Китайская грамота

Испытываю восторг познания, читая подлинных профессионалов. Один из авторитетов для меня по дальневосточным проблемам - Андрей Николаевич Ланьков. Как сказано о нём в Википедии – родился 26 июля 1963 года в Ленинграде, в 1986 году окончил Восточный факультет Лениградского государственного университета, в 1989 году - аспирантуру при нем, защитив диссертацию по средневековой истории Кореи. В 1989-1992 годах преподавал корейский язык и историю Кореи на Востфаке ЛГУ/СПбГУ. В 1992-1996 работал в Южной Корее. С 1996 по 2004 годы преподавал корейский язык и историю в Австралийском национальном университете в Канберре. В настоящее время - в сеульском университете Кунмин (корейское 국민대학교).



Интересуется историей Дальнего Востока вообще и историей КНДР в 1945-1965 гг. в частности. Является автором многих научных книг и статей, в том числе по истории повседневной жизни корейского города. Среди них следующие книги (статей – не счесть):

1) 평양 지붕의 밑 (Под крышами Пхеньяна). Сеул: Ёнхап тхонсинса, 1991. На корейском языке.
2) Северная Корея: Вчера и сегодня. Москва: Наука-Главная редакция восточной литературы, 1995.
3) 북한현대정치사 (Современная политическая история Северной Кореи). Сеул: Орым, 1995. На корейском языке.
4) Политическая борьба в Корее XVI-XVII веков. Санкт-Петербург: Петербургское востоковедение, 1995.
5) Корея: Будни и праздники. Москва: Международные отношения, 2000.
6) From Stalin to Kim Il Sung. London: Hurst and Co., 2002.
7) 1956: The Challenge to Kim Il Sung and the Failure of de-Stalinization in the DPRK. Honolulu: Hawaii University Press, 2005.
8) Неформальная история Северной Кореи. Москва: Восток-Запад, 2004.
9) Быть корейцем. Москва: Восток-Запад, 2006.
10) North of the Dmz: Essays on Daily Life in North Korea. Seattle: McFarland & Company, 2007.
11) The Dawn of Modern Korea. Seoul: Eunhaeng Namu, 2007.

В 1964 году известный евразиец, мыслитель и писатель Всеволод Никанорович Иванов в Хабаровске за несколько часов обучил меня читать китайские иероглифы. И вот вспомнил его уроки, прочитав чрезвычайно информативную статью о судьбах иероглифики, которую Андрей Николаевич Ланьков разместил в своём Живом Журнале - «Китайская грамота»:

«Пять лет назад я опубликовал статью в журнале "Интеллектуальный форум" - по их просьбе написал большой текст об истории иероглифики и нынешнем положении дел с иероглифической письменностью. Статья вышла, но сейчас я решил выложить её вновь. Использование Юникода означает, что в ЖЖ можно теперь приводить примеры в оригинальной графике, что я и делаю. Это (а также отсутствие ограничений по объёму), в свою очередь, дало возможность кое-что добавить в старый текст, так что он несколько вырос. Статья написана для неспециалистов, так что некоторые упрощения неизбежны, но они сведены к минимуму. Статья разделена на две части.

Прошлое, настоящее и будущее иероглифической письменности

Расширенный и переработанный вариант. Первоначальный вариант опубликован в журнале "Интеллектуальный форум", #13 (2003 год)

Первые связные тексты, написанные иероглификой на архаическом диалекте древнекитайского языка, относятся к XII-XIII вв. до н.э. Это означает, что китайской иероглифической письменности примерно три с половиной тысячи лет. Она – сверстница т.н. «синайского письма», которое стало родоначальником почти всех существующих сейчас алфавитных систем, она - много древнее любой используемой ныне письменности.

При этом поражает стабильность иероглифики. Грамотный китаец без особого труда читает тексты двухтысячелетней давности. Общего смысла фраз он при этом обычно не понимает (если, конечно, специально не изучал древнекитайскую грамматику), но без труда опознаёт и произносит – в современном произношении – практически все встречающиеся в тексте иероглифы.

Несмотря на почтенный возраст, иероглифика, скорее всего, просуществует ещё очень долго – несмотря на, казалось бы, явные преимущества более простых в изучении алфавитных систем письма. В чем же причина приверженности китайцев (и некоторых соседних народов) иероглифике, почему она просуществовала почти без изменений так долго, какова ее культурная роль в прошлом и сейчас?

Мифы и полумифы иероглифики

Впрочем, перед тем, как попытаться ответить на эти вопросы, надо остановиться на некоторых мифах российского массового сознания, которые связаны с иероглификой. Точнее, это не столько мифы, сколько полумифы – все они, наряду с ошибками, содержат в себе и некоторые элементы правды.

Полумиф 1. Китайский иероглиф изображает слово.

Это было верно примерно три тысячи лет назад. Когда иероглифика только создавалась, китайский язык был языком моносиллабическим, то есть все его слова были односложными. Поэтому изначально существовало чёткое равенство «иероглиф=слово=слог».

Однако с течением времени ситуация изменялась. Где-то в I тыс. н.э. китайский язык начал меняться, в нём стали появляться многосложные слова. С течением времени таких слов становилось всё больше, причем почти все эти слова образовывались простым слиянием древнекитайских однослогов. Например, современное 戰爭 «чжань-чжэн» - «война» образовалось в результате слияния двух древнекитайских односложных слов: 戰 «чжань» («бой, сражение») и 爭 «чжэн» («конфликт, сражение»); современное слово «фо-цзяо» («буддизм») собрано из старокитайских слов «фо» (Будда) и «цзяо» (учение).

Подобные примеры можно приводить бесконечно. Естественно, что для записи многосложного слова нужно несколько иероглифов – ровно столько, сколько в слове слогов. Так что иероглиф обозначает не слово как таковое, а нечто вроде слога-корня (или же служебного слова). Здесь и далее для удобства изложения я нарушу принятую практику и буду в русской транскрипции отделять слоги-иероглифы друг от друга дефисом.

Многослоги появились примерно полторы тысячи лет назад, но в последнее столетие они стали возникать в огромных количествах. Когда в середине XIX века народы Восточной Азии стали знакомиться с новыми для них «западными» устройствами и институтами, обнаружилось, что для них в «иероглифических» языках нет терминов. В силу разных причин, подробно остановиться на которых здесь нет возможности, языки Восточной Азии, заимствуя сами предметы и идеи, обычно не заимствовали их западные названия. Вместо этого для новых явлений стали создавать новые названия. По сути, эти названия кратко описывали предметы, используя при этом старокитайские корни-слова. Например, телефон был назван «электрической беседой» – 電 話«дянь-хуа» (здесь и далее – северокитайское произношение, в других диалектах китайского, а также в японском, корейском и вьетнамском слова произносились иначе, но записывались теми же иероглифами).

