Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Глобализм спецслужб и крах России по Александру Панарину – критика (Часть 1)

Прошедшие парламентские выборы выявили отсутствие какой-либо программы возрождения
России у ведущих российских политиков. Предвыборные теледебаты свелись к надстроечным
призывам и пошлому пиару. Сейчас ни левые (Зюганов), ни правые (Явлинский) не
хотят идти на президентские выборы, потому что им нечего сказать по существу
= по базису, и своим пустословием они просто себя перечеркнут окончательно. Максимум,
на что сподвиглись лидеры политических партий, кроме пресловутой природной ренты,
- это призыв воспользоваться уникальным географическим положением нашей страны
и воздвигнуть трансевразийскую транспортную магистраль. Конечно, на очередной
«панаме» далеко не уедешь, но на целостную концепцию постиндустриальной модернизации
России ни у кого не хватило ни желания, ни силенок.

Зато нищий десубъектизированный электорат возжаждал, естественно, «сильной руки»
и уже авансом обоготворил некоего чекиста Путина, сделал из него очередного идола,
дарителя манны небесной и прочих чудес. Отовсюду призывают его стать наконец-то
пожизненной «русской сомосой». Попы и муллы воскадили и возопили – «Вот он, почти
мессия и почти махди!». О творческой интеллигенции лучше не говорить – стыдно
за неё.

Штатные аналитики-интеллектуалы быстренько подвели «теоретическую» базу под текущий
самообман россиянцев, что-то заверещали об особой «духовности», жажде царя-батюшки
и вообще уникальном «пути» России, с которого её, бедную, столкнули бяки-большевики.
А Путин, видите ли, «державник» по определению, раз он «чекист», и теперь осталось
чуть-чуть потерпеть, удвоить ВВП, и всё наладится, и можно лежать на печи и ждать
материального благосостояния и духовного благолепия. Главное – довериться президенту
и слушаться его и его силовиков-хунтовиков.

Возрождается миф о «чистых руках», «горячих сердцах» и «холодных головах», которых
Николай Патрушев уже провозгласил «новыми дворянами». Согласно социологическим
опросам, более половины россиянцев поверили в эту туфту. Электорат исправно избирает
«чекистов» губернаторами и депутатами. Тем актуальнее разобраться в тезисе крупнейшего
современного русского мыслителя Александра Сергеевича Панарина (1940-2003) о
том, что позднесоветские и возникшие из них нынешние российские спецслужбы во
многом являются агентами мондиалистского глобализма и внесли если не главный,
то существенный «вклад» в предательское уничтожение нашей тысячелетней Родины.

Я очень уважаю Александра Сергеевича, был на его похоронах, постоянно его цитирую.
Однако вопросы он поднимает настолько принципиальные, что я считаю обязанным
относиться к его ответам максимально беспристрастно. Такой ответственный момент
сейчас наступил после парламентских выборов и настолько нужно собранно сформулировать
диагноз нашего явно больного общества, что, пусть я уважаю А.С. Панарина, однако
в данном случае истина дороже.

Перечитывая его труды, я заметил очень опасные ходы его мысли, подрывающие основы
нашей истории, особенно современной. И его обращение к православию и вообще к
русской архаике, доведенное до гипертрофии и деисторизма, легко может быть подхвачено
радетелями вечной отсталости и пришибленности России. Есть у Александра Панарина
и здравые мысли о современном мире и о возможном будущем нашей страны, но ложка
дегтя может испортитить бочку меда, а этой ложкой не преминут воспользоваться
наши враги. Учитывая огромный авторитет Александра Сергеевича в русском академическом
и вообще в интеллектуальном истеблишменте, целесообразно выявить эту ложку дегтя
и постараться нейтрализовать её достаточной дозой аргументированной критики.

Постараюсь применять «бритву Оккама», отсекая излишние гипотезы и руководствуясь
методологией редукции-деструкции-деконструкции Гуссерля-Хайдеггера-Деррида. Надстройку
– за скобки, а зреть надо в корень, в базис. Буду анализировать Россию не как
некую патологию, для которой не писаны законы общественного развития, а как некий
клинический случай, подобные которому наблюдаются в периферийном и зависимом
«третьем мире» и хорошо моделируются и прогнозируются. Сразу скажу, что Александр
Сергеевич Панарин, судя по его известным мне работам, не занимался глубоко «третьемирской»
проблематикой зависимого развития, что не позволило ему найти более адекватный
и широкий ракурс при исследовании судеб Советского Союза и постсоветской РФ.
И соответственно его трактовка «глобализма спецслужб» и их чуть ли не «врожденного»
противопоставления обществу может быть односторонней и гипертрофированной.

Служба безопасности фирмы, партии, государства – необходимая функция-клеточка,
которая, однако, становится злокачественной, если выходит из-под контроля целостного
организма или переходит под вражий контроль. Государства бывают разные, и у каждого
государства бывают свои фазы жизни. Наша страна  после 1917 года пережила фазы
революционной диктатуры, эволюционной партократии и компрадорского шкурничества.
В каждой из этих фаз – свои задачи и особенности службы государственной безопасности.
Она иногда становилась орудием злой воли в революционный период, более или менее
находилась под контролем парторганов в послесталинские годы и стала полностью
подчиненной Путину в наши дни.

Следовательно, нельзя огульно ругать спецслужбы или взахлеб уповать на них. Спецслужбы
– орудие политиков, и когда спецслужбисты сами становятся политиками, то использование
ими спецслужб зависит не от корпоративной солидарности, а от характера режима.
Одно дело – бывший разведчик Джордж Буш-старший, вынужденный считаться с Конгрессом,
Сенатом и общественностью, и другое дело бывший разведчик Владимир Путин, правящий
самодержавно.

Из-за своего врожденного любопытства и вольнодумства мне приходится всю жизнь
сталкиваться с карательными органами. Неприятные воспоминания остались от полицаев
Гитлера в 1941-1945 гг. и от «правоохранителей» Путина в 2000-2003 гг. Гэбистов
Сталина не помню, а к кэгэбэшникам и милиционерам Хрущева и Брежнева, с которыми
доводилось тесно общаться, отношусь довольно благодушно и даже удивляюсь их либеральности.
Во времена хрущевской оттепели я вообще чувствовал себя весьма вольготно, когда
занимал отдельный блок в общежитии МГУ на Ленинских Горах, получал западногерманские
и швейцарские газеты, брал в абонементе  Научной библиотеки МГУ любую дореволюционную
философскую и богословскую литературу, даже помню немецкую Национал-социалистическую
энциклопедию на общедоступных полках в Справочно-информационном зале. А  свободные
встречи с иностранцами из самых разных стран – само собой. 

Вел совершенно самостоятельную политическую деятельность и в 1963 году вместе
с товарищами основал либерально-патриотический Университет Молодого Марксиста
(УММ). Собрал там цвет «шестидесятников». Под покровительством Бориса Николаевича
Пастухова раскинул сеть своих филиалов по всему Советскому Союзу и завязал связи
с молодежными организациями Европы, Азии, Африки, Америки, Австралии. Собирались
еженедельно в Октябрьском зале Дома Союзов, смотрели западные фильмы. Помню,
как горячо обсуждал Эвальд Ильенков привезенный мной фильм про Джеймса Бонда
– «Голдфингер».

«Шестидесятники» изумлялись – такая неслыханная свобода в Университете Молодого
Марксиста, езди по всей стране за счет ЦК ВЛКСМ, говори почти о чем угодно, и
даже на занятия к нам их привозили на такси – я давал деньги Алику Гинзбургу,
он ловил машину и на ней объезжал корифеев свободной мысли, которые числились
у меня преподавателями.

«Не может такого быть, чтобы КГБ стояло в стороне», - то и дело подступались
ко мне интеллигенты-интеллектуалы. Я божился, что КГБ здесь – ни сном, ни духом.
Однажды меня отозвал в сторону Генрих Батищев на серьезный разговор. «Валерий,
скажи честное слово, что ты не связан с КГБ», - обратился он ко мне. Я дал ему
честное благородное слово, что мы организовывали УММ по собственной инициативе,
и никаких контактов у нас с КГБ нет. «Тогда, - сказал Генрих Степанович, - пойдем
сами в КГБ и будем информировать, что тут у нас происходит». «Опомнись! – ответил
я. – Если им нужно, они давно кого-нибудь держат среди наших студентов. А сами
пойдем – только себя повяжем ни за что ни про что».

Короче, не встречая противодействия со стороны органов, я потерял осторожность,
обнаглел и радикализовался до предела. В итоге создал нештатную ситуацию. Система
же несколько подрастерялась и реагировала неуклюже – партсобрания, исключения,
увольнения. Лишь когда моего заместителя по подпольному обществу «Любомир» Бориса
Емельянова застрелили в момент вооруженного ограбления сберкассы на Красной Пресне,
то взялись за меня серьезнее, но ограничились угрозами. Я же дал обещание уйти
из общественной деятельности в науку. Обещание не выполнил, от политики никуда
не денешься, и потому меня продолжали таскать на допросы и грозить, но как-то
без напора. 

