Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Как человек осознал Бога

Однажды на жизненном пути встретился мне Михаил Юрьевич Невелёв. Незаурядная
личность! Один из праведников, на которых держится наше большое село. Он бьется
в судах за униженных и оскорбленных, подвижнически работает в комитете «За гражданские
права» уважаемого Андрея Владимировича Бабушкина.  И он ведёт мониторинг (www.monitoring.nm.ru)
нынешних неправедных российских судей, назначенных шкурным Борисом Николаевичем
Ельциным изводить нас.

На днях Михаил Юрьевич подарил мне свою новую книгу – Невелёв М.Ю. Случайное
христианство. Москва: РОХОС, 2004. В неё включены две работы – новая для меня
«Концепция веры: Начало и конец религии откровения» и ранее прочитанная мной
и даже редактировавшаяся мной для журнала «Круг Времени» исповедальная повесть
«Только я один: Взгляд из тюремной камеры».

Размышления Михаила Юрьевича о вере оказались довольно созвучными моим. Прежде
всего фиксируется субъектность христианского осознания Бога, что стало водоразделом
всемирной истории. Язычество не мыслило Бога, а принимало Его как данность. Мой
учитель Алексей Фёдорович Лосев характеризовал языческое  отношение к сущему
как тождество рассудочного и естественного (Лосев А.Ф. Эллинистически-римская
эстетика I-II вв. н.э. Москва, 1979, стр. 22). Христианство же зародилась в недрах
языческой Римской империи, беременной субъектностью. «Римская жизнь, - пишет
Михаил Невелёв, - должна была обратиться на самые чудовищные и извращенные формы
и вобрать их в себя для того, чтобы римлянин мог ощутить в своем разумном и естественном
мире некое чужеродное присутствие, что-то неразумное и противоестественное» (стр.
12). 

Иногда в поступках отдельных людей, отмечает Михаил Юрьевич, можно обнаружить
черты, чрезвычайно характерные для эпохи в целом. Светоний, описывая изуверские
наклонности императора Клавдия, упоминает о том, что на гладиаторских играх Клавдий
всякий раз приказывал умерщвлять даже тех, кто падал случайно. «Ему хотелось
посмотреть в лицо умирающим», - поясняет Светоний (Клавдий 34). «Что-то символическое
видится в приведенных словах историка. В этот период не только император, но
империя и ее глазами весь античный мир с каким-то болезненным напряжением всматривается
в лицо умирающего» (стр. 11). Ибо в лице распинаемого предвосхищалась личность.
Именно её римлянин, «предчувствуя в страхе, искал и это в конце концов нашел,
всматриваясь в искаженное гримасой боли лицо умирающего» (стр. 12).

«И сегодня, приближаясь к христианству и едва только приоткрыв завесу, мы, как
Римская империя, притаившаяся за спиной своего императора, видим эту потрясающую
наше сознание и безжалостную пляску смерти.
Христианство доносит и передает нам это оцепенение древних, потому что оно началось
именно отсюда.
И нам легче, мы уже имеем эти формулировки, мы знаем их с самого детства.
Первоначально человек не знал, как, в каких словах выразить свое потрясение.
Существуют ли такие слова? Не было, казалось, таких слов.
Стоит задуматься над тем, какая дистанция разделяет эту немоту от такого первого
просветления, когда, наконец, выдохнулось-выговорилось спасительное:
БОГ ЕСТЬ» (стр. 12).

Продолжу как своё - «Для того, чтобы выдохнуть так, вот этим, потребовалось определенным
образом домыслить, расширить содержание некого языческого понятия до понятия
«Бог».

Полагаю, что свое наиболее адекватное выражение христианство находит в метафоре.
Однако для того, чтобы приблизиться к этой форме, необходимо произнести некоторое
количество достаточно скучных слов. Всегда скучно говорить о том, что не заключает
в себе интригу, что не исторично, но что делать? -обнаружение смерти происходит
не в историческом, а в метафизическом пространстве, это ощущение смерти вовсе
не факт, а только состояние, некая константа, которая рано или поздно должна
быть учтена в уравнении. И когда-то надо, наконец, составить это уравнение, сказать
скучные слова о том, каким метафизическим разворотам соответствует эта модель
мироустройства, в которой смерть не убрана со сцены, не отодвинута на задний
план, не скрыта декорациями или убранством, но прямо обращена к наблюдателю своим
ужасающим, иррациональным содержанием, и в которой, в то же время, мир предстает
как разумная деятелъность субъекта, как единая и не совместимая с хаосом беспорядочно
возникающих и распадающихся миров воля, изъявление которой направлено во благо
каждого человека. 