«Демократию» перевели длинно: 民 主 主 義 «минь-чжу-чжу-и» - «[учение], главная идея которого – главенство народа», а вот университет назвали короче: 大 學 «да-сюэ» - «большая школа». Танк стал именоваться 戰 車 «чжань-чэ» («боевая повозка»), а трамвай – 電 車 «дянь-чэ» («электрическая повозка»). Не трудно посчитать, что в этих словах от двух («дянь-хуа») до четырех («минь-чжу-чжу-и») слогов и, следовательно, столько же иероглифов.

Полумиф 2. Иероглифы развились из рисунков и являются упрошенным изображением предмета или символа.

Это верно, но в отношении всего лишь 4-5% иероглифов. Действительно, первые иероглифы представляли из себя рисунки-пиктограммы (так зарождалась письменность повсеместно). До сих пор в некоторых иероглифах угадывается их «рисуночное происхождение»: 人 жэнь человек или 木 му дерево. Однако довольно быстро обнаружилось, что все мыслимые предметы не перерисуешь. Ещё труднее обстояли дела с «глаголами» и «прилагательными» (кавычки здесь необходимы потому, что в древнекитайской грамматике в принципе не было частей речи в нашем понимании).

Поначалу писцы попытались использовать сочетания уже созданных картинок, проявляя при этом немало остроумия и сарказма. «Человек» и «дерево», слитые в одном иероглифе, стали обозначать слово 休 хю «отдых» (где же и отдыхать в жаркой стране, как не в тени дерева?). Соединённые в одном знаке символы для солнца 日 и луны 月 образуют иероглиф со значением "яркий" (明 мин). Изображение трех телег означает 轟 «грохот», а трёх женщин 姦 – «разврат».

Однако остроумия явно не хватало, и довольно быстро, где-то к X-XI вв. до н.э., древнекитайские писцы перешли к фонетическому принципу образования знаков. Им в этом помогла одна особенность китайского языка – обилие омонимов, то есть слов с разным значением, но одинаковым произношением. В русском языке омонимы – редкость. Классический пример – «коса», которая может означать и женскую прическу, и речной мыс, и сельскохозяйственный инструмент. В китайском даже в X в. до н.э. омонимов хватало (потом их стало ещё больше), так что писцы стали создавать новые иероглифы из двух элементов, которые сливались в единый знак, обозначавший одно слово-слог. Один из этих элементов представлял собой уже существующий иероглиф, произношение которого совпадало с произношением того слова, которое надо было записать. Другой же элемент – это детерминатив (в русской традиции его ещё называют «ключом», в английской – «радикалом»), который как бы намекает на то, какое из нескольких слов с одинаковым произношением, но разным значением, имеется в данном случае в виду.

Если бы древнекитайские писцы выдумывали, например, иероглифы для трех русских слов, которые произносятся как «коса», они могли бы в одном случае добавить к фонетическому символу ключ «металл» - и получился бы сельхозинструмент, в другом – ключ «волосы» (коса-причёска), а в третьем – ключ «вода» (коса-мыс). Подавляющее большинство - не менее 90% - всех китайских иероглифов образовано по этой схеме и является не изменёнными рисунками, а своеобразными фонетическим символами, каждый из которых изначально обозначал слово-слог.

Приведём лишь один пример. Есть в китайском языке языке иероглиф 安, который означает "мир, спокойствие" и произносится "ань". Сам он часто толкуется как иероглиф символический ("женщина" + "крыша" = "мир"), но это, скорее всего - позднейшая народная этимология, и в действительности история у этого иероглифа, кажется, более сложная. Впрочем, нас сейчас интересует не это. Важно, что иероглиф 安 начал использоваться как фонетический элемент. В древнекитайском произношение слова "мир, спокойствие", которое записывалось этим иероглифом, реконструируется как *?an (вопросительный знак здесь заменяет похожий на него символ для обозначения существовавшей в древнекитайском "глоттальной смычки", который в большинстве случаев не будет отображён на мониторе). Иероглиф 安 стал весьма распространённым фонетиком. Его применяли в тех иероглифах, которыми записывались те слова, что в древнекитайском произносились одинаково или похоже на *?an.

Разумеется, в каждом таком иероглифе ключ-детерминатив был свой. Например, сочетание ключа 革 ("кожа") и фонетика 安 дало иероглиф 鞍, который означает "седло" (естественно, что седло делалось из кожи, а называлось в древнекитайском оно *?an). Сочетание ключа 手 ("рука") и того же фонетика 安 образует иероглиф 按 для слова со значением "нажимать", которое две с половиной тысячи лет назад тоже произносилось как *?an. Наконец, тот же фонетик 安 в сочетании с ключом 日 "солнце, день", дал иероглиф 晏 для обозначения слова "вечер", "время сумерек", произношение которого реконструируется как *?ens - не совсем одинаково, но весьма похоже (есть, кстати, и несколько другие реконструкции этих слов, но отличие там не очень большое и с нашей точки зрения им можно пренебречь).

Полумиф 3. Для того, чтобы быть грамотным, необходимо знать 10-15 тысяч иероглифов.

Разумеется, чем больше иероглифов человек знает, тем лучше, но для жизни и работы более чем хватает четырех тысяч знаков – именно столько, по данным исследований, знает среднестатистический китаец с высшим нефилологическим образованием. Даже китайские филологи традиционной школы, которые держали в голове фантастические объемы текстов, редко знали больше 10 тысяч иероглифов. Кстати сказать, точное количество иероглифов не известно никому. Самый большой классический словарь (составленный в XI веке «Цзиюнь») включает в себя 53 тысячи знаков, самый большой из современных - 87 тысяч (правда, в это число включены и редкие графические варианты одного и того же иероглифа, своего рода орфографические отклонения, известные как «разнописи»). Так, всего иероглифов, вероятно, около 60 тысяч.

Однако значение большинства этих знаков весьма далеко от потребностей обыденной жизни – вроде названия какой-нибудь части арбалета, использовавшегося в княжестве Ци в IV в. до н.э. или наименования племени, кочевавшего по Великой Степи пару тысяч лет назад.