Помню также какие-то вялые попытки склонить меня к сотрудничеству на этих допросах
и беседах, но я вежливо их отклонял. И закладывали меня некоторые из тех, с кем
доверительно общался. Не буду называть фамилий, жалко их. Только удивлялся я,
когда следователи КГБ передавали мне мои же слова, сказанные иногда с глазу на
глаз тому или иному собеседнику. Люди вообще-то слабы, и многие гипнотизируются
и превращаются в тварь дрожащую при общении с чиновником власти, тем более с
представителем спецслужб. Поскольку же я никогда ни от кого не зависел ни духовно,
ни финансово – то смотрю на любого главначпупса или агента если не сверху вниз,
то уж во всяком случае не снизу вверх.

Обучаясь в МГУ и затем в аспирантуре, работая и преподавая в элитных научных
учреждениях и вузах, я заметил, что многие небесталанные люди рвутся работать
 в спецслужбы, чтобы приобщиться упоению властвования, поездкам за рубеж и т.п.
КГБ забирал себе на службу очень продвинутый контингент, ничего не скажешь. Но
если уж я, ценящий независимость, отказался вступить в масоны, когда мне настойчиво
предлагали, а в нашем кругу масоны считались более сильными, чем гэбисты, - то
что говорить о поступлении на службу в силовые структуры.

Правда, был однажды грех – Илья Сергеевич Глазунов во времена Брежнева  сосватал
меня министру МВД СССР Николаю Анисимовичу Щелокову, представил ему, мы выпили,
и тот, почувствовав ко мне симпатию и доверие, решил произвести меня в полковники,
дать пистолет и назначить начальником аналитического отдела в его министерстве.
Я пришел оформляться на улицу Огарева в отдел кадров, посмотрел свой будущий
кабинет, взял направление на склад за формой и амуницией, - и тут тоска взяла.
К негодованию Ильи Сергеевича – я отказался от назначения. И ушел заведовать
Сектором развивающихся стран в Дипломатическую академию МИД СССР.

Разумеется, ситуаций и приключений в жизни хватало, я зарабатывал деньги по-разному,
приходилось иметь дело с цеховиками и теневиками, которые уже тогда крышевались
обычно партбоссами и милицией, и иногда судьба сводила с аферистами-лжечекистами.
Настоящий чекист в моей жизни, образец честности, порядочности и патриотизма
– это мой друг Николай Николаевич Месяцев (http://wwii-soldat.narod.ru/mesyatsev.htm).


Чтобы меня скомпрометировать, иногда муссировались слухи о моем сотрудничестве
с органами. Поди опровергни и докажи, что ты не верблюд. Однажды небезызвестный
генерал-предатель КГБ Олег Калугин даже пропечатал в газете, будто я – агент
спецслужб в демократическом движении. Олега Калугина тогда носили на руках, избрали
народным депутатом. Я пошел в Кремлевский Дворец Съездов, где заседал Съезд народных
депутатов, увидел Калугина, взял с собой депутата Сергея Станкевича, подошел
к генералу и сказал – «Почему Вы меня оклеветали? Я никогда не был агентом КГБ.
Вот при Станкевиче извинитесь передо мной – или я дам Вам в морду». Генерал поспешно
извинился.

Как бы то ни было, жизнь многообразна, и заработал я в КГБ репутацию неблагонадежного
смутьяна. Как констатировалось в зарубежных изданиях 1970-х годов, «многие москвичи
знают, кто такой Скурлатов», ибо «он действительно рискует, потому что ведет
настоящую политическую борьбу». Отмечалось, что «Скурлатов и другие страдали,
находятся не в лучшем положении и не столько пользуются покровительством свыше,
сколько могут ещё раз пострадать за свою деятельность» (Антисемитизм в Советском
Союзе: Его корни и последствия. Иерусалим, 1979, стр. 97-102). Когда намечается
очередное закручивание гаек – КГБ (или ФСБ) непременно включает меня в список
первоочередной изоляции, как в августе 1991 года в дни ГКЧП  (я шел под № 33
в списке лиц, подлежащих  аресту, хотя – очередной парадокс! – один из немногих
выступил в поддержку ГКЧП) или в начале 2000 года в первые недели путинской «диктатуры
закона».

Сергей Баранов из города Ефремов (Тульская область) по поводу занятий политикой
тогда и теперь пишет, что «надо отдавать себе отчёт о прозрачности всякой подобной
деятельности в глазах органов». Вспоминая, как в 1960-1980-е годы меня допрашивали,
подтверждаю – да, гэбисты держали руку на пульсе. «Я застал ещё те времена, -
говорит Сергей Баранов, - когда КГБ чётко курировало всякого потенциального идеолога
со студенческой скамьи /насчет «всякого» - не уверен!/. При Андропове на нашем
истфаке /Ивановского университета/ был создан политклуб, в рамках новой тогда
идеи компании контрпропаганды. Политклуб фактически при КГБ и был создан. В последствии
у меня было такое впечатление не раз, что я ещё тогда попал в некую базу данных.
Уж больно настойчиво меня вербовали во все создававшиеся в 1988 протопартии от
"Памяти" до Демсоюза. Самое подозрительное при этом, что люди приезжали вербовать
меня из самых разных городов. Откуда же они обо мне могли узнать, как только
не от КГБ?».

В то же время, основываясь на своем опыте, я не склонен преувеличивать всемогущество
и всеприсутствие КГБ. Естественно, спецслужбы засылали своих людей ко мне в Российский
Народный Фронт (РНФ), и некоторые из этих агентов разоблачались нами, кое-кто
сам признавался, а некто Нейман из Перми даже написал в еженедельнике «Огонёк»
воспоминания о том, как по заданию органов вступал в РНФ и следил за нашей деятельностью.
Надо к агентуре относиться как к погоде и приспосабливаться. Я, например, любил
давать задание тайным офицерам КГБ у себя в РНФ или в Партии Возрождения – нести
Андреевские флаги и антиельцинские транспаранты. Когда нас собирали на Лубянке
перед большими массовыми мероприятиями, то я ввиду малочисленности своей организации
просил выделить мне побольше спецслужбистов-знаменосцев. А иногда на демонстрации,
когда никого не было под рукой, не стеснялся подходить к машине сопровождения
и брать кого-нибудь из чекистов на подмогу в качестве физической силы.

Кое-кто из КГБ вступал в наши ряды и при собеседовании со мной честно рассказывал
о своей службе, но просил не афишировать. Я назначал их на ответственные участки.
Увы, не все они оказывались на высоте поручаемых  заданий.

А Сергей Викторович Баранов считает, что помимо системы госбезопасности – ничего
нельзя сделать в стране, тем более подхватить власть, если она вдруг упадет.
«В Спецслужбах, - пишет он, - сидят настоящие вумники без в и без кавычек. Они
и создадут структуры, которые, если надо будет, и подхватят».

Глядя на Владимира Крючкова, на нынешних руководителей ФСБ – как-то не тянет
предаваться панчекизму. Особо умных в органах встречать не приходилось. Наглось
и лоск у них встречались при Советской власти, а у нынешних фээсбэшников – примерно
такой же набор качеств, в том числе шкурных, как и у других нынешних «правоохранителей».
Вообще любая бюрократическая контора, в том числе КГБ и ФСБ, – молодец против
овец, а против молодца и сама овца. Волков бояться – в лес не ходить.

Тем не менее несомненно, что КГБ и ФСБ сыграли и играют огромную роль в истории
нашей страны. Почему же всемогущие спецслужбы не только не смогли предотвратить
крушение Советского Союза, но, как выясняется, и способствовали ему? Почему сегодня
спецслужбы, на которых ещё четыре года назад возлагались огромные надежды, выступают
тормозом и препятствием постиндустриальной модернизации России?

На эти вопросы пытается ответить книга безвременно скончавшегося Александра Сергеевича
Панарина «Искушение глобализмом» (Москва: ЭКСМО-Пресс, 2002), за которую он получил
Премию «Фонда Солженицына». Глава 1 называется – «Пятая власть, или глобализм
спецслужб» (стр. 31-65).

Главу эту предваряет эпиграф из Александра Блока:

 ...Но тот, кто двигал, управляя 
Марионетками всех стран, — 
Тот знал, что делал, насылая 
Гуманистический туман.

Причину предательства советской элиты вообще и верхушки КГБ в частности усматривает
Александр Панарин в глобализме, поразившем шкурнические души позднесоветской
номенклатуры и интеллигенции. Под глобализмом в его субъективном выражении несколько
широко понимается политика и психология и установка воли и сознания, целенаправленно
противостоящие привычным способам национального самоопределения людей. «Соответствующая
установка, - пишет А.С. Панарин, - зарождается на почве идейной и социокультурной
остраненности определенных общественных групп по отношению к окружающей их туземной
среде» (стр. 31). 

