Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Был ли Пётр Аркадьевич Столыпин утопистом?

Психологически решиться на самостоятельное хозяйствование – практически невозможно.
Взять на себя ответственность за жизнь и благополучие самого себя и своих близких
– действительно почти непосильная ноша. Вообще тяжесть свободы (=субъектности)
не каждому по плечу. Разумеется, надо с детства тренировать каждого человека
на субъектность, как тренируем на правила поведения и знание наук или на поднятие
тяжестей. Однако взрослый человек, тот же общинный или колхозный или крепостной
крестьянин, к единоличничеству обычно не готов.

Почему же такой мудрый человек, как Пётр Аркадьевич Столыпин, предположил наличие
у значительной части русских мужиков стремления к субъектности и  сделал ставку
именно на это гипотетическое стремление, а не на более естественное, казалось
бы, стремление крестьянина к социализации, которым впоследствии воспользовался
Иосиф Виссарионович Сталин, организовав коллективизацию? Вспомним яростный спор
между Пётром Аркадьевичем Столыпиным, уповающим на субъектность мужика, и «зеркалом
русской революции» Львом Николаевичем Толстым, отдававшим приоритет социализации.
Не был ли Пётр Аркадьевич Столыпин банальным маниловствующим утопистом? 

Не будем упрощать и уверять, что истина посередине. Конечно, перед глазами Петра
Столыпина стоял весьма успешный образец хомстед-акта американского президента
Авраама Линкольна, принятого 20 мая 1862 года и предусматривавшего безвозмездное
наделение каждого гражданина страны земельным наделом в 160 акров (64 га). Закон
наносил сильнейший удар по рабовладению, во многом предопределил исход Гражданской
войны и радикально направил развитие  сельского хозяйства США по фермерскому
пути. Лев Толстой в свою очередь  отнюдь не являлся сторонником полной зависимости
крестьянина от традиционной общины, а высоко ценил более кооперированные начала
хозяйствования на земле в казачьих станицах и видел будущее страны в «оказачивании
России». Столыпин тоже учитывал важность крестьянских производственных, сбытовых
и кредитных кооперативов и изучал соответствующий опыт северных стран Европы,
опираясь на советы своей «правой руки» и «идеолога» датчанина Кофода. 

Как показывает многообразный исторический опыт не только России, но и других
стран, обе односторонности пагубны – и социализации, и субъектизации. Односторонность
социализации завела в тупик колхозы в СССР и народные коммуны в КНР, однако Дэн
Сяопин вовремя сделал приоритетной субъектизацию, благодаря чему китайское сельское
хозяйство совершило рывок. СССР пренебрег субъектизацией, диктуемой постиндустриальной
модернизацией, - и развалился. Постсоветская РФ попыталась вообще отбросить социализацию
- и осталась ныне и без социализации, и без субъектизации. Социализация без субъектизации
– это концлагерь, а субъектизация без социализации – это выкидыш. Если общество
беременно субъектностью, то оно непременно разродится социализацией – только
не надо прерывать беременность, травить и травмировать её. Можно сказать, что
в постиндустриальную эпоху субъектизация является необходимым, а социализация
достаточным условием успеха страны, как мы видим на примере развитых стран. 

И в предшествующую индустриальную эпоху лучше развивалось сельское хозяйство
там, где власти заботились о субъектизации, порождающей естественную социализацию.
Принудительная же социализация, проводимая в ущерб субъектизации, на какое-то
время позволяла мобилизовывать ресурсы лишь в бедных странах, но быстро исчерпывала
свои возможности, если своевременно не переходила к артельности со свойственной
ей субъектностью работников. Так что в исторической перспективе прав был скорее
Пётр Столыпин, чем Лев Толстой. 

Незашоренный взгляд со стороны иногда проясняет ситуацию. Мне не хочется быть
ни апологетом, ни критиком Столыпина. Мне хочется разобраться в его аргументах
и осмыслить опыт столыпинской реформы. И я обратился к книге известной английской
исследовательницы Джудит Паллот, специализирующейся на истории русского крестьянства
(http://www.geog.ox.ac.uk/staff/jpallot.html). 

