и прыжка из сферы объектно-сущной необходимости
в царство субъектно-бытийной свободы. Пролетарии всех стран должны соединиться
в Интернационал как в Новую Церковь, сплотиться в научно-технически вооруженный
Сплот для штурма Неба. Сергей Есенин называл это деяние «Мировым Пожаром», Мартин
Хайдеггер – «волей к воле»  «Обособья» (Ereignis), сопряженного с научно-техническим
«Поставом» (Gestell). Обособь себя от сущего, замкни альфу и омегу Времени, катапультируй
Постав Слова  – и «се, творю всё новое» (Откровение Святого Иоанна Богослова
/Апокалипсис/ 21:5).  

Врагом бытийного субъектизирования виделся буржуй, который своей объектной филистерско-мещанской
и хищническо-эксплуататорской частной собственностью, то есть своим обладанием
разрастающейся частичкой сущего - десубъектизирует и самого себя, и всех вокруг,
и прежде всего эксплуатируемый им рабочий класс. Поэтому коммунистическая революция
– антибуржуазная по своей сути. 

Пока всё правильно и верно с точки зрения Правой Веры вообще и «прикладной эсхатологии»
особенно. Все эти моменты и рифмовки я подробно разобрал в книге «Молодежь и
прогресс: Философские размышления о драме Свободы, Любви и Измены в истории»
(Москва: Молодая Гвардия, 1980) при анализе основ марксизма и осмысления опыта
«молодежной революции» на Западе в конце 1960-х годов, в преддверии постиндустриализма.
Где же коммунистическая теория расходится с коммунистической практикой, почему
коммунистический Советский Союз рухнул  под откос, в то время как коммунистический
Китай набирает обороты?

Подвело, как и в случае с историческим христианством, - «забегание вперед», идеалистический
отрыв учения от жизни. Иисус Христос учил, что отнюдь не все христиане обретут
Царствие Небесное. Новый Завет называет число праведников (правоверных) – всего
144.000! А с остальными что делать? «Праведно» пасти их, контролировать, инквизировать
и цензурировать, а некоторых вообще сжигать? Так и коммунисты – решили исцелить
всех от частнособственнического счастья ради сплотного целого. Но мало кто обладает
достаточной самоотверженностью, чтобы войти в Сплот Правоверных и через него
обрести Царствие Небесное. Что делать с остальными? Ставить к стенке или сплавлять
в ГУЛАГ? 

Более того, в конце концов выяснилось, что ни Церковь, ни Сплот не могут расти
и развиваться, если не питаются низовой субъектностью. Ребенок, вырастая во взрослого,
проходит через стадии детства, отрочества и юности, и стремящийся к субъектности
низовой человек не сразу обретает целостную субъектность, а прежде проходит детскую
стадию частичной субъектности, мелкобуржуазности. Огромное  большинство людей
на этом успокаивается и впадает в мещанство и бросает якорь в потребительском
обществе, но активное (пассионарное) меньшинство правоверно жаждет Царствия Небесного
и предается мелкобуржуазной революционности, то есть преддверию коммунизма. Поэтому
мелкобуржуазная субъектность – источник  необходимой подпитки Интернационала
и Сплота, авангард творчества прогресса.  

Практически это означает, что абстрактный коммунизм (как и Церковь), стремясь
оставаться авангардом человечества, должен стать прагматичным коммунизмом и взять
за основу неудержимый божественный порыв к равнобожию человека, к субъектности.
И тем самым довести лозунг борьбы с частной собственностью до логического конца
– во-первых, преодолеть вызываемые частной собственностью  социальное неравенство
и социальные несправедливости единственным разумным способом, а именно наделив
всех людей самодостаточной частной собственностью (в финансовой самодостаточности
люди равны, хотя один может быть банкиром, а  другой просто земледелец, и один
будет симпатяга, а другой – урод); во-вторых, показать превосходство целостной
субъектности над частнособственнической.

Примерно по такому пути пошел современный коммунистический Китай, благодаря чему
сумел ответить на вызов постиндустриализма, хотя ещё Карл Маркс и затем Владимир
Ильич Ленин предвидели подобное практическо-прагматическое развитие социализма
(нэп, ленинский «кооперативный план»).

Увы, в Советском Союзе низовая частная субъектность подавлялась во имя целого,
и это было оправдано в условиях мобилизационной индустриальной модернизации вплоть
по крайней мере до завершения послевоенного восстановления, однако ошкурившееся
после смерти Сталина руководство страны не пошло вовремя на раскрепощение низового
предпринимательства и потому не смогло ответить на вызов постиндустриализма и
погубило вдохновенно начатое Правое Дело. 

Тем не менее именно у нас в России исключительно успешно прошла «генеральная
репетиция» Субъектной Революции «для всех». Субъектный завет человечества, который
передали нам Посланники и Пророки и который породил и вдохновляет Новое Время
– «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех» - стал воплощаться
на земле именно русскими революционерами. Это были подлинные  титаны, основатели
Протосплота. Несколько десятилетий вынашивал их русский народ, все мечты и порывы
великой державы сфокусировались в их субъектности. И они свершили чудо, шедевр
мировой истории. И их была горстка.

В детстве на меня огромное впечатление произвела история Бабура – основателя
Империи Великих Моголов. Его книга «Бабур-намэ» постоянно находилась у меня под
рукой. Казалось бы, прародитель узбеков Шейбани-хан загнал его в угол, куда-то
в горный припамирский кишлак. Он остался один. И он долго искал и ждал достойных
сотоварищей – орговиков. И таковые появились – несколько человек. С ними он спустился
с гор, взял Герат, пошел на Индию и основал великую державу. 

Главное, запомнил я, - «критическая масса» орговиков, команда. Три – пять – семь
человек, способных отдать себя общему Великому Делу и умеющих организовать исполнение
порученного задания, - и нет на Земле ничего невозможного. 

Как говорил Владимир Ильич Ленин – «дайте нам организацию революционеров, и мы
перевернем Россию». И богоносная Россия (Третий Рим) выстрадала марксизм.

И вокруг Ленина собралась команда орговиков, которой никто не мог ничего противопоставить.
Эта команда – прообраз и генеральная репетиция Сплота Правоверных, который организует
Конец Мира и, пройдя За-Быть, «вынырнет» в Начале космического цикла как Творец
(Элохим) Мира – Новой Земли и Нового Неба, Царства Божия. На столетие команда-протосплот-партия
Ленина по праву сильнейшего взяла Россию под свой контроль, пока не споткнулась
на отсутствие смены – субъектной подпитки. Идеальный же орговик ленинской непобедимой
команды, достойнейший член Протосплота – Лазарь Моисеевич Каганович (умер за
рабочим столом за месяц до крушения Советского Союза 25 июля 1991 года в возрасте
97 лет от инфаркта в своей квартире на Фрунзенской набережной в полукилометре
от штаба нашего Российского Народного Фронта /РНФ/).

Вчера в книжном киоске Государственной Думы РФ купил книгу «Лазарь Каганович:
Памятные записки рабочего, коммуниста-большевика, профсоюзного, партийного и
советско-государственного работника» (Москва: Вагриус, 2003. – 673 стр.). Ночью
читал её. Очень поучительные воспоминания. Поскольку история развертывается по
спирали, то на предстоящем решающем витке «перезагрузки Матрицы» возродятся человеческие
типы и типовые ситуации и организационные формы и приемы, которые успешно сработали
в эпоху генеральной репетиции. 

Не буду возносить дифирамбы «железному наркому» или отыскивать бревна или соринки
в его глазу. Всегда испытывал к Лазарю Моисеевичу высочайшее уважение. В одном
из первых выпусков газеты РНФ «Российское Возрождение» в 1989 году мною было
напечатано интервью с ним, и мы тогда выразили признательность его дочери Мае
Лазаревне Каганович за оказанное содействие. Затем записи своих бесед с Л.М.
Кагановичем опубликовал  журналист и писатель Феликс Чуев. И вот, наконец, самосвидетельства
одного из «творцов эпохи». 

Прежде всего меня интересовали истоки целостной субъектности и энергетики  этого
человека. Тогда происходил выплеск пассионарности на Руси, в то время как сегодня
– произошла совершенно чудовищная депассионаризация. Мне важно прочувствовать
токи земли, породившие ленинскую гвардию. Иссякли они или нет, а если иссякли,
то что делать, чтобы напитать все же ростки русской субъектности.

Родился и вырос Лазарь Моисеевич в украинском Полесье, в деревне Кабаны, в 30
километрах от Чернобыля. В деревне насчитывалось около 300 дворов, из них 20-30
дворов – еврейские. «Отец мой Моисей родился, вырос и прожил безвыездно 60 лет
(из 63-х) в деревне Кабаны. Его отец - мой дед Беня не получил обещанной при
переселении земли и оказался в бедственном положении - он сам работал на лесозаготовках.
Своему старшему сыну, моему отцу, он, естественно, не мог дать никакого образования
и отправил его на заработки с 13-летнего возраста. Начав с батрачества, лесозаготовок,
мой отец потом стал квалифицированным рабочим на смолено-дегтярном заводе. Мать
моя, Геня, родилась и выросла в местечке Чернобыле в семье ремесленного мастера-медника
Дубинского, имевшего медно-литейную мастерскую, в которой работали, кроме него,
его два сына и его дочь - моя мать. После смерти отца, разорения и закрытия мастерской
мать приехала к своим сестре и брату-кузнецу, жившим в деревне Кабаны. Познакомившись
с моим отцом - он был беден, но умен и хорош собой, так же как и наша мать, -
 они полюбили друг друга и поженились, прожив долгие годы дружной жизнью. После
женитьбы устроили себе жилье, наняв на деревне «степку» (маленькое сооружение
для хранения овощей),  переоборудовали и зажили в ней в тесноте, да не в обиде,
не задумываясь над расчетами, можно ли в их условиях иметь детей, а все пошло,
как «Богом положено». В положенный срок появилось первое дите, а там - лиха беда
начало – мать родила 13 детей, из которых семь померли, а в живых осталось шесть
- пять сыновей и одна дочь. Одно это может дать представление о тяжких условиях
жизни нашей семьи» (стр. 26-27). 