Вообще-то глобализация человечества – неизбежное проявление прогресса. Поэтому
корни глобализма «надо искать не среди тех пионеров прогресса, которые наследуют
универсалистские установки Просвещения, связанные с экономическими, научно-техническими,
социокультурными прорывами всего человечества в будущее». Ибо, поясняет ученый,
просвещенческое сознание открыто миру и в чем-то сродни миссионерскому, характеризующемуся
стремлением как можно скорее приобщить непросвещенное большинство к откровениям
новой веры. «Просвещенческая традиция характеризуется поощрительно-оптимистическим
отношением к большинству, которому завтра предстоит по-хозяйски вступить в наследство
прогресса и обогащать его» (стр. 31).

Прогрессистская мысль, продолжает А.С. Панарин, нередко страдала нетерпением
и даже фанатизмом и готова была применять насилие в отношении «саботажников»
прогресса. Что было вовсе ей несвойственно, так это расистское высокомерие, самоощущение
себя в качестве касты избранных, судьба которой решительно расходится с судьбой
большинства. Цивилизация развивалась, преодолевая уклоны раскольничества и сектантства,
в которые периодически впадали отдельные привилегированные группы общества. 

Критерий здесь однозначный: там, где мы говорим об универсалиях прогресса, предназначаемых
стать общим достоянием, — там царит дух открытости, просвещенческой ясности и
оптимизма. Там же, где речь идет о монополии, которую меньшинство желает сохранить
для себя, тайно от «этой» страны и «этого» народа, — там воцаряется мораль тайных
обществ, с ее тайными стандартами и бухгалтериями.

Историческая драма европейского прогресса связана с тем, отмечает Александр Панарин,
что многие его установки и ожидания, прямо относящиеся к большинству населения,
теряют просвещенческую открытость при переходе границ этого региона. Именно такую
драму, несколько односторонне трактует А.С. Панарин,  претерпело социал-демократическое
движение, когда оно было экспортировано в Россию. Европейская социал-демократия,
при всех своих утопических вывертах, обращалась к пролетарскому большинству населения.
В России же она превратилась в установку меньшинства, противостоящего крестьянскому
большинству страны. 

Когда описывают социал-демократическое (РСДРП), затем большевистско-коммунистическое
подполье в России, то, как правило, объясняют его подпольный статус отсутствием
политических прав и свобод при царском режиме. «Но подпольность эта в России
обозначилась не только как специфическая цензурно-полицейская категория, вызванная
обстановкой запретительства и репрессий. Она обрела характер социокультурной
категории, обозначив водораздел между «пролетарским интернационалом» в России
и туземной крестьянской массой, инородной ему по своему духу, установкам и традициям»
(стр. 32). 

При всем уважении к Александру Сергеевичу, здесь он существенно передергивает.
Владимир Ильич Ленин верно заметил, что «Россия выстрадала марксизм». Аналогично
выстрадал его Китай и в значительной мере Индия. Экспорт «призрака коммунизма»
с Запада на Восток – лишь одна сторона медали. Никто из историков не станет отрицать,
что экспортированные семена упали на подготовленную почву и дали бурные всходы.
«Пролетарский интернационализм», при всей приблизительности и мифологичности
этого слогана, является проявлением просвещенческой глобализации, но не одной
из форм – «пролетарской» - глобализма. Как раз «пролетарский интернационализм»
осознанно противостоял «империалистическому глобализму», как ныне демократический
глобальный антиглобализм противостоит мондиалистскому глобализму. 

На основе этого сущностного передергивания дается весьма односторонняя оценка
русского большевизма. Он трактуется А.С. Панариным как феномен партии меньшинства,
готовой воевать с собственным народом как «изгоем» мирового прогресса и искать
союзников не в собственной стране, а преимущественно среди европейских «братьев
по классу».

Между тем «большевики» - это «волевая накипь» русского народа, стремящаяся модернизировать
Россию и сделать её центром мировой революции. Почитайте Александра Блока и Сергея
Есенина, а если не убеждают поэтические прозрения, то попытайтесь понять логику
сменовеховцев и евразийцев. Тогда высветится обидная односторонность Александра
Сергеевича Панарина, которую, тем не менее, надо осмыслить, дабы не впасть в
противоположную односторонность. Лучше знать две стороны одной медали, чтобы
сделать правильные выводы.

Когда большевики захватили власть в России, говорит А.С. Панарин, тотчас же в
рамках нового строя образовались, совсем по Артуру Кестлеру («Светящаяся тьма»),
две партии, внутренняя и внешняя. «Внешняя» включала так называемые приводные
ремни (организации «промежуточного» характера, связывающие партию с непартийным
населением) и гигантский пропагандистский аппарат, разбавляющий эзотерику большевистского
учения общепонятными лозунгами, относящимися к установкам просвещенческой достижительной
морали. «Внутренняя» же партия объединяла «узкую касту посвященных, принимающих
решение за кулисами и вполне сохранивших психологию сектантского подполья, привыкшего
не доверять собственной стране, по несчастью населенной «не тем», не пролетарским
народом. Костяком этой «внутренней» партии стали так называемые «органы»» (стр.
33). 

«Парадоксальной особенностью этих органов, - пишет Александр Панарин в рамках
своей односторонней трактовки, являющейся всего-навсего полуправдой, -  явилось
сочетание практически безграничной власти с тотальной конспирацией подполья,
боящегося собственной страны. Страх же по законам психологии неизбежно конвертируется
в ненависть и мстительность. Чем больше была дистанция, отделяющая подполье «внутренней»
партии от нормальной жизни и нормальных обычаев народа, тем сильнее были страх
и его спутница — жестокость. Непролетарское большинство хотело иметь собственную
землю и работать на ней самостоятельно, по-хозяйски — жрецы высокого учения считали
это греховной банальностью людей, взращенных «проклятым прошлым» и не способных
подняться к высшим истинам марксизма. Люди хотели нормальной жизни и нормальных
радостей — жреческое подполье мрачно наблюдало это цветение жизни, будучи заранее
уверенным, что оно даст побеги, которые придется безжалостно вырывать» (стр.
33). 

Далее А.С. Панарин со ссылкой на В.И. Ленина говорит о том, что большевистская
борьба в России прошла два этапа: первый, самый легкий, несмотря на всю его жестокость,
относится к «подавлению сопротивления эксплуататоров» — помещиков и буржуазии.
Второй, гораздо более трудный и масштабный, — якобы к борьбе с крестьянством,
составляющим большинство народа. «На первом этапе большевистские вожди мыслили
еще классическими классовыми категориями марксизма. На втором они исподволь осваивали
категории цивилизационные, относящиеся к проблемам социокультурного барьера между
заимствованным в Европе пролетарско-коммунистическим проектом и спецификой России
как отсталого цивилизационного континента» (стр. 34). 

Большевистская индустриализация страны, согласно А.С. Панарину, имела наряду
с заявленными прагматическими целями, описываемыми на общепонятном языке Просвещения,
— развитие, благосостояние, обороноспособность страны и т. п. — еще якобы и «скрытую
главную цель — перемолоть местную цивилизацию в железных жерновах промышленной
реконструкции, разрушить органику прежней жизни в пользу рационально организованной
тотальной механики» (стр. 34).

Поразительная необъективность и односторонность! Действительно, бытовали и подобные
взгляды, достаточно вспомнить «лефовцев», но с ними боролись другие теоретики
и практики, кипела ожесточенная полемика, а Александр Панарин выдернул только
то, что отвечает его чрезвычайно предвзятой концепции. Нельзя обобщать, даже
в «органах» не было единства, об этом мне подробно рассказывал Василий Витальевич
Шульгин, прошедший через их жернова, знавший их изнанку.

Между тем, неоправданно обобщая, А.С. Панарин делает вывод – ««Внутренняя» партия,
таким образом, отдавала себе отчет не только в расхождении между тайными целями
властвующего сектантства и обычными чаяниями большинства, относящимися к банальной
повседневности, но и в наличии цивилизационного барьера между органикой крестьянской
цивилизации и обществом, «организованным как единая промышленная фабрика» (В.
И. Ленин). Только уяснив это, мы можем понять подоплеку большевистского геноцида
и его небывалые масштабы» (стр. 34). 

Как только доходим до «большевистского геноцида» - теряем научную строгость и
впадаем в предвзятый идеологизм. Спасение здесь – конкретность и всесторонность.
К сожалению, история СССР адекватнее трактуется ныне зарубежными исследователями,
чем отечественными.