Книга называется «Земельная реформа в России 1906-1917: Реакция крестьян на столыпинский
проект преобразования села» (Judith Pallot. Land Reform in Russia, 1906-1917.
Peasant Responses to Stolypin's Project of Rural Transformation. Oxford and New
York: Clarendon Press, 1999. xv + 255. Plates, figures, tables, glossary, index.
$75.00 /cloth/, ISBN 0-19-820656-9). 

Только что издательство «Русский путь», как я рассказывал в одной из предыдущих
заметок, выпустило книгу «Столыпинская реформа и землеустроитель А.А. Кофод:
Документы. Переписка. Мемуары» (составитель А.В. Гутерц)», так что при желании
есть с чем сравнивать. Текста Джудит Паллот у меня нет под рукой, и я воспользовался
обзором Майкла Хикки (Michael C. Hickey, Department of History, Bloomsburg University)
из весьма добростной рассылки H-Russia за апрель 2000 года (http://www.h-net.org/reviews/showrev.cgi?path=10543954955474).

Книга названа «блестящей». В ней эффективно применена «антропологическая» методология,
то есть прослежены психологическо-субъектные мотивации как  самих реформаторов,
так и реформируемых ими крестьян. Паллот добросовестно проработала источники
и сделала свои выводы вроде бы вполне доказательными.

Тогдашние модернизаторы полагали, отмечает Паллот, что прогресс диктует необходимость
замены традиционной крестьянской общины – «технически идеальными» хуторами, то
есть отделенными от деревни отдельными фермами посреди принадлежащего фермеру
земельного участка. Они стремились преобразовать землеустроение, чтобы дать крестьянину
возможность работать самостоятельно и тем самым избавить его от «отсталости»
и «нищеты», предотвратить надвигающийся аграрный кризис. По мнению Джудит Паллот,
реформа Столыпина является чрезвычайно амбициозным утопическим проектом социальной
инженерии.

Я же считаю, что столыпинская программа аграрно-индустриальной модернизации России,
хотя и встретила примерно такое же скептическое отношение со стороны тогдашней
российской общественности, какое сегодня встречает наша Программа постиндустриальной
модернизации России «Путь из тупика», была оптимальной и выполнимой. Поясню.
Да, Столыпин не мог не понимать, что успех хомстед-акта в США во многом облегчался
тем, что Америка отбирала из Старого Света самых предприимчивых и субъектных,
которые решились сняться с обжитого места и тем самым порвать узы традиционной
социальности и которые психологически готовы были взвалить на свои плечи бремя
самостоятельного хозяйствования. Но взглянем на крестьянское движение периода
Первой Русской революции, когда вызревала реформа Столыпина. Ударным отрядом
крестьянских волнений и нападений на помещичьи усадьбы были именно относительно
зажиточные, то есть стремящиеся к субъектности крестьяне. Вот на них, уже подхваченных
порывом к субъектности, и делал ставку Пётр Аркадьевич Столыпин, прекрасно понимая,
что основная масса крестьян остается и будет оставаться инертной и контрреформаторской.

Джудит Паллот все же смотрит на реформу Столыпина глазами социализации, а не
субъектизации. Поэтому реформа кажется ей утопичной «социальной инженерией» Но
любая модернизация – индустриальная или постиндустриальная – всегда является
не стихийным, а спланированным делом, резко преодолевающим инерцию традиционного,
то есть «социальной инженерией». Если модернизация свершилась – её называют «экономическим
чудом». Если модернизация прервалась – её называют «экономической утопией». Столыпинская
модернизация, её можно назвать также столыпинским «русским экономическим чудом»,
прервалась на полпути из-за начавшейся Первой мировой войны (и потому Паллот
говорит об утопизме Столыпина), а затем на волне во многом вызванной Столыпиным
«революции социальных ожиданий» произошла социалистическая революция, и социализация
массы утопила субъектизацию авангарда – вплоть до сталинского  «раскулачивания»
низового сельского хозяина-предпринимателя. 