Мои тоже достаточно пассионарные родители вышли из таких же многодетных семей.
Мой отец Иван Васильевич Скурлатов по типажу (но, разумеется, не по масштабу)
похож на Лазаря Моисеевича Кагановича. Читая воспоминания Лазаря Моисеевича о
его возмужании в полесской деревне Кабаны, я постоянно ощущал перекличку с тем,
что рассказывал мне отец о своём бедняцком детстве и своей  жизни в деревне Тюрбенево
в нашей родной Вачкасии Нижегородской губернии по правому берегу Оки, по соседству
с левобережной Муромщиной. Там в глубинке наших русских земель рождалась поросль
новых людей, ответивших на вызов индустриализма и революционно преобразивших
Россию. 

Могучая воля к субъектности вела Лазаря Моисеевича – его в деревне прозвали «моторный
хлопэць» - по жизни. С детства он трудился, помогал родителям, зарабатывал грузчиком,
сплавщиком, кузнецом. Старший брат Михаил «уже в 1903-1904 годах проявил себя
энергично в классовой борьбе в г. Иванькове, Чернобыле, а затем в Киеве, где
он уже в 1905 году стал социал-демократом-большевиком» (стр. 38). 

Тяга Лазаря к учению и книгам впечатляет. На ловца и зверь бежит – находились
люди, которые помогали Лазарю в самообразовании. «Я начал, - пишет он, - свою
учебу путем самообразования, продолжающегося всю жизнь до настоящего времени.
Трудно было начинать по-новому учиться, особенно самому. Но на первых порах меня
выручал тот же первоначальный мой благодетель - учитель нашей деревенской школы
Петрусевич. Он был более образованным, чем требовалось для двухклассной деревенской
школы, особенно по истории, и он помог мне сосредоточиться особенно на этой науке.
Он также помогал мне по литературе, в особенности по изучению украинской литературы.
Хотя самих книг украинских писателей, в том числе Тараса Шевченко, не было, но
он их знал и мне подробно о них рассказывал (кроме Шевченко, о Панасе Мирном,
Коцюбинском и других). Это были первые камни, первые вклады в мое понимание и
позднейшее глубокое изучение замечательной украинской литературы и украинской
культуры. Важно было еще и то, что Петрусевич преподносил это мне с душой не
 националистически настроенного человека, противопоставляющего славную украинскую
литературу великой русской классической литературе, а, наоборот, связывая ее
прогрессивные народные стороны с революционно-демократическими чертами русской
классической литературы в духе Белинского, Чернышевского.
Учитель Петрусевич был первым представителем российско-украинской передовой революционно-демократической
интеллигенции, которого я встретил в своей деревне Кабаны и который оставил в
моей душе на всю жизнь самую лучшую память и чувство глубокого уважения и благодарности»
(стр. 48). 

Самостоятельно освоил Лазарь Моисеевич классическую русскую и зарубежную литературу,
а первым его публичным выступлением стало чтение рассказа Максима Горького «Челкаш»
в ночлежном доме, где он проживал после переезда из села Хочавы (он там работал
в кузнице) в недалекий Киев (его взяли работать на  склад металлолома). «Я с
большим удовлетворением вспоминаю это первое инициативное массовое мое действо,
которое показало мне великую силу литературы и слова для воспитания людей, оно
было очень полезным для меня и, думаю, что и для людей, участвовавших в нем»
(стр. 62). 

Вообще-то я как историк-профессионал осознаю, что к написанным на склоне лет
мемуарам следует относиться критически и держать в уме возрастную аберрацию,
в частности, перенос в детство и юность жизненных установок и принципов, которые
сложились на протяжении жизни и если и присутствовали на ранних стадиях, то в
зачаточном виде. Например, Лазарь Моисеевич, на мой взгляд, явно преувеличивает
влияние на него ещё до революции «старых большевиков», которые-де постоянно наставляли
и направляли его. Думается, юный и молодой Лазарь Каганович отличался достаточной
самостоятельностью и сам принимал основные решения, а «старые большевики», раньше
его приобщившиеся к революционной работе, были не такими уж старыми и «правильными».
А общая жизненная канва вполне убедительна и достоверна, хотя отличается от нынешней.

«Хотя общение с жильцами нашей «ночлежки» давало мне многое для воспитания чувств
солидарности с рабочими, бедняками всех наций, - пишет Лазарь Моисеевич, - но,
естественно, что решающее, наибольшее первичное классовое воспитание я получал
на работе, непосредственно связываясь с рабочими-пролетариями, продающими свою
рабочую силу как товар. Поработав там, я сроднился с ними, мы лучше узнали друг
друга; не все были одинаковы в своем поведении, по сознанию, были крайне отсталые
элементы, выпивохи, но было немало сознательных рабочих, которые возмущались
не только экономической эксплуатацией, но и политической реакцией, господствующей
в стране.

Проявляя большую осторожность, сложилась небольшая группа таких сознательных
рабочих, среди которых я был самым молодым, как говорили мои сотоварищи, «молодой
да ранний». Это, конечно, не была партийная группа, но просто революционно настроенные
рабочие социалистического направления. Я им, как мог, рассказывал об истории
Французской революции, декабристах, о крестьянской реформе и - что знал - о рабочем
движении России, то, что я узнавал из общения со старыми большевиками, с которыми
меня .познакомил и связал /старший брат/ Михаил. 

Особенно важным, если можно так выразиться, вкладом, или моим первым взносом
в классовое сознание моих товарищей - рабочих был мой рассказ о прочитанной мною
небольшой по объему, но важной брошюры Вильгельма Либкнехта «Пауки и мухи», которую
я получил от старых большевиков. Я не буду здесь излагать богатое содержание
этой небольшой по объему книжки, но советую всем молодым товарищам найти ее и
прочитать, не только потому, что она полюбилась мне в юношестве, но и потому,
что она ярко, образно, коротко дает суть того капиталистического строя и капиталистов,
которые, как пауки, высасывают всю кровь из мух-пролетариев. Помню, какое огромное
впечатление произвел на рабочих мой рассказ о ней не только тем, что она отражала
их жизнь и положение, но и потому, что Вильгельм Либкнехт - этот старый соратник
Маркса (отец Карла Либкнехта) призывал рабочих не быть мухами, а бороться против
пауков-кровососов-капиталистов. 

И надо сказать, что это не было простым просвещением рабочих, оно привело к тому,
что в тяжких условиях столыпинской реакции рабочие, хотя и помаленьку, начинали
показывать, что они не мухи. У нас это конкретно проявилось в маленькой если
не забастовке, то в серьезной «волынке» - в активном проявлении своего недовольства
и протеста. Дело в том, что хозяин никакой спецодежды нам не давал; и мы придумывали
разные способы «спасения» своей ветхой одежонки. Я, например, применил такое
«изобретение»: нашел большой толстый мешок, сделал прорези для головы и рук и
через голову надел его на себя - получилось нечто вроде робы, - перевязал в поясе
веревкой, и получилась своеобразная спецодежда. Все рабочие последовали моему
примеру, посмеиваясь, приговаривали: «Голь на выдумки хитра», а другие добавляли:
«И дешево и сердито».

Но с рукавицами мы справиться не могли, тут мешковина не поможет - наступала
зима. Старые, у кого были, порвались, а без рукавиц зимой к металлу не подойдешь.

И вот наступил черед второго действенного практического взноса в сознание рабочих
после «Пауков и мух». Не скрою, что с гордостью вспоминаю мою инициативу в предъявлении
хозяину требования - выдать нам рукавицы. Не все вначале согласились, боясь увольнения,
так как вокруг ходило много безработных, которых хозяин тут же может принять;
но все же, сговорившись, рабочие настойчиво сказали хозяину, что без рукавиц
зимой никакой рабочий, кого бы он ни принял, работать не сможет. 

Вначале он отделался фразой: «А где я их возьму? Доставайте сами». Мы ему сказали,
что работаем 12 часов в день и нам некогда их искать, а вам полегче их достать.


Мы фактически предъявили требование с предупреждением, что без рукавиц работать
не сможем и не будем. Это была угроза забастовки. Хозяин, видимо, не желая, как
он говорил, скандала, да еще возможного вмешательства полиции, на деле не считая
целесообразным зимой менять состав сработавшегося коллектива рабочих, особенно
в связи со срочными заказами, спасовал, достал рукавицы и снабдил нас ими. 

Нужно было видеть нашу радость не столько от самого факта получения рукавиц,
сколько от окрылившей нас всех, в том числе робевших, первой маленькой победы
- коллективного единодушного выступления рабочих. Больше того, борьба за «рукавицы»
на складе металлолома стала известна рабочим других предприятий Подола и произвела
хорошее впечатление и влияние на рабочих. Особенно высоко оценили это действие
старые большевики, которым я об этом рассказал. Они говорили, что это маленький,
но хороший признак активизации рабочих» (стр. 62-64). 