Пытаясь объяснить предательство горбачевско-яковлевской верхушки СССР и частично
трусливо-конформистского, а частично шкурно-изменнического руководства КГБ, А.С.
Панарин пытается понять суть и психологию «органов» в далекие сталинские времена.
Он опять выпячивает лишь то, что укладывается в рамки его концепции «сатанизации»
спецслужб, которые на самом деле исполняли волю революционеров-модернизаторов
во главе со Сталиным. Эта воля не была ни благая, ни злая, а пребывала «по ту
сторону добра и зла» в смысле Фридриха Ницше. Полнее всего и справедливее постигли
её, на мой взгляд, Андрей Платонов и Леонид Леонов. Научное постижение её – впереди.

А Панарин опять-таки акцентирует лишь полуправду, лишь одну сторону тогдашних
грандиозных модернизационных сдвигов – «Видимый абсурд сталинского тезиса об
обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму разъясняется, как
только мы поймем цивилизационную подоплеку большевистского вызова: речь шла не
только о классовой войне с «кучкой эксплуататоров», но и о войне с местной цивилизацией,
с носителями национального менталитета — крестьянством, интеллигенцией и всеми
людьми, наделенными острой культурно-исторической памятью. Крестьянское большинство
страны уменьшали не только привычными путями — урбанизацией и индустриализацией,
но и путем выбраковки подозрительного человеческого материала в машине ГУЛАГа».


«Мы не сможем оценить всей подлинной экстравагантности мышления и поведения правящего
большевистского «подполья», в особенности его «внутренней» партии, - продолжает
Александр Панарин, - если не осознаем его остраненности по отношению к России
как архаичному цивилизационному архипелагу. Стоит проанализировать, по каким
именно критериям выбраковывалось большевистскими цензорами культурное наследие
старой России, чтобы понять, что речь шла не столько о классовой борьбе, сколько
о разрушении социокультурного ядра России как особой цивилизации. Сначала, когда
еще не иссякли надежды на мировую пролетарскую революцию, большевики ощущали
себя в России «пятой колонной» пролетарского Запада, затем — «пятой колонной»
социализма в крестьянской стране. 

Оценивая перспективы этого сектантского меньшинства, невозможно уйти от дилеммы:
меньшинству предстояла либо натурализация в «этой» стране — постепенное смягчение
догматических крайностей учения в пользу местных условий и специфики, либо поиски
могучего союзника на стороне, помощь которого могла бы уравновесить силы правящего
авангарда с силами местного цивилизационного сопротивления» (стр. 34-35).

Простота версии Александра Панарина – хуже воровства. Возможно, Александр Сергеевич
именно так эмоционально видел и воспринимал советскую историю, но как на таком
уровне анализа подступиться тогда, скажем, к китайской истории? Изобретать новые
гипотезы? Зачем? Анализ должен быть универсалистским и подходить для осмысления
ряда схожих обществ, а не одного советского, выдаваемого за какой-то уникальный
выверт.

Между тем простота доходит до вульгаризации и, что уж там говорить, будем честными,
- до передергивания. «До тех пор, - пишет А.С. Панарин, - пока Запад был представлен
леволиберальным альянсом, большевистское правительство сочетало критику буржуазного
Запада со старыми установками социалистического и коммунистического интернационализма.
Балансировка была очень тонкой: недоверие к собственному большинству страны компенсировалось
поддержкой передовой общественности Запада; дефицит такой поддержки компенсировался
попытками снискать дополнительную поддержку большинства. Фашистский переворот
в Европе круто изменил положение. На фоне грозного вызова со стороны резко усилились
попытки натурализации большевистского режима в местной национальной (точнее —
цивилизационной) среде. Слова, которые неистовые пролетарские интернационалисты
накануне считали за бранные, за проявление «белогвардейщины» — «Родина», «патриотизм»,
«державное наследие предков», «национальная русская традиция», — почти мгновенно
были возвращены и вошли в арсенал официальной идеологии» (стр. 35-36). 

По мнению Александра Панарина, как раз по мере такой натурализации марксистского
режима в недрах национальной среды и традиции наблюдатели на Западе все чаще
склонялись к тому, чтобы отождествлять советский коммунизм с русским империализмом.
«Альянс с собственным народом, - делает он поверхностный вывод, - оборачивался
новой дистанцией от «передовой общественности» Запада» (стр. 36). 

«Наверное, судьба коммунистического строя в России сложилась бы иначе, если бы
ему дано было по-настоящему легализоваться — вписаться в национальную культурную
традицию и естественным образом эволюционировать вместе с нею, - продолжает упрощать
и даже передергивать А.С. Панарин. - Но не будем забывать: большевистское меньшинство
пришло к власти в результате нелегального переворота, путем обманного использования
чужих (эсеровских) лозунгов, а затем и кровавой Гражданской войны. Все это предопределило
его роковую подозрительность в отношении собственного народа, с которым оно по-настоящему
никогда себя не отождествляло» (стр. 36). 

Вся эта умозрительная аргументация разбивается фактом единства партии и народа,
продемонстрированным в Великой Войне и в бесспорных достижениях  послевоенного
восстановления и строительства.  Но ещё убедительнее можно опровергнуть лжеконцепцию
Александра Панарина, если приложить её к китайскому коммунизму. Значит, и в КНР
коммунистическая власть изначально противопоставляла себя крестьянскому китайскому
народу и чувствовала себя «пятой колонной»? А как же тогда «четыре модернизации»
Дэн Сяопина и их фантастический успех? Значит, крах СССР и измена его элиты –
не в «генетическом коде» марксизма, а в чем-то другом. Тогда неверен посыл А.С.
Панарина.

И последующие рулады – лишь для слабонервных и слабоумных: «Если бы это было
обычной дистанцией привилегированного большинства - типичный случай любого социально
дифференцированного общества, - ситуация не была бы столь тяжелой. Но речь шла
о более роковой черте - о психологии сектантского меньшинства, живущего не обычной
национальной жизнью, а «по книге», написанной на стороне, по заемному учению.
Такое меньшинство с национальным большинством разделяли не одни только имущественные
барьеры - ему враждебны менталитет большинства и его культурная традиция, оно
опасается пробуждения национальной памяти и достоинства. Этому меньшинству необходима
цивилизационная солидарность Запада; когда она утрачивается, перспективы становятся
туманными и страх одиночества усиливается» (стр. 36). 

Другими словами, А.С. Панарин пытается обосновать исконную родовую связь русского
большевизма и порожденной им советской элиты, в том числе особенно «внутренней
партии» в виде чуть ли не тайного ордена интернационально-посвященных («органы»),
- с Западом, с неким западнически-ориентированным интернациональным «цивилизационным
ядром». Тем самым обессмысливается и предстает вредоносной индустриальная модернизация
России, свершенная большевиками. Вообще всякая модернизация, если быть до конца
последовательным, сводится А.С. Панариным к «вестернизации», то есть к бяке.
Дезавуируется всемирный прогресс человечества, а вместо модернизации предлагается
чуть ли не традиционализация, то есть откат в какую-то архаику. Несмотря на интеллектуальный
блеск изложения – проповедуется реакционная утопия. Глубинные изоморфизмы подменяется
поверхностными сопоставлениями.

Согласен, что в послесталинское расслабление (хрущевская «оттепель») началось
ошкуривание советской элиты, распространившееся и на «органы». Ведущую деиммунизирующую,
стимулирующую и провоцирующую на различные соблазны роль в распространении эпидемии
«западнизма» сыграла воспроизводившаяся все советские годы с дореволюционных
пор русская интеллигенция, представшая воистину «духовным СПИДом» русского народа.
Александр Александрович Зиновьев подтвердит сей факт, мы с ним вместе в первой
половине 1960-х годов пребывали в Институте философии АН СССР, где уже после
нас трудился до последнего своего дня три месяца назад Александр Сергеевич Панарин.

На наших глазах масоны-яковлевцы захватывали командные высоты. Тяга к западным
стандартам жизни и к «западной системе ценностей» нарастала в 1950-1980-е годы
бешенными темпами, захватывая низовые массы, особенно молодежь. Стремительное
становление культа Золотого Тельца я наблюдал собственными глазами ещё во время
учебы на физическом факультете МГУ в 1955-1961 годах, и Михаил Сергеевич Горбачев
учился на юридическом факультете незадолго до того. И я бил тревогу. Я даже написал
осенью 1965 года «Устав нрава» в попытке дать идейную платформу – как противостоять
надвигающейся смертельной опасности. Предупреждение услышали, но не поняли. Разразился
грандиозный скандал. Меня исключили из рядов КПСС и отстранили от руководства
Университетом Молодого Марксиста. Должен сказать, что многие в «органах» мне
тогда сочувствовали – к их чести, они тоже чуяли беду.