Все эти перипетии русского крестьянства подробно исследованы в ряде отечественных
и зарубежных работ (упомяну лишь несколько ключевых): 

YANEY George. The Urge to Mobilize: Agrarian Reform in Russia, 1861-1930. Urbana:
University of Illinois Press, 1982. 
MACEY David J. Government and Peasant in Russia 1861-1906: The Pre-History of
the Stolypin Reforms. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1987.
MACEY David J. A Wager on History: The Stolypin Agrarian Reforms as Process //
PALLOT J. (editor). Transforming Peasants: Society, State, and the Peasantry
 Basingstoke: St. Martins, 1998, pp. 149-173. 

Привлекает внимание также «новая парадигма» истории русского крестьянства, которая
использует выводы социальной психологии (антропологии). Например, Джеймс Скотт
исследовал «повседневные формы сопротивления» и соотношение «публичных» и «приватных»
мотивировок. Вот несколько (из очень многих) работ, основанных на «новой парадигме»:


KINGSTON-MANN Esther, MIXTER Timothy (editors). Peasant Economy, Culture, and
Politics in European Russia, 1800-1921, Princeton, 1991. 
ENGEL Barbara A. Between the Fields and the City: Women, Work, and Family in
Russia, 1861-1914. New York: Cambridge University Press, 1994. 
BURDS Jeffrey. Peasant Dreams and Market Politics: Labor Migration and the Russian
Village, 1861-1905. Pittsburgh, 1998. 
SCOTT James. Weapons of the Weak. New Haven: Yale University Press, 1985. 
SCOTT James. Domination and the Arts of Resistance. New Haven: Yale University
Press, 1990. 

Джудит Паллот вслед за Джеймсом Скоттом тоже выделяет социально-психологические
(«антропологические») мотивы крестьянского реагирования на реформу Столыпина,
пытается рационализировать эти реакции. Она указывает, что в конце XIX - начале
XX веков русская крестьянская община приспособилась к экономическим и демографическим
 вызовам и удовлетворяла многие фундаментальные потребности крестьян, хотя и
на грани простого выживания. По мнению автора, лишь некоторые элементы столыпинской
реформы несомненно привлекали отдельных крепких мужиков (прежде всего благодаря
шансу увеличить и защитить свой земельный надел), но  большинство крестьян воспринимали
свои собственные интересы неотделимыми от интересов общины. Поэтому община сопротивлялась
реформе и всячески препятствовала индивидуальным хозяевам взять обрабатываемую
ими землю в наследуемую собственность, образуя или отруб (то есть отдельный двор
с частичной консолидацией его земельных наделов и домом, расположенном в деревне),
или хутор (то есть отдельный крестьянский двор с домом вне деревни среди его
консолидированного земельного участка).
 
Сначала реформаторы полагали, что достаточно ввести частную собственность на
землю и провести «огораживание» общинных земель, как это в своё время делалось
на Западе, - и произойдет агрокультурная модернизация (стр. 6). К разочарованию
реформаторов, создание отдельных фермерских хозяйств (хуторов) помогло преодолеть
сельскую отсталость только в нескольких специфических регионах, прежде всего
в некоторых областях Северо-Запада. Сама по себе реформа земельных отношений
не срабатывала эффективно до тех пор, пока уже во время Первой мировой войны
не начала создаваться агрокультурная инфраструктура. 

Характерен заголовок Главы 2 книги Джудит Паллот – «Земельная реформа как административная
утопия». В ней рассматривается замысел реформаторов радикально преобразовать
землеустройство, чтобы превратить крестьян в «рациональных» прогрессивных фермеров.
Реформаторы видели в сельской местности лишь хаос переподеленной общины с её
окрошкой земельной чересполосицы. Физическая реорганизация ландшафта благодаря
созданию хуторов призвана была внести порядок в этот хаос. По мнению Паррот,
реформы должны были прежде всего сформировать более производительное, более современное
и более контролируемое крестьянство. Она сопоставляет смысл реформы Столыпина
с концепцией Мишеля Фуко о «дисциплинарной власти» и особенно о «дисциплине огораживания»
("discipline of enclosure"). Кстати, схожий взгляд высказал ранее Сергей Алексеевич
Королев в пространной работе «Бесконечное пространство: гео- и социографические
образы власти в России» (1997), утвержденной к печати Ученым советом Института
философии Российской Академии наук (http://www.philosophy.nsc.ru/disc/iphras/library/wpower.html).


