Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

О теории постиндустриализма: смена парадигмы в общественных науках. Часть 2

Итак, субъектность – ключевое слово постиндустриализма. Субъектность принципиально
отличается как от индивидуализма, так и от коллективизма. Субъектность – это
равнобожие, это точка опоры, которая держит мир сущего. Субъектность выдвигает
человеческое Да-Быть в Ничто За-Быть, которое в фильме «Матрица» олицетворяет
Морфеус, и делает субъектного человека (Нео) «пастухом Быть» и даёт ему возможность
овладеть Программой, творцом которой в фильме является Зодчий (масонский Архитектор
Вселенной). Последние сцены киносказа в соответствии с основным постулатом «прикладной
эсхатологии» свидетельствуют, что Зодчий данной Матрицы-Мира уступает место новому
творению Сати и Нео. Кстати, Сати (от санскритского «сат» = Быть), согласно индийской
мифологии, подвергает себя самосожжению на погребальном костре мужа - умершего
Бога.

Для осмысления сути Нового Времени вообще и нынешнего постиндустриализма особенно
решающее значение имеет такой момент субъектности, как равноправное взаимоотношение
с Судьбой, то есть с господством Матрицы. Человек может стать субъектным только
тогда, когда освободится от порабощения Матрицей и взглянет на её Программу как
бы со стороны и сверху, сможет перепрограммировать себя. Тогда он обретает своеволие
(=свободу от Матрицы) и осознанно преобразует свою свободу в орудие и предпосылку
своей судьбы, как я более сорока лет назад писал под влиянием Фридриха Ницше
в статье «Фатализм» тогдашнего «Философского словаря» (Москва: Политиздат, 1963)
/смотри предшествующие заметки/. Слава Богу, благодаря фильму «Матрица» можно
не копаться в высказываниях корифеев Нового Времени, а привести соответствующий
современный кинодиалог:

МОРФЕУС: ... Ты веришь в судьбу, Нео? 
НЕО: Нет. 
МОРФЕУС: Почему нет? 
НЕО: Мне не нравится идея, что я не могу контролировать свою собственную  жизнь.

МОРФЕУС: Я понимаю, что ты имеешь в виду. 

На его лице появляется улыбка, которая могла бы разрезать стекло. 

МОРФЕУС: Позволь мне сказать, почему ты здесь. Ты здесь, потому что ты  имеешь
дар. 
НЕО: Какой дар? 
МОРФЕУС: Я наблюдал за тобой, Нео. Ты владеешь компьютером не как  инструментом.
Ты владеешь им как частью самого себя. То, что ты можешь делать  внутри компьютера,
ненормально. Я знаю. Я видел это. Это - волшебство. 

Нео пожимает плечами. 

НЕО: Это - не волшебство. 
МОРФЕУС: Но это так, Нео. Это так. Как по-другому объяснить то, что  происходит
с тобой? 

Он наклоняется вперед. 

МОРФЕУС: Мы обучены в этом мире к принятию только того, что является  рациональным
и логичным. Ты задумывался когда-нибудь, - почему? 

Нео отрицательно качает головой. 

МОРФЕУС: Когда ты был ребёнком, ты не различал очевидного от невероятного.  Теперь
это сделать труднее. А тогда, в детстве, это не представляло особого труда, 
потому что твой мозг был свободным. 
НЕО: Свободным от чего? 
МОРФЕУС: От Матрицы. 

Нео смотрит в его глаза, но видит только собственное отражение. 

МОРФЕУС: Ты хочешь узнать, Нео, что это такое? 

Нео, сглотнув, кивает головой. 

МОРФЕУС: Ты всю свою жизнь чувствовал, что с этим миром что-то не так. Ты не
 понимал, что это значит, но это чувство, как заноза в мозгу, сводило тебя с
ума и  толкало тебя ко мне. Но что это? 

Кожа скрипит, Морфеус откидывается на спинку кресла. 

МОРФЕУС: Матрица - всюду. Она - всё, что вокруг нас. Даже здесь, в этой  комнате.
Ты можешь видеть её из своего окна, или по своему телевизору. Ты  чувствуешь
её, когда ты идёшь на работу, когда направляешься в церковь, или  когда платишь
налоги. Весь этот мир, - лишь пелена перед твоими глазами, которая  развёрнута,
чтобы скрыть правду. 
НЕО: Какую правду? 
МОРФЕУС: Что ты - раб, Нео. Что ты, подобно другим, был рождён в неволе...  внутри
хорошо охраняемой тюрьмы, где ты лишён обоняния, осязания и вкусовых  ощущений.
Что твой мозг в этой тюрьме. 

Уличный ветер разбивает стекло плохо закрепленного окна.

МОРФЕУС: К сожалению, никто не может объяснить, что такое Матрица. Ты  должен
сам увидеть это. 
НЕО: Как? 
МОРФЕУС: Протяни руки. 

В правую его ладонь Морфеус кладёт красную капсулу. 

МОРФЕУС: Выбор даётся только один раз. И переиграть назад будет уже  невозможно.


В левую его ладонь Морфеус кладёт синюю капсулу. 

МОРФЕУС: Выберешь синюю капсулу, - и конец всей этой истории. Ты  проснёшься
в собственной кровати, и будешь верить тому, чему хочешь верить. 

Пилюли на открытых ладонях отражаются в стёклах очков. 

МОРФЕУС: Выберешь красную, - останешься в Стране Чудес, и я покажу тебе, как
 глубоко идёт эта кроличья нора. 

Нео чувствует гладкую оболочку капсул, его ладони влажнеют. 

МОРФЕУС: Помни, всё, что я предлагаю тебе - правда. Одна только правда. И  ничего
кроме правды. 

Нео открывает рот и глотает красную пилюлю. 

На лице Морфеуса снова появляется улыбка Чеширского кота. 

МОРФЕУС: Следуй за мной.

В предшествующих заметках моего «Философско-политического дневника» рассказывалось,
как на заре Нового Времени пытались освободиться от Матрицы такие титаны субъектности,
как Джон Виклиф, Ян Гус, Гемист Плетон, Виссарион Никейский, Марсилио Фичино
и другие. Осознанно заглотнул красную таблетку величайший христианский реформатор
Жан Кальвин (1509-1564), духовный отец буржуазного индустриального и постиндустриального
Запада, особенно США. С помощью «протестантской этики», основанной на учении
о предопределении и избранности, он вытащил из Матрицы «критическую массу» таких,
как Нео. 

Став субъектом и увидев весь мир перед собой как объект перепрограммирования-освоения,
человек Нового Времени устремился за горизонт запрограммированного привычного,
открыл Новый Свет, создал науку и технику и построил гражданское (=буржуазное)
общество. Философия Нового Времени, особенно в лице Декарта, открыла субъектность
человека. Немецкая классическая философия в лице прежде всего Канта поставила
субъектность в центр самосознания человека. Фихте и Шеллинг и особенно Гегель
системно проанализировали субъектность, возведя её в статус димиурга и субстанции.
А далее пролегла столбовая дорога осмысления индустриализма и постиндустриализма
– Карл Маркс, Фридрих Ницше, Макс Вебер, Мартин Хайдеггер и современные их эпигоны
и иногда продолжатели.

В авангарде осмысления постиндустриальной судьбы человечества - Мартин Хайдеггер,
под воздействием которого развивается самая авторитетная сегодня в мире французская
философия. Он рассмотрел осознаваемое «бытие-в-матрице» («бытие-в-мире», In-der
Welt-sein) как сущность человеческой субъектности Да-Быть (Da-Sein). Известно,
что создателей кинооткровения «Матрица» вдохновлял современный французский философ
Жан Бодрийяр, который наряду с Жаком Деррида считается одним из двух-трех крупнейших
ныне живущих мыслителей человечества. Но траектория мышления Бодрийяра лежит
в системе координат, установленных Марксом и Хайдеггером. Он, как и они, фиксирует
решающий разрыв с Матрицей на заре капитализма (Нового Времени) – разрыв и дистанцирование
«означающего» от «означаемого». Такая трансформация знаков произошла в эпоху
Возрождения и привела к тому, что универсальным языком обмена становится абстрактный
код, аналогичный деньгам в качестве всеобщего эквивалента стоимости и получающий
независимость от предметной материализации. 

«В результате, - пишет А.Я.Сарна, - нарушается символическая структура всех типов
коммуникации, господствовавших в доиндустриальных обществах и подразумевавших
«обратимость» знака не только во взаимодействии с материальным эквивалентом,
но и со значением этого знака, его смысловым содержанием. Код обретает автономность
в своей собственной сфере смыслов, независимой от объектов, и в исторической
экстраполяции стимулирует зарождение и развитие капитализма» (Сарна А.Я. Бодрийяр
Жан // Новейший философский словарь. Составитель А.А.Грицанов. Минск: Издательство
В.М.Скакун, 1998, стр.90).

Прорыв субъектности породил главные социальные идеалы и мотивировки, которые
борются по сей день – либерализм и социализм. 