Вот он – решительный первый шаг, определивший судьбу и путь к Сплоту. Первый
раз – самый трудный, не все переступают порог к субъектности. Трудно первый раз
пырнуть ножом или выстрелить в человека, а ещё труднее – восстать на господина,
взорвать социальную твердь. Есть немало солдат и военачальников, легко идущих
в бой и не знающих физической трусости, но лишенных гражданского мужества перед
лицом власти, перед табу господина. Юный Лазарь переступил  шкурное и встал,
как субъект, супротив хозяина, сам став Господином. Субъектность – это равнобожие,
это равногосподность (смотри рассуждения Гегеля о разнице между рабом и господином
в «Феноменологии духа»). 

Пусть Лазаря Кагановича после этого уволили – он уже почувствовал вкус субъектности
и сплотности. А это – высшее, что доступно человеку.

Затем – будни самодостаточного: случайная работа по переносу мебели, мешков,
ящиков с продовольствием и товарами. Да, труд человека тогда в России стоил дешевле
труда лошади, и Лазарь радовался этому редкому заработку, который он  копейками
рассчитывал на неделю, а то и на месяц жизни. «Я лично стойко переносил эти мытарства,
- вспоминает Лазарь Моисеевич, - но по сравнению с другими у меня в душе еще
была затаенная печаль и, если можно так выразиться, обида на судьбу, которая
растоптала мою мечту об учебе. Специальности я не имел, кроме первичного ученического
освоения кузнечной работы и рабочего на складе металлолома. Но природные качества
здорового, рано повзрослевшего парня давали мне возможность выполнять любую физическую
работу, а способностями овладеть любой специальностью природа меня тоже не обидела.
С этими настроениями я еще энергичнее занялся поисками работы. Однако «покупателей»
моей рабочей силы было мало» (стр. 66).

Я называю молодого безработного Лазаря Кагановича «самодостаточным», потому что
он, став субъектным, уже приобрел качества «ликвидности», с которыми невозможно
пропасть ни в каком обществе и ни при каких обстоятельствах. Субъектность – высшая
форма ликвидности, высшее богатство. В тюрьме, в лагере, в чужих краях, больной
и безъзыкий – ты самодостаточен, если субъектен. Но не так просто субъектность
приобрести. Можно добиться её не только благодаря «революционной» дуэли с господином
и выигрышем её, но и благодаря «эволюционному» обретению экономическо-финансовой
независимости от какого бы то ни было хозяина, внешнего господина (работодатель,
государство и т.п.). 

«Наступил приплав по Припяти - Днепру в Киев плотов леса и дров, - вспоминает
Лазарь Моисеевич свою почти «босяцкую» молодость. - Я знал это дело еще с детских
лет, когда работал с отцом и братьями на берегу реки Уша по подготовке ими плотов
к сплаву. Сговорившись с тремя крепкими парнями, которых я знал по нашей бывшей
ночлежке, мы отправились к берегам Днепра в окрестностях Киева, куда причаливали
плоты, и там нам удалось получить временную работу. Работа была физически тяжелая,
платили нам по 80 копеек в день за 12-14 часов работы. Устроили мы на берегу
курень, в котором спали, закупили харчи и, проработав 15 дней, кое-что накопили
для более «спокойного» ожидания следующей работы.
Хотя мы основательно уставали, но работа на чистом воздухе и жизнь в курене укрепили
наш организм после голодных дней и недель; настроение наше здесь, в «поэтической»
обстановке Днепра, явно улучшилось. Подрядчик, который нас принял на работу,
видимо удовлетворенный тем, что лес и дрова вытащили мы на берег досрочно, сказал
нам, когда примерно прибудут следующие плоты, чтобы мы наведывались, и он нам
вновь даст работу» (стр. 66). 

«В период завоза зерна по Днепру на киевские мельницы мне удалось, - продолжает
Лазарь Моисеевич Каганович, - с большим трудом получить работу грузчика на большой
мельнице миллионера Бродского, и я успешно таскал, как и взрослые старые грузчики,
мешки по пять пудов. Условия работы были тяжелые: пыль невероятная, спецодежды,
конечно, никакой не выдавали, таскать мешки приходилось вверх, доски на мостиках
были ненадежны, то и дело ломались, рабочие падали, получали увечья. Нормы были
высокие, за полное их выполнение рабочий-грузчик получал по 75 копеек в день
при 12-часовом рабочем дне. Обращение надсмотрщиков было невыносимое, доходившее
до побоев. Заправских старых грузчиков надсмотрщики побаивались, да они и отругивались
по всем правилам матерного лексикона. Но мы, новенькие, молодые, первое время
терпели. Постепенно мы начали роптать, этот ропот завершился организованным нашим
протестом перед высшей администрацией. Явившийся к нам представитель этой высшей
администрации заявил нам: «Вы еще неполноценные грузчики, мы вас приняли, рассчитывая,
что вы будете примером и образцом дисциплины, а вы вон какие! Смеете протесты
подавать, а знаете, что за это вам будет, если мы вызовем полицию? Чтобы другим
неповадно было, мы вас просто увольняем». И около десяти молодых грузчиков были
выброшены на улицу. Некоторые из старших хотели протестовать, но большинство
их не поддержало: они, молодые, говорили они, проживут, найдут себе работу, а
мы семейные, нам потруднее, хозяин вместо нас рабочих найдет легко, а нам найти
работу будет потруднее.

Так как я был главным зачинщиком выступления молодых грузчиков, рабочие мне выражали
всяческое сочувствие, при этом шутя говорили: «Вот видишь - хозяина Бродского
зовут Лазарь и тебя зовут Лазарь, пошел бы ты к нему и сказал бы: как же это
ты, Лазарь, уволил Лазаря, нехорошо, мол, это; гляди, он бы устыдился и восстановил
бы тебя, да еще с прибавкой». 

Все смеялись и говорили: жди от кровососа милости, а один грузчик добавил: «Он,
Бродский, еврей и еще более зол на еврея рабочего, который ему не кланяется,
а ведет с ним борьбу». 

Впоследствии, когда я уже был членом партии, я использовал этот конфликт в борьбе
с сионистами, покровителем которых был этот миллионер Лазарь Бродский» (стр.
67-68).

Лазарь Каганович признается – «Тяжело я переносил эту новую безработицу и перманентную
голодовку. Голод тяжело переносить всегда, но одно дело, когда переносишь его
в условиях революционной борьбы и войны, другое дело, когда ты переносишь его
в условиях капитализма как безработный и голодаешь тогда, когда другие - твои
же угнетатели-капиталисты и их холуи - сыто живут, как боровы.  Существует пословица:
«не единым хлебом жив человек». Это, конечно, высокоблагородная мысль, означающая,
что, кроме хлеба, человеку нужна культура, духовная жизнь, идейно-политическое
содержание жизни и так далее. Все это правильно, но когда «хлеб этот единый»
имеется у человека». 

«Помню, - рассказывает Л.М. Каганович, - что в эти периоды моей безработицы,
сидя на бульварах, расхаживая по улицам, площадям и скверам, наблюдая франтов,
аристократов, богачей, фланирующих по Крещатику, по Бибиковскому бульвару, их
изысканную одежду, высокомерное их поведение в противоположность рабочим, трудовым
людям, сумно шагающим в рабочей одежде, и безработных в рваной одежде, - я все
больше и больше озлоблялся и проникался острым чувством классовой ненависти к
паразитам, кровососам и в то же время чувством глубокой солидарности, любви и
уважения к своим братьям по классу, по нужде, страдающим так же, как и я сам.
Неправильно, конечно, некоторые квазигуманисты, в том числе и современные, смешивают
эту ненависть с ненавистью вообще, якобы к людям в целом, и зовут к абстрактному
«добру вообще». В капиталистическом эксплуататорском строе, существующем еще
в большинстве стран мира, мы подходили и подходим к восприятию и пониманию добра
и зла, симпатий и ненависти с пролетарски-классовой точки зрения. Пролетарское
добро и есть общечеловеческое и истинно гуманистическое добро и любовь к людям.
Так именно мы, рабочая «правдистская» молодежь и истинно революционная нерабочая
молодежь, воспринявшая марксистско-ленинские идеи и принципы, понимали нашу ненависть
к существующей, помещичьей, капиталистической действительности» (стр. 68-69).


Правоверный сострадает своим страждущих братьям, трудящимся. Чтобы человечеству
исполнить свою божественную миссию на земле и запрограммировать-воссотворить
Новый Мир – необходим труд. Должны трудиться все люди, а не только правоверные.
Трудящиеся субъектизируют себя, свой род-народ и всё человечество, зачастую сами
оставаясь несубъектными или подвергаясь десубъектизации со стороны паразитов.
Долг правоверных, как учили Будда, Моисей, Иисус Христос, пророк Мухаммед и другие
великие Учителя Человечества, - любить ближнего как самого себя, сотрудиться
вместе со всеми.

«Конечно, - продолжает Лазарь Моисеевич, - ненависть, даже классовая, сознательная,
сама по себе не является еще спасительным, творческим фактором; для того чтобы
перерасти в великую творческую положительную революционную силу, классовая ненависть
должна быть соединена с идейной любовью, действенным сочувствием к страдающим
и нуждающимся людям, к угнетенному человечеству и прежде всего к его передовому
авангарду - к классу пролетариата; соединена с великими революционными идеями
его освобождения от эксплуатации, полным и окончательным свержением существующего
капиталистического строя, гнета и насилия и с организованными революционными
действиями, обеспечивающими победу над теми, кого ты ненавидишь классовой ненавистью,
с которыми ведешь острую борьбу до полного их уничтожения.
Мои наблюдения и ощущения усиливали во мне чувства именно такой классовой ненависти
и толкали меня по пути превращения ее в творческую силу сознательного революционного
пролетарского действия» (стр. 69). 