Панарин же выделяет только пол-истины, только масонско-яковлевскую компоненту
в деятельности тогдашнего КГБ. «Надо сказать, - пишет он, - что в условиях развязанной
с конца 40-х годов «холодной войны» власть и на капиталистическом Западе, и на
коммунистическом Востоке стала все больше зависеть от некой международной конъюнктуры.
Конъюнктура эта была отнюдь не экономической — она касалась политического доверия
собственного населения» (стр. 36). 

Распространенная методологическая ошибка – переносить законы одной фазы общественного
развития на другую и тем самым впадать в поверхностные сопоставления. Одно дело
– общество, в котором сформировалась «критическая масса» низовых экономически-самодостаточных
и потому граждански-субъектных хозяев и которое можно назвать субъектным, и совсем
другое дело – общество, в котором ещё нет такой «критической массы» и потому
по определению нет нации и нет национального государства (такое общество можно
назвать «досубъектным» или «догражданским»). А Советский Союз и другие «социалистические
страны» относились к десубъектизируемым обществам – низовых хозяев подавляли
якобы во имя социальной справедливости и просвещенческого эгалитаризма, а на
самом деле – ради утверждения господства верховной бюрократическо-спецслужбистской
касты. В зависимых странах капиталистической периферии, в которых по историческим
причинам не успела сформироваться «критическая масса» низовой субъектности, тоже
практиковалась десубъектизация низового предпринимательства ради укрепления авторитарной
власти правящей касты – в одних случаях в виде компрадорского пути мародерства,
в других случаях (в условиях недавнего противоборства на мировой арене капиталистической
и социалистической систем) в виде «некапиталистического пути развития».

В бедных странах, где не успела сформироваться «критическая масса» низового предпринимательства,
естественная тенденция к авторитаризму и к подавлению низовой субъектности, а
в богатых странах естественна демократия с контролем гражданского общества над
бюрократией и спецслужбами.

Американский образец демократии, сформировавшийся в XVIII—XIX веках, по словам
Александра Панарина, «фактически представлял демократию меньшинства, типичным
носителем которой выступал белый, протестант, домовладелец», а «так называемое
политическое участие — претензия быть услышанным в процессе принятия важнейших
социальных решений — должно было оставаться уделом благополучного меньшинства,
для того чтобы демократия оставалась устойчивой» (стр. 37). Александр Сергеевич
Панарин забывает только уточнить, что эти низовые американские хозяева, находясь
в меньшинстве, тем не менее образовывали «критическую массу», достаточную для
формирования собственной нации и национального государства и для действенного
функционирования демократических институтов. Меньшинство тоже имеет свои градации
– оно может быть самодостаточным («критическая масса»), а может оставаться редкой
разрозненной порослью, которую легко вытаптывать, душить, грабить.

Те страны в той же Латинской Америке, которые пытались обезьянски-формально копировать
американский образец, но в которых не было «критической массы» низовых хозяев,
превращались, как и мы ныне в России, в пародии на демократии, молниеносно скатывались
к компрадорскому олигархату или к компрадорскому авторитаризму, к хунте «спецслужбистов»
и «силовиков», к «сомосе». 

Далее А.С. Панарин опять впадает в упрощенчество и вульгаризацию, только на этот
раз не российской, а американской истории. Не намекая даже на яростную борьбу
за демократию в Америке, доходившую до Гражданской войны, не упоминая длительную
кампанию по отмене различных цензов для участия в гражданской жизни, прежде всего
в выборах (например, американским бабулькам разрешили участвовать в выборах только
в 1921 году, когда американский «средний класс» благодаря экономическому развитию
США почувствовал себя политически устойчивее), ни слова не говоря о развернувшейся
на наших глазах схватке за гражданские права негров и других цветных, закончившейся
принятием общенациональной «программы аффирмативных действий» и форсированным
целеустремленным формированием «критической массы» афроамериканского и испаноязычного
«среднего класса», А.С. Панарин ограничивается фрагментами надстроечных следствий.
«Парадоксом демократии является то, - говорит он, - что она основана на политическом
участии тех, кто мог бы и не участвовать, кого сложившийся статус-кво в целом
устраивал. Когда же на участие стали претендовать социально не устроенные и недовольные,
политическая стабильность грозила пошатнуться» (стр. 37). 

И вот – с легкостью базисное подменяется надстроечным, всё многоцветье американской
жизни сводится к одному из факторов. Мол, «холодная война» подоспела кстати:
в ее условиях правящие верхи добивались лояльности граждан не столько завораживая
собственным примером, сколько пугая примером другой стороны. «Демонизация противной
стороны, находящейся по ту сторону «железного занавеса», необходима была не только
для оправдания гонки вооружений, но и для демонстрации собственному населению
преимуществ его положения по сравнению с ужасами чужого правления. Пропагандистский
аппарат и спецслужбы стран — участниц «холодной войны» затеяли большую стратегическую
игру, сообща создавая пропагандистские страшилки для своих народов» (стр. 37).


Далее – красивая надстроечная рулада, уводящая от сути, но я её привожу, чтобы
и этот штришок оттенял действительно значимый момент усиления важности спецслужб
в принятии решений как в США, так и в СССР. Повторяю – спецслужбы не столько
усиливались и выходили из-под контроля, сколько получали больше возможностей
демонстрировать свою нужность. В СССР спецслужбы находились под четким контролем
партийных органов, и самоуправства не допускалось, и аналогично в США дали спецслужбистам
по рукам, когда они несколько зарвались во времена маккартизма. «В одном лагере,
- надстроечно отчасти верно пишет А.С. Панарин, - лояльность собственного народа
пытались получить, эксплуатируя миф об «абсолютном и относительном обнищании»
при капитализме, в другом — о коммунистическом рабстве. По высоким стандартам
Просвещения это должно быть оценено как посягательство на универсалии прогресса,
в которые верили люди предыдущей эпохи. Прогресс терял на глазах черты христианского
Бога, дающего свое обетование всем народам, и все больше обретал черты ревнивого
Бога Израиля, удостаивающего лишь «идеологически близких», относящихся к своему
лагерю и грозящего полным отлучением тем, кто принадлежит к чужому».

Александр Сергеевич Панарин выжимает максимум из фиксации этого момента.  «На
глазах современников, помнящих более либеральные времена, происходила разительная
архаизация социально-политического мышления стран — участниц мирового противостояния.
Если демократическая традиция приучала заниматься преимущественно критикой собственного
правительства и искоренять недостатки в собственном доме, то новая, связанная
с «холодной войной», предписывала искать изъяны в стане противника и демонстрировать
верноподданническую лояльность у себя дома. Эта милитаризация менталитета, вооруженного
подозрительностью в отношении чужих, переворачивала с ног на голову большинство
демократических принципов и установок. По мере того как демократия становилась
массовой, ей предписывали становиться военной, мобилизованной на противостояние
внешнему противнику. На Западе это касалось в первую очередь Американской республики,
становившейся имперской республикой — новым Римом, сражающимся с Карфагеном.
Этот принцип внешней мобилизации не менее последовательно использовался на Востоке.
Обе стороны играли в азартную игру манихейского противостояния, позволяющую шельмовать
внутренних критиканов как «пятую колонну» другой стороны» (стр. 38). 

Выпячивая одну из граней противостояния двух сверхдержав, Александр Панарин утверждает,
что «чем дольше велась «холодная война», тем больше она обретала характер сговора
играющих партнеров, намеренно использующих фобии оборонческого сознания в целях
стабилизации собственного строя» (стр. 38). Мол,  фактически по обе стороны «железного
занавеса» формировались наряду с «внешней» партией, ведущей диалоги с общественностью,
свои «внутренние» партии, лучше осведомленные о подоплеке глобального конфликта
и таящихся в нем внутриполитических дивидендах. Со временем языки «внешней» и
«внутренней» партий становились все менее взаимопереводимыми. «Внешняя» партия,
занятая демонстрационными эффектами, бранила внешнего противника и льстила собственному
обывателю, внушая ему представления о завидности его положения по сравнению с
положением населения противной стороны. «Внутренняя» партия все более дистанцировалась
от собственного обывателя, находя все больше сходства между политическими заботами
официального противника и своими собственными.

Работая в привилегированных учреждениях Академии наук СССР и в Дипломатической
академии МИД СССР, я могу подтвердить эти выводы А.С. Панарина, но лишь отчасти.
В руководстве СССР, в его «внутренней партии», как и во «внешней», существовали,
как и ныне, две соперничающие группировки. Одну можно назвать «прозападнической»,
а другую – «державнической». Я и мои друзья боролись против засилья масонско-сионистских
«агентов влияния» в партии и спецслужбах, приходилось общаться с обитателями
различных высоких кабинетов, причем нередко в неформальной обстановке. Действительно,
«прозападники» обычно брали верх. 