Естественно, легче всего субъектность совращается в индивидуализм, который часто
скатывается к шкурничеству. Идеологией индивидуализма обычно выступает либерализм,
провозглашающий примат интересов частного человека над интересами общественного
целого. Акцент - на субъектизацию, и это вроде бы хорошо, но в вульгарном либерализме
подразумевается, что поскольку свобода и богатство доступны не всем, а немногим
избранным и самым приспособленным, то необходима конкурентная борьба  за место
под солнцем и естественно неравенство между людьми и народами. И отсюда один
шаг до оправдания эксплуатации (=десубъектизации) человека человеком, до социал-дарвинизма
и мондиализма и даже до человеконенавистничества. 

С другой стороны, низовые буржуазные революции выступали под лозунгом «свобода,
равенство и братство», и требование субъектности для всех воплощалось  в учениях
социализма и коммунизма. Так, цель коммунизма – «свободное развитие каждого есть
условие свободного развития всех». Акцент в данном понимании субъектности делался
на социализацию и коллективистскую солидарность, на кооперацию в труде и совместной
жизни, на справедливое распределение общественного богатства. Ввиду бедности
раннеиндустриальных обществ, невозможно было всех обеспечить хотя бы прожиточным
минимумом, и потому естественно становились популярными радикальные призывы обобществить
орудия и результаты труда, ликвидировать  частную собственность, жить коммуной
(как в первобытном обществе). Тем самым благими мечтами о социальной справедливости
вымащивалась дорога в болото бюрократического этатизма и даже в ад концлагерной
казармы.

В вульгарных своих крайностях как либерализм, так и социализм обычно предстают
разбойниками человечества, оттеняющими воплощенный в Иисусе Христе (пробраз Нео)
правоверный идеал субъектности. Как отмечает, например, Владимир Григорьевич
Тахтамышев из Ростовского-на-Дону Государственного университета в монографии
«Библейская идеология: образ и реальность мира» (http://ihtik.lib.ru/philsoph/ihtik_3746.doc),
справа от Иисуса Христа распят разбойник-либералист, а слева – разбойник-социалист.
Евангелие от Луки гласит (Глава 23): 

«39. Один из повешенных злодеев /шкурный либералист/ злословил Его и говорил:
если Ты Христос, спаси Себя и нас.
40. Другой же, напротив /кающийся социалист/, унимал его и говорил: или ты не
боишься Бога, когда и сам осужден на то же?
41. и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а
Он ничего худого не сделал.
42. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!
43. И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю».

Субъектность в подлинном смысле соединяет в себе и частный росток, и общее лоно.
Карл Маркс видел общественный идеал в свободной ассоциации свободных людей, а
Владимир Ленин, искренне стремившийся к тому, чтобы каждая кухарка могла обрести
политическую субъектность и тем самым управлять государством, понимал, что без
экономической самодостаточности это невозможно. Как же быть? Владимир Ильич нашел
для бедных обществ единственно возможный путь, по которому через полвека успешно
пошли Дэн Сяопин в КНР и Махатхир Мохамед в Малайзии – «новая экономическая политика»
(=экономическая свобода), «строй цивилизованных кооператоров». Фридрих Ницше
тоже призвал соединить прорыв к субъектности (к сверхчеловеку, как Нео) с базисом
общинно-артельной жизни (аналог – демократия Сиона в фильме «Матрица»), указывая
на пример «русского фатализма». Мартин Хайдеггер в гениальном докладе «Время
мирообраза» (1938) расставил все акценты и противопоставил субъектность и индивидуализм
в горизонте сопряженности Быть, Да-Быть и За-Быть, то есть грядущего Обособья
«прикладной эсхатологии» (переклички с фильмом «Матрица» очевидны): 

«Человек стал субъектом. Поэтому он может, смотря по тому, как сам себя понимает
и волит, определять и осуществлять свою субъективность. Разумное человеческое
существо эпохи Просвещения не менее субъект, чем человек, который понимает себя
как нацию, хочет видеть себя народом, культивирует себя как расу и в конце концов
уполномочивает себя быть хозяином планеты. 

Во всех этих основных позициях субъективности, поскольку человек неизменно определяется
как я и ты, как мы и вы, возможен также и особенный род ячества и эгоизма. Субъективный
эгоизм, для которого, большей частью без его ведома, Я заранее определяется как
субъект, может быть сломлен сплочением многих Я в Мы. Благодаря этому субъективность
только набирает силу. В планетарном империализме технически организованного человека
человеческий субъективизм достигает наивысшего заострения, откуда он опустится
на плоскость организованного единообразия и будет устраиваться на ней. 

Это единообразие станет надежнейшим инструментом полного, а именно технического
господства над землей. Новоевропейская /= свойственная Новому Времени/ свобода
субъективности совершенно растворится в соразмерной ей объективности. Человек
не может сам уйти от этой судьбы своего новоевропейского /= Новое Время/ существа
или прервать ее волевым решением. Но человек может опережающим образом задуматься
над тем, что субъективность и никогда не была единственной возможностью для начального
существа исторического человека, и никогда такой не станет. Летучей тени облака
над потаенной страной подобен сумрак, которым истина как достоверность субъективности,
подготовленная христианской достоверностью спасения, затягивает событие /= Ereignis,
Обособье – смотри мою работу «Постигая Хайдеггера» http://panlog.com/docs/heidegger.doc.html
/, в опыте которого ей отказано» (Хайдеггер М. Время картины мира. Перевел Бибихин
В.В. // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. Москва: Республика,
1993, стр. 61).

Постиндустриальное человечество в такой субъектно-бытийной перспективе предстает
не обществом сибаритства и не концлагерем тоталитаризма, а Сионом из фильма «Матрица».
Не совсем кооператив, не совсем Церковь и уж совсем не «человек человеку волк»,
а организация свободных людей, сплотившихся ради исполнения своего высшего бытийного
Долга и ведущих жесткую борьбу с силами зла. Эту всемирную организацию я называю
не Интернационал и не Орден и не Умма и не Сангха и не Церковь, - а Сплот Правоверных.
Он уже сегодня заметен на улицах и площадях самых развитых стран и находится
накануне организационной кристаллизации. Он видит врага в мондиализме, десубъектизирующем
народы, и в доиндустриально-индустриальных формах бюрократического господства
над субъектными работниками и поддержания их экономической и жизненной  несамодостаточности.
Сцена между Райнехартом и Андерсоном (Нео) в первой серии «Матрицы» наглядно
поясняет то, о чем я говорю. Соответственно определяющим устремлением постиндустриализма
является борьба за субъектность с десубъектизаторами - с Матрицей (образно говоря)
и капитализмом.

Лестер Туроу в своей критике капитализма и в прогнозах будущего следует примерно
в том же направлении. Он подчеркивает, что «капитализм исключает анализ отдаленного
будущего» (Туроу Л., стр. 358). Нет концепции, что кто-нибудь должен делать инвестиции
в заводы и оборудование, квалификации, инфраструктуру, научные исследования и
разработки, защиту окружающей среды, - инвестиции, необходимые для национального
роста и повышения уровня индивидуальной жизни. В капитализме попросту нет социального
«долга». Если индивиды предпочтут не сберегать и не инвестировать, то не будет
никакого роста - что ж, пусть так и будет. Индивидуальные решения максимизируют
общее благосостояние, даже если они ведут к застойному обществу.

В теории капитализма предполагается, что технологии сами собой появляются, а
капиталист инвестирует, чтобы их использовать. Это представление естественно,
если вспомнить историю ранней промышленной революции. В самом деле, казалось,
что технология просто появляется. Не было надобности в организациях, учреждениях,
инвестициях в НИР, для того чтобы усовершенствовались прядильная машина, ткацкий
станок Аркрайта, паровая машина или бессемеровская печь. Но все это изменилось
после изобретения химической техники, сделанного в Германии в начале двадцатого
столетия. Организации, учреждения и крупные долговременные инвестиции - именно
это требуется, чтобы породить быстрый технический прогресс. Технологические прорывы
создаются человеком, а не Богом.

В капитализме, продолжает Лестер Туроу, полностью отсутствует социальный контекст
формирования индивидуальных предпочтений, не признается важность социальной организации
в определении сложной природы рациональности, интересов, мотиваций и предпочтений.
Создание предпочтений считалось главной или сопутствующей целью воспитания детей,
образования, религии, рекламы, объявлений общественных служб, законодательства
и уголовного наказания - но капитализм этой цели не признаёт. Все общества нуждаются
в сочетании самоконтроля и социального контроля, но даже самоконтроль устанавливается
социально. Обучение - не индивидуальная, а социальная деятельность. Сообщества
- это не скопления индивидов, а взаимодействия между индивидами, в которых главное
место занимают общение и передача информации.

Другими словами, капитализм в крайних своих «идеалтипических» проявлениях пренебрегает
социализацией всех, предпочитая субъектизацию избранных. Здесь корень егог внутренних
конфликтов и исторической обреченности. Ибо у капитализма нет оснований требовать
даже самоограничения, если только поведение индивида не наносит вреда кому-то
другому. 

Уже Адам Смит двести лет назад понимал, что здесь нужно нечто большее. Он говорил:
«Можно положиться на то, что люди будут преследовать свои собственные интересы,
не причиняя ущерба сообществу, причем не только вследствие ограничений, налагаемых
законами, но также потому, что они сохраняют внутреннюю сдержанность, происходящую
от морали, религии, обычаев и образования».