Шкурность или забота о своём индивидуальном благополучии – понятна и оправдана,
но недостаточна для счастья и спасения. «Мои наблюдения за мелкобуржуазными мещанскими
слоями, - говорит Лазарь Каганович, - отталкивали меня от мещанской ограниченности
людей из мелкобуржуазных слоев, всегда спешащих куда-то, захваченных мелкими
делишками, всегда в страхе - как бы не опоздать, как бы чего не потерять - прибыли
ли, карьеры, заработка побольше или уважения у власть имущих и богатых знакомых,
особенно если они связаны какими-либо взаимными интересами или выгодными деловыми
операциями и делишками. Видно было, что у этих людей нет иных целей, тем более
больших общественных целей. Они производили впечатление людей, боящихся прежде
всего потерять или не найти свою счастливую личную судьбу, свое личное устройство,
о котором они всю жизнь мечтают, но которое они большей частью никогда не находят.
В конце концов эти мещане, не видя связей между личным и общественным, примирялись
с существующим положением. Жизнь большей их части сводилась к мелким мещанским
накоплениям, хотя бы немного деньжат и вещичек, которые их спасали от жалкой
жизни» (стр. 69-70). 

«Разумеется, - пишет Лазарь Каганович, - больше всего я видел трудовых людей
из бедноты и рабочего класса. Это те люди, с которыми я соприкасался ежедневно
в жизни, на работе и на улицах города. На лицах и в поведении этих людей труда
чувствовалась отягощенность условиями жизни, крайняя озабоченность завтрашним
днем - обеспечением средств существования себе и своей семье. На работу они спешат,
а с работы плетутся усталым медленным шагом или висят гроздьями на подножках
трамвая. По глазам, сжатым губам, по фигуре, по всему их облику видно было, что
эти труженики недовольны своей жизнью, эксплуатацией, нуждой. По связям с рабочими
и безработными я, конечно, видел и знал, что и среди рабочих, наряду с сознательными,
было много отсталых людей, хотя и они чувствовали, что нужно жить лучше, что
богачи-капиталисты - это разбойники, грабящие рабочих. Но они не видели сознательного
выхода. Одни поддавались настроениям обреченности, другие - бунтарским настроениям,
а некоторые настраивались на националистический и шовинистический лад… За время
моих мытарств в Киеве я острее ощутил и понял, что в той жизни, какой она была
у большинства обывателей, нет ни цели, ни смысла, те маленькие временные «радости»,
которые находил себе простой бедный люд, только углубляли страдания, загоняя
их внутрь, особенно такие «радости», как выпивка, - они не дают выхода ни телу,
ни уму, ни сердцу» (стр. 70, 71).

Однако наряду со сломленными – в России в те годы встречалось немало рабочих
людей, устремленных к субъектности. Дело в том, что к тому моменту в русском
народе почти два поколения действовала мелкобуржуазная революционная демократия,
которая пробудила низы, возбудила среди многих простых людей жажду стать субъектами,
а не объектами. Ленинская партия ориентировалась как раз на этих передовых субъектно-продвинутых
представителей рабочего класса, ведущих за собой широкие слои трудящихся города
и деревни. 

«В это же время я видел и понимал, - отмечает Лазарь Моисеевич Каганович, - что
лучшие люди рабочего класса под руководством существовавшей в тяжких условиях
столыпинщины подпольной рабочей партии большевиков своей работой должны повернуть
и поворачивают и этих отсталых людей на правильный путь.
Главное и самое отрадное было в том, что мои наблюдения и беседы с рабочими,
в том числе и безработными, показывали, что из среды вынужденных временно подчиниться
сложившимся условиям и ходу жизни после поражения революции 1905-1907 годов выделяются
передовые рабочие люди, смело и гордо шагающие по улицам Киева, всем своим обликом
непокоренные, бросающие вызов столыпинской реакции, как бы говоря: глядите на
нас и верьте - живет революция в сердцах рабочих, мы еще поднимемся и покажем
свою революционную силу, не унывайте, мы еще победим всех врагов пролетариата
и революции!» (стр. 70-71). 

В эпоху постиндустриализма такими низовыми массовыми субъектными бойцами выступают
уже не представители традиционного индустриального рабочего класса, а трудящиеся
постиндустриальной экономики, прежде всего хайтековцы, ведущие за собой молодежь
и работников сфер производства и обслуживания.

«Я, конечно, тяжело переживал окружающие страдания, - вспоминает Лазарь Каганович,
- всем своим молодым существом я чувствовал и, главное, уже сознавал, что так
продолжаться не может, не должно. Я твердо усвоил, что нужный великий смысл жизни
заключается в том, чтобы бороться по-революционному за новую жизнь, за коренное
изменение существующей безрадостной жизни трудящихся. Вспоминая этот период моей
юношеской жизни, я могу сказать, что, и будучи безработным или работая на черной
работе, я не просто осмысливал окружающее, но уже начинал действовать, в частности
ведя работу среди безработных и чернорабочих. Особенно это относилось к вопросам
направления их сознания» (стр. 71).

В борьбе за субъектность попутно решался и «национальный вопрос». Дело в том,
что субъектность – базисна, а национальность – надстроечна. Национальное, будучи
социальным и субъектным по происхождению, выше и сильнее этнического, природного.
Однако национальное и особенно этническое часто сковывает субъектное, когда носитель
национального (а обычно этнического)  несубъектен или десубъектизирован. Базисные
субъектные стимулы и мотивы глубже, сильнее и долговременнее, чем любые природно-объектные
или надстроечные. Когда сталкиваются базисное и надстроечное, то может нередко
побеждать надстроечное, произрастающее из отгнивающего базиса, но в конечном
счете победу одержит растущее базисное, которое не всегда сразу облачается в
привлекательную надстройку. Демократы (в том числе социал-демократы Ленина),
выступая за раскрепощение людей и их субъектизацию, обычно элементарно превосходили
и обыгрывали черносотенцев и националистов и тогда, и сегодня.  

«Капиталисты, опираясь на столыпинский режим, на его полицию, расправлявшуюся
с рабочими организациями, - указывает Лазарь Моисеевич Каганович, - поддерживали
организованные черносотенные организации. В Киеве, с его многонациональным населением,
они были особенно сильны. Буржуазно-националистические организации угнетенных
наций также пользовались этим для затемнения классового самосознания трудящихся,
для разжигания национализма среди трудящихся нацменьшинств, хотя сама-то она,
буржуазия этих наций, вступала в союзы с черносотенной буржуазией. 

Шовинисты и черносотенцы старались разжигать шовинизм и среди отсталых рабочих,
особенно среди безработных. Как безработный я бывал на пунктах их скопления,
видел, как черносотенные банды организовывали драки среди безработных. Поводом
для этого они выбирали направление того или иного безработного соответствующей
национальности на попадавшуюся работу; зачастую завязывалась острая борьба, грозившая
кровопролитием. 

Я вспоминаю врезавшийся в мою память наиболее крупный конфликт у Контрактовой
ярмарки на Подоле, где безработные много дней и недель сотнями прозябали в ожидании
работы, большей частью безрезультатно. В один из таких мрачных дней закрутилась
карусель споров между безработными; началось как будто с полушуток, посмеиваний
одного над другим, а кончилось всерьез. 

Один из безработных начал посмеиваться над другим безработным из крестьян в свитке
и лаптях: «И чего тебя понесло в Киев из украинской деревни? Земля у вас на Украине
получше нашей, Калужской, небось прокормила бы и тебя и семью, не то что у нас
в Калуге. Сидел бы «хохлик» у себя в деревне и ел бы «картоплю» с «салом». 

И вот этот «хохлик», как его назвал калужский, вспылил и резко отчитал калужанина:
«Як бы ты побачив наше сэло и як мы живэмо, ты можэ такы глупства и нэ казав
бы; колы нэма нэ коня, нэ вола, що ж ты зробыш з одной землей, ось ты с циею
землей вично у богатого в кармани зо всимы потрохамы, ось чому я тут в Кыеве
пропадаю. А ты сам мыни скажи, чого ты и други кацапы понаихалы сюды у наш Кыев,
шукали б соби роботу у сэбэ дома, тоди мы, тутошни, скорийш знайшли б соби роботу».


Калужанин хотел продолжить спор и даже успел сказать, что Киев такой же твой,
как и мой и всех русских, как в спор включился один, даже не похожий на безработного,
который, как бы продолжая мысль калужанина, сказал: «Вот именно русских, а тут,
смотри, набрались и жидки, гнать их надо отсюда». Этот как бы неожиданный вывод
нашел свою почву. Зашевелилась толпа и повернулась к тому углу, где стояла группа
безработных евреев. Этим воспользовалась небольшая группа черносотенных элементов,
от которых, видимо, и выступил указанный последний «оратор», и начались хулиганские
выкрики и призывы - дело грозило перейти в кровавое избиение. 