Особенно мне стало ясно их преобладание в истории с вводом советских войск в
Афганистан в 1979 году, когда я заведовал Сектором развивающихся стран в Дипломатической
академии МИД СССР и по своей компетенции занимался событиями в Иране и Афганистане.
Мы тогда были в военном плане значительно сильнее американцев, особенно в обычных
вооружениях. Огромнейшую военную мощь надо было использовать с толком и с минимальным
риском ввязаться в ядерную войну. «Державники» мыслили об установлении контроля
над Ираном, где в то время развернулась антикомпрадорская антишахская революция,
и я по их неформальной просьбе разработал соответствующий план, обкатал его на
совещании с руководством Туркестанского военного округа в Фирюзе под Ашхабадом,
подал наверх соответствующую служебную записку. 

И вдруг, неожиданно для нас, - «принято решение оказать помощь дружественному
соседнему народу Афганистана!». Вместо геополитически-решающего выхода к Персидскому
заливу и установления полного контроля над ближневосточной нефтью и тем самым
над экономическими позициями всего Запада – наша мощь разряжалась в песок, направлялась
в периферийный афганский тупик. Мной и моими друзьями такое решение было воспринято
как предательство. Стали по своим каналам выяснять, кто и как повлиял на Брежнева
и вообще на узкий круг принимавших это роковое и погибельное для судеб страны
решение – разумеется, подсуетились «прозападники», которые в основном общались
с руководством спецслужб, в том числе с руководителем КГБ Юрием Андроповым. Конечно,
соперничающие группировки не сидели изолированно друг от друга, а готовили свои
предложения на одной и той же «кухне». И «прозападники» находились в курсе планов
«державников», которые в основном общались с командой Дмитрия Устинова из Минобороны.
Что касается Андрея Громыко, руководителя МИД СССР, то он занимал «дипломатическую»
позицию – кто сильнее.

«Внутренние» партии, продолжает Александр Панарин (не учитывая, к сожалению,
 существенного момента «раздвоения» этих партий) все более проникались осознанием
внешних, глобальных предпосылок внутриполитической стабильности, связанных с
милитаризацией общественной жизни и конфронтационным мышлением, тогда как «внешние»,
публичные партии мыслили более провинциально и традиционно. «Иезуитская изобретательность
и «проницательность» «внутренних» партий все больше противопоставляла их широкой
общественности собственных стран и как-то невольно и незаметно сближала с противником
— «внутренней» партией другого лагеря. В диалоге друг с другом партнеры чувствовали
себя настоящими профессионалами, противостоящими дилетантизму публичных политиков»
(стр. 39). 

«Само собой разумеется, что контингент «внутренних» партий в основном составляли
мозговые центры спецслужб. Спецслужбы стран-участниц «холодной войны» противостояли
друг другу, но не могли не замечать, что «по профессиональному счету» взаимного
сходства у них больше, чем между ними и собственной общественностью — наивной,
обремененной грузом стереотипов и предрассудков. Все чаще наблюдались такие случаи,
когда скрыть ту или иную деликатную акцию от собственной общественности было
важнее, чем от противника, у которого были свои, никак не меньшие трудности с
его профанным окружением.

Так наполнялась копилка совместных профессиональных тайн, по взаимному джентльменскому
соглашению не разглашаемых перед общественностью. Спецслужбовский «авангард»
создавал свой новый театр абсурда. То, что не являлось тайной для спецслужб противника,
прятали как тайну от собственного населения. То, что было деструктивным с точки
зрения обычных целей нормальной политики, могло использоваться в качестве полезного
инструмента на эзотерическом уровне тайной власти. Пожалуй, удобно было бы назвать
её «пятой властью» — и в целях отличения от известных четырех властей (исполнительной,
законодательной, судебной и СМИ), и по ассоциативной и смысловой близости с «пятой
колонной»» (стр. 39).

Александр Сергеевич Панарин неплохо выявляет «родство душ» профессионалов, способствующее
закулисным договоренностям. Такова специфика работы спецслужб, ничего предосудительного
здесь нет. Иное дело – выход спецслужб из-под контроля государства и общества
и в результате использование их в шкурных интересах той или иной группировки
или властного лица, склонного из шкурных соображений к косвенному и даже прямому
предательству, как случилось с Александром Яковлевым и его «воспитанником» Михаилом
Горбачевым (http://www.compromat.ru/main/gorbachev/yakovlev.htm). 

Каждая из указанных ветвей власти, говорит Александр Панарин, имеет свои специфические
установки, а также свой объект и свою проблемную сферу. Специфическим антиподобием
исполнительной власти является неуправляемость, законодательной и судебной —
нелегитимность, СМИ как «фабрик мнения» — самопроизвольность массового восприятия,
которое предстоит организовать и направить. А чему противостоит «пятая власть»,
в чем она усматривает свое антиподобие? 

«Профессиональное самоопределение этой власти, получившей название тайных служб
или спецслужб, строится на дихотомиях: специальное — общедоступное, тайное —
гласное. Здесь можно говорить о чем-то специфически антиподобном демократической
морали открытого общества, ценностями которой являются нормальная соревновательность
и гласность. Выборной «республике депутатов» начинает противопоставляться тайная
власть экспертов, дилетантизму публичных политиков — эзотерическое знание прячущихся
за кулисами профессионалов, касающееся тайных пружин и теневых сторон политики,
в принципе не подлежащих разглашению. 

«Пятая власть» несовместима не только с провозглашенными принципами демократии:
контроль снизу, подотчетность и легитимность, но и с более общими принципами
Просвещения: презумпциями доверия к разуму рядового гражданина, обладающего универсальной
интеллектуальной потенцией.

С позиций новой эзотерики, исповедуемой «пятой властью», позволительно расширять
теневую практику, ускользающую от традиционной рациональности и легитимности,
и вместо единого просвещенческого стандарта ввести двойной: для внешнего общественного
пользования и для профессионального, «спецхрановского» пользования, недоступного
остальным.

Границы между доступным и недоступным, логикой Просвещения положенные в качестве
временных и относительных, здесь становятся непереходимыми. Общество тем самым
возвращается к допросвещенческой архаике скрытых 
сект, кощунственной магии нелегального, но властного жречества, наделенного правом
дезориентировать и одурачивать публику. Такой статус спецслужб подрывает и еще
один важнейший принцип современного демократического общества — принцип политического
суверенитета большинства. 

Чем шире прерогативы спецслужб, тем более призрачным и условным становится политический
суверенитет большинства, от которого скрывают наиболее важные тайны и пружины
власти. Эта ситуация постепенно становится оскорбительной не только для демократической
общественности, но и для публичных политиков, все чаще чувствующих себя марионетками
театра кукол» (стр. 40-41).

Далее Александр Сергеевич Панарин разбирает случай Джона Кеннеди, который как
раз принадлежал к числу таких политиков в США. Этот американский президент «выразил
настроения нового поколения, в новых условиях сопоставившего великий проект Просвещения
и его демократические обещания с «презренной действительностью»» (стр. 41). Хочу
лишь добавить, что такой лидер, как Джон Кеннеди, оказался востребованным новым
порывом к субъектности, охватившим американское общество и проявившимся в могучем
движении за гражданские права и в великом феномене Мартина Лютера Кинга.  

«С первой просвещенческой волны XVIII века импульсы Просвещения, - прекрасно
пишет Александр Панарин, - периодически то ослабевали, наталкиваясь на сопротивление
обстоятельств и привычное уныние обывателя, то вновь крепли, вдохновляя сердца.
Рубеж 50—60-х годов XX века был переломным для народов по обе стороны «железного
занавеса». Новое поколение ждало обновления жизни и политики. Кумиром этого поколения
суждено было стать Джону Кеннеди.
Он мечтал в новых условиях утвердить в США универсалии Просвещения и на их основе
сформировать единую политическую нацию, свободную от расовых и этнических барьеров.
Брезгливой этнической впечатлительности господствующего слоя — белых, англосаксов,
протестантов — он противопоставил свою веру в человека и в то, что именно Америка
сможет стать для него землей обетованной. До того времени, как это ни странно,
американцы не стали еще по-настоящему урбанизированной нацией, не освоили вполне
культуру города, в которой нивелируются различия, связанные с этническим и региональным
происхождением людей. Америка оставалась провинциальной, снобистской, подозрительно
относящейся к «чужакам», подверженной предрассудкам и фобиям. Эта психология
провинциальной «бдительности» в отношении всего уклоняющегося и необычного служила
опорой политической лояльности и всячески поддерживалась властями» (стр. 41-42).


Против всего этого и выступил Джон Кеннеди. «Ревнивому и подозрительному сознанию
протестантских «малых обществ» он противопоставил новое мышление единого Большого
общества, в котором реализует себя американский гражданин — независимо от цвета
кожи, вероисповедания и других цензовых особенностей. В таком обществе мощный
луч Просвещения должен высветить все затхлые уголки, прогнать нечисть сумерек,
устранить антидемократическую эзотерику решений, принимаемых немногими и для
немногих» (стр. 42). 