Коммунизм рухнул, потому что не смог разрешить свои внутренние противоречия.
Идеология коммунизма, считавшая людей совершенно равными и полагавшая, что нет
надобности в личных стимулах, оказалась несовместимой с продуктивными реальностями
современного человека в индустриальном мире. Государство всеобщего благосостояния
тоже не смогло разрешить свои внутренние противоречия. Если налоги были слишком
велики и слишком много дохода раздавалось на основаниях, отличных от вкладов
в производство, то инвестиции и трудовые усилия людей расстраивались или снижались,
а это вело к необходимости снова повышать налоги и этим еще более обострять первоначальную
проблему.

В некотором глубоком смысле, отмечает Лестер Туроу, капиталистические ценности
тоже враждебны капитализму. Капитализм преуспеет или потерпит поражение в зависимости
от своих инвестиций, но он проповедует теологию потребления. Для экономического
прогресса необходимы хорошая материальная инфраструктура (дороги, аэропорты,
вода, канализация, электричество и т. д.) и хорошая социальная инфраструктура
(общественная безопасность, возможности образования, научные исследования и разработки),
но теология капитализма не требует этих инвестиций.

В истории капитализм разрешил свои внутренние противоречия, используя общественный
сектор для многих инвестиций в инфраструктуру, НИР и образование, которых он
сам бы не сделал. Частный капитализм рассчитывал на общественную «поддержку».
Но вместо того, чтобы признать, что он нуждается в помощи для эффективного действия,
капитализм обычно извинял правительственную деятельность какой-нибудь военной
опасностью.  

Капитализм классических сравнительных преимуществ не нуждался в правительственном
финансировании НИР. Экономическая деятельность определялась расположением естественных
ресурсов и отношениями капитала к труду. Но в капитализме искусственных интеллектуальных
отраслей промышленности главное место занимают общественные технологические стратегии.
Искусственные интеллектуальные отрасли будут размещаться там, где кто-нибудь
организует интеллектуальную силу. У них нет естественного отечества. Организация
интеллекта означает, что надо не просто устроить систему НИР, ставящую страну
на передний край технологии, но также организовать рабочую силу, имеющую все
необходимые квалификации - сверху донизу, - нужные для овладения новыми технологиями
производства и распределения. Никто не выиграет в этом соревновании без инфраструктуры
коммуникации и транспорта мирового класса. 

В предстоящую эпоху, указывает Лестер Туроу, все эти инвестиции будут более долговременными
и будут иметь большую коллективную составляющую. 
«Когда хотят, чтобы правительство делало для капитализма эти долговременные социальные
инвестиции, то все такие требования - просто контрфорсы, построенные ad hoc,
важные подпорки капиталистического собора, не признаваемые официально. Поскольку
они не признаются, капитализм их не сохраняет и не поддерживает. Но когда атрофия
общественного сектора дойдет до определенной точки, эти контрфорсы обрушатся,
и с ними вместе собор частного предпринимательства» (стр. 361).

Всегда легче давать советы другим. Посмотрев в прошлое, американцы сразу же замечают,
что такие процветающие общества, как инки в Перу или мавры в Южной Испании, быстро
пришли в упадок, как только испанцы перестали поддерживать ирригационные системы,
благодаря которым они существовали. Величайшие из всех строителей, кхмеры со
столицей в Ангкоре в нынешней Камбодже, потерпели поражение, возможно, оттого,
что их империя не смогла поддерживать свою огромную и сложную систему ирригации.

Без социальной организации у каждого появляется стимул к бесплатному проезду
- к пользованию всеми уже существующими благами без всяких усилий сохранить систему,
производящую эти блага. Без организации каждый берет себе столько воды, сколько
возможно, но никто не затрачивает сил на починку каналов. Вскоре уже не будет
ирригационной системы, откуда можно брать воду, и уровень жизни всех упадет.
Каждый в отдельности ведет себя рационально, но в итоге получается коллективная
иррациональность.

«Подобное же испытание ожидает и нас. Может ли капитализм инвестировать в человеческий
капитал, инфраструктуру, научные исследования и разработки, что позволит ему
процветать, или же он, наподобие испанских христиан, захочет обогатиться на короткое
время, отказавшись сделать социальные инвестиции, от которых зависит его долговременный
успех?» (стр. 362).

Внутреннее противоречие между тем, что нужно, и тем, что делается, очевиднее
всего проявляется в обращении капитализма с его рабочей силой. Компании вызывающе
заявляют, что у них нет никаких долговременных обязательств перед своей рабочей
силой. Рабочим приходится учиться, что они должны максимизировать свою краткосрочную
прибыль, переходя к новому работодателю, как только тот предлагает несколько
больший заработок. «Глупо» оставаться и ждать будущего успеха и будущего увеличения
заработка, потому что фирма способна уволить тебя в будущем, сколько бы ты ни
содействовал ее успеху в прошлом. 

Несомненно, неявный общественный договор, заключенный после Второй мировой войны,
расшатан. Данные о времени службы среднего работника у одного предпринимателя
не очень изменились, поскольку в них доминируют такие виды сервиса, как предприятия
быстрого питания, с очень высоким уровнем текучести рабочей силы; но в психологии
квалифицированных работников умственного труда средней или высшей категории оплаты
происходит огромный сейсмический сдвиг. Эти давления могут только возрасти, поскольку
фирмы, стремясь к ускоренному росту производительности, должны будут сосредоточиться
на сокращении «белых воротничков», более многочисленных теперь, чем «синие воротнички»
(снова напомню разговор менеджера Райнехарта с программистом Андерсоном (Нео)
в фильме «Матрица»). Теперь они имеют также для этого возможности, потому что
компьютерные технологии во многом более приспособлены для выполнения традиционной
работы «белых воротничков» (бумажного делопроизводства), чем для традиционной
работы «синих воротничков».

Разрушение прежнего общественного договора - это результат столкновения двух
экономических плит. Глобальная экономика разрешает, поощряет и обязывает компании
перемещать их деятельность в места наименьших затрат. Поскольку перемещение обходится
дорого, компаниям обычно выгодно снижать затраты на старом месте - без необходимости
нести затраты на перемещение. И в то же время новые технологии позволяют фирмам
работать с совсем иной структурой рабочей силы. Электронные телекоммуникации,
не требующие так много личных отчетов, позволяют уменьшить число уровней руководства
и намного уменьшить число работников в главном управлении корпорации.

Глубина и широта знаний, необходимых для успешного экономического производства,
требуют сосредоточения людей для совместной работы в квалифицированных коллективах.
Такие компании, как «Крайслер», доказали, что есть огромные источники производственных
выгод, открывающиеся, если компании удается в самом деле побудить свой персонал
работать дружно и думать не о собственных интересах, а об интересах коллектива.
Но капитализм, этот триумф индивидуальности, не может официально признать важность
коллективной работы. Если даже капитализм организуется в коллективы и если представить
себе, что лояльность к коллективу и готовность работать в коллективе приобретают
большую важность, то исчезают стимулы, удерживающие вместе экономические коллективы
(пожизненная служба, увеличения реальной заработной платы). Как раз в такое время,
когда необходимость применения человеческих квалификаций в слаженных коллективах
требует более прочной привязанности этой квалифицированной рабочей силы к компании,
превращения ее в часть коллектива компании, - мы видим, как реальные компании
движутся в прямо противоположном направлении.

Неясно, как соединить эти две несовместимых цели. В 1980-х и в начале 1990-х
годов некоторые фирмы экспериментировали с общественным договором, где была центральная
группа постоянных работников, пользующихся старыми условиями, и периферийная
группа временных работников, не участвующих ни в каком общественном договоре
(образец фирмы «Дженерал Моторз» на предприятии «Сатурн»). Но этот образец действует
лишь в том случае, если группа вне общественного договора относительно невелика.
Он предполагает также, что фирма может определить, кто из работников входит в
центральную группу. Если присмотреться к «сокращениям» и к снижению реальной
заработной платы, то можно прийти к выводу, что вообще нет центральных работников,
за исключением самых главных менеджеров. Теперь растущее неравенство и падение
реальных заработков касаются не меньшинства, а большинства американской рабочей
силы. Надо придумать что-нибудь другое.

Возможно, предлагает Лестер Туроу, следует построить новый общественный договор,
основывающийся не на том, что фирма гарантирует пожизненную работу с повышающимся
заработком, а на том, что, пока индивид находится в коллективе фирмы, предприниматель
будет работать с этим индивидом, инвестируя в квалификации, способствующие его
жизненному успеху, - квалификации, которые могут повысить заработки или могут
быть использованы в другой компании. Пожизненная работа заменяется пожизненной
работоспособностью. Такой договор потребовал бы, конечно, больших изменений в
нормальной политике распоряжения человеческими ресурсами. С работниками будут
консультироваться, какие квалификации они приобретут, они будут вправе отказаться
от инвестиций, которые найдут неразумными, и им будут предоставляться возможности
приобретения квалификаций, бесполезных их нынешним предпринимателям. Неясно,
кто будет платить за различные части этих инвестиций. Возможно, пожизненная работоспособность
имеет практический смысл, но до сих пор ни одна компания не изучала, что может
означать такой договор и как он будет действовать.