Джудит Паллот с привлечением многочисленных источников стремится доказать, что
реформаторы видели своей главной задачей физическое удаление крестьянина из деревни
и создание таких отдельных «хуторов», земельное владение которых по очертаниям
должно быть компактным (отношение длины к ширине не должно превышать 5:1). Жилище
хуторянина-фермера, как гласила инструкция для землеустроителей, должно возводиться
ближе к центру земельного участка с тем, чтобы «супруга фермера могла позвать
его на обед не отходя от дома» (стр. 39). 

Отруба и другие формы реорганизации земельных владений рассматривались промежуточными
или переходными на пути к «хуторизации», которая сопрягала бы жизнь крестьянина
с геометрией идеальных квадратов. Главный архитектор реформы Андрей Андреевич
Кофод полагал, что физическая организация земельного владения повлияла бы на
сознание крестьянина и что только она привела бы его к индивидуализму.

В Главе 3 «Открытые поля, разбросанные наделы и возмещения» рассматривается довольно
высокая функциональность общины, вполне способной уменьшить риски неурожая и
голода в условиях малоурожайности. Земельная чересполосица позволяла также обеспечить
диверсификацию землепользования и социальный контроль. А реформаторы этого не
учитывали. Более того, некоторые более частные цели реформы типа расширения земельных
полос и консолидации земель для уменьшения фрагментации могли достигаться и достигались
в рамках общины.

Все же факт остается фактом – хотя община оказалась более живучей, чем предполагали
реформаторы, экономические и демографические факторы породили крестьянские хозяйства,
уже не нуждавшиеся в подстраховке со стороны общины. И эти хозяйства, интересы
которых больше не удовлетворялись в рамках общины, оказались самыми отзывчивыми
к столыпинской реформе и в 1906-1917 годах бросили самый серьезный вызов общине.


В Главе 4 «Вольные казаки и общедеревенская консолидация» рассматриваются причины,
по которым отдельные хозяйства отделяли-огораживали обрабатываемые ими земли
и превращали их в частное владение, и реакцию общины на это. Аналогии проводятся
в основном с процессом «огораживания» общинных земель в Англии в XVI-XVIII веках.
Можно было бы привести и более близкие аналогии – например, с Индией и её аграрной
реформой. Все люди одинаково ведут себя в сходных социально-экономических условиях,
и очень многое зависит от уровня развития производительных сил и от наличных
ресурсов, этих предпосылок базисной экономической самодостаточности и тем самым
надстроечной субъектности. Я уже отмечал, как тяжко брать на себя ответственность
за самостоятельное хозяйствование и проявлять субъектность, и достоинство Джудит
Паллот в том, что она в русле социально-психологической («антропологической»)
методологии выявляет множество мотивов и социальных контекстов, которые влияют
на поведение крестьян, подталкивают их к решительному выбору. 

Реформаторы воспринимали такие решения крестьян как свидетельство того, что реформа
работает, и когда община принимала новые правила землеустроения и принималась
за ликвидацию чересполосицы, то тем самым крестьянский мир как бы признавал превосходство
частной собственности, индивидуального владения землей. Однако Паллот опять-таки
на богатом документальном материале показывает, что часто целые деревни «огораживались»
после того, как то или иное входящее в неё крестьянское хозяйство начинало отделение,
и тогда другие хозяйства, боясь понести потери от навязываемого реформой передела
земель, принимали контрмеры. Таким образом, целые общины вроде бы меняли порядок
и правила землепользования с той целью, чтобы нейтрализовать угрозы, создаваемые
выделяющимися отдельными хозяйствами, и чтобы подобной «подрывной стратегией»
пустить процесс реформы под откос. Следует признать, что подобный саботаж дал
свои результаты, которые через пятнадцать лет во многом сказались на сравнительной
легкости сталинского «раскулачивания» и «коллективизации».  