В этом подходе обнаруживается отличительная черта Европы. В других культурных
регионах эта мысль, заложенная в примитивные построения древних, не получила
дальнейшего развития, и только европейцы не захотели расставаться с родным и
понятным.

Мир здесь увиделся как деятельность субъекта, порождающего объективное, он оказался
выстроен вокруг этой связи «Бог-человек» и описан как действие, существование,
жизнь этой связи.

Это основополагающее для христианства понятие «Бог», продукт семантического конструирования
на базе имени персонажа языческой мифологии, может быть определено путем последовательной
дачи ответов на вопросы: кто, как, из чего и что делает?» (стр. 13).

Вот что значит Архи-Программа (Archi-ecriture Жака Деррида)! Дух Правой Веры
носится в воздухе Времени. Не сговаривались мы с Михаилом, а мыслим в унисон.


«Итак: кто?
В качестве формы, возможности, потенции - Бог это абсолютная мощь.
В качестве намерения, реализации возможности, действительности, содержания -
 Бог это абсолютное благо.
Как? - Его образ действия это совершенство. 
Логическая структура совершенства - это отсутствие лишнего и совпадение необходимого
с достаточным. Здесь нет места случайности.
Из чего? - из того, что имелось до начала того, как что-то начало быть.
Таким образом, созданный Богом мир создан из ничего.
Что делает? - По крайней мере не шутит.
Самое меньшее из создаваемого Им должно совпадать, согласно указанному пониманию
совершенства, с тем, что максимально только и можно было бы от Него ожидать.
Таким образом, результат Его действия должен быть соразмерен Ему самому, это
должно быть нечто в высшей степени серьезное, совершенное бытие, некоторое подобие
Его собственного бытия, а может быть даже и само это бытие.
Таким образом, всесильный и всеблагий Бог из ничего созидает самого себя. Бытие
мира есть разворачивание этого творческого процесса, и жизнь человека должна
быть обнаружена в формах причастия к Божественному творчеству.
Такова общая схема» (стр. 14).

Михаил Невелёв мыслит методичнее, чем я, осмысляя те же проблемы, которые мучают
и меня. Например - как в Архи-Программе, сопрягающей Начало и Конец Круга Времени,
соотносятся Отец и Сын, как Сын порождает Отца?

«Начинает Он /Бог/ с того, что реализует некоторое подобие себя -порождает Сына.
О Сыне изначально известно только то, что он абсолютно свободен. Результат этой
свободы - непроницаемая оболочка одиночества и пустоты - он не знает и не имеет,
где ему преклонить голову.
Откуда это послышалось: «Я и Отец - одно»?
Нет, кроме зова собственной плоти он не слышит, не способен слышать никакой иной
голос.
Есть здесь, впрочем, и еще одно исключение - он способен слышать голос смерти.
Это исключение только усугубляет имеющееся затруднение - не имеющий опоры он,
как оказывается, к тому же еще и хромает.
Чтобы противостоять этому зову, ему остается только одно - он должен в себе самом
найти то, что позволит ему не упасть.
Искомое должно быть элементарным в том смысле, что оно должно оказаться доступным
каждому. Это условие будет соблюдено, например, в том случае, если эта доступность
окажется обусловленной одной только причастностью к субъективному. 
В то же время это искомое должно обладать независимостью от субъекта, потому
что именно для него, для субъекта оно должно послужить твердой опорой. Однако
безусловной независимостью от субъекта несомненно обладает объект /обычно здесь
используют понятие не «объект», а «Единое», ибо «субъект» и «объект» взаимозависимы.
– Валерий Скурлатов/.
Таким образом, искомое /=Единое/ должно обладать качествами субъективного и объективного
одновременно, оно должно быть субъективно-объективным, воздействующим и претерпевающим
воздействие, познающим и познаваемым; с точки зрения содержания соответствующего
понятия оно должно обладать достаточной гибкостью для того, чтобы суметь обратиться
на самое себя, допустить себя в качестве собственного предмета. 
Но как такое возможно? 
Разве не было известно еще в античности то, как безнадежны все попытки субъекта
прорваться в область объективного?» (стр. 14-15).

Когда высшее уже открылось (а ранее оно предвосхищалось бессознательно, мифически,
образно) – его подводят под категории и понятия осознания, мышления. И неизбежно
сталкиваются с парадоксами и противоречиями, потому что человеческое мышление
очерчено горизонтом субъектного и имеет Единое как горизонт (его после Канта
называют «трансцендентальным»), который очевиден, но постоянно отодвигается при
попытках мышления охватить его. «В данной связи, - указывает Михаил Юрьевич Невелёв,
- имеет смысл вспомнить опыт античности в области постижения объективного /точнее
«Единого»/, в частности работы философов скептической школы» (стр. 15).