Неоднократно проводившиеся подсчеты показывают: примерно 90% среднестатистического текста состоит из тысячи самых распространенных иероглифов. Учитывая составной характер большинства слов (и практически всех специальных терминов), нет необходимости в том, чтобы знать совсем уж много знаков. Как уже говорилось, нет иероглифа, который обозначал «танк», а есть сочетание двух слогов-корней (и, соответственно двух иероглифов) 戰 «бой» и 車 «повозка», каждый из которых используется ещё во множестве иных терминов. Так, 車 «чэ» – «повозка» – входит в состав слов со значениями «поезд», «автобус», «бронетранспортер» (и многих, многих других). Это не означает, конечно, что иероглифика проста в изучении, но она, безусловно, проще, чем может показаться на первый взгляд.

В самом Китае с незапамятных времен иероглифика выполняла важную политическую функцию – она обеспечивала единство страны. Самая многонаселенная страна мира с давних времен состоит из множества очень разных регионов, жители которых говорят на «диалектах», которые в других местах, безусловно, считались бы совершенно самостоятельными языками. Впрочем, грань между диалектом и языком – вообще не лингвистическая, а социально-политическая (кто-то хорошо заметил по этому поводу: «диалект – это язык без армии и флота»). В любом случае, семь больших диалектных групп, на которые распадается современный китайский язык, разошлись ещё в начале нашей эры, то есть они отличаются друг от друга больше, чем славянские или романские языки и, разумеется, совершенно не взаимопонимаемы (в устной форме).

Однако единство диалектов с давних времен обеспечивает иероглифика. Иероглифы произносятся по-разному, но пишутся они одинаково. Увидев четыре иероглифа, которыми записывается фраза 我 是 學 生 «я – студент», пекинец произнесет из как «во ши сюэ-шэн», а кантонец как «нго си хок-саан» (да ещё и в совершенно других тонах, которых в кантонском девять – вместо пекинских четырех!). Однако значение фразы останется тем же самым – ведь, как и в современном английском, в китайском слова не изменяются, и вся грамматика выражается служебными словами и суффиксами, а также порядком слов. Порядок слов в диалектах – примерно одинаковый, служебные слова – тоже (в том смысле, что записываются они одинаковыми иероглифами, хотя и произносятся по-разному).

Правда, в китайских диалектах есть и свои специфические грамматические конструкции, свои служебные слова, у которых нет соответствия в литературном языке. Однако этих конструкций не очень много, и воспринимаются они как просторечные. Носители диалектов при этом великолепно понимают и стандартную грамматику. Причина проста: китайские диалекты (фактически, «китайские языки») не имеют и никогда не имели своей письменности и своей литературной нормы. Столетиями все сколь-либо образованные люди читали тексты на нормативном «общекитайском» (точнее, на двух его разновидностях – «высоком» вэньяне и «низком» полуразговорном байхуа). В каждой провинции иероглифы, входившие в эти тексты, произносились по-своему, но понимались совершенно одинаково. Именно иероглифика предотвратила возникновение в провинциях местного национального самосознания, для которого, надо признать, есть предпосылки. Иероглифическая письменность и тесно связанное с ней сознание культурного единства (и превосходства над «варварами») не дала единому Китаю превратиться в десяток независимых государств.

Иероглифы за пределами Китая

Впрочем, иероглифика распространилась и за пределы Китая, к его соседям. Распространение это происходило по двум каналам. Во-первых, распространялся древнекитайский язык, вэньянь, который на протяжении полутора-двух тысячелетий являлся основным или даже единственным языком высокой культуры на огромном пространстве Восточной Азии. Во-вторых, иероглифика проникала в местные письменные системы, становясь их частью или определяя их развитие.

Во всех конфуцианских государствах Восточной Азии на протяжении многих веков государственным языком и главным языком науки и культуры был вэньянь – китайский язык конца I тыс. до н.э., на котором написано большинство классических текстов китайской (точнее, восточноазиатской) культуры, язык Конфуция, Мэн-цзы и Сыма Цяня. На протяжении тысячелетий все «серьёзные» тексты на огромном пространстве от Ханоя до Токио составлялись исключительно на этом наречии, которое постепенно стало отличаться от собственно разговорных китайских диалектов примерно так же, как латынь отличается от французского. Собственно говоря, в культурном отношении Восточную Азию можно определить именно как "регион, элиты которого с момента возникновения их государственности и до XIX века пользовались древнекитайским языком как основным или единственным средством письменного общения".

Конечно, со временем местные языки обзавелись и собственной письменностью: японский – в IX в., корейский и вьетнамский – в XV столетии.

Японцы разработали два вида слоговой фонетической письменности, корейцы – алфавит, вьетнамцы – собственный, и довольно сложный, вариант иероглифики, с которого они перешли на латиницу уже в колониальную эпоху. При этом в Японии утвердилось смешанное письмо, в котором китайские иероглифы использовались для записи корней, в то время как знаки обоих слоговых алфавитов применялись для записи грамматических показателей, прямых аналогов у которых в китайском не было. При этом японцы пошли по несколько необычному пути - они стали использовать иероглифы как в заимствованных из китайского словах, так и в словах японского происхождения, причём в последнем случае иероглиф использовался по своему значению. Так, иероглиф 山 "гора" используется в японском и для записи китайских заимствований, и для обозначения японского слова яма , которое тоже означает "гора", но никакого отношения к китайскому слову для горы - шань - не имеет. Схожий способ письма получил распространение и в Корее - с той лишь разницей, что там иероглифами записывались только китайские заимствования.

Однако писание на местных языках, как правило, воспринималось как занятие легкомысленное и несерьёзное, полезное, в лучшем случае, для просвещения простонародья. В самом Китае примерно так же относились к разговорному языку и к текстам на нём. Всё, что принадлежало к сфере высокой культуры и государственной идеологии, писалось только на вэньяне. В этом отношении он играл такую же роль, как и латынь в средневековой Европе. Сходными были и причины такого положения вэньяня – подобно латыни он был, в первую очередь, языком Священного Канона, то есть языком Конфуция и его ранних комментаторов. Впрочем, существовало и немаловажное отличие – если на латыни и говорили, и писали, то на вэньяне – только писали. В силу изменений в фонетической структуре, о которых здесь нет возможности рассказывать подробно, вэньянь с середины I тыс. н.э. в принципе не мог восприниматься на слух. Собственно говоря, его название в переводе с китайского и означает – «письменный язык».