Глава 5 «Правительство за нас, отрубников» фокусируется на задачах местных администраций,
связанных с внедрением реформы. Эти местные чиновники сталкивались с давлением
сверху, то есть с предписанием достичь как можно более высокой степени отделения
и интеграции земли, и с давлением снизу, со стороны крестьян, которые старались
дать реформе своё истолкование. Отсутствие какой-либо систематической инструкции
давало местным проводникам реформы большой простор для маневра при работе с общинами,
однако зачастую они достигали результатов, далеких от целей зачинщиков реформы.
В стремлении  вовлечь крестьян в реформу, некоторые местные чиновники манипулировали
опасениями общинников насчет выделения отдельных хозяйств или использовали различные
формы принуждения и запугивания, чтобы принудить как можно больше селян включиться
в реформу.

Естественно, напрашивается сравнение с советской или китайской принудиловкой,
когда количество доминировало над качеством. Реформаторы в центре, которые во
многом были ответственны за обстоятельства, провоцирующие искажения и недопонимания
реформы, теперь жаловались на нерадивую работу и неправильную тактику местных
руководителей. Между тем местные проводники реформы, как показано в книге Джудит
Паллот, несут значительно меньше ответственности за «техническое качество» обустраиваемых
ферм, чем руководство реформы в центре.

В Главе 6 прослеживаются «повседневные формы сопротивления», препятствующие реализации
реформы Столыпина. Хотя власти распространяли миф о том, что крестьяне приняли
реформу и уже охвачены ею, и хотя сами крестьяне часто притворно использовали
этот «публичный транскрипт», все же «скрытый транскрипт» сопротивления реформе
проявлялся в действиях крестьян. Паллот приводит редкие случаи даже прямого сопротивления
в виде конфронтации с чиновниками, бойкотирования выборов в комитеты местного
землеустроения и другие явные и открытые акты. Ещё больше места в книге Джудит
Паллот уделено более скрытым формам «повседневного сопротивления» аграрной реформе.
Особый акцент делается на «среднеуровневое» сопротивление, при котором неприятие
реформы открытое, но не открыто декларируется. Мишенью подобного неприятия служили
крестьянские хозяйства, которые объявили о выходе из общины – противостоя «отщепенцам»,
общины могли противостоять реформе, не вызывая кар и вмешательства властей.

Майкл Хикки, рецензируя книгу Джудит Паллот, высоко оценивает анализ репертуара
«среднеуровневого» (middle ground) сопротивления крестьян. Здесь и манипуляции
с обращениями в волостные суды, здесь и составление всевозможных петиций местным
властям, что заставляло их вмешиваться с целью исправить «недостатки» проведения
реформы в данной общине и тем самым сплачивало всю общину, здесь и ряд других
акций. Селяне сами наказывали «отщепенцев», лишая их доступа к общинному имуществу
и применяя другие методы социального контроля и давления. Такие наказания играли
не только карательную, но и воспитательную роль – чтобы другим потенциальным
хозяевам, вознамерившимся стать экономически-самодостаточными и граждански-субъектными,
неповадно было «покидать стаю». 

Этот важный круг вопросов, который объясняет, почему традиционная община тормозила
развитие капитализма и рыночных отношений на селе (в США реализация линкольновского
хомстед-акта 1862 года практически не сталкивалась с подобным сопротивлением,
поскольку задействовала свободные земли, да и наш Столыпин, понимая ситуацию,
всячески развивал переселенческое движение на Восток и в Среднюю Азию) и с какими
проблемами ныне сталкивается аграрная реформа в постколхозной России, а также
в Индии или Китае, - применительно к России исследуется в ряде работ. Укажу три
из них, которые как раз показывают, какими методами русские крестьяне наказывали
и «проучивали» тех, кто стремился к субъектности и потому отклонялся от принятых
норм общинной жизни:

HOCH Stephen. Serfdom and Social Control in Russia: Petrovskoe, A Village in
Tambov. Chicago, 1986.
FRANK Stephen Frank. Popular Justice, Community and Culture among the Russian
Peasantry, 1870-1900 // Russian Review, 1987, Volume 46, No. 3, p. 239-265.
WOROBEC Christine Worobec. Horse Thieves and Peasant Justice in Post-Emancipation
Imperial Russia // Journal of Social History, 1987 Winter, Volume 21, p. 281-293.