Чтобы капитализм мог действовать в течение длительного времени, он должен делать
инвестиции не только в немедленных интересах какого-нибудь индивида, но и в долговременных
интересах человеческого общества. Каким же образом доктрина радикального краткосрочного
индивидуализма может поддерживать долгосрочные интересы общества? Как может капитализм
выдвигать ценности, поддержание которых нужно ему самому, если он отрицает, что
ему вообще нужно выдвигать какие-нибудь ценности? Короче говоря, кто представляет
в настоящем интересы будущего?

«Таким образом, от капитализма потребуется делать то, что он делает хуже всего,
- инвестировать в отдаленное будущее и делать сознательные усилия по развитию
структуры своих учреждений, чтобы поощрить индивидов, фирмы и правительства принимать
долговременные решения. На вопрос, что должны делать в капиталистическом обществе
правительства, чтобы улучшить существующие в нем условия, социалисты отвечали:
они должны владеть и управлять предприятиями. Этот ответ оказался неверным. Правильный
ответ - установить высокий уровень обязательных частных и общественных инвестиций».

Как видно из истории, возможны весьма различные формы равновесия между общественной
и частной сферами жизни, а также между потреблением и инвестициями. Но история
свидетельствует также, что хорошее общество невозможно без равновесия в обеих
областях. Модель коммунизма - где все общественное - не работает. Модель феодализма
и неявная модель капитализма - где все частное - тоже не работает. Не могут работать
ни потребление, ни инвестиции. В предстоящей эпохе капитализм должен будет создать
новые ценности и новые учреждения, которые позволят достигнуть нового стратегического
равновесия в обеих этих областях.

Внутри вулкана растет напряжение. Как может действовать капитализм, если важные
виды капитала не могут быть собственностью? Кто будет делать необходимые долгосрочные
инвестиции в квалификации, инфраструктуру, научные исследования и разработки?
Как сформировать квалифицированные коллективы, нужные для успеха? В период кусочного
равновесия /= ныне это – постиндустриальная мутация человечества/ надо ответить
на вопросы, не имеющие очевидных ответов» (стр. 365).

Лестер Туроу отмечает, что повсюду растет недовольство и открытая враждебность,
проявившиеся не только в американских выборах, но и в первом туре французских
выборов, когда крайние правые сторонники Жана-Мари Ле Пэна собрали 15% голосов:
это были голоса тех самых белых мужчин, которые голосовали в Америке за новое
республиканское большинство, людей со снижающимися экономическими перспективами,
страхи которых удалось сосредоточить на иммигрантах. Калифорнийское «предложение
187» пользуется явной поддержкой во Франции. Религиозные фундаменталисты почти
всюду стремятся захватить политическую власть (в Алжире, Израиле, Египте, Индии,
Японии и Соединенных Штатах), свергнуть существующие правительства и установить
свою версию уверенности и истины.

Консервативные сторонники свободного рынка играют с огнем, вступая в политические
союзы с религиозными фундаменталистами, поскольку цели их совпадают лишь в том,
что те и другие хотят избавиться от нынешних правительств. Религиозные фундаменталисты
веруют в свободный рынок товаров и услуг не больше, чем в свободный рынок идей.
Фундаменталисты знают, что надо продавать и чего не надо продавать.  

Правительства во всем мире обеспокоены, поскольку они должны ответить на реальные
проблемы и тревоги своих граждан. Большая группа избирателей с открытой враждебностью,
не получающая благ от экономической системы, не способствует никакому экономическому
или политическому успеху.

Демократии хорошо реагируют на кризисы, поскольку кризис сосредоточивает общее
внимание на одном и том же вопросе и требует действия. Демократии почти никогда
не действуют без кризиса, электризующего общественное внимание. Чтобы осуществить
какое-нибудь изменение, демократии нужно убедить большое число своих средних
граждан (значительно больше 51%), что это изменение необходимо. Большинству всегда
присуща консервативность, поскольку любое изменение означает, что само большинство
должно переменить свой образ действий. Без кризиса трудно убедить значительное
большинство, что нечто нуждается в изменении. Без кризиса меньшинства, задетые
изменением, всегда могут его блокировать. Демократии уделяют непропорционально
большое внимание группам меньшинств, сосредоточенным на одном вопросе, поскольку
от них часто зависит исход выборов с почти равным числом голосов, причем их можно
легко обратить в своих твердых сторонников - просто поддержав их в единственно
важном для них пункте.

Но текущие экономические явления - это не кризис. Реальный доход рядовых работников
убывает меньше чем на один процент в год. Перемены становятся драматическими
через двадцать пять лет, но не через год. Распределение доходов и богатства драматически
изменилось за последние двадцать пять лет, и против этого не было сделано решительно
ничего. Политика, способная изменить текущий ход событий, даже не обсуждается.

«Впрочем, - отмечает Лестер Туроу, - эти тенденции вызваны столь фундаментальными
силами, что их очевидным образом нельзя изменить частными реформами экономической
политики. Требуются крупные структурные изменения. Но, конечно, демократии умеют
это делать хуже всего. Когда демократии вынуждены двигаться, они не делают радикальных
изменений, двигаясь к глобальному оптимуму, а предпочитают медленно двигаться
по линии наименьшего сопротивления к некоторому локальному оптимуму. При нормальной
эволюции это правильная стратегия. Но в период кусочного равновесия она неправильна.
Локальные оптимумы и линии наименьшего сопротивления часто уводят в сторону от
глобального оптимума, а не приближают к нему» (стр. 368). 

На какое-то время - пользуясь названиями двух недавних книг - можно иметь «век
удовлетворения» для высших классов и вместе с тем «век убывающих надежд» для
средних и низших классов. «Но такую двойственность невозможно сохранить навсегда.
Общественные системы держатся на расплавленной магме совместимых идеологий и
технологий. Невозможно иметь одновременно идеологию равенства (демократию) и
экономику, порождающую все большее неравенство при абсолютном снижении дохода
большинства голосующего населения» (стр. 368). 

По отношению к этим давлениям американский капитализм имеет и сильные, и слабые
стороны. Сила его в том, что он имеет более фундаментальную политическую поддержку,
чем капитализм Европы. Тот факт, что социалистические партии никогда не были
значительной силой в американской политике, говорит нечто важное об Америке.
Вера в то, что капитализм способен повышать уровень жизни, вероятно, будет умирать
в Соединенных Штатах медленнее, чем в Европе. В то же время главная слабость
американского капитализма состоит в том, что для работающей части среднего класса
он -  главный поставщик тех благ, которые в других случаях назывались бы социальным
обеспечением (медицинского обслуживания и пенсий). 

В Европе потеря работы, и тем самым - доставляемых компанией дополнительных льгот,
в экономическом смысле гораздо менее серьезна, чем в Соединенных Штатах. Там
государство всеобщего благосостояния с лихвой возмещает потери от безработицы.

По мере того, как сокращаются дополнительные льготы среднего класса, раздражение
среднего класса возрастает и будет возрастать все быстрее. В конце концов средний
класс потребует политических действий, чтобы остановить снижение его льгот и
его уровня жизни, и он будет все меньше заинтересован в политической защите капитализма.
Именно это раздражение побудило президента Клинтона и его жену сделать здравоохранение
главной темой в первые два года администрации Клинтона. Супруги Клинтон не справились
с этой реформой, и раздражение среднего класса, который лишается здравоохранения,
несомненно, вернется.

В политическом отношении, считает Лестер Туроу, капитализм оказался теперь в
изоляции, в какой он не был с середины девятнадцатого века. «Тогда капитализм
смог политически выжить, потому что кооптировал определенные группы трудящихся
- менеджеров среднего и низшего уровня, работников умственного труда, квалифицированных
работников физического труда, - начавших считать себя членами капиталистического
коллектива. С приходом «сокращений» капитализм в действительности говорит значительной
части своих бывших политических сторонников, что они больше не входят в «коллектив».
Поскольку они выброшены из экономического коллектива капитализма, теперь только
вопрос времени, как скоро эти же люди покинут политический коллектив капитализма»
(стр. 369).

В течение короткого промежутка времени капитализм может политически позволить
себе гораздо более жесткое экономическое обращение со своей рабочей силой, чем
прежде, когда коммунизм угрожал ему внутренней революцией и внешней опасностью.
Но в определенный момент капитализм встретится с некоторой новой угрозой, и тогда
ему понадобится более широкая политическая поддержка, чем могут доставить немногие
индивиды, владеющие значительным капиталом. Откуда же он возьмет эту поддержку?