Я в это время стоял в центре споривших - видимо, уже тогда я не принадлежал к
робкому десятку. Быстро сообразив, куда это клонит, решившись, я громким, звучным
голосом крикнул: «Послушайте, что вам хочет сказать молодой, но такой же несчастный
безработный, как и вы. За что, за каким таким богатством вы тут готовы съесть
друг друга, за дырявый карман, в котором ни шиша нет? Все богатства у хозяев-капиталистов,
у помещиков, у купцов, у богатеев всех наций. Это нашими руками, потом и кровью
они нажили свои капиталы. Когда им выгодно, они нас держат, когда невыгодно,
они нас выгоняют, делают безработными. Вот я вам расскажу, кто главный виновник
моей теперешней безработицы». 

И я рассказал им историю моей работы и увольнения с работы на мельнице миллионера
Лазаря Бродского. «Меня тоже зовут Лазарь, но «Федот, да не тот». Он миллионер,
а я голодный, безработный. (Слушатели реагировали на мою шутку благоприятным
смешком, и это меня ободрило.) Он ходит на балы к губернатору и якшается с такими
же богачами - русскими, украинцами, поляками; они не дерутся, а чокаются бокалами,
распивая не кипяток без чаю и сахару, как мы с вами, а коньячок да шампанское.
А я вот нахожусь в одной семье безработных с вами. Кто же мне ближе? Кто мне
брат? Миллионер Лазарь Бродский, который меня выгнал за то, что я с группой молодежи
протестовал против издевательства? Конечно, миллионер Бродский - мой классовый
враг; он и капиталисты всех наций — и русские, и украинские, и польские - являются
классовыми врагами всех нас. Вот почему мы все - рабочие, бедные крестьяне без
различия наций - русские, украинцы, евреи, поляки, татары и другие, - все мы
братья, потому что все мы страдаем от богачей - эксплуататоров всех наций. И
мне хоть и молодому среди вас, но смешно слушать ваш спор, как будто виновник
безработицы находится здесь среди голодных и забитых людей. Прогонять нужно не
безработных угнетенных наций, а капиталистов, помещиков и угнетателей трудящихся
людей всех национальностей. Нельзя поддаваться разжиганию национальной вражды,
на которую нас толкают прислужники, черносотенные холуи и псы капиталистов, помещиков,
купцов и богатеев всех наций. 

Нам же - рабочим, бедноте деревенской и городской - надо быть едиными, сознательными
и бороться за свои права и прежде всего за право на работу. Когда мы не будем
допускать разъединения своих сил по нациям, когда рабочие всех наций будут едины
и сплочены, как единый класс, тогда все пойдет по-другому, мы, страдальцы, перестанем
страдать, а будем достойными и обеспеченными людьми в государстве». 

Это было мое первое крещение - выступление перед массой; я тогда особенно почувствовал
и понял великую силу слова - правильного слова.

Меня крепко поддержал выступивший после меня рабочий, намного старше меня, как
он сам представился - рабочий из Москвы Васильев. Он рассказал о жизни московских
рабочих, в том числе как они боролись в 1905 году, о том, что они не поддаются
черносотенной и националистической агитации и натравливанию на другие нации,
и в заключение призвал к классовому единству пролетариата и к борьбе за свои
права и прежде всего за право на работу, на труд. Только такая четкая классовая
постановка вопроса, даже без острых политических дискуссий, которые по условиям
того времени были невозможны на открытом собрании, да еще неорганизованном, привела
к тому, что уклонившаяся в неправильную сторону масса безработных, как бы устыдившись
того, что было, повернулась в сторону правильного классового, пролетарского настроения,
высказанного в речах последних двух ораторов. 

Без «резолюций» и каких-либо выкриков перешли к «очередным» делам - к ожиданию
и поиску работы. Даже черносотенцы вынуждены были ретироваться, хотя они, конечно,
не успокоились и всегда готовы были возобновить свои попытки. Зато часть находившихся
там безработных разных наций явно ободрилась и в приподнятом настроении подходила
ко мне, хлопали по плечу и одобряли сказанное мною. Нечего и говорить, как это
подкрепило меня самого.

Когда я рассказал об этом старым большевикам, с которыми я был связан и с которыми,
бывая у Михаила, беседовал, они все обратили особое внимание на этот случай и
сказали, что такое реагирование знаменательно, что это еще одно свидетельство
ожидаемого оживления; меня же они все одобрили и сказали, что рады за меня. Да,
действительно, говорили они, тебе бы надо учиться, но ничем помочь не можем.


Один из них, старый большевик Фельд, оставшись после беседы, сказал Михаилу,
что он попробует через своего брата, служащего в транспортной конторе, устроить
меня на работу. 

И действительно, через пару дней я встретился с братом Фельда - старшим агентом
транспортной конторы, который мне предложил пробу, чтобы показать, на что я способен.
«Вы, - сказал он, - будете ездить с колонной извозчиков на станцию железной дороги,
будете сдавать груз и в товарной конторе оформлять документы на сдаваемый и получаемый
грузы по предъявленным документам для привоза его обратным рейсом; потом с течением
времени мы вас назначим младшим агентом транспортной конторы».

Я, конечно, с радостью принял это предложение и успешно выполнял возложенные
обязанности. Это была первая железнодорожная «школа» будущего министра путей
сообщения СССР» (стр. 73-74). 

Затем – втягивание в профсоюзную и политическую работу. Пришлось Л.М. Кагановичу
пройти через ряд отраслей разных предприятий, «пока не удалось поступить на кожевенный
завод и затем на обувное предприятие, где я прочно приобрел постоянную квалификацию
кожевника, а затем обувщика-сапожника». Затем он поступил на вновь открывшийся
завод по производству пробок, спрос на которые сильно вырос, в частности в связи
с открытием пивоваренных заводов. «Пробковый завод, - отмечает Л.М. Каганович,
- был предприятием устойчивым; это было нечто вроде акционерной компании, имевшей
предприятия не только в Киеве; хозяевами были капиталисты разных наций - русские,
украинцы, евреи, поляки. Они организовали производство крупных пробок не только
для пивоваренных заводов, но ловко организовали сбор старых, уже использованных
пивных и иных пробок и перерабатывали их в средние и маленькие пробки, поставляя
их разным потребителям, особенно в аптеки, и, конечно, здорово на этом зарабатывали»
(стр. 75). 

«Переработка пробок производилась на специальных ручных станочках, на которых
работала по преимуществу молодежь; меня, как и многих других, поставили у такого
станочка. Каждый из нас перерабатывал за 12-часовой рабочий день не одну тысячу
пробок, а зарабатывали мы по 50-60 копеек в день; к концу дня руки и ноги чертовски
болели, но работа была сухая, сравнительно чистая, и после некоторого вечернего
отдыха была возможность почитать и позаниматься. 

Работая на пробковом заводе, я сдружился с группой молодежи. Мы помогали друг
другу в производстве, в частности, в перетаскивании мешков с пробками из подвала
наверх для сдачи приемщику. Но главное в нашей дружбе было то, что я им доставал
книжки, рассказывал им то, что мог, по истории, в особенности об общественно-политическом
развитии, о борьбе рабочего класса и вплотную подводил их к политическим вопросам.

Постепенно наша группа молодых рабочих начала проявлять инициативу в борьбе с
произволом администрации, в особенности в борьбе с обсчетами и систематическими
штрафами то за качество, то за опоздание, то якобы за дерзкое поведение и так
далее; кое-что нам удавалось отвоевывать в пользу рабочих. Назревало наше выступление
за 30-минутный перерыв на обед и за повышение оплаты труда. Но события опередили.


Один из хозяев, который больше всего управлял на этом предприятии, особенно придирался
к нашей группе молодежи, влияние которой росло. Однажды он обвинил одного нашего
парня, Ефима Ковальчука, в том, что он дважды засчитывает один мешок с пробками,
которые сдает приемщику. Ефим вспылил и заявил ему: «Сами вы вор и мошенник,
а мы, рабочие, честные люди, а не воры». Хозяин разбушевался, начал кричать:
«Вон отсюда, чтобы духу твоего не было, иди в контору и получай расчет - ты уволен».
Мы все были возмущены и стихийно бросили работу. На крик сбежались большинство
рабочих и присоединились к нам - молодым. Работа была фактически приостановлена.


У всех рабочих был «зуб» на хозяев за их бесконечные придирки, особенно штрафы,
за низкий заработок при очевидном для всех росте их прибылей, поэтому выступление
явно назрело. 

Профсоюза у нас не было, но организованность появилась естественным ходом событий.
Из стихийного возмущения и прекращения работы мы без промедления перешли к организованному
собранию. Хотя и были отдельные голоса против прекращения работы, но большинство
сошлось на том, что надо предъявить свои требования, а если хозяева отклонят,
то бастовать. Поскольку наша группа молодых рабочих была еще до этого спаяна,
то, естественно, на собрании мы и тон задавали; вместе с нами активничали старые
рабочие с опытом революции 1905 года, из которых выделялся старый рабочий Щербицкий.
Рабочие избрали для руководства комиссию (из осторожности ее не называли стачечным
комитетом), которой поручили выработать требования. До предъявления этих требований
хозяевам решили продолжать работу. В этом сказались еще условия политической,
полицейской реакции. В комиссию был избран указанный Щербицкий, я - Каганович,
Ефим и несколько других передовых рабочих.

Я посоветовался со старыми большевиками, с которыми я был связан, и они дали
мне советы, как дальше действовать. Требования были выработаны, обсуждены с рабочими
и предъявлены хозяевам: отменить увольнение Ефима Ковальчука, отменить систему
штрафов, установить 30 минут на обед, повысить расценки на 20 процентов.