По мнению Джудит Паллот, прямое повседневное среднеуровневое сопротивление крестьян
реформе не анализировалось реформаторами, которые продолжали лелеять миф о государстве-благодетеле
и детях-крестьянах. Чиновники низводили оппозицию аграрной реформе до уровня
такого же смутьянства, которого в те годы хватало на Руси (социалисты, евреи,
интеллигенты и прочие «агитаторы»). Искали причины неприятия реформы также в
женщинах, стариках и т.п. или в местных неразумных чиновниках. Аналогично через
пятнадцать лет Иосиф Виссарионович Сталин в статье «Головокружение от успехов»
объяснял беды коллективизации – в основном недоработками местных властей, не
желая признавать, что первопричина недостатков лежала в самом проекте.

В Главе 7 «Как крестьяне модифицировали и воспринимали реформу» отмечается, что
даже если крестьяне становились владельцами земли и консолидировали земельные
доли, эти крестьянские «выделенцы» часто продолжали выполнять общинные работы
и повинности и поддерживать общинные институты и отношения. Здесь проявлялись
не просто привычка или невежество (излюбленное объяснение реформаторов), а рациональный
смысл общинных порядков. Местные власти обычно более или менее принимали крестьянские
модификации и адаптации реформы, поскольку это позволяло им рапортовать наверх
о растущем числе «реформированных хозяйств». Тем самым Паллот пересматривает
взгляды Яни (Yaney) и Маки (Macey), которые принимают за чистую монету утверждения
официальных отчетов, будто «выделенцы» становились независимыми фермерами. 

Ключ к пониманию столь упорной устойчивости общины лежит в том факте, что даже
там, где вся деревня вроде бы приняла «огораживание», община сохраняла многие
социальные функции, не связанные с перераспределением земли. Титульные владельцы
земли и «сепараторы» (= «выделенцы») часто оставляли за собой общинные права
и обязанности, существенные для выживания. «Огораживание» часто не касалось ресурсов,
которые селяне могли эффективнее использовать благодаря общинному контролю. И
даже когда общие ресурсы наподобие пастбищ, лугов, лесов переходили в частную
собственность, крестьяне продолжали следовать общинным правилам в их эксплуатации.
Джудит Паллот напоминает, что использование общинных ресурсов было чрезвычайно
важным для хутора, и у большинства «выселенцев» эти ресурсы отсутствовали, и
многие представляли «ложные» хутора, поскольку их дом находился в деревне. Таким
образом, сопротивление общины реформе свидетельствовало не о невежестве крестьян,
а о сохраняющейся рациональности общинных порядков и отношений.

Здесь на житейском уровне затрагивается ключевая проблема общественного бытия
или человеческого жизнеустройства – соотношение между социальностью  (общество,
община, колхоз и т.п.) и субъектностью (самодостаточный человек, фермер, предприниматель
и т.п.). Не утопическое, а прагматическое решение найдено давно и ныне процветает
в успешно развивающихся странах Запада и Востока – кооператив, компания, бригада-артель.
В этих самоуправляемых самофинансируемых производственных структурах-коллективах
ведущую роль игрант субъектизация, рождающая естественную и всеми добровольно
принимаемую социализацию («общественный договор»). Естественно, для рождениия
такой максимально экономически-эффективной и социально-гармоничной команды, помимо
наличия соответствующих ресурсов материально-финансовой самодостаточности,  требуется
«критическая масса» стремящихся к субъектности людей. Субъектники же обычно образуются
во времена назревания революционной ситуации из пассионариев, способствующих
расшатыванию старых порядков и прорывающих пути из тупика.