Говорить об общих положениях скептицизма не трудно ввиду того, что скептики сами
на исходе античности выявили те основополагающие принципы, которые определяли
их позицию. Пять тропов Агриппы, отмечает Михаил Невелёв, - это пять способов
опровержения любого догматического утверждения, каждый из которых приводит к
необходимости воздержания от суждений. Эта необходимость обусловлена: 

1) неразрешимыми на текущий момент разногласиями по поводу данного предмета;

2) опасностью уйти в бесконечность в поиске обоснования; 
3) невозможностью постичь «вещь в себе», то есть рассмотреть её вне связей с
другими объектами и с субъектом; 
4) логическим запретом на поиск основания предмета в нем самом; 
5) риском впасть в ошибку взаимодоказуемости.

Методично и даже с применением схем Михаил Невелёв показывает, что «дурная» бесконечность
как раз и возникает «из ошибочного предположения о возможности найти основание
предмета в нем самом путем описания его через категорию, данную неявно как его
же функция» (стр. 17-18). Он анализирует работы Секста Эмпирика – две книги против
логиков (Л1 и Л2), две книги против физиков (Ф1 и Ф2) и три книги Пирроновых
положений (ПП1, ПП2 и ПП3) – и отмечает, что  Секст, неизменно приходя в своем
анализе к противоречиям, не идет дальше выводов об ошибочности суждения: «Этого
не бывает, это бессмысленнее всего», - то и дело констатирует он. Особенно часто
он указывает на абсурдность поиска основания предмета в нем самом. Вновь и вновь,
бесчисленное количество раз Секст возвращается все к тому же:

«Ничто не воспринимается из него самого» (Л1, 335), «никакое искомое не утверждает
само себя» (Л2, 359), «все, что нуждается в разбирательстве, не достоверно само
на основании себя» (Л2, 338), «невозможно чему-либо быть частью самого себя»
(Ф1, 347), «противоположности не образуются в одном и том же в одно и то же время»
(Ф1, 271), «нелепо, чтобы одно и то же и существовало и не существовало» (Ф2,
209), «не может одно и то же мыслиться и как одно и как два, и как тело и как
бестелесное» (Ф2, 36), «как же одно и то же может мыслиться и в качестве причины
и в качестве результата для самого себя?» (Л1, 384), «невозможно одному и тому
же оценивать и одновременно быть оцениваемым» (Л1, 318).

И еще вот любопытный образ: «Зевса мы называли отцом богов и людей, за исключением
его самого (поскольку он, разумеется, не отец самого себя» (Л2, 479). «Неразумно
сказать, что сын старше отца» (Ф1, 235).

Очевидно, что подход к этим трансцендентальным рубежам - неизбежная ступень в
истории мысли. Нагарджуна, индийский философ, мыслящий в категориях иной культурной
традиции, употребляет во 2 в. н. э. почти те же выражения: 

«Нет реального единства между существующим и несуществующим», «(существование)
масла, (выжатого) из песка, нам неизвестно». И опять тот же образ: «Видел ли
(кто-нибудь) или допускал ли такое (положение, чтобы один и тот же объект) являлся
сам своим созданием и сам своим создателем? Ведь такого рода утверждение, что
(один и тот же человек одновременно является) сам своим отцом и сам своим сыном,
в общежитии совершенно неизвестно» (Щербатской Ф. Буддийский философ о единобожии.
Санкт-Петербург, 1904, стр. 072, 074).

Говоря о том, чего именно в действительности «не бывает», Секст не обращается
к тому, что бывает, не оглядывается на то, каким образом субъект взаимодействует
с объектом и делает эти свои выводы о том, чего не бывает.

«Новизна, которую внесли христиане, - указывает Михаил Невелёв, - состояла в
том, что именно отношение между субъектом и объектом стало главным предметом
их интереса... Включение в схему субъекта повлекло необходимость учета всех свойств
этого загадочного феномена Я, включая таинство его возникновения, а также всех
его капризов и тайных соблазнов. Один из таких соблазнов - это стремление приблизиться
к объективному /точнее «Единому». – Валерий Скурлатов/ - Я хочет стать объективным»
(стр. 19). 