Хотя на второй день на завод пожаловал участковый полицейский надзиратель, вынюхивая,
что творится, рабочие держались уверенно и смело, а хозяева были ошеломлены неожиданной
дерзостью рабочих. Им было невыгодно допустить в тот период остановку завода.
Видимо, посоветовавшись, компаньоны решили пойти на некоторые уступки. Вызвав
нас, они вначале резко шельмовали рабочих и нас, их представителей. Мы, со своей
стороны, резко им отвечали и заявили, что, если они не удовлетворят наши требования,
рабочие объявят забастовку.

Кончилось тем, что хозяева: 1) отменили увольнение Ефима; 2) разрешили полчаса
на обед; 3) частично отменили некоторые штрафы, хотя значительную часть оставили;
расценки обещали несколько поднять, чтобы дневная зарплата поднялась на один
гривенник в день. На этом первый конфликт был закончен. Хотя он носил экономический
характер, но для того времени в условиях реакции эта маленькая победа рабочих
данного завода приобретала и политическое значение. Настроение поднялось не только
у рабочих нашего завода, но и ближайших предприятий на Подоле. 

После этого агенты полиции и участковые надзиратели стали частыми гостями на
заводе, проявляя интерес к нашей группе молодых, особенно в отношении меня и
Ефима. Как ни тяжело и жалко было, но пришлось мне и Ефиму покинуть этот завод.


Однако я чувствовал, что вырос и окреп в этой схватке рабочих с хозяевами, в
которой я сыграл не последнюю роль. Я реально ощутил великую силу сознательной
классовой организованности рабочих, в особенности силу интернациональной солидарности,
когда рабочие - русские, украинцы, евреи, поляки и другие - были едины в борьбе
с капиталистами тех же наций. Я был рад и счастлив, что участвовал в этом деле,
хотя впереди вновь безработица и поиски работы» (стр. 75-77). 

«После пробкового завода я опять долго был безработным, зарабатывая отдельными
кратковременными работами, например на заводе сельтерских вод на Шулявке, но
долго не пришлось работать на этом заводе, произошел инцидент, из-за которого
я опять был уволен. Дело в том, что сынок хозяина - паразит и ловелас - приставал
к работавшим на заводе молодым девушкам, сами они постоять за себя не смогли
- вот мы, несколько молодых ребят, сговорились отучить этого подлеца от его привычек
и крепко избили его. Не желая скандала, связанного с именем своего сынка, хозяин
не впутал полицию в это дело, но нас уволил. 

После этого я начал работать на мыловаренном заводе. Работа грязная, но хозяин
платил по 80 копеек в день. Это был оригинальный хозяин, получивший в наследство
от отца этот завод. Молодой хозяин не справлялся с ним. Он сам даже говорил,
что он не эксплуататор и не может им быть. По секрету раз сказал, что в студенческие
годы он даже был «искровцем». Возможно, что по этому-то он оказался плохим предпринимателем
и фирма «Мыловаренный завод Блувштейна» лопнула, как мыльный пузырь.

В конце концов при помощи старого большевика Бориса Когана, кондитера, я поступил
на вновь открывшуюся на Подоле кондитерскую фабрику, рассчитывая, что здесь я
наконец обрету постоянную профессию. Я довольно быстро освоил это производство.
За короткий срок меня уже поставили на работу подмастерья. Но условия работы
были отвратительные, никакой вентиляции. Мы работали в жаре, духоте и грязи.
У меня осталось очень хорошее чувство к рабочим и работницам этой отрасли, которые
в значительной своей части и в трудных условиях реакции были революционно настроенными,
так как это были по преимуществу рабочие, длительно и устойчиво работавшие в
этой отрасли, и хотя годы реакции сказывались и на их политической активности,
но по мере приближения нового подъема рабочего революционного движения киевские
кондитеры, среди которых работали такие старые большевики, как Г.Вейнберг, Б.Коган,
Петров, вместе со всеми передовыми рабочими России встали в ряды активных борцов
за победу революции. Из этой фабрики я ушел наиболее подготовленным к профсоюзной
и организационно-политической работе, которую я уже развернул, работая на кожевенном
заводе, а затем на обувных предприятиях, где я обрел постоянную и устойчивую
профессию. 

Я не могу сказать, что я с охотой выбрал себе профессию кожевника, но, оставшись
вновь безработным, мне было не до выбора желательной профессии. Вообще надо сказать,
что если в наше советское время молодежь в громадном большинстве своем выбирает
себе профессию по своим наклонностям, по своему желанию, то в старое, дореволюционное
время «нам было не до жиру – быть бы живу».

Я, например, начав с кузнеца, хотел быть металлистом. К этому меня расположили
Михаил и его товарищи, в большинстве рабочие-металлисты. Пробовали они даже устроить
меня на Южнорусский машиностроительный завод, но ничего из этого, к сожалению,
не получилось. Главным образом потому, что ограниченное  количество киевских
машиностроительных заводов не могли поглотить большое количество желающих поступить
к ним. 

Оказавшись вновь безработным, я был счастлив, что поступил на кожевенный завод.
Мне повезло. Оказалось, что мой товарищ Ефим Ковальчук, вынужденный вместе со
мной уйти из пробкового завода, устроился работать на кожевенном заводе Кобеца
на Куреневке. Вот он мне и помог поступить на этот завод.
Из всех кожевенных заводов Киевщины (Соколовского, Ковалевского, Матвеенко, Горнштейна
и других) завод Кобеца Василия Константиновича был самым старым, крупным, пережившим
все трудности кризисов, не закрываясь. Перерабатывал этот завод крупные, отборные
шкуры: воловьи, яловочные, отчасти шкуры годовалых телят; вырабатывал он главным
образом подошву, юфть и отчасти шагрень и другие тонкие товары для обуви. Хотя
завод Кобеца считался более механизированным, чем другие заводы, но ближайшее
ознакомление показало, что эта механизация была крайне ограниченная и преобладал
тяжелый ручной труд. Наиболее тяжким было то, что почти все операции производственного
процесса связаны с водой, грязью, известью, дубильными веществами, опасностью
заражения сибирской язвой и так далее.

Когда я поступил на завод, то меня поставили на первую, самую тяжелую и грязную
операцию - на отмочку, удаление грязи, крови, сала, одним словом, на очистку
и смягчение кожи и подготовку ее к дальнейшей обработке, хотя работа на других
операциях - в зольном, мездрильном отделениях и в дублении также нелегкая - и
там та же сырость, но все же там легче и хоть немного «привлекательнее». Я упорно
и терпеливо выполнял свои обязанности, но наступил момент, когда я обратился
к администрации, чтобы мне дали работу на других операциях. Мне отказали. При
этом издевательски было подчеркнуто: ничего, здесь тоже нужны «грамотеи». Потом
я узнал, что это словечко «грамотей» было брошено не случайно. Дело в том, что
на этом заводе Кобеца слежка была поставлена тщательно, и вообще Кобец был крепко
связан с полицией, и «грамотеи», то есть сознательные рабочие, у него не задерживались.


Кроме моего товарища Ефима, на заводе было еще несколько передовых рабочих, в
том числе хорошо запомнившиеся мне рабочие Солодовников и Эльхин, которые потом
стали, как и Ефим, большевиками. Естественно, что мы не только сами общались,
но и вели соответствующую работу среди рабочих, особенно по вопросам охраны труда
в тяжелых условиях нашей работы, в особенности по случаям попадания рабочих в
чаны и получения ими увечий.

Но и здесь «злой рок» преследовал меня: видимо, новые хозяева, закупая юфть и
подошву у Кобеца, получили от него предупреждение обо мне, как «неблагонадежном».
Отменить прием меня на работу они не смогли, но вместо работы, которую я начал
в основном цехе, где я довольно быстро овладел специальностью «сбивщика» по сбивке
обуви, они поставили меня в подвал, где я должен был сортировать и смазывать
дегтем юфтевые вытяжки. Хотя, как говорят, деготь очень полезен для легких, но
зато пропах я дегтем насквозь, а руки мои стали чернее, чем у негров. Надо, однако,
сказать, что товарищи меня не «чурались», в том числе и чернобровые девчата.
Все же наступил час, когда я стал сбивщиком обуви - «механиком».

Работа у «механиков» тоже была нелегкая. Работали стоя, по 12 часов в день, упираясь
грудью в железную колодку. Норма выработки была высокая - сбивали по 4 пары ботинок,
а сапог - по 8 пар, а со сверхурочными часами некоторые доходили до 12 пар. В
порядке рационализации железные гвоздики (тексы) для ускорения работы, чтобы
каждый не брать из коробки, набирали в рот, остатки потом бросали обратно в общую
коробку. Некоторые, например я лично, поставили себе отдельные коробки с тексами.
Вначале на это смотрели косо, дескать, вроде как на брезгающего «аристократа».
Потом, когда восстановился профсоюз, мы ввели для всех отдельные коробки с тексами,
и все были довольны этим новшеством. 

В конце 1910 года появилась возможность восстановления профессионального союза
кожевников, который был разгромлен столыпинской реакцией. Профсоюз кожевников
и сапожников, а также отдельно существовавший профсоюз заготовщиков был одним
из старейших профсоюзов в Киеве и на Украине» (стр. 77-80). 