В заключительной главе 8 «Фермерствование в послереформенные годы» уточняются
упрощенные представления о аграрной модернизации. По мнению Джудит Паллот, успех
или неудача отдельного фермерского хозяйства зависит в большой мере от местных
условий. Создание отруба или хутора может поставить хозяйство в опасное положение
не только из-за противодействия других селян, но также из-за огромных затрат
труда, времени и денег на обустройство фермы. Только незначительное меньшинство
тех, кого вовлекли в реформу, получили займы или кредиты от местных комиссий
землеустройства. И отделившиеся крестьянские хозяйства испытывали серьезные технические
проблемы, например, в выпасе скота. Когда реформаторов спрашивали, чем фермер
заменит общинные выпасы и пастушескую практику, они рекомендовали перейти на
круглогодичное стойловое содержание скота. Однако где взять фуражное зерно? Пытаясь
уменьшить свои риски, крестьяне-хуторяне естественно и рационально тяготели к
решениям, которые воспроизводили традиционные общинные обычаи.

Не только выделившиеся благодаря столыпинскому законодательству фермы, но и хутора,
существовавшие до 1906 года и приводившиеся реформаторами в качестве успешного
образца единоличного хозяйствования, также кое в чем обманулись в своих ожиданиях
благотворного воздействия реформы Столыпина. В большинстве регионов, «старые»
хутора лишь ненамного превосходили по производительности крестьянские хозяйства,
остававшиеся в общине. Власти на местах отмечали тенденцию фермеров на хуторах
обратиться к примитивным методам хозяйствования (например, к монокультуре). С
точки зрения реформаторов, прогресс означал более интенсивное фермерствование,
хотя в ряде регионов, как показал Кимитако Мацузато, традицонная трехпольная
система превосходила интенсификацию. Джуди Паллот, следуя работам Кимитако Мацузато
и Янни Котсонис (KOTSONIS Yanni. Making Peasants Backward: Agricultural Cooperatives
and the Agrarian Question in Russia, 1861-1914. New York: St. Martin's Press,
1999; MATSUZATO Kimitako. The fate of Agronomists in Russia: Their Quantitative
Dynamics from 1911 to 1916 // Russian Review, 1996, Volume 55, No. 2, p. 172-200;
МАЦУЗАТО Кимитако. Столыпинская реформа и российская агротехнологическая революция
// Отечественная история, Москва, 1992, № 6, стр. 194-200), отмечает осознание
реформаторами той истины, что для хозяйственного преуспеяния «выделенцы» нуждаются
в расширении агрокультурного обслуживания, в создании агрокультурной инфраструктуры.
Одна лишь простая реорганизация пространства недостаточна для агрокультурной
модернизации.

Пётр Аркадьевич Столыпин, затевая свою реформу, руководствовался идеей образовать
крестьянский средний класс как противовес революции. Эта попытка не была доведена
до конца из-за случившихся вскоре войны и революционных бурь.  В дальнейшем и
Ленин, и Сталин предлагали свои варианты продолжения аграрной революции. Ленин
в «кооперативном плане» делал акцент на субъектизацию крестьян, а Сталин в целях
мобилизации ресурсов села ради форсированной индустриальной модернизации сделал
акцент на социализацию и попытался превратить во многом автаркическую общину
в товарное хозяйство – в колхоз.  

Вспоминаю беседы на эту тему в 1980-х годах со своим наставником Якобом Гёрингом,
председателем Колхоза имени ХХХ-летия Казахстана на Павлодарщине. Он указывал,
что в его хозяйстве социализация торжествует ради субъектизации. Превратил он
свой колхоз, расположенный посреди солончаковой степи, в некое экономически-самодостаточное
«государство в государстве». Вовне старался не высовываться, но исправно платил
скромную по нынешним временам «дань» павлодарским, алма-атинским и московским
властям, чтобы особенно не донимали. Все показатели в ажуре, все общесоветские,
республиканские и областные правила приличия соблюдаются, а вот внутри колхоза,
который заполучил анклавы или плацдармы и на сказочном озере Баян-аул (мне посчастливилось
там всласть отдохнуть), и на Черном море, и в некоторых других уголках нашей
воистину сказочной прекрасной Родины, - колхозники чувствуют себя и действуют
как субъекты, по принципу «народного предприятия» или «акционерного общества».
Трудно поверить, но я сам побывал-погостил в типовых тамошних роскошных немецких
коттеджах с прудиками под окнами и плавающими лебедями. Думаю, среднему нынешнему
американскому фермеру или израильскому киббуцнику долго ещё тянуться до тогдашнего
типового павлодарского гёринговца. 