«Факты очевидны. Неравенство богатства и доходов повсюду растет. Реальные заработки
значительного большинства падают. Растет люмпен-пролетариат, нежелательный в
продуктивной экономике. Общественный договор между средним классом и американскими
корпорациями разорван. Главное средство против неравенства, действовавшее в течение
ста лет, - государство всеобщего благосостояния - начало отступать. Тектоника
экономических плит быстро изменяет экономическую поверхность Земли. Возрождение
экономики свободного рынка в смысле «выживания наиболее приспособленных» неудивительно,
поскольку оно удовлетворяет потребность людей в каком-то понимании социальной
действительности: оно кажется возвратом к мифическим добродетелям прошлого. Так
ведут себя люди в замешательстве. Но чтобы справиться с нынешним периодом кусочного
равновесия и с очень необычным будущим, которое из него произойдет, придется
изобрести что-то новое» (стр. 369-370).

Далее Лестер Туроу делает важное обобщение, приближающее к сути постиндустриализма
и к новой парадигме обществоедения. Новые продуктивные технологии, говорит он,
повышают важность общественных инвестиций в инфраструктуру, образование и исследования,
и в то же время ценности движутся в направлении к большему индивидуализму, с
гораздо меньшей социальной заинтересованностью в общественных инвестициях. «Более
грубую версию капитализма с «выживанием наиболее приспособленных» проповедуют
как раз в то время, когда экономическая система открывает производственную выгодность
коллективного труда. Вера в совершенство капиталистической системы, не нуждающейся
в общественной поддержке, возвращается как раз в то время, когда должен быть
изобретен новый капитализм без собственного капитала» (стр. 370).

И Лестер Туроу перечисляет целый ряд форм государственной политики, которые помогли
бы капитализму получить то, в чем он нуждается. Какая налоговая и бюджетная политика
приведет к более долгосрочным инвестициям? Каковы должны быть стратегии НИР?
Какие проекты инфраструктур дадут в длительной перспективе наибольшие дополнительные
выгоды? Как правильно реформировать программы пенсий и здравоохранения для престарелых?
Как можно создать самую квалифицированную в мире рабочую силу? Как соединить
формальное образование с повышением квалификации по месту работы? Кто должен
платить за все эти меры? В поисках ответов на эти насущнейшие вопросы следует
понимать, что мир изменился и что мы должны меняться вместе с ним. 

Когда необходимость правильной политики будет осознана интеллектуально и -  что
более важно - эмоционально, принятие правильной политики окажется более легкой
частью задачи. Чтобы перейти от одного к другому, государственная политика имеет
много возможностей. «Те, кто преуспеют, построят искусственную интеллектуальную
промышленность будущего. Они построят нечто там, где сейчас есть только пустые
интеллектуальные и экономические пространства. Некоторые возможности, которые
выглядят как экономические золотые прииски, истощатся, но другие, которые выглядят
как пустыри, окажутся экономическими сокровищами. Но чтобы захватить эти сокровища,
надо пойти туда, где они лежат, с решимостью строителя империй» (стр. 371).

Ни один разумный человек, рассуждает Лестер Туроу, никогда не ставил себе целью
сокращение собственного потребления. Сбережение - не удовольствие. Но если деньги,
доставленные сбережением, используются, чтобы нечто построить, это может быть
удовольствием. «Чтобы преуспеть, будущий капитализм должен будет перейти от идеологии
потребителя к идеологии строителя. Рост - это не автоматический процесс спокойного
перемещения из одной точки равновесия в другую. Путь роста - это беспокойный
процесс неравновесного движения, обещающий массу удовольствия. Технология - это
не манна небесная. Это социальный процесс человеческого творчества и новаторства.
В этом контексте инвестиция должна рассматриваться не как затрата, которой надо
избежать, а как прямой источник пользы, которым надо овладеть. Индивид, инвестирующий
в самую важную квалификацию, какую, по-видимому, может иметь индивид,-  способность
действовать в глобальной экономике, - не должен для этого жертвовать своим потреблением:
он строит систему квалификаций, которая принесет больше удовольствия, чем какой-нибудь
предмет потребления» (стр. 372).

Пример - привычки сбережения людей свободных профессий. В Соединенных Штатах
люди свободных профессий на любом уровне дохода сберегают и инвестируют гораздо
больше, чем люди с тем же доходом, работающие на кого-то другого. Люди свободных
профессий непосредственно видят, что они строят. Построить лучший бизнес - значит
создать больше полезного, чем иметь больший дом или водить больший автомобиль.
У этих людей, как у строителей, временные горизонты гораздо шире, чем у капиталистов,
просто получающих свой доход, или у потребителей.

В больших корпорациях, чаще всего принадлежащих пенсионным фондам или взаимным
фондам, акционеры столь далеки, столь различны и столь аморфны, что никто из
них не может получить какое-нибудь удовольствие от созидания или строительства.
Они видят только дивиденды. Если посмотреть на большие корпорации, все еще контролируемые
доминирующим семейством («Марс», «Уол-Март», «Миликен», «Майкрософт»), то можно
заметить совсем другие черты поведения и временные кругозоры, чем у людей, работающих
внутри больших фирм, принадлежащих учреждениям. Их личные цели, их семейные цели
и их деловые целя - все это согласуется с установками строителя.

Не каждый может быть человеком свободной профессии. Они не нужны экономике в
этой роли, и многие люди, которые должны быть мелкими сберегателями, не имеют
для этого необходимых личных склонностей. Но если не каждый может прямо быть
строителем, каждый может участвовать в процессе строительства в общественном
смысле, если правительство строит по проектам то, что надо построить. «Большинство
американцев не участвовало в проекте 1960-х годов -  высадке человека на Луну.
Но все мы очень гордились тем, что было совершено, и я не помню, чтобы в то время
кто-нибудь сказал, что было истрачено «слишком много» денег. В континентальной
Европе те же чувства испытывают в наши дни по поводу сверхскоростных поездов,
связывающих города. Каждый скажет вам, что у них поезда самые скорые или скоро
будут самыми скорыми. Сколько угодно жалуются на налоги и государственные бюджеты,
но в течение года, проведенного в Европе, когда я много путешествовал, я никогда
не слышал жалоб на эту часть государственного бюджета» (стр. 373).

«Подозреваю, - пишет Лестер Туроу, - что те же чувства испытывали в Древнем Египте,
когда там строили пирамиды. Теперь мы удивляемся, какую долю их полного дохода
и рабочего времени им приходилось взимать в виде налогов, чтобы строить пирамиды,
но они, без сомнения, очень гордились тем, что делали. На языке современной экономики,
они получали личную полезность, строя для бесконечного будущего. Они не рассматривали
то, что делали, как отказ от потребления товаров, которое доставило бы им высокий
уровень жизни в настоящем» (стр. 373).

Если индивиды должны иметь установки строителей, то правительство должно быть
активным видимым строителем. Некоторые из строений должны быть физически видимы.
Хорошим началом было бы решение обогнать японцев и европейцев, построив лучшую
в мире сеть скоростных междугородних железных дорог. Но значительная часть строительства
будет относиться к людям. Соединенные Штаты должны решить, что у них будет самая
квалифицированная и самая образованная в мире рабочая сила. Это означает готовность
объективно установить нынешнее состояние Америки, выяснить, у кого самая образованная
рабочая сила на каждом уровне, отмечать прогресс или отсутствие прогресса в усилиях
догнать и перегнать лучших работников и делать все необходимое для достижения
этой цели. Если при этом что-то не работает, это надо безжалостно выбросить и
применить другие средства - но ничто не должно отклонить нас от достижения этой
цели.

«Подлинные герои будущего, - считает Лестер Туроу, - это не капиталисты Адама
Смита и не мелкие бизнесмены, которых любят восхвалять наши политики, а те, кто
строит новые отрасли промышленности. Они готовы жить трудной жизнью вне рутины
- преодолевать естественное для человека физическое отвращение к новому перед
лицом социального окружения, всегда привязанного к прошлому. Они должны быть
способны мечтать, иметь волю к завоеванию, радость творчества и психическое стремление
строить экономическое царство» (стр. 373-374).

Йозеф Шумпетер думал, что капитализм вымрет, подорванный бюрократизацией всякой
изобретательности и всякого новшества, а также интеллектуальными сочинителями,
которые укажут более благородные цели в виде других систем -  таких, как социализм.
Он в самом деле предсказал разложение семьи, поскольку дети перестанут быть экономическим
капиталом и родители откажутся приносить жертвы для их содержания, когда они
станут главными причинами затрат. Как видно из истории, он ошибался по поводу
НИР, указал не тех сочинителей, но выглядит все более правым в отношении семьи.

Научные исследования и разработки, особенно фундаментальные НИР, и в самом деле
должны бюрократически финансироваться крупными компаниями или большим правительством.
Изобретатели-ремесленники английского образца девятнадцатого века не стоят уже
в центре технического прогресса. Но все еще остается много экономических ниш
для мелких изобретателей и новаторов, открытия которых основываются на большой
науке, и эти люди могут строить небольшие фирмы, которые в конце концов становятся
крупными фирмами. Все это не отнимает удовольствия от изобретений и у тех, кто
состоит на службе у крупных фондов. «Мое учреждение, Массачусетский технологический
институт (MIT), существует благодаря крупным фондам, но те, кто там занимается
исследованиями, испытывают от этого массу интересных переживаний, и этот институт
- самый большой в стране инкубатор новых фирм» (стр. 374).