Знание вэньяня на протяжении по меньшей мере полутора тысячелетий служило на Дальнем Востоке главным показателем принадлежности к цивилизованному миру. Строго говоря, разница между «варваром» и полноценным цивилизованным человеком в основном как раз и заключалась в том, что цивилизованный человек владел вэньянем и был в состоянии читать, понимать и интерпретировать тексты на этом языке. При всём своем известном высокомерии к «варварам», жители Восточной Азии не были расистами в современном смысле слова: если араб или перс, русский или индиец осваивали китайскую (точнее, общевосточноазиатскую) письменную культуру, они автоматически переставали восприниматься как «дикари», становились своими, и вполне могли рассчитывать и на государственную карьеру, и на вхождение в ряды интеллектуальной элиты региона. Примеров тому известно немало. Кто помнит, что выдающийся мореплаватель Чжан Хэ был выходцем из семьи этнических арабов?

Читая тексты на древнекитайском, и корейцы, и вьетнамцы, и японцы действовали так же, как и носители китайских диалектов: они произносили иероглифы по-своему. Как и у китайских диалектов, это произношение исторически восходило к собственно древнекитайскому, но весьма сильно от него отличалось. В древнекитайском языке, например, существовало слово 力 «сила», архаическое (середина I тыс. до н.э.) китайское произношение которого обычно реконструируется как *sleg. Его потомками являются современное северокитайское «ли», южнокитайское «le», корейское «рйок», вьетнамское «лыок». Как легко заметить, все эти достаточно непохожие слова являются развитием изначального произношения, и значение у всех у них одинаковое – «сила». Поэтому в старые времена образованный японец, встретившись с образованным вьетнамцем, доставали кисточку с тушечницей и начинали писать. Так же зачастую «разговаривали» друг с другом и китайцы из разных провинций. Для такого общения даже существовал специальный термин – «беседа кистей». Немало облегчало такие беседы единство литературного канона - ведь и вьетнамцы, и японцы учились по одним и тем же учебникам.

Эта ситуация означала, что труды вьетнамских философов без труда читались их японскими коллегами, а красоту стихов корейского поэта могли оценить на всем огромном пространстве от Эдо до Ханоя (правила стихосложения были общими и ориентировались, естественно, на древнекитайскую фонетику). Дальний Восток имел единую «высокую» культуру – как, кстати, и средневековая Европа. Разница заключается в том, что латинско-католическая Европа была сметена Реформацией почти пять веков назад, а распад восточноазиатской конфуцианской цивилизации произошёл только в последние полтора столетия.

Влияние иероглифики сказалось не только на элитах. Удельный вес китайских заимствований в современных языках Восточной Азии огромен – от 50 до 90 процентов (в зависимости от типа текста)!

Чтобы не быть голословным и не слишком полагаться на абстрактную статистику, я поступил просто: открыл главный корейский новостной портал, скопировал первую фразу первого сообщения, а потом выделил слова китайского происхождения - красным цветом, а слова корейского происхождения - синим (чёрными остались грамматические показатели, а также слово "процент", заимствованое из латинского через английский). Картина вполне впечатляющая - и абсолютно типичная: 내년 우리 나라 경제 성장률 전망치가 계속 추락하고 있다. 10~11월까지만 해도 3%대가 대세였지만 최근에는 국내 경제 연구 기관들도 1%대로 속속 낮추고 있다.

В современной Корее иероглифика в последние десятилетия употребляется редко, так что китайские заимствования записаны в данном случае фонетическим корейским шрифтом, но заимствованиями от этого быть не перестают. Если бы корейцы и ныне следовали примеру японцев и по-прежнему широко пользовались бы смешанным, алфавитно-иероглифическим письмом, то эта фраза выглядела бы следующим образом 來年 우리 나라 經濟 成長率 展望値 가 繼續 墜落하고 있다. 十~十一月까지만 해도 3%대가 大勢였지만 最近에는 國內 經濟 硏究 機關들도 1%대로 續續 낮추고 있다. (кстати сказать, именно так иногда и пишут - хотя, прямо скажем, не в новостных порталах)

Такой доли заимствованных слов не найти, пожалуй, ни в каких языках за пределами региона. Из китайского заимствована буквально вся общественно-политическая и почти вся техническая терминология. При этом только часть заимствований – древняя, многие из заимствованных терминов появились в последние полтора столетия. Те самые «электрические слова» и «боевые повозки», о которых шла речь выше, попали во все языки Восточной Азии. Разумеется, северные китайцы называют телефон «дянь-хуа», корейцы «чон-хва», а японцы «дэн-ва» - по местному (северокитайскому, корейскому, японскому) произношению иероглифов 電 и 話, из которых это слово состоит. Строго говоря, большинство этих слов, хотя и именуется «китайскими», в действительности было собрано из китайских иероглифов в Японии, которая первой начала модернизацию и, соответственно, первой столкнулась и с «электрическими словами», и с «огненными повозками» (поезд), и с «собранием страны» (парламент), и с бесчисленным количеством иных устройств и явлений, для которых надо было находить какие-то названия. Поскольку иероглифика в те времена ещё сохраняла своё былое влияние, подобные описательные переводы-термины, впервые собранные японскими переводчиками, обычно входили в обиход во всех странах региона.

Однако распространение этой «ново-иероглифической» лексики стало последним серьёзным успехом иероглифики, последним проявлением культурно-языкового единства региона. В конце XIX века доселе единая иероглифическая культура начала распадаться, и каждая страна Восточной Азии выбрала свою собственную языковую стратегию и по-своему распорядилась общим наследием.

Конец восточноазиатского единства

Начало «современной эпохи» в истории иероглифики датировать несложно – она началась с утери древнекитайским языком (вэньянем) статуса государственного. На протяжении многих веков все или почти все серьёзные тексты составлялись на этом языке, причем относилось это не только к Китаю, но и ко всем странам Восточной Азии. Владение древнекитайским являлось необходимым условием для любого чиновника, учёного и вообще мало-мальски образованного человека.

Однако к концу XIX века ситуация изменилась. К вытеснению вэньяня привело сочетание трёх факторов. Во-первых, требования массового образования подразумевали, что учиться дети должны на родном языке. Во-вторых, явное бессилие старого общества перед лицом западной экспансии существенно подорвало престиж конфуцианства и, соответственно, и тесно связанного с ним древнекитайского языка. В-третьих, о «развитии родного языка» все большую заботу проявляли местные националисты – в регионе зарождалось национальное самосознание.