Вторая половина 1911 года была уже более насыщена классовой борьбой в области
экономической и политической. Начавшиеся в центральных промышленных районах,
в славном революционном Петербурге забастовки рабочих быстро докатились до промышленных
центров Украины и до столичного Киева, который хотя и не числился индустриальным,
но, во-первых, это был один из крупнейших политико-экономических и революционных
центров страны, и, во-вторых, рабочих в Киеве было много, в том числе железнодорожных.
«Подол, например, не считался районом индустриальным, однако в нем было много
солидных предприятий пищевой, швейной, кожевенно-обувной, галантерейной, легкой,
 деревообрабатывающей промышленности; были и такие крупные по тому времени предприятия,
как Южно-русский завод. Судоремонтники и речники днепровские, да и рабочие небольших
мастерских - самые обездоленные - были революционными. В 1911 году, да уже и
в 1910 году Киевская партийная организация выступила с рядом важных документов,
листовок» (стр. 80). 

Для меня и для грядущего Сплота Правоверных важно на примере Лазаря Моисеевича
Кагановича проследить момент профессионализации орговика, включения его в партийную
работу. Следует учитывать, что вышеотмеченная возрастная аберрация неизбежна,
и надо её постоянно иметь в виду и поздние эмоции не принимать за подлинные ранние,
а лишь за их отблеск. Однако как историк замечу, что именно Владимир Ильич Ленин
предложил максимально-субъектную форму Протосплота («партия ленинского типа»)
и стал центром притяжения для «железных людей» или  для «стальных большевиков»,
которых в одном из белогвардейских журналов, я читал, назвали «волевой накипью
нации». 

«Я был бесконечно счастлив, - пишет Л.М. Каганович, - когда меня с благословения
Подольского райкома начали все больше вовлекать в практическую работу. Это меня
очень радовало и активизировало. Помню, как я был рад, когда мне и другим моим
товарищам -  юным рабочим поручили распространять листовки Киевской организации
по поводу 1 Мая 1910 года. Я собрал наш молодежный кружок, зачитал им листовку,
а потом мы распространили каждый полученную им порцию по Подолу, одновременно
зачитывая ее рабочим. Хотя демонстраций не было, выход этой листовки в период
господствовавшей реакции был сам по себе большим радостным событием для рабочих,
поднявшим их революционное настроение. 

Помню, когда к нам в Киев через некоторое время прибыли старые выдающиеся большевики
тов. Андронников, а позднее тов. Косиор Станислав. Они высказали мне с приятным
удивлением и удовлетворением свою оценку, что в Киеве, в частности в Подольском
районе, больше, чем во встречавшихся им других организациях, имеется большая
группа теоретически подготовленных молодых партийных работников из рабочих, что
это благотворно сказывается на устойчивости ленинской позиции в Киевской организации.


Это было верно, и смею думать, что в этом сказалась и работа нашего молодежного
рабочего кружка, который в 1911-1912 годах стал заметной силой среди подольских
рабочих.

В нашем молодежном кружке уже с 1911 года давно созрело твердое желание и готовность
вступить в партию. Мои молодые товарищи уполномочили меня доложить об этом их
заявлении группе старых большевиков и просить их помощи в райкоме партии. При
первом же моем посещении группы старых большевиков я доложил о просьбе членов
молодежного кружка, в том числе, конечно, и моей личной просьбе, помочь вступлению
в партию. Все товарищи горячо приветствовали и говорили, что пора мне быть в
партии и они все охотно дадут мне рекомендацию. При этом они мне сказали, что
«чохом», сразу принять всех членов кружка нельзя. Сначала райком партии примет
тебя, Кагановича Лазаря, руководителя кружка, а потом персонально будут рассматривать
заявления каждого в отдельности» (стр. 81-82).

Вскоре, за 80 лет до кончины Лазаря Моисеевича Кагановича и затем кончины создаваемого
им Советского Союза, в августе 1911 года он был принят Подольским районным комитетом
партии в ряды Киевской организации Российской социал-демократической партии.
Эта «формальность» - на самом деле весьма существенна.

«Несмотря на то, - отмечает Лазарь Моисеевич Каганович, - что фактически еще
до принятия меня в партию я был связан с партийной организацией, когда это окончательно
свершилось и я был официально принят в партию, я ощутил, что свершился большой,
решающий шаг в моей жизни, что я поступил в Великий университет революции, университет
великой партии - университет Ленина! Я хорошо понимал, что я вступаю в ряды партии,
борющейся не на жизнь, а на смерть с сильным врагом, с опытным, старым эксплуататорским
миром. Я реально ощутил колоссальную перемену в моей жизни, психологии, поведении.


Прежде всего - это проявление большого чувства и сознания ответственности за
себя, за свои понятия и действия, ответственность за весь тот великий коллектив
- партию, в ряды которой был включен. Если до этого я уже понимал, что для освобождения
пролетариата необходимо соединить рабочее движение с социализмом, экономическую
борьбу с политической классовой борьбой в общенациональном и международном масштабе,
то теперь мало было понимать. Члену партии необходимо действовать, а не только
и не просто проповедовать социализм. 

Ведь утописты тоже проповедовали социализм, да ведь даже меньшевики и ликвидаторы
фальшиво клялись словом «социализм»; большевику-ленинцу необходимо каждодневно
по-революционному бороться за эти идеи. 

Член коммунистической партии должен всегда помнить, что осуществление идей социализма
невозможно без пролетарской революции, завоевания пролетариатом власти и осуществления
вначале революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, а
затем диктатуры пролетариата. 

Вступив в партию, я со всей силой и остротой ощутил и осознал, что подпольная
партия требует строжайшей конспирации - меньше слов, больше дела.

Вступая в партию, я ясно понимал, что хотя партия не армия, но она - воюющая
партия и в ее боевом марше каждый ее член должен шагать, ощущая локоть рядом
идущего бойца великой партии, маршировать нога в ногу, соблюдать и хранить дисциплину
великого революционного коллектива, именуемого партией  большевиков. Дисциплина
эта духовно, идейно выше и организационно крепче дисциплины любой армии и любой
иной партии. Она, эта идейно-большевистская и организационно-большевистская дисциплина,
основана прежде всего на верности великим идеям научного социализма-коммунизма,
их усвоении и действенной практической борьбе за их осуществление, то есть правильном
применении марксистской программы и ленинской стратегии и тактики революции на
практике.

Таким образом, каждый из нас, вновь вступивших в партию, воспринимал партийную
дисциплину не как внешне-механическую, административную силу, а как глубоко сознательную,
внутренне-идейную дисциплину, что означает -  добровольное подчинение своей индивидуальной
свободы (тем более индивидуалистических выкрутасов) единой коллективной партийной
свободе, памятуя, что «свобода есть осознанная необходимость» (Энгельс) и что
понимание этой необходимости есть решающее условие подлинной свободы всего коллектива
и каждого в отдельности» (стр. 82-83).

Таково совершенно правоверное отношение члена ленинского Протосплота к своему
бытийному долгу! 

А сама партийная работа, которую вел Лазарь Каганович в Киеве, заслуживает самого
подробного изучения. Формы этой работы, кадровые вопросы – остаются актуальными
на все времена, в том числе и в такие эпохи спада и депрессии, как сегодня. Рано
или поздно Сплоту предстоит осваивать каждодневные партийные дела, и свидетельства
и советы орговиков-первопроходцев – бесценны.

«Рабочие Подольского района были одним из революционных отрядов киевского пролетариата,
- поясняет Л.М. Каганович, - и хотя там подвизались и временами имели известное
влияние меньшевики и бундовцы, социал-сионисты и ликвидаторы, но большевики в
успешной борьбе с ними завоевали ведущее место среди рабочих Подола и Киева,
побеждая своих противников. Без преувеличения и без пристрастия старого подольчанина-киевлянина
я могу сказать, что Подольская подпольная организация нашей партии в годы нового
подъема была одной из самых сильных в Киевской организации.

Вот в этой славной Подольской партийной организации я и начал свою партийную
жизнь как рядовой член партии и потом как член районного комитета партии и член
Киевского комитета партии. 

Моя работа началась и развивалась как составная часть всей работы партийной организации.
Учитывая мой культурный уровень как рабочего, мое участие в борьбе рабочих с
хозяевами, в работе профсоюза, а также мой опыт организации самообразования в
рабочем молодежном кружке в сочетании с моими ораторскими данными как агитатора,
пропагандиста среди рабочих, районный комитет поручил мне организовать вместе
с другими партийцами партийную группу или фракцию в профсоюзе кожевников, активизируя
работу союза в целом, добиваясь его легализации. Одновременно райком поручил
мне поддерживать связь и с другими профсоюзами, включив меня в организованную
при райкоме комиссию по профсоюзным делам; включил меня в группу товарищей, проверявших
постановку партийной учебы в кружках в связи с предстоящей их реорганизацией,
и нагружал меня агитационными и пропагандистскими выступлениями среди рабочих,
особенно молодых рабочих. 

Не преувеличивая свои молодые силы рядового члена партии, скромно оценивая свои
возможности, я все же не принадлежал к робкому и вялому десятку и со всей юной
энергией и смелостью взялся за порученную мне райкомом работу. Было организовано
и проведено изучение ряда статей тов. Ленина о III Государственной думе, об избирательной
кампании и избирательной платформе, а также статьи «Столыпин и революция». Эта
статья тов. Ленина имела вообще очень большое и важное политическое значение,
особенно для нас, киевлян, в связи с убийством Столыпина в 1911 году именно в
Киеве.