Современный эквивалент сочинителей, о которых писал Шумпетер,- это телевизор.
Официально он поет гимны капитализму, но неофициально он прививает целый ряд
антипродуктивных ценностей. Имя этой игры - потребление; никто не должен откладывать
немедленное удовлетворение. В стране телевидения примечательным образом отсутствуют
творцы и строители. Временные кругозоры становятся все короче, и вследствие идеологии
телевизионных программ, и ввиду способов подачи материала - все более быстрых
переходов от одной сцены к другой. Поставьте хронометр во время вечерней программы
новостей и измерьте, сколько времени телевизор отводит любому сколь угодно важному
предмету. Может ли деятель телевидения заставить себя делать инвестиции и реформы,
важные для будущего? Ни его явная капиталистическая идеология, ни его неявная
телевизионная идеология не признаёт жертв для построения будущего. Он - крайний
потребитель в настоящем. Откуда ему взять ценности для поддержания необходимых
инвестиций в образование, в НИР и в инфраструктуру? Что же случится, если их
не будет?

Современные сочинители, деятели телевидения, были, по-видимому, одним из главных
факторов падения Берлинской стены в 1989 году. Восточные немцы сидели и смотрели
западногерманское телевидение; таким образом они узнавали, чего им недостает.
Идеология социализма не могла заменить им товары капитализма. В Северной Корее
делают телевизоры, не принимающие сигналов из Южной Кореи, и демилитаризованная
зона по-прежнему держится. Северные корейцы просто не знают, что им недостает
чего-то, что есть у других. 

«Приспособиться к новым реальностям трудно, - констатирует Лестер Туроу. -  Страны
в своей основе остаются тем, что они есть, и часто не могут делать то, что им
нужно, даже если знают, что они должны делать. Все в Америке знают, что американцам
нужно больше сберегать, но Соединенные Штаты ничего не могут сделать, чтобы снизить
свое потребление. Европа знает, что нельзя вечно жить без роста занятости, но
не может отказаться от своей борьбы с призраком инфляции и не согласна отменить
регулирование своих рынков труда, чтобы вновь запустить свои экономические двигатели.
Япония знает, что ее текущая экономика не работает, и знает, что она - страна
с меньшей жилой площадью на человека, чем любая другая богатая страна, но не
может перестроить свою экономику во внутреннюю экономику, ориентированную на
улучшение жилого фонда. Каждый из главных игроков мировой игры рационально знает
нечто из того, что ему нужно делать, но не может рационально действовать.

Далее Лестер Туроу делает небезынтересные оценки постиндустриального будущего
трех самых продвинутых регионов планеты – США, Европы и Японии:

АМЕРИКА. Всем трудно сделать необходимые изменения, но особенно трудно американцам.
Не только они верят, что их общественная система - лучшая в мире; многие граждане
во многих странах имеют подобные верования, но только американцы верят, что их
общественная система совершенна - происходит от отцов-основателей, которые были
по меньшей мере полубоги. Кроме того, американская политическая система теперь
- старейшая в мире. Ввиду этих двух факторов, когда что-нибудь выходит плохо,
американцы ищут недостатки не в системе, нуждающейся в институциональных исправлениях,
а в «плохих» индивидах - то есть в дьяволе. По американской политической теологии,
плохие люди никогда в конечном счете не выигрывают. Вьетнам был для Америки большим
шоком, чем, пожалуй, для любой другой страны, потому что там американцы, хорошие
люди, в конечном счете не выиграли. В американской теологии нет компромиссов
между свободой и равенством. Американцы могут иметь и то, и другое. Надлежащие
правила (система) принесут спасение - и эти однажды установленные правила, как
начертанные на камне десять заповедей Моисея, никогда не нуждаются в изменении,
Америка не нуждается в социальном планировании или в элитарном знании. Человек
с улицы все знает лучше. Американцы не обязаны принимать распределение потерь.
Свободные рынки принесут не просто лучшее, что можно получить, но совершенство
- и притом бесплатно.

Американцам придется также примириться с потерей своего положения господствующей
в мире экономической, политической и военной державы. Рациональный подход требует,
чтобы американцы играли активную, хотя иную и меньшую роль на мировой сцене.
У Америки есть огромная способность убеждения и ассимиляции; это единственная
в мире страна с глобальными интересами и глобальным радиусом действия. Но с эмоциональной
стороны потеря лидерства, скорее всего, приведет к изоляционизму. Все будут отрицать,
что они изоляционисты («изоляционизм» - плохое слово, почти как «Мюнхен»), но
американцы говорят теперь в проходящем через конгресс законодательстве, что не
хотят платить за деятельность Организации Объединенных Наций, не хотят платить
за региональные банки развития, не хотят посылать американские войска за границу
в рамках международных мероприятий - то есть отказываются как раз от тех видов
деятельности, которые позволяют Америке быть мировой военной державой и осуществлять
лидерство. Что бы ни говорили американцы, американский «изоляционизм» возрождается.

ЕВРОПА. Европейская модель, иногда называемая рейнской моделью, в отличие от
англосаксонской модели капитализма, стоит перед лицом совсем иных проблем. В
ней сбережения и инвестиции намного выше американских; она имеет более коммунитарный
характер и готова к гораздо большим общественным инвестициям. Но она верит, что
социальное обеспечение - «закономерный» результат экономического прогресса и
что эта ее приверженность социальным требованиям и государству всеобщего благосостояния
не подлежит обсуждению и, тем самым, не может работать в глобальной экономике.
Ничто не иллюстрирует это с большей ясностью, чем мучительные усилия нового консервативного
французского правительства. Министры финансов увольняются за одно только предложение
сократить пенсии, ничего нельзя сделать, чтобы сократить просроченные платежи,
и все попытки отменить регулирование исчезают, как только возникают забастовки.

В то время как в Соединенных Штатах система социального обеспечения на 55% финансируется
из общественных и на 45% из частных источников, в Европе общественный сектор
несет 80% этого бремени, а частный - лишь 20%. Вследствие этого крах государства
всеобщего благосостояния ударил по Европе и раньше, и сильнее. Как точно выразился
один немец, его страна - «социально ориентируемая нация, где обязательства сильного
перед слабым имеют характер, которого уже нельзя себе позволить».

Можно было бы подумать, что этот немецкий обозреватель неправ, и отчасти объяснить
этим возникновение европейской проблемы. Может показаться, что в Германии, крупнейшей
экономической державе Европы, комбинация капитализма и государства всеобщего
благосостояния действует лучше, чем где бы то ни было. Немцы жалуются, но у них
более высокая заработная плата и вдвое больше свободных от работы дней, чем у
американцев или японцев (42 дня выходных и отпусков плюс 19 дней на больничные
листы). Система эта работает в том смысле, что Германия все еще имеет экономику,
которая может себе позволить повышать реальную заработную плату, сохраняя при
этом торговый профицит. 

Германия работает столь успешно потому, что она в высшей степени конкурентоспособна
по отношению к другим европейским странам, имеющим такую же систему социального
обеспечения, но менее эффективную. Этого успеха не было бы, если бы не было этих
других стран. Но германский опыт оставляет остальные страны Европы в неуверенности,
могут ли они тоже заставить свою систему лучше работать, если только им удастся
что-то изменить, чтобы стать более похожими на немцев. Из-за немецкого «успеха»
гораздо труднее построить что-то новое. 

Но в длительной перспективе европейский бизнес будет избегать оплаты системы
социального обеспечения, удаляясь за границу, а европейские труженики будут по-прежнему
исчезать в теневой экономике. Нынешняя система не может продолжаться. Официальная
статистика говорит, что в 1990-е годы в Южной Италии и Южной Испании безработица
была выше, а заработки ниже, чем они были где-либо в Европе в 1960-е годы Но
в 1960-х годах много миллионов испанцев и итальянцев двинулись в северные части
своих стран или стали иностранными рабочими в Германии и Швейцарии, где нашли
себе работу. Теперь никто не движется. Просто более привлекательно работать в
теневой экономике и получать льготы социального обеспечения, чем ездить в поисках
работы.

Два десятилетия назад уровень безработицы в Европе был вдвое ниже, чем в Соединенных
Штатах, а теперь стал вдвое выше. Если ситуация не изменится, то еще через два
десятилетия этот разрыв станет намного больше. Прошло двадцать пять лет без роста
занятости в Европе. Если это продолжится еще двадцать пять лет, система сломается.

Есть еще один основной аспект, в котором рейнская модель не работает, отмечает
Лестер Туроу. Напомним, что из списка двенадцати крупнейших фирм Америки 1900
года одиннадцать погибло до конца века. Успешной экономике нужно, чтобы небольшие
компании росли и становились крупными компаниями. Некоторые регионы Европы (например,
Северная Италия) полны превосходных малых компаний, которые, однако, никогда
не вырастают в большие компании. Пока компания слишком мала, чтобы попасть на
экран правительственного экономического радара, регулирование бизнеса (делающее,
например, увольнение работников слишком дорогим) к такой компании не применяется
или она может его избежать. 