В Японии переход на местный язык произошёл около 1870 г., в Корее – в 1895 г., во Вьетнаме – после французского завоевания, то есть к концу XIX в. (в данном случае на смену древнекитайскому пришел не столько местный язык, сколько язык завоевателей-французов). В самом Китае отказ от вэньяня начался около 1911 г. и в целом завершился к концу 1930-х гг. Разумеется, древнекитайский ещё долго пользовался в этих странах особым статусом, а владение им и поныне считается одним из признаков приобщённости к «высокой культуре». Древнекитайский по-прежнему остается в программе средней школы всех государств региона (единственным исключением является Вьетнам). Изучается он и практически всеми студентами гуманитарных вузов. Однако времена, когда все образованные люди владели этим языком в совершенстве, давно прошли. Даже лучшие современные знатоки вэньяня владеют этим языком пассивно: на нём читают, но не пишут.

Наиболее радикальными были перемены во Вьетнаме, где не только лишили и древнекитайский его официального статуса, но и отказались от иероглифики как таковой. Первые попытки перевода вьетнамского на латиницу относятся ещё к середине XVII века, но окончательно переход произошел только при французской администрации, в 1920-е гг. Вьетнамский язык был переведен на латиницу – хотя к тому времени в стране уже давно существовала и собственная иероглифическая письменность. Произошла эта реформа по инициативе французской колониальной администрации и, подобно вообще всем радикальным реформам письменности, преследовала в первую очередь политические цели. Смена шрифта означает, что следующее поколение, как правило, лишается возможности читать старые тексты и, следовательно, выводится из-под влияния традиционной идеологии (и становится более восприимчивым к идеологии новой).

Именно этим, кстати, а не мифической «неприспособленностью арабского письма к современным требованиям» были вызваны реформы письменности, проведенные в 1930-е гг. в советских республиках Средней Азии. Понятно, что в качестве альтернативы иероглифике во французском Вьетнаме «выбрали» именно латинский – то есть, иначе говоря, французский – шрифт. Не без некоторых колебаний вьетнамские националисты-модернизаторы первых десятилетий XX века согласились с этим выбором, отказавшись от национальной иероглифики (т.н. системы «ном»). Сейчас Вьетнам является единственной страной Восточной Азии, в которой иероглифика совсем не преподается в школах и почти не преподается в университетах. Владеют ею только немногочисленные специалисты – филологи и историки.

Менее радикальными были реформы в Северной Корее, где в 1948-1949 гг. иероглифика была полностью изгнана из массовых изданий. Ей на смену пришла, однако, не латиница, а корейская алфавитная письменность. Однако изучение иероглифики и основ древнекитайского в северокорейской школьной программе оставили. Осваивают эту премудрость и студенты всех гуманитарных вузов.

Наименее радикальными реформы были, пожалуй, в Японии. Ни в одной стране за пределами самого Китая иероглифика не используется сейчас в таких количествах. Японцы по-прежнему пишут смешанным письмом, в котором китайская иероглифика используется для записи корней слов (не только заимствованных, но часто и слов японского происхождения), а многочисленные суффиксы, окончания и приставки записываются алфавитными знаками. Впрочем, в послевоенные годы иероглифы используются всё реже, и вдобавок, их число стремятся ограничить. С 1946 г. Министерство просвещения стало публиковать списки рекомендуемых к использованию иероглифов. В действующем сейчас списке содержится 1.945 знаков. Примерно так же обстоят дела и в Южной Корее, где также традиционно использовалось смешанное письмо – с той только разницей, что сейчас там иероглифика вызывает у местных националистов стойкую аллергию. Их усилия по пропаганде национального алфавита привели к тому, что иероглифика в Корее полностью вытеснена из популярной литературы, хотя иероглифы по-прежнему применяются в специальных изданиях, где без них зачастую действительно трудно обойтись. Широко используются иероглифы и при издании законодательных актов.

Во всех странах региона – в том числе и в Китае – переход на разговорный язык означал полный и радикальный разрыв с традицией. Даже там, где древнекитайский язык оставался в программах школ, новые поколения осваивали этот предмет без особого энтузиазма и, главное, в куда меньшем объеме, чем их предки (конечно, речь идет не обо всех «предках», а о членах образованной элиты). Обычно на изучение вэньяня отводится только 2-3 урока в неделю, да и то – лишь в старших классах. Понятно, что даже в тех странах, в которых к изучению вэньяня по-прежнему относятся всерьёз, уже два или три поколения не в состоянии свободно читать те тексты, на которых основывалась вся «высокая культура» на протяжении полутора-двух тысячелетий. Строго говоря, подавляющее большинство их просто не понимает.

Подобный переход не является необычным – в конце концов, нечто похожее произошло и в Европе на заре Нового Времени, в XVI-XVII веках. Однако в Западной Европе переход с латыни на национальные языки занял два-три столетия, в то время как в Восточной Азии на это потребовалось от 40 до 70 лет. И в Корее, и в Китае мне не раз приходилось сталкиваться с такой ситуацией: в семье хранятся письма или иные документы, написанные прадедом или даже дедом, но никто больше не в состоянии их понять, а иногда (в Корее) – и толком прочесть. Фактически весь массив старой «высокой культуры» за исторически ничтожный срок стал недоступен для следующих поколений. То, что для дедов было основным чтением, сейчас молодёжь может читать только в переводе.

Надо сказать, что подобная ситуация во многом соответствует планам тех, кто столетие назад задумывал языковые реформы. С их точки зрения, старая традиция была злом, от которого следовало радикально избавиться. В Корее и во Вьетнаме конфуцианские книжники часто были среди руководителей антиколониального сопротивления, так что колониальная администрация считала «деконфуцианизацию» политически полезным делом (особенно заметно это было во Вьетнаме).

Однако с колониальной администрацией в итоге согласились и местные националисты, которые стали набирать силу и влияние в начале XX века. С их точки зрения именно конфуцианская идеология и связанная с ней старая культура несли ответственность за печальную судьбу стран Восточной Азии, которые превратились в игрушку в руках великих колониальных держав. Для реформаторов и внимавшей их словам китайской, корейской и вьетнамской молодежи первых десятилетий XX века конфуцианство ассоциировалось с бездумной схоластикой, с отсутствием гражданских прав, с подавлением частной инициативы и творческой энергии. Сейчас, спустя столетие, многие (не все!) из этих обвинений выглядят надуманными, но тогда именно в несовершенстве собственной традиционной культуры и идеологии интеллигенция Дальнего Востока стала искать причины недавних неудач своих стран.