Для Киевской партийной организации это событие стало важным политическим событием
и пробой ее сил, так как убийством Столыпина в Киеве воспользовались черносотенные
организации и темные силы для травли революционеров, студентов и жидов. «Двуглавый
орел» - орган черносотенцев прямо призывал к погрому. Партийная организация должна
была, во-первых, подготовиться к отпору черносотенцам в случае, если бы это произошло,
успокоить панику, проявившуюся у трудящихся евреев, и, во-вторых, развернуть
большую пропагандистскую работу среди рабочих и трудящихся всех наций. 

Что касается первой задачи, то мы, низовые члены партии, в том числе, конечно,
я, и беспартийные передовые рабочие действительно готовились к самообороне, вооружение
было, конечно, слабое. Помню стальной кастет, который мне сделал Вася-металлист.
У тебя, говорил он, рука крепкая, и он тебе подойдет. 

Он мне пригодился, когда однажды, нагруженные листовками, я и Наум Голод спускались
вечером по Андреевскому спуску, где народу почти не было, а за нами неотступно
следовал шпик. Наум Голод, имевший опыт, сказал мне: «Знаешь, что в таких случаях
надо сделать? - И сам тут же ответил: - Попробовать его прогнать, запугав его,
а если не поможет, избить его так, чтобы он несколько часов не мог подняться».
Нащупав свой кастет, я сказал: «Давай». Круто повернув назад, мы быстро подошли
к шпику. «Чего тебе нужно от нас?» - спросил Голод. Тот начал угрожать большим
ножом — огнестрельного оружия у него не было, - чертыхаться.
Мы его основательно взяли в оборот. Он кричал, но народу кругом не было, мы ускоренным
шагом спустились вниз и благополучно добрались, донесли свой ценный груз - листовки
до цели.

Все же известная организованность и некоторая боевая, если можно так выразиться,
подготовка у нас была. Но, видимо, царские власти и полиция передумали, и черносотенцы
в порядке своей полицейской дисциплины отступили - погрома не было.

Новый, 1912 год мы, члены партии, встречали в хорошем, бодром и приподнятом настроении.
Киевский комитет партии выпустил в связи с Новым годом специальную листовку,
в которой подвел итоги 1911 года и призвал рабочих с еще большей революционной
силой развернуть в 1912 году новое наступление на самодержавие и капиталистов.

Передовые рабочие встречали новый, 1912 год не за рюмкой водки, а на нелегальных
собраниях, которые дали хорошую, боевую революционную зарядку на 1912 год. Мы,
выступавшие с докладами, на этих собраниях говорили об отрицательных и положительных
сторонах прошедшего 1911 года и о предстоящих задачах рабочего класса и его партии
в наступающем 1912 году.

Для меня это был первый мой политический доклад после вступления в партию.
Я лично был еще озабочен решением вопроса о заявлениях членов молодежного кружка
и других товарищей, с которыми я был связан по профсоюзу, о принятии их в партию.
Райком партии внимательно рассмотрел персонально каждого в отдельности и принял
в партию товарищей Губермана Самуила, Колю-металлиста, Ефима Ковальчука, Солодовникова,
Бориса Маргулиса, Марголина; несколько позднее товарищей Бибермана, Семена Губермана
и других. 

Райком поручил мне организовать из указанных товарищей первичную партийную ячейку,
включив в эту ячейку ряд ранее принятых опытных членов партии. Это были такие
товарищи, как Анюта Слуцкая, работница-швейница, член партии с 1911 года - развитая,
опытная, партийный и профсоюзный работник; Приворотская Мария (потом Каганович),
ставшая моей женой, член партии с 1909 года, работница-трикотажница, политически
развитая, опытный партийный и профсоюзный работник; Женя-прачка, энергичная активистка;
Садовский - член партии с 1911 года, рабочий-кожевник и шорник, боевой и опытный
революционный профсоюзный работник; Семен Костюк - сапожник, хороший рабочий
агитатор. 

Потом включались в ячейку и такие, например, как верный партии Коля-интеллигент,
Лев Шейнин, имевший еще трех братьев большевиков, Ямпольская -  работница кондитерской
промышленности, активный развитой работник, и другие.
Не откладывая в долгий ящик, ячейка приступила к практической работе, в частности,
были организованы две рабочие комиссии: агитационно-пропагандистская и профессионально-экономическая.
Меня выбрали в обе комиссии.

В Киеве к 1912 году было всего два легальных профсоюза: фармацевтов и официантов;
в начале 1912 года был легализован еще союз приказчиков. Весной и летом рабочие
Киева добились легализации профсоюзов металлистов, портных «Игла», деревообделочников,
прачечников, печатников и полулегального существования союза сапожников и кожевников.
Я говорю «полулегального», потому что с 1912 до начала 1913 года шла борьба с
властями за его легализацию. Губернатор проявил особую строгость, «бдительность»
по отношению к союзу сапожников и кожевников, должно быть, потому, что он действительно
еще в 1905 году проявил себя как боевой профсоюз.

В1911и1912 годах под руководством нелегальной партийной ячейки эта профсоюзная
полулегальная небольшая организация была связана с рабочими и организовывала
конфликты и забастовки рабочих, а в начале 1913 года профсоюз сапожников и кожевников
был наконец официально зарегистрирован.

Но партийной группе приходилось и более непосредственно участвовать в действиях
профсоюза в периоды острых конфликтов рабочих с хозяевами и особенно в период
забастовок. 

Борьба бастующих со штрейкбрехерством принимала зачастую острый характер, вплоть
до возникновения стихийных физических схваток, особенно в небольших мастерских,
которых на Подоле было много; драки обычно начинали и сами хозяйчики, и их наследники,
но и наши не дремали, а давали достойную сдачу. При этом они с удовольствием
потом рассказывали, как они всыпали самим хозяйчикам. Интересно отметить и тот
факт, что еврейские хозяйчики спекулировали и клеветали, что, мол, черная сотня
и их избивала, а русско-украинские хозяйчики клеветали, что это жиды их избивали.

Мы старались дифференцированно подбирать группы по борьбе со  штрейкбрехерством.
Большей частью это были смешанные группы по национальности. Но для наилучшего
разоблачения спекуляции хозяйчиков мы зачастую подбирали и так, что к еврейским
хозяйчикам направлялись по преимуществу еврейские наши парни, а в мастерские,
где хозяева были русско-украинские, направлялись наши русские и украинские товарищи.
А в большие предприятия направлялись и те и другие. И в том, и в другом случае
это была интернациональная классовая борьба пролетариев всех наций с хозяевами-капиталистами
всех наций.

При забастовках на крупных предприятиях мы создавали стачечные комитеты, которые
учитывали наши партийные указания и советы в непосредственном руководстве стачками.
Не всегда, конечно, все шло гладко и выигрышно; штрейкбрехерство было главным
бичом забастовок, при вмешательстве полиции на стороне, конечно, предпринимателей.
Но ничто не могло удержать рабочих от классовой борьбы - ни угрозы хозяев, ни
локауты, ни вмешательство полиции, ни разлагательская работа ликвидаторов, которые
бесстыдно обвиняли нас, большевиков, в «стачечном азарте». Этим они отталкивали
от себя даже отсталых рабочих и толкали их к нам - к большевикам.

Большую роль в нашей социал-демократической большевистской работе и борьбе имело
умелое использование нами легальных клубов и обществ, существовавших в Киеве
в разное, время под разными названиями: Общество распространения образования
в народе, Научно-технический клуб и другие.

В них всегда шла борьба за руководство. Мы старались иметь большинство в правлениях
этих клубов, обращали особое внимание на состав таких комиссий, как экскурсионная,
лекционная, технически-хозяйственная и другие. Помимо задачи обеспечения правильного
содержания их работы по существу мы имели цель использовать их легальную «форму»
для нелегальной работы. 

Меня, например, избрали руководителем самоварной комиссии для содержания самоваров
и обеспечения чаем членов клуба. Я назначил себе помощников, а сам использовал
эту «самоварную комиссию» для нелегальных собраний нашей ячейки, конфликтно-экономической
комиссии, совещаний профсоюза и других нелегальных мероприятий по поручению Киевского
комитета и райкома партии. Часто я предоставлял эту «фирму самоварной комиссии»
товарищам для нелегальных мероприятий. Пронюхивая иногда эти наши маневры, ликвидаторы
и их союзники протестовали, но это им не помогало. 

Мы хорошо использовали эти легальные возможности и в страховой кампании, при
выборах в IV Государственную думу и так далее. Хотя у нас в Киеве не было наших
кандидатов в члены Госдумы, но агитационно-пропагандистскую кампанию против черносотенного
и буржуазного кандидата мы вели напряженно и энергично, и в этом отношении нам
серьезно помогали эти клубы. В самой легальной работе этих клубов, в особенности
лекционной, мы пропагандировали свои идеи, используя вовсю так называемый «эзоповский
язык», то есть замаскированный, иносказательный способ изложения своих мыслей
(чем, по преданию, пользовался древнегреческий баснописец Эзоп). 

Такие лекции иногда переходили к вопросникам, от вопросников к спорам, в том
числе, например, по такому вопросу, как национальный вопрос, который, как я уже
выше отмечал, в Киеве носил особенно острый характер ввиду многонациональности
его населения» (стр. 83-88). 

Надо ли пояснять, что национальный вопрос, решаемый Кагановичем вслед за Лениным
и Сталиным с позиций приоритета субъектности (прежде всего освобождения трудящихся
от эксплуатации и угнетения), лишь ускорял Революцию, как ни старались охранители
использовать его против борьбы за свободу и социальную справедливость.

(Продолжение следует)