«Недавно я посетил одну из этих хороших малых компаний Северной Италии. Ее руководство
много размышляло о том, как ей переместить часть своей деятельности за пределы
Италии, чтобы она могла остаться малой и не навлекать на себя правительственного
регулирования. Эту энергию надо направить в более производительную сторону» (стр.
378-379).

Если компания уже очень велика, то это же регулирование может финансироваться
за счет квазимонопольных прибылей, или же правительство примет особые меры, чтобы
смягчить слишком обременительное регулирование. Нельзя допустить, чтобы большие
компании провалились. Когда «Фиату» понадобилось сократить свою рабочую силу,
итальянское правительство уплатило большую часть расходов по ранним пенсиям уволенных
рабочих. Было бы слишком большим  экономическим потрясением увидеть развал «Фиата»
из-за чрезмерных затрат на заработную плату. Фирмы средних размеров не могут
рассчитывать на такую поддержку.

Именно динамичные фирмы средних размеров больше всего страдают от регулирования
и расходов на социальное обеспечение в рейнской модели. Такие фирмы средних размеров
слишком велики, чтобы быть изъятыми из регулирования или избежать ограничительного
регулирования не бросающимися в глаза действиями. И в то же время они слишком
малы, чтобы государство стало о них заботиться и помогло им оплатить расходы
по регулированию. Но если малые фирмы не становятся средними, а средние большими,
то нельзя применять новые технологии, а новые рабочие места не создаются.

«Европа очень сильна в областях, которыми она занималась по традиции (в химической,
автомобильной и машиностроительной отраслях), но очень слаба в новых отраслях
высокой технологии (микроэлектронике, биотехнологии), несмотря на тот факт, что
в фундаментальной науке и технике ее не превосходит никто. Надо изменить здесь
что-то основное, но никто не хочет таких перемен» (стр. 379).

ЯПОНИЯ. Япония, с ее более высоким уровнем сбережений и еще более высоким коммунитарным
духом, чем Европа, будет иметь меньше трудностей, считает Лестер Туроу, чем кто-либо
другой, в приспособлении к эпохе, требующей долговременных общественных инвестиций.
Можно сказать даже, что Япония изобрела гуманный капитализм еще до того, как
этого потребовала технология. 

Японские фирмы давно уже рассматривали человеческие ресурсы как свое важнейшее
стратегическое достояние. Японцы считают, что надо избегать чрезмерного индивидуализма
и что вся организация не может преуспеть, если все индивиды не понимают своего
долга и обязанностей. Индивиды отождествляют себя с фирмой. Индивиды сотрудничают
в коллективах, соревнуются с другими группами, прибыли распределяются в виде
премий, и старомодные капиталисты, по существу, исчезли при совместной структуре
собственности японских деловых групп.

Но и прибыли почти исчезли. В 1994 году 149 японских фирм, вошедших в список
500 крупнейших в мире фирм журнала «Форчун», имели прибыль в 0,7% по доходным
статьям и прибыль в 0,2% на капитал. Японская система - это не социализм, но
капитализм без прибылей - это не капитализм, способный преуспевать.

Во многих отношениях Япония - победитель в капиталистической игре после Второй
мировой войны. Ей понадобилось больше времени, чем другим странам, чтобы создать
после Второй мировой войны нужную для этой игры организацию, но в конце концов
она научилась играть в нее лучше всех. В смысле международной покупательной способности,
она имела в начале 1995 года намного больший ВВП на душу населения, чем любая
другая крупная страна (38 000 долларов по курсу 100 иен за доллар против 25 000
долларов в Соединенных Штатах). Но те, кто хорошо играют и выигрывают, обычно
позже всех замечают, что игра переменилась и что теперь им придется учиться играть
в другую игру. Япония не составляет исключения из этого правила.

«В прошлом у Японии было большое преимущество, - отмечает Лестер Туроу. -  После
поражения в большой войне, безоговорочной капитуляции и десяти лет иностранной
оккупации всем в Японии было ясно, что прежний японский мир разрушен и что его
надо чем-то заменить. Изменения, которые потребуются в ближайшие два десятилетия,
во многих отношениях будут гораздо больше, чем совершенные в два десятилетия
после Второй мировой войны, но на этот раз Япония должна будет измениться без
тех выгод, которые давали ей поражение и внешнее давление. Она должна будет измениться
несмотря на то, что она победитель. Поведение японцев в последнее время даже
не намекает на возможность и тем более на вероятность таких изменений» (стр.
380).

После Второй мировой войны Япония спасалась от спадов с помощью экономического
локомотива Америки и увеличения экспорта. Теперь Япония так велика, а локомотив
Америки настолько ослабел, что даже намного больший торговый профицит (почти
удвоившийся с 1991 до 1994 г.) не сможет покончить с ее спадами. Не сможет этого
сделать и снижение ставки процента. Даже близкие к нулю проценты (в настоящее
время 0,35% по банковским сберегательным счетам) не смогли стимулировать спрос.
Япония нуждается не в ориентированной на экспорт экономике, а в экономике внутренней
направленности, и не потому, что так говорят в других странах, а потому что Япония
теперь слишком велика, чтобы преуспевать в ориентированной на экспорт экономике.
«Но Япония не может измениться. Она попросту застряла в своем продолжающемся
спаде» (стр. 381).

Как известно из истории, Япония может резко измениться, столкнувшись с кризисом
(реставрация Мэйдзи, реакция на поражение и оккупацию после Второй мировой войны);
но на этот раз кризиса не будет. Всего лишь нарастают давления вдоль линий разлома.
Но если ждать до землетрясения, то может случиться, что Япония окажется так же
плохо подготовленной к будущему социальному и экономическому землетрясению, как
к физическому землетрясению в Кобэ. До него японцы считали, что их строения более
устойчивы к землетрясениям, чем в других странах, - но это оказалось неверным.

Как мы видели, нынешние формы торговли в Азиатско-Тихоокеанском регионе зависят
от способности всех его стран получать большие торговые избытки с Соединенными
Штатами, которые они могут использовать для оплаты своих больших торговых дефицитов
с Японией. Но эта форма торговли не может продолжаться. В какой-то момент оба
крупнейших экспортных рынка Японии - остальной Азиатско-Тихоокеанский регион
и Соединенные Штаты - потерпят крах.

«Японцы иногда говорят о торговой группе «перелетных гусей» в Азиатско-Тихоокеанском
регионе, где Япония должна быть ведущим гусем. Если бы такая группа возникла,
то было бы разумно постепенно устранить нынешнюю несбалансированность торговли
в регионе (намного больше импортировать из других стран в Азиатско-Тихоокеанский
регион), а не ждать, когда финансовый кризис внезапно положит конец этим формам
торговли. Но в Японии нет признаков понимания этой проблемы» (стр. 381-382).

Глобальное лидерство в многонациональном мире требует многонационального государства
или по крайней мере общества, способного легко абсорбировать талантливых людей
из различных этнических групп. Но Япония - крайне однородное в этническом отношении
государство, так что труднее всего на свете ввести в эту систему (в страну, ее
фирмы, ее университеты) талантливых людей неяпонского происхождения, добиться
того, чтобы с ними обращались как с равными, и предоставили им равные шансы успеха.
Даже этническому японцу, прожившему некоторое время вне Японии, например, в Бразилии,
почти невозможно добиться реинтеграции в японское общество. С такими же проблемами
сталкиваются дети бизнесменов, находящихся за границей. Посмотрите на высшую
сотню управляющего персонала любой крупной японской фирмы и спросите, сколько
из них неяпонцев. Превращение глобального спутника в глобального лидера потребует
огромных изменений в японской культуре.

Чтобы стать лидером, надо также включить в игру индивидуальность и фундаментальные
творческие способности. Копируя других, можно держаться на уровне и даже быть
на 20% лучше. Когда уже сделаны главные открытия, можно просто лучше делать детали,
чем те, кто впервые сделал эти открытия. Но нельзя стать лидером, будучи неспособным
делать фундаментальные открытия, ведущие к созданию совершенно новых отраслей
промышленности. Япония копирует американскую индустрию полупроводников, учится
делать базовые кристаллы памяти со случайным доступом лучше американцев и занимает
доминирующее место на рынке. Но Япония не изобретает микропроцессор, ставший
основой полупроводниковой индустрии, и быстро теряет эту свою доминирующую позицию.
Она побеждает в потребительской электронике, но теперь, когда персональные компьютеры
сливаются с потребительской электроникой, она может проиграть более дешево работающим
южным корейцам и более изобретательным в технике американцам.

Как видно в случае Китая, успех требует гораздо большего, чем способности изобретать
новые технологии. Надо иметь социальные установки, побуждающие индивидов использовать
эти новые технологии для построения нового общества, даже если они не могут знать,
как будет выглядеть такое общество.

«Перед прибытием адмирала Перри Япония экономически отстала, потому что японское
королевство было закрыто от остального мира. В наши дни закрыт японский ум. Это
не меньшее препятствие, чем прежнее. Нельзя преуспеть с умонастроением Срединной
Империи, а теперь у японцев укрепилось как раз такое умонастроение» (стр. 383).