«Я полагает, - продолжает Михаил Невелёв, - что оно достигает понимания внешнего
объекта и власти над ним лишь тогда, когда оно уясняет нечто главное в нем. Это
главное есть тот признак, который присутствует у всех однородных объектов,  отличающихся
случайными индивидуальными признаками, иными словами, главное - это признак рода,
это общее, родовое свойство некоторого класса объектов. 

Вместе с тем, когда Я начинает размышлять об общих началах мира, в который включено
оно само, оно может остановиться только на том, что оно безусловно обнаруживает
в себе самом. Но в себе самом Я не обнаруживает ничего, кроме субъективного волеизъявления,
совсем ничего, кроме этого. Следовательно, это субъективное и есть главное, общее.


Поэтому, пытаясь постичь объективное, субъект стремится заглянуть за внешнюю
оболочку, приблизиться к тому, что порождает эти связи внутри этой формы. Я стремится
разглядеть то единственное, что только и может быть им понято, что составляет
его собственную суть, и оно постигает явленное не для того, чтобы его запомнить,
а именно для того, чтобы позволить себе немедленно его забыть. Я неизменно ищет
только себя.

Но что такое это субъективное, главное, общее, порождающее связи внутри формы
и понятное для субъекта? Практический опыт показывает, что общий план некоторого
реального объекта сам по себе не обладает реальным существованием, это лишь умозрительное
построение, идея, мысль - этот общий план и постигается Я через мысль – и если
принять, что идея способна существовать сама по себе, то можно сказать, что общий
план реально существует в идее, в мире идей» (стр. 19-20).

Далее Михаил Юрьевич Невелёв приходит к тому, что в эпоху постиндустриализма
носится в вохдухе - Архи-Программа (её отблеск – Матрица в известном фильме «Матрица»).
«То обстоятельство, что общий план постигается через мысль, заставляет думать,
что этой же (такой же, той же самой) мысли этот общий план и обязан своим возникновением,
что эта идея предмета есть результат деятельности некоего субъекта. Первоначально
сознание останавливается на том, что относит деятельность этого субъекта к сверхреальности,
на которую не распространяется логика существования видимых индивидуальных предметов,
полагая, что это просто ДРУГОЕ БЫТИЕ, бытие другого Я, Сверх-Я, и связь между
тем бытием и этим может осуществляться лишь чудесным образом. Такой взгляд представляет
мир как деятельность Субъекта, подлинное Я которого причастно другой, более высокой
реальности. Этот Субъект - есть бог в языческом понимании. В этой точке еще совпадает
опыт различных культурных традиций. Однако для европейской культуры это совпадение
здесь заканчивается.
Потому что субъекту, голос которого был услышан христианством, этого было мало»
(стр. 20).

И с точки зрения осознавшего свою субъектность человека констатируется:

«Взгляд, представляющий мир как волю субъекта, предполагает действие субъективной
воли во всякой вещи. В этом смысле камень не лишен субъективного, мы обнаруживаем
его волю в его стремлении сохранить форму и противостоять внешнему воздействию.
Поэтому субъективное начало, пронизывающее весь мир, которое в то же время есть
общее начало, представляет собой не что иное, как подлинное содержание всякой
вещи. Иными словами, содержание всякой вещи состоит в стремлении, субъективном
по своей природе стремлении создать и сохранить форму, тогда как объективная
составляющая - всегда есть только сама эта форма.

Таким образом, Я, едва допущенное к рассмотрению, обнаруживает в своем противостоянии
объекту такую силу и глубину, такую несомненную подлинность, что тотчас же подчиняет
себе общий и содержательный планы.

Обременение объекта /=Единое/ этой раздражающей античное мышление связью с субъектом
есть на самом деле обременение формы содержанием, а тяготение Я к объективному,
будь то познание или стремление к обладанию или доминированию, есть тяготение
содержания к форме, выражение потребности содержания занять некоторую часть пространства
и времени, попросту претензия содержания к пространству и времени.

Здесь, как видно, христианин обнаружил тайную дверь в святая святых Храма. Дверь,
как оказалось, вовсе не оборудована была запорами. И легко проникнув однажды
в эту прикровенную область, он уже и не помышляет о том, чтобы вернуться, да
и возможно ли оно теперь - возвращение? Он хочет наблюдать воочию за тем, как
рождаются тайные мысли Вселенной, он хочет, чтобы эти мысли стали его собственными
мыслями, в конце концов, он стремится увязать изменения в объективном мире с
побуждениями собственного тела.