Надо сказать, справедливо отмечает А.С. Панарин, что многие «профессионалы» в
Америке испугались за свои профессиональные тайны и привилегии, и в первую очередь
это были профессионалы спецслужб. Для них Кеннеди олицетворял фигуру опасного
дилетанта и краснобая, принявшего всерьез принцип «публичной политики» и незаконно
посягающего на «подводную часть айсберга», которой надлежит оставаться в ведении
«глубоководных аквалангистов» их профессии.

«Уже тогда, в начале 60-х годов, мы встречаем симптоматичное столкновение эзотерического
глобализма с универсалиями Просвещения. Кеннеди верил в открытое общество — в
социум, лишенный сословных барьеров и тайн, в котором различия в происхождении
и стартовых условиях не могут иметь решающего значения. Его оппоненты из стана
эзотерического глобализма спецслужб верили в другого «гражданина мира» — в интернационал
тайных хозяев мира, пасущих наивное и своевольное народное стадо. Этих хозяев
объединяет тайное профессиональное знание, сходные заботы, совместный жреческий
кодекс. Последовавшие вскоре драматические события подтвердили, что барьеры,
отделяющие профессионалов плаща и кинжала от рядовых граждан собственной страны,
несравненно выше и непроницаемее того национально-государственного барьера, который
должен был бы, с позиций здравого смысла, разделять между собой этих профессиональных
дуэлянтов» (стр. 42-43).

Взаимопонимание спецслужб СССР и США, по мнению Александра Панарила, проявился
в судьбе американского молодого человека по имени Ли Харви Освальд, который «с
непринужденностью пересекает непроницаемый «железный занавес», поселяется в Советском
Союзе, женится там, а спустя некоторое время возвращается в США, с тем чтобы
совершить «преступление века» — убийство американского президента» (стр. 43).
Характерно, указывает А.С. Панарин, что в разгар этих драматических событий спецслужбы
обеих стран хранят деликатное молчание по поводу странной отлучки убийцы президента
в Советский Союз. «Тогда-то, по-видимому, и был создан прецедент делового сотрудничества
«профессионалов безопасности» за спиной общественности. Кеннеди напугал «профессионалов»
по обе стороны занавеса своим демократическим просвещенческим пафосом — готовностью
претворить в жизнь великие принципы суверенного гражданского общества, которое
никто тайно не опекает и не контролирует» (стр. 43). 

Александр Панарин отмечает, что Джон Кеннеди, разумеется, не хотел упразднить
спецслужбы — утопистом безгосударственности он не был. «Но он хотел устранить
комплексы, страх и барьеры сегрегационного общества в Америке, не смеющего быть
по-настоящему единой политической нацией, без внутренних изгоев. Он хотел, чтобы
общество, даже страдая от несовершенных или ошибочных решений, знало, что это
его собственные, гласно принятые решения, а не сговор прячущихся за кулисами
«профессионалов»» (стр. 43). 

«Таким образом, - делает вывод А.С. Панарин, - в Америке на двадцать пять лет
раньше, чем в Советском Союзе, появился инициатор перестройки и нового мышления
«для собственной страны и всего мира» — и был устранен спецслужбами собственной
страны, и, как кажется, не без дружественного профессионального содействия коллег
из стана официального противника» (стр. 43). Александр Сергеевич, правда, не
упоминает, что американское общество и тогда, и теперь довольно жестко контролирует
свои спецслужбы, а начавшийся 17 июня 1972 года Уотергейтский скандал наглядно
показал, что в случае каких-либо грубых нарушений с их стороны они больно получают
по рукам.

Что же объединяло «профессионалов» с обеих сторон? Здесь были, по мнению Александра
Панарина, и общий «пессимистический реализм», противостоящий романтизму Просвещения
с его лозунгами свободы, равенства, братства, и ревность профессионалов, защищающих
свои прерогативы от вмешательства дилетантов публичной политики, и, главное,
стремление сохранить то, что является социально-психологической базой господства
спецслужб в обществе, — климат общего недоверия и подозрительности. «Убийство
Кеннеди было одной из первых глобальных операций складывающегося глобального
интернационала, первым эшелоном которого стал интернационал спецслужб» (стр.
44).

Нет ли здесь передергивания? Мне кажется, одну из граней жизни А.С. Панарин ухватывает,
только многое свершалось стихийно, и осознанное на первых порах уступало ситуативному.
«Первые глобалисты были исполнены решимости заново подморозить почву, оттаявшую
после оттепели рубежа 50— 60-х годов, - несколько пережимает Александр Сергеевич
(насчет «исполнены решимости»). - Эзотерические глобалисты отбили очередной натиск
Просвещения, связанный с долговременной задачей превращения массового общества
в действительно демократически открытое, самодеятельное и суверенное» (стр. 44).


По мнению А.С. Панарина, именно страх американских спецслужбистов перед инициативами
знаменитого американского «перестройщика» подвигнул их отдать «перестройку» «на
экспорт как дестабилизирующий фактор в стане противника» (стр. 44). Здесь Александр
Панарин, как и мой корреспондент Сергей Баранов, несколько демонизирует спецслужбы
и приписывает им проницательность и коварство, которых, честно говоря, я никогда
за ними не замечал и в них не верю. 

«Многое тогда, в начале 60-х, - пишет А.С. Панарин, - было заложено в кибернетическую
память спецслужб и попало в копилку рецептов этого специфического волхвования»
(стр. 44). 

Всё проще, мне кажется. Внедрение своих «агентов влияния» - стандартная процедура,
ума шибко много не надо, были бы деньги. Такой рутинной работой занимаются все
спецслужбы с незапамятных времен. И потому наивно звучит пассаж о том,  что «поставленный
спецслужбами «эксперимент» с Джоном Кеннеди приобрел архетипическое значение».
Мол, «многие узловые моменты этой драмы были расшифрованы агентами спецслужб
в рецептурном значении потенциальных технологий, которые могут быть использованы
в работе с противником» (стр. 45). Отсюда делается вывод, что «перестройка» М.С.
Горбачева в СССР – чуть ли не подстроена спецслужбами США. Бесспорно, разлагающее
и агентурное воздействие на руководство СССР и других стран постоянно имело место,
но важно учитывать и внутренние процессы в СССР, приведшие к стремительному ошкуриванию
советской элиты и к её внутренней готовности поступиться государственными интересами
ради своих шкурных. Ведь общеизвестно, что катастрофическое самопредательство
руководства СССР стало почти полной неожиданностью для руководства и спецслужб
США, которые долго  не могли поверить свалившемуся задарма в их руки чудесному
подарку.

Впрочем, Александр Панарин понимает необходимость учета внутреннего фактора и
исследует его в главке «Метаморфозы интеллигентского сознания». Однако он неправомочно
уравнивает «социалистический интернационализм» с «империалистическим глобализмом»,
считает «социалистический интернационализм» одной из развновидностей «глобализма»
- фактически «социалистическим глобализмом». Это – существеннейшее упрощение.
Сопоставляются разнофазовые явления. «Социалистический интернационализм» столь
же сущностно (базисно) отличается от «империалистического мондиализма», как нынешний
неоимпериалистический глобализм от демократического глобального глобализма. 

А согласно А.С. Панарину, «новый ракурс причудливого сочетания и столкновения
глобализма и Просвещения был представлен миру в 1968 году. «Пражская весна» была
восстанием Просвещения против косной тоталитарной системы советского образца.
«Свободолюбивое поколение, воспитанное в климате специфических ожиданий всемирного
шестидесятничества, обрело свой авангард в Чехословакии. Александр Дубчек воплощал
Просвещение, поставленное на службу национальным освободительным целям. Глобалисты
ревнивой сверхдержавы, беспокоящейся о своих мироустроительных прерогативах,
с растущим раздражением за ним наблюдали. Важно с самого начала понять, что они
анализировали ситуацию не с позиций национальных интересов своей страны, а именно
с глобальных позиций, ибо социализм олицетворял по большому счету не страну,
а одну из глобальных подсистем» (стр. 45-46). 

Занесло Александра Панарина! Спутал он вселенскую устремленность к «мировой революции»
первых лет Советской власти с преимущественно имперско-державническими устремлениями
сталинского и послесталинского периодов. Свел он естественные интересы мировой
«сверхдержавы» к какой-то «глобальной комбинаторике» и противопоставил неким
«национальным интересам», которые, скучно даже напоминать, в фазе «сверхдержавы»
совпадают с имперско-державными. Не было противоречия между «социалистическим»,
«державным» и «национальным» - суть одна, одежда разная. 