Лестер Туроу снова обращается к мощной аналогии с биологической эволюцией, в
теории которой фундаментальные парадигматические нововведения ввели как раз великие
российские эволюционисты Л.С.Берг, Н.И. Вавилов, А.А. Любищев, С.В. Мейен. Согласно
«кусочной» модели эволюции, самые приспособленные к выживанию виды, находящиеся
на вершине пищевой цепочки, ни о чем не должны беспокоиться. Эволюция происходит
медленно и превращает их в еще лучшие, более доминирующие виды. Но в периоды
кусочного равновесия наибольшая опасность угрожает как раз доминирующим видам.
Когда окружение внезапно меняется, от самых приспособленных требуются наибольшие
изменения. «Японцы - наиболее приспособленный к выживанию вид. Поскольку от них
потребуются наибольшие изменения, им надо беспокоиться больше всех» (стр. 383).

Опасность состоит не в том, пишет в Заключении Лестер Туроу, что капитализм развалится,
как коммунизм. Капитализм не развалится без жизнеспособного конкурента, к которому
люди могут перебежать, разочаровавшись в жизни при капитализме. Экономика фараонов,
римлян, средневековья и мандаринов тоже не имела конкурентов и потому просто
оставалась в застое в течение столетий, прежде чем в конце концов исчезла. Опасность
- это не крах, а застой.

Периоды кусочного равновесия - это периоды большого оптимизма и большого пессимизма.
Они гибельны для тех, кто очень силен в старой игре,- для динозавров. Миллионы
лет превосходства исчезают в один миг. Эволюция на старых путях невозможна. Но
для тех, кто силен в приспособлении к новым условиям и способен научиться новым
играм, для млекопитающих, периоды кусочного равновесия несут с собой огромные
возможности. Люди смогли взять на себя управление системой именно потому, что
исчезли динозавры. «Если бы динозавры продолжали править, то наши предки, вероятно,
были бы съедены, и нас бы не было. Но в переходные моменты периода кусочного
равновесия неизвестно, кто будет динозавром и кто млекопитающим. Это зависит
от того, кто лучше приспособится к новому миру — а это станет достоверно известно
лишь в будущем» (стр. 383).

Присущие капитализму проблемы (неустойчивость, растущее неравенство, люмпен-пролетариат)
все еще ожидают решения, но ждет решения и ряд новых проблем, вытекающих из растущей
зависимости капитализма от человеческого капитала и интеллектуальных отраслей
промышленности. Выиграют те, кто научится играть в новую игру, с новыми правилами,
требующую новых стратегий. Завтрашние победители будут иметь свойства, очень
непохожие на свойства нынешних победителей.

«Технология и идеология потрясают основы капитализма двадцать первого века. Технология
делает квалификации и знания единственным источником стойкого стратегического
преимущества. Идеология, при содействии электронных средств информации, движется
к радикальной форме краткосрочной максимизации индивидуального потребления. Это
происходит как раз в то время, когда экономический успех будет зависеть от готовности
и способности делать долговременные общественные инвестиции в квалификации, образование,
знания и инфраструктуру. Если технология и идеология начинают расходиться, то
остается только вопрос, когда произойдет общее землетрясение системы. Парадоксально,
что как раз в то время, когда у капитализма не осталось общественных конкурентов
 - когда умерли его прежние конкуренты, социализм и коммунизм,- ему придется
испытать глубокую метаморфозу» (стр. 384).

С нашим новым пониманием тектонических сил, меняющих экономическую поверхность
Земли, и периода кусочного равновесия, который они создали, Лестер Туроу призывает
построить капиталистический ковчег, способный безопасно доставить нас в новую
эру. «Подобно Колумбу и его экипажу, все мы на борту доброго корабля «капитализм»
плывем в новый неизвестный мир. Колумб был умен и знал, что мир круглый, но у
него была ошибка в математике, и он считал мир меньшим - величиной лишь в три
четверти подлинного. Он переоценил также сухопутное расстояние вдоль Азии, а
потому сильно недооценил расстояние до Азии по морскому пути. Эта комбинация
ошибок заставила его думать, что путь в Индию (как тогда называли Азию) составляет
около 3 900 миль от Канарских островов, то есть примерно столько же, сколько
путь в Америку. Принимая во внимание, сколько воды было на борту, без Америки
Колумб и его люди умерли бы от жажды и не вошли бы в учебники истории» (стр.
385).

Колумб вошел в историю как величайший в мире исследователь, может быть, самый
знаменитый человек в истории, потому что он нашел нечто совершенно неожиданное
- Америку, и она оказалась полной золота. Мораль этой истории в том, что важно
быть умным, но еще важнее решиться направить корабль в необычную сторону вопреки
сильному сопротивлению окружающих. «Без этой огромной решимости Колумб не попал
бы в такое положение, когда ему столь неслыханно повезло. Начнем же наше плавание
с таким же упорством и стремлением достигнуть неизвестного!» (стр. 385).

Пожалуй, общий контур наступившего постиндустриализма намечен хотя и позитивистски,
но с немаловажными деталями. Теория постиндустриального общества более или менее
откристаллизовалась. Не хватает самой малости – теологического измерения, которое
есть в фильме «Матрица» и создает мотивировку плыть в Неведомое, строить Сплот
(=Сион) и бросать вызов Зодчему. 

А что же Россия? Она в кювете и даже в унитазе истории, и иллюзий питать не надо
– предательская «элита», самопредательский «электорат». Тем не менее отечественные
обществоведы пытаются найти возможности для вхождения РФ в постиндустриализм.
Так, в Программе постиндустриальной модернизации России «Путь из тупика» (http://panlog.com/docs/tupik20031010.doc.html)
сказано, что надо делать. Вопрос – за «критической массой» субъектных орговиков,
готовых заняться пробиванием и реализацией конкретных предложений.

Владислав Леонидович Иноземцев отвергает «демагогические рассуждения о постиндустриализме»,
которые служат обоснованию новой роли России в мире и конструированию путей ее
включения в мировую цивилизацию. «В этой связи акцент делается на возможность
прорыва России в эту новую стадию через развитие своего интеллектуального потенциала.
Однако совершенно не принимается в расчет тот факт, что реальным фундаментом
становления постиндустриального строя являются широкое распространение успехов
индустриализации и достижение высокого уровня благосостояния населения, который
и стал основой изменения предпочтений и ценностей современного человека». 

Между тем наши обществоведы, признавая, что «Россия не успела вклиниться в постиндустриальную
стадию, так как находится на индустриальной», полагают, что страна имеет сегодня
«исторический шанс - необремененная постиндустриальной моделью, она готова не
только гармонично войти в новую модель цивилизационного развития, но и при определенных
условиях стать лидером этого процесса». Более того, фактически утверждается,
что «эпицентром этого переворота [в становлении новой постиндустриальной парадигмы]
окажется, по всей вероятности, Россия», поскольку подобный идеал «выстрадан»
нашей страной и воспринят ее народными массами. «Стремясь в условиях беспрецедентного
идеологического кризиса и отсутствия конструктивных идей найти в западной социологической
мысли хоть что-то, что коррелирует с их собственными представлениями, отечественные
обществоведы вновь обращаются к идее о возможности «догоняющего» развития, основанного
на искусственном сосредоточении материальных и человеческих ресурсов на отдельных
направлениях, способного обеспечить индустриальный прогресс». 

Так, А.В.Бузгалин и А.И.Колганов заявляют, что «коммунизм рождается как постиндустриальное
и постэкономическое общество», и В.Л. Иноземцев подвергает подобные взгляды уничижительной
критике. Я же думаю, что в субъектной системе координат подобные сопоставления
постиндустриализма с коммунизмом вполне оправданы. Вспомним слова Иисуса Христа,
сказанные распятому слева от него грешному и кающемуся «разбойнику – социалисту»
- «Истинно говрю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лука 23:43).

Однако при нынешнем компрадорско-шкурном режиме совершенно исключена не только
субъектизация, но и элементарная социализация. Социал-дарвинистские «либералисты»,
стоящие у власти в России и проводящие геноцид русского народа, не будут использовать
государство для постиндустриальной модернизации. Возможно, такая модернизация
начнется благодаря национально-освободительной революции, однако больному российскому
обществу, кажется, весьма далеко от «критической массы» низовой субъектности.
«Полагать, что Россия, бесспорно, являющаяся важным членом мирового сообщества,
но все же одним из многих таких же равноправных членов, способна идти своим путем,
минуя многие этапы, и указывать человечеству правильный путь в будущее, - значит
оценивать свой народ не как «не хуже» другого, что вполне естественно для каждого
обладающего чувством собственного достоинства человека, а преподносить его в
качестве «лучшего» среди прочих; но это означает перейти ту тончайшую грань,
которая лежит между демократическим гуманизмом и фашистской идеологией исключительности»
(http://iir-mp.narod.ru/books/inozemcev/page_1003.html). 

До фашизма, как и до гуманизма, нам тоже далеко, потому что ещё не сложился русский
«средний класс», естественный рассадник того и другого. Будем все же надеяться,
что шествие постиндустриализма в мире индуцирует (хотя бы через надстройку типа
фильма «Матрица») низовую русскую субъектность, особенно среди подрастающих поколений.