В целом, такой подход оказался куда более плодотворным, чем подход, укоренившийся в странах Ближнего Востока, где предпочли возложить ответственность на интриги коварных врагов и забвение древнего исламского благочестия. С точки же зрения восточноазиатских реформаторов, щадить старое наследие не следовало. Переход на разговорный язык позволял решить две задачи одновременно. С одной стороны, он упрощал и удешевлял образование, а с другой – надёжно отсекал новые поколения от наследия «проклятого прошлого» и освобождал время для изучения «прогрессивной» традиции. Между западниками-модернизаторами скоро появились весьма серьезные расхождения по поводу того, какая именно из западных традиций является «правильной» и «прогрессивной»: с 1920-х гг. левые и, особенно, коммунисты стали играть всё более заметную роль в регионе. Однако и те, кто считали, что молодежи следует читать Маркса и Бебеля, и те, кто считал более полезным чтением работ Дьюи и Адама Смита, сходились в одном - решение общественных проблем следовало искать не в трудах китайских философов I-го тысячелетия до новой эры, а в трудах западных ученых и мыслителей.

Наиболее радикальные реформаторы в Китае даже считали, что корни зла следует искать глубже – в китайском языке как таковом! По их мнению, сам язык был неприспособлен для передачи «современных» понятий и идей. Некоторое время в радикальных кругах Китая всерьёз обсуждалась идея замены не только письменности, но и языка. В качестве кандидата обычно предлагался эсперанто, который не был скомпрометирован своими связями с той или иной империалистической державой – отсюда, кстати, сохранившаяся и поныне популярность этого искусственного языка в Китае. Конечно, подобные ультрарадикальные предложения были совершенно нереалистичны, но вот в необходимости перехода на разговорный язык никто из реформаторов не сомневался. Этот переход, в конце концов, и произошёл.

Конечно, разрыв со старым наследием не был полным: со временем многое из того, что было некогда написано на вэньяне, было переведено на разговорные языки. Однако понятно, что даже в наиболее развитых странах речь могла идти о переводе лишь очень небольшой части старых текстов.

В целом 99% всех книг, написанных в регионе до начала XX века, оказалось обречено на забвение и ныне доступно лишь немногочисленным специалистам. Реформа элитам и контрэлитам дала уникальную возможность манипулировать старым наследием, отбрасывая то, что они считали «неважным», «неинтересным», «вредным». Так, например, почти во всех странах с парохода современности решительно сбросили неоконфуцианскую натурфилософию, все те споры о соотношении «ци» и «ли», которые составляли едва ли не основную часть дальневосточного философского дискурса на протяжении XIV-XVIII веков. Пострадали и многочисленные трактаты о ритуальных вопросах, которым конфуцианская традиция придавала особое значение.

Правда, основные произведения, составившие конфуцианский канон в узком смысле слова («Лунь юй», «Книга перемен», «Шицзин» и т.д.), были переведены на большинство языков стран Восточной Азии и неоднократно переиздавались там. И поныне с этими произведениями, пусть и очень поверхностно, знаком любой образованный человек во всех странах региона – за исключением, пожалуй, Вьетнама и Северной Кореи. В сталинистской Северной Корее свою роль сыграло то, что все эти произведения были объявлены реакционными и на долгое время полностью изъяты их обращения. В последние годы отношение к древнекитайской традиции смягчилось и там – даже сам Ким Ир Сен в старости стал писать стихи на древнекитайском (в свое время он окончил китайскую гимназию, где этой премудрости учили неплохо). Во Вьетнаме, где «де-вэньяннизация» носила наиболее радикальный характер, выросло уже несколько поколений людей, для которых конфуцианская традиция окончательно умерла, превратилась в «дела давно минувших дней», и не вызывает особого интереса.

Старая художественная литература на современные языки переводилась довольно широко, но при этом предпочтение обычно отдавалось тем автором, которых задним числом интерпретировали как «национальных». Иначе говоря, во Вьетнаме переводили в основном те произведения на древнекитайском, которые были написаны вьетнамскими авторами, в Корее же отдавали предпочтение авторам корейским, в Японии – японским и т.д. Такая политика вполне понятна – с начала XX века в регионе на смену конфуцианскому универсализму пришел национализм.

Однако круг чтения старой интеллигенции был иным: образованный кореец (или вьетнамец, или японец) прошлых веков, берясь за книгу, не особо интересовался тем, где жил ее автор. Понятно, что основную массу его чтения составляли авторы китайские – просто в силу того, что именно они создали основную массу произведений, составивших литературный канон.

Однако за пределами собственно Китая произведения старой китайской классики довольно редко переводят на современные языки. В результате произведения «своей» старой литературы выпадают из того контекста, в котором они были написаны и в котором функционировали много веков – что, кстати, дает националистическим литературоведам возможность подчёркивать их несуществующую «оригинальность».

Еще одним последствием отказа от вэньяня стало разрушение былого восточноазиатского культурного единства. Во всех странах региона вот уже несколько поколений (практически все, кто рождён после 1910-1920 гг.) более не имеют прямого доступа к интеллектуальной жизни своих соседей и к их культуре. Нельзя сказать, что в интеллектуальном плане современный Пекин настолько же далек от вьетнамца или японца как, скажем, Париж – традиционные связи, культурная и географическая близость всё-таки продолжают играть свою роль. Однако в целом все страны региона в пост-вэньяневскую эпоху стали вариться в собственном соку, и во многих случаях контакты с Западом оказались у их интеллектуальных элит куда более тесными, чем контакты с соседями.

У этого обстоятельства есть несколько интересных последствий. Во-первых, оно привело к заметному усилению западного влияния в регионе. «Природа не терпит пустоты», и полный или частичный выход страны из восточноазиатской культурной сферы означал, что молодым поколениям пищу для ума все в большей степени стали предоставлять западные авторы. Во-вторых, распад внутрирегиональных связей означал, что местные националисты получали в регионе невиданную доселе свободу рук. Отныне они могли творить свои мифы без оглядки на традиционные древнекитайские образцы и спокойно выдавать местные варианты общерегиональных традиций за проявления «исключительного творческого гения» того народа, к которому они сами принадлежат.