Признав исторический факт этого проникновения, его неотвратимые, решающие последствия,
христианская доктрина подчиняется сокровенным требованиям Я и отвергает чудесную
связь между двумя планами реальности. Можно привести многочисленные примеры из
Евангелий, из которых видно, что Иисус был озабочен стремлением приучить окружающих
жить в мире, лишенном чуда (Матфей 8:4, 9:30; 12:16, 16:4, 16:20; Марк 1:34,
1:44, 3:12, 5:43, 7:36, 8:12, 8:26, 8:30, 9:9; Лука 4:41, 5:14, 8:56, 9:21; Иоанн
6:32). Мир чудесен во всяком случае не в частных связях и проявлениях. Доктрина
говорит, что бытие того Субъекта, мысль которого порождает общий план видимого
мира, не является другим реальным (сверхреальным) бытием, но это ТО ЖЕ САМОЕ
БЫТИЕ. «Я и Отец - одно» (Иоанн 10:30)» (стр. 21-22).

В русле «прикладной эсхатологии», рассмотренной в ряде предыдущих моих заметок,
Михаил Невелёв конкретизирует – «И ведь до такой степени одно, что Дух Снятой,
то есть та самая - решительная, решающая мысль - не только от Отца, но и от Сына
исходит. В этой точке делается вживление слабого побега, развившегося из проросшего
в колбе семени, в живое древо, поднимающееся из молодого и сильного корня. Отныне
понятие «Бог» получает гарантию на долгую жизнь. Потому что Бог – это всегда
теперь Богочеловек, это вечно живое Я – само слово допускается к написанию, произнесению
и переводу, и со временем утрачивается даже память о том, что в языке первопроходцев
оно было дано лишь нечитаемым кодом. В прицеле была метафизика, результат достиг
по крайней мере метафоры» (стр. 22).

Важно подчеркнуть, что Михаил Невелёв при таком «правоверном» подходе преодолевает
давний спор о догме Filioque, разделившей православие и католичество. Православные
утверждают, что «Дух Святой – от Отца через Сына», а католики – «Дух Святой –
от Отца и Сына». Просто православные чтут Вечность через Время, а католики равночтут
Вечность и Время. На самом деле Вечность, с точки зрения Правой Веры, есть вращающийся-возвращаюшийся
один и единственный Круг Времени.

«Конечно, - продолжает Михаил Юрьевич Невелёв, - в каждом индивиде (объекте)
то самое единое и подлинное бытие замутнено неповторимой мозаикой случайных 
видовых признаков, составляющих побочную часть содержания, видовую разницу. Однако
Я – это вовсе не индивидуальное, оно пребывает одновременно во всех индивидах
в том самом общем, родовом признаке. Именно поэтому Я всегда убеждено в том,
 что оно неповторимо, что оно одно во Вселенной, и это его существование столь
полноценно и столь всеобъемлюще, что рождение подобного фактически исключается.
Я - одно, оно - все то же и в Отце, и в Сыне, в каждом индивиде пребывает и разворачивает
свое существование одно и то же, одно-единственное Я. Мысль о том, что «в понятии
Я заключено нечто более высокое, чем простое выражение индивидуальности», принадлежит
не Шеллингу - это голос подлинного Я» (стр. 22-23).

«Таким образом, для субъекта, стремящегося приблизиться к объективному, задача
состоит именно в том, чтобы найти основание в себе самом, чтобы из всей совокупности
случайных признаков, составляющих его собственное содержание, выделить главный
признак, оставив прочее в побочной части. Обнаружив этот признак, он положит
руку на пульс Вселенной.

Вечный поиск основания в себе самом - есть судьба, высокое предназначение субъективного,
с высоты этих категорий тропы Агриппы - пустая забава с кубиками.

И первый практический вопрос, который встает перед человеком, перед этим реальным
субъектом, обнаружившим свою причастность к деятельности всеобщего, это вопрос
о его ответственности за судьбу мира.

Введение в схему субъекта, стремление понять объект в его связи с субъектом,
а не изолированно от него, обусловило переход из области формальной логики в
область морали, превратило абстрактную задачу о логической правильности и достоверности
суждения, в практический вопрос о нравственной составляющей поступка, в вопрос
о том, как необходимо человеку действовать для того, чтобы поступок обнаружил
соответствие верховной воле, чтобы сам этот поступок опередил и определил правильность
суждения, в каком-то смысле сам стал подлинным суждением» (стр. 23).

Осознав себя субъектом - человек осознал себя Богом. Ещё в Ветхом Завете в Псаломе
Асафа говорит Бог своим богоизбранным: «Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего
– все вы» (Псалтирь 81:6). Но эта правоверная истина только в нашу эпоху постиндустриализма
становится руководством к практическому действию.