В те годы, в начале 1980-х годов, уже обозначился триумф рейганомики в США и
«четырех модернизаций» Дэн Сяопина в КНР. Реформаторы в обоих громадных странах
сознательно и откровенно сделали ставку на субъектизацию, требуемую постиндустриальной
модернизацией, и мы много рассуждали о конкретизации  подобного подхода применительно
к СССР. Наверху наблюдались различные дерганья и недоумения – что делать, чтобы
не отстать и как-то преодолеть застой. Я в те времена в неформальной обстановке
у художника Ильи Глазунова встречался с различными представителями руководства
СССР, и Якоб Гёринг меня напутствовал – «Ты там настаивай на том, что ни в коем
случае нельзя распускать колхозы – это самая удобная и выигрышная форма организации
крестьянства, мобилизации ресурсов хозяйства и превращения колхозников в цивилизованных
кооператоров, о которых мечтал Владимир Ильич Ленин». 

«Неолиберальные» бесы, пришедшие к власти в ходе крушения СССР, провозгласили
себя чуть ли не наследниками и продолжателями Петра Аркадьевича Столыпина и сделали
всё возможное, чтобы разрушить «неообщину» - колхоз. Колхозное хозяйство губили
под корень – уничтожалась техника, ликвидировалась налаженная система товарного
производства, изводились сельскохозяйственные угодья. Такого погрома села ещё
не встречалось в мировой истории. Крестьян лицемерно призывали стать фермерами,
«как в Америке», при этом сознательно лишив предпосылок хозяйствования – производственно-сбытовой
инфраструктуры и массового дешевого кредита. А когда «фермеризация» России обернулась
пшиком – объявили русских крестьян безнадежными «совками», которые должны вымереть,
дабы освободить место для неизвестно откуда должных появиться «эффективных собственников».
Лжесубъектизация через лжефермеризацию стала весьма эффективным средством геноцида
русской деревни. 

Редкие очаги эффективного крестьянского хозяйствования на нынешней шкурной Руси
держатся благодаря героизму немногих крестьянских вожаков – Иван Жабин из оренбургского
села Софиевка или Магомед Чартаев из дагестанского села Шукты. Однако принятый
компрадорско-бесовской властью Земельный кодекс блокирует субъектизацию и тем
самым социализацию крестьянства и обрекает страну на дальнейшую деградацию нашей
земли.

Когда мы в 1988 году образовали Российский Народный Фронт и приняли  Программу
под названием «К народному богатству», то, отталкиваясь от идей  Петра Аркадьевича
Столыпина, предлагали конкретные меры по субъектизации отечественных земледельцев
и по преобразованию колхозников в кооператоров, не разрушая при этом сельскохозяйственной
инфраструктуры и досоздавая её до рыночных кондиций. Опору мы видели в самых
предприимчивых и субъектно-продвинутых селянах типа знаменитого «архангельского
мужика». Да, их очень мало, как и продвинутых сельских руководителей наподобие
Якоба Гёринга, но они есть, надо лишь предоставить им режим наибольшего благоприятствования.


Применительно к сегодняшним условиям России, наши предложения по реальному преображению
землеустроения и землепользования изложены в Программе постиндустриальной модернизации
страны «Путь из тупика», особенно в Предложении 4 «Самофинансирование самоуправляемых
общин», в Предложении 6 «Вмененный фиксированный налог против теневой экономики
и коррупции», в Предложении 7 «Финансовый суверенитет регионов как средство оздоровить
Федерацию» и в Предложении 9 «Инициативная реколонизация российских территорий».
Вся наша Программа исходит из доказанного опытом самых успешных стран Запада
и Востока примата субъектизации над социализацией, то есть мы исходим не из утопии,
а из нацеленного в будущее курса Столыпина.