В этой связи возникает один интересный (и крайне спекулятивный) вопрос – а какое влияние оказал столь решительный отрыв от традиции на ситуацию в странах Восточной Азии? Помог он или помешал поразительным экономическим успехам последних десятилетий? В свое время восточноазиатские реформаторы считали, что конфуцианская традиция служит главным тормозом на пути к успеху, экономическому процветанию и военно-политическому могуществу. Сейчас, наоборот, большинство уверено, что именно конфуцианская традиция сделала возможной «дальневосточное экономическое чудо».

Кто же прав? Повлиял ли редкий по своему радикализму разрыв с традиционным наследием на последующие события? Позволил ли он, как надеялись реформаторы, «отфильтровать» наследие? Способствовал ли он освоению западных идей в регионе? Боюсь, что ответа на эти вопрос мы не узнаем никогда – за невозможностью поставить эксперимент и посмотреть, как бы развивалась история региона, сохрани в нем классическое (а не модернизированное) конфуцианство свои лидирующие позиции. Однако надо отметить, что на Ближнем Востоке, где подобного разрыва с традицией не произошло и где коранический арабский сохранил свой былой престиж, модернизация шла много сложнее.

Китай: реформируя традицию

Однако корейцам, вьетнамцам и японцам повезло – они уже имели свои письменные системы, что позволило им сократить использование иероглифики или даже отказаться от неё полностью. Куда сложнее обстояли дела в самом Китае. Творцы китайской языковой политики столкнулись с проблемами, решения которых они до сих пор так и не нашли. Первая задача – отказ от древнекитайского (вэньяня) и перевод письменных текстов на разговорный язык – была решена ещё в 1920-е годы. Её решению способствовало то обстоятельство, что разговорный язык все-таки и ранее использовался и в письменном варианте, хотя и в куда меньших масштабах, чем вэньянь.

Однако отказа от вэньяня было недостаточно. Всем было ясно, что переход на массовое образование должен сопровождаться не только переводом обучения на разговорный язык, но и существенным упрощением письменности. Дети в странах с алфавитной письменностью осваивают основы грамотности за несколько месяцев, а в Китае на это уходит 2-3 года. В течение этого времени дети овладевают запасом иероглифов, который достаточен для чтения простейших предметных учебников.

Наиболее очевидным решением был бы переход на алфавит, но это означало бы признание того факта, что единого китайского языка не существует. Для того, чтобы обеспечить обучение, следовало бы печатать алфавитные учебники на десятке диалектов. Понятно, однако, что учебниками дело бы не ограничилось: очень быстро возникли бы культуры на местных языках, причем тексты, изданные в одной провинции, были бы совершенно непонятны соседям. Короче, введение алфавита означало бы, что от былого языково-культурного единства Китая очень быстро не осталось бы и следа.

Политически этот шаг, вероятнее всего, повысил бы шансы на распад страны, так что в пользу полного перехода всех китайских диалектов на фонетическую письменность высказывались лишь самые отъявленные радикалы (и некоторые иностранцы, на взгляд которых Китай и так несколько великоват). Среди этих радикалов, кстати, на первых порах – то есть в двадцатые и тридцатые годы – было немало коммунистов и вообще левых, которые не испытывали особого почтения к национальной традиции. В этой связи можно вспомнить Лу Синя, одного из крупнейших китайских писателей столетия, человека, на редкость свободного от иллюзий и по поводу консерваторов, и по поводу реформаторов. В 1930-е годы именно Лу Синь был едва ли не самым влиятельным пропагандистом латинизации языка. Однако с течением времени, по мере того, как шансы коммунистов на превращение в новых правителей страны укреплялись, их реформаторский задор ослабевал. Компартия хотела править единым Китаем, а единство Китая было трудно обеспечить без иероглифической письменности.

Тем не менее, переход на алфавит остаётся – теоретически – дальней стратегической целью языковой политики КНР. Именно в этой связи в 1957 году был официально утвержден алфавит пиньинь (pinyin), который сейчас, в частности, используется для латинских транскрипций китайских слов (любопытно, кстати, что на его развитие большое влияние оказал экспериментальный латинский алфавит, созданный для китайских рабочих в СССР в 1930-е годы). Его изучение является обязательным в школе, но на практике пиньинь используется в основном в транскрипционных и учебных целях.

С самого начала было ясно, что необходимым предварительным шагом для перехода на алфавит является обучение всех китайцев нормам "литературного языка". Правда, тут вставал другой вопрос – а какой, собственно, из китайских диалектов следует считать "литературным"? С одной стороны, политическое преимущество всегда было явно на стороне пекинского диалекта – языка столицы, который уже много столетий играл роль устного койне китайского чиновничества. С другой стороны, на протяжении последних веков китайской истории главные экономические и финансовые центры страны располагаются на Юге, так что крупный капитал часто готов поддержать родной кантонский диалект.

Первая попытка договориться была предпринята ещё в 1913 г., но состоявшаяся тогда общекитайская конференция кончилась тем, что депутаты-южане (в основном сторонники кантонского) просто покинули её, насмерть разругавшись с депутатами-северянами.

После этого северянами была предпринята попытка создать искусственную произносительную норму, которая не отражала бы ни одного конкретного диалекта, но в целом базировалась бы на северокитайском произношении. С этой целью группа филологов даже попыталась подготовить граммофонные записи, которые бы фиксировали это выдуманное "правильное" произношение. Конечно, попытка эта осталась курьёзом – тем более, что так и не удалось найти диктора, который бы смог произносить иероглифы именно так, как от него требовали лингвисты. Только в 1930-е годы за северокитайским диалектом – «путунхуа» (известном в английских публикациях как Mandarin) официально был закреплен статус «литературного языка», и только в 1950-е гг. согласившееся с этим решением коммунистическое правительство принялось воплощать его в жизнь на практике. Впрочем, на Юге и сейчас далеко не все согласны с таким статусом пекинского диалекта.

Однако само по себе официальное решение о признании пекинского произношения иероглифических знаков "правильным" не изменило ничего. Не следует забывать, что "диалекты" китайского отличаются друг от друга примерно как романские или славянские языки. Для большинства китайцев обучение северокитайскому диалекту фактически означает обучение иностранному языку, а перевод всех китайцев на этот диалект можно сравнить, например, с переводом всех нынешних носителей романских языков на, скажем, французский. Понятно, что подобное мероприятие требует огромных затрат и времени – даже если оно не встречается с серьёзным политическим сопротивлением.

Впервые осуществлением такой программы занялись коммунисты. С середины 1950-х гг. обучение в городских школах по всей стране было переведено на путунхуа (хотя в начальных классах по-прежнему используется и диалект). Однако эта реформа в меньшей степени коснулась сельских школ, да и за стенами школы большинство детей редко пользуется официальным "пекинским языком". По оптимистическим оценкам, на настоящий момент путунхуа владеет примерно 70% китайцев, однако не более половины этого количества реально пользуется этим языком в повседневной жизни. Конечно, сейчас в крупном южнокитайском городе на путунхуа уже можно даже объясниться в магазине – но и сейчас далеко на все жители Кантона в состоянии поддерживать на этом языке связную беседу. Впрочем, лет 30 назад на путунхуа в Южном Китае не говорил вообще никто, так что прогресс очевиден. Тем не менее, ясно, что для перевода носителей всех китайских языков на пекинский "диалект" потребуется ещё немало времени, и в течение этого времени об отказе от иероглифики не может быть и речи.

Вдобавок понятно, что полный отказ от иероглифики означал бы, что новые поколения оказались бы оторванными от огромного массива литературы, созданной на китайском языке (значительная часть этого массива и так уже недоступна тем, кто не владеет вэньянем). Возможно, по этому поводу не беспокоился бы сам Председатель Мао, который, как известно, был горд тем, что в культурном отношении китайский крестьянин представляет из себя "чистый лист". В этом отношении "Великий Кормчий" был вполне согласен с радикалами двадцатых годов, их рядов которых он, собственно, и вышел.

Однако большинство авторов новой языковой политики понимали эту опасность. В отличие от своих корейских, японских или вьетнамских коллег, они не могут объявить всю традицию "иностранной" и "чужеродной", а потому и не подлежащей сохранению – особенно сейчас, когда национальный нигилизм более не в моде и в самом Китае. Впрочем, проблема эта, в целом, и поныне остается теоретической – из-за диалектного многообразия ни о каком отказе от иероглифике речи в обозримом будущем быть не может.

В этой обстановке китайское правительство пошло на полумеры, и в 1956 г. было принято решение об упрощении иероглифических знаков. Дело в том, что некоторые иероглифы, в том числе и очень распространенные, весьма сложны в написании. Поэтому было решено заменить их упрощёнными формами – обычно основанными на давно существующих скорописных начертаниях. Таким образом, "книга" шу 書 стала писаться как 书, а "лошадь" ма 馬 превратилась в 马. Окончательная версия обязательного к употреблению списка упрощений была опубликована в 1986 г. и включала 2.235 знаков (чаще всего, но не всегда – весьма распространённых). На практике это означает, что обычно в тексте в упрощённой форме появляется примерно треть знаков. Упрощения особенно активно внедрялись при жизни Мао, который хотел войти в историю как инициатор первой за две с лишним тысячи лет реформы китайской письменности, но с его смертью реформаторский накал заметно спал, а некоторые из введённых при Мао упрощений были отменены.

Реформа несколько облегчила жизнь китайских школьников. Однако в результате возникло два набора иероглифов: применяемый в КНР "упрощённый" (simplified) и принятый на Тайване и в Гонконге "традиционный" (traditional). Убедиться в этом может любой пользователь Интернета – для этого достаточно заглянуть в настройки браузера. При этом человек, знакомый только с сокращёнными написаниями, с определённым трудом читает традиционный текст – и наоборот.

Впрочем, в последние годы издания, рассчитанные на образованную элиту, даже в КНР стали иногда выходить в "традиционной" орфографии (относится это к изданиям классических литературных произведений, сочинениям авторов традиционного Китая). Отчасти это вызвано тем престижем, который в Китае всегда придавали традиции, а отчасти – и влиянием богатых и процветающих "других Китаев" (Тайваня, Гонконга), в которых маоцзедуновская реформа не была признана и традиционное написание иероглифов сохранилось.

Отчасти возврат к традиционным написаниям в КНР отражает и общую для региона тенденцию – ослабление реформаторского пыла. С конца XIX и до середины XX века вся восточноазиатская интеллигенция – кроме, разве что, наиболее упёртых консерваторов – воспринимала иероглифику как систему неудобную, как некое "неизбежное зло", как наследие тёмного конфуцианского прошлого. В последние десятилетия впечатляющие экономические успехи Восточной Азии привели к тому, что местная интеллигенция стала куда терпимее относиться к собственному прошлому и к собственным традициям.

Оказалось, что они не мешают экономическому развитию, а возможно даже, что и помогают ему. Крепнущие связи между странами Восточной Азии также способствуют повышению интереса к иероглифике – ведь чем больше иероглифов в какой-нибудь инструкции или руководстве, тем легче его понимают в соседней стране. Вдобавок, появление компьютеров разрешило одну из самых дорогостоящих проблем, связанных с иероглификой – сложность машинописи и типографского набора. Наконец, экономический рост постепенно делает более приемлемыми и иные расходы, неизбежно связанные с использованием иероглифики – например, более долгое обучение детей в начальной школе.

Результаты этого начинают сказываться. В последние 10-20 лет в Японии фактически были сняты ограничения на число используемых иероглифов, началось возрождение традиционной иероглифики в Китае, вновь стали использоваться (пусть и очень ограниченно в публикациях на исторические темы) иероглифы и в Северной Корее. Правда, продолжается постепенная "деиероглифизация" Южной Кореи, в которой решающую роль играют по-прежнему влиятельные местные националисты. Нет признаков и возрождения иероглифики во Вьетнаме – пожалуй, единственной стране региона, где её смерть можно считать необратимой.

Таким образом, иероглифика представляет из себя весьма непростое наследие. С одной стороны, она создает немало проблем, а с другой – избавиться от неё в обозримом будущем невозможно, так что китайскому языку (а, возможно, и языкам соседей) придётся жить с этой системой письма ещё очень и очень долго.

МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Текст Андрея Николаевича Ланькова – не только высокопрофессионален, но и мудр. Он весьма поучителен для политиков. Как на ладони, предстает специфика модернизации в ключевом для современной истории восточноазиатском регионе. И высвечиваются актуальные ракурсы взаимоотношений традиционализма и инновационности, национализма и универсализма.