Возьмем современную мировую державу – Коммунистический Китай. Он, как когда-то
СССР, проводит свою миродержавную политику не в каких-то «общекоммунистических»
или «общечеловеческих», а в своих национальных интересах, используя не глобалистскую,
а антиглобалистскую риторику. А Панарин перечеркивает совершенно оправданную
и достаточно эффективную миродержавную политику СССР, заявляя – 

«Национальная привязка абсолютна, ибо опирается на нерукотворные твердыни природы
и истории; системная комбинаторика всегда относительна, подвижна и предполагает
значительный уровень технологической свободы творцов по отношению к продукту,
который они вольны модифицировать.

Такими глобальными технологами, относящимися и к своей собственной стране, и
к другим подвластным странам как к «материалу», и были представители «внутренней»
партии в СССР. Подвластную им «внешнюю» партию — весь политико-пропагандистский
аппарат вкупе с аппаратом военным — они направили против мятежников и вольнодумцев
Праги, используя лексику «интернационального долга», защиты социалистических
завоеваний и солидарности с чехословацким народом» (стр. 46).

Нарастание шкурнических настроений в советской элите анализируется Александром
Панариным не в широком социальном контексте, а с позиций доминирования спецслужб,
якобы задающих вектор самопредательства. На самом деле не просто самопредательство
спецслужб и руководства повергло величайшую державу на Земле, а эпидемия шкурничества,
охватившая советское общество,  стимулировало самопредательство как верхов, так
и низов. 

В какой-то мере прав Александр Панарин, что сознание «внутренней» партии анализировало
события с позиций особого знания касты жрецов, не связанных какими бы то ни было
местными обязательствами и «предрассудками». В первую очередь отмечена была необыкновенная
популярность пражских реформаторов, а также та необычайная легкость, с какой
они рушили твердыни «самого передового строя». «Копилка важнейших государственных
тайн советского режима пополнилась еще одной: тайным знанием о необычайной хрупкости
социализма, окончательно разошедшегося с эмансипаторскими импульсами Просвещения.
Забрезжило подозрение, что рано или поздно «самый передовой строй» придется сдавать,
дабы не быть погребенными под его руинами» (стр. 46).

А поскольку, мол, «постановщики социалистического эксперимента в России с самого
начала поставили себя не в положение национальных деятелей, решающих национальные
задачи, а в положение глобалистов коммунистического интернационала, для которых
собственная страна была только полигоном и плацдармом для дальнейшей мировой
экспансии, то ясно, что они и в отношении самого социализма сохраняли хозяйственную
свободу рук» (стр. 46). Читаешь подобные умозаключения уважаемого автора - и
разочаровываешься в его теоретической подкованности, приводящей к разительному
противоречию с совокупностью фактов. Антикоммунизм действительно ослепляет даже
одаренные умы.

«Происходил, - говорит Александр Панарин, и это верно на уровне академической
общественности и отчасти спецслужб, но неверно как решающее обобщение, -  любопытный
процесс: по мере того как социализм натурализовался в России, постепенно усваиваясь
народом и обретая национальные черты, экспериментаторы-глобалисты все больше
дистанцировались от своего детища, соблазняемые новыми учениями. Но само собой
разумеется, что эта свобода взгляда и решений была прерогативой только узкого,
поначалу даже сверхузкого круга «внутренней» партии. На долю «внешней» возлагалась
неблагодарная задача ретуширования потускневшего образа и защиты обреченных позиций.
С тех пор как тайные глобалисты из «внутренней» партии по-своему осмыслили уроки
«пражской весны», судьбы социализма и СССР стали зависеть от решения одного вопроса:
можно ли сделать так, чтобы при смене шатающегося строя и замене его новыми хозяевами
жизни остались прежние правящие заговорщики?» (стр. 46-47).

Повторяю ещё раз, что «внутренняя партия», включая спецслужбы, и я сам тому свидетель,
не являлась монолитом, ибо там в самом «сверхузком» кругу не прекращалась борьба
«прозападников» и «державников», а победе М.С. Горбачева способствовали широкие
ожидания наверху и среди общественности на начало реальной постиндустриальной
модернизации Советского Союза – постиндустриальных субъектизирующих преобразований,
к которым уже сверхуспешно приступили как США, так и КНР. Шкурность верхов и
интеллигенции отравляла стартовую ситуацию, но прорыв к постиндустриальной модернизации
не являлся утопией, к этому имелись все предпосылки, в том числе и кадровые,
но на каком-то этапе яковлевцы, как прозападники в 1979 году, поставили стране
и народу подножку, подменили базисное надстроечным и пустили «процесс» в разнос.
Между тем из своих бесед с Борисом Ельциным в 1988-1989 годах я вынес впечатление,
что он, например, критиковал Михаила Горбачева за надстроечное пустозвонство
и конструктивную нерешительность и сам намеревался сыграть роль «советского Дэн
Сяопина». Но Борис Ельцин – свидетельствую – оказался типичным шкурником и на
моих глазах легко впал в компрадорство, оправдывая предательство тактическими
соображениями.

Александр Панарин, смазывая реальное многообразие группировок и настроений в
советском руководстве, отмечает, что «в период между 1968 и 1985 годами» наблюдались
«известные колебания и шараханья в стороны, двойные стандарты и запасные ходы
вместо былой доктринальной строгости, последовательности и решительности». Это
так, и мне и в беседах и допросах в КГБ приходилось постоянно сталкиваться с
нечеткостью позиций следователей и кураторов. «В частности, в высшей степени
симптоматичен двойной стандарт коммунистической власти в отношении оппозиционеров.
Диссидентство западнического толка, ищущее свое отечество за рубежом, в целом
удостаивалось более снисходительного отношения. Если оппозиционеров-националистов
коммунистические глобалисты уничтожали физически путем подстроенных «несчастных
случаев» или гноили в Сибири, то оппозиционеров-западников высылали на Запад»
(стр. 47).

Насчет «коммунистических глобалистов» - полная чушь от незнания реалий, а насчет
«физического уничтожения» - некий публицистический перегиб. Я считался одним
из оппозиционеров-националистов, и ко мне относились по-разному разные представители
спецслужб и начальства. Убивать меня никто из них не собирался, хотя кое-кто
из моих друзей пострадал. И к диссидентам-западникам тоже относились по-разному
– одних высылали из страны, других гноили. Я бы дал экспертную оценку – фифти-фифти
с учетом статистических погрешностей.

А Панарин видит в стихийно-ситуативной действительности некий целеустремленный
замысел. «Не создавался ли таким образом некий особый запасной путь и плацдарм
для колеблющейся власти?».  Мол, «глобалистское дистанцирование власти от собственного
народа, почти усыновившего экзотический социалистический строй, получило усиление
благодаря другому импульсу, полученному от интеллигенции» 9стр. 47).

Вот здесь – действительно важный момент, отмечаемый всеми серьезными исследователями
позднесоветского общества. Трактует его А.С. Панарин однобоко. Интеллигенция
в 1970-е годы благодаря в основном подрывной деятельности Александра Яковлева
резко размежевалась на «прозападников» и «державников».  Панарин же зачисляет
всю интеллигенцию в «западники». «До 1968 года, - отмечает Александр Панарин,
- наша авангардистская интеллигенция, тщательно следящая за сменой идеологической
моды, в целом разделяла просветительские установки в отношении собственного народа.
Он воспринимался ею как закабаленный и обманутый гигант, которого предстоит просветить
и пробудить для демократического освобождения. Но когда обнаружилось, что народ
так и не поднялся до того, чтобы осудить подавление «пражской весны» советскими
войсками, отношение к нему со стороны передовой интеллигенции бесповоротно изменилось:
вместо жертвы тоталитаризма он стал восприниматься как его последняя опора. Так
интеллигенция делает сомнительное культурологическое «открытие», касающееся «ментальных»
основ тоталитарного строя, связанных с особенностями русского народа и его традиции»
(стр. 47-48).

С тех пор, указывает А.С. Панарин, получила новый толчок тенденция глобализации
двух советских элит, несмотря на еще продолжающийся конфликт между ними: властной
политической элиты, с одной стороны, и диссидентствующей интеллектуальной элиты
— с другой. «Обе все более переориентируются с задач национальной жизни и культуры
на другие, связанные с поисками опоры и гарантий на стороне» (стр. 48).

Опять неправильная однобокая диспозиция! Властная политическая элита никогда
не была единым целым. При Александре Яковлеве укрепилась неразрывная связь между
«прозападниками» во власти и «западниками» в интеллигенции, и они дружно устремились
к сионмасонэзотеризму и далее к самопредательскому мондиализму-глобализму, в
то время как «державническая» часть власти и интеллигенции пыталась противедействовать
идущему от А.Н. Яковлева и его агентуры разложению, изо всех сил боролась с «западнизмом».
Существовала и третья бюрократическо-инерционная часть элиты, которая дежурно
реагировала на диссидентуру с той и другой стороны и казенно преследовала её,
ставила палки в колеса, делала невыездной, проводила «профилактику», вербовала
и т.п.

Но Александр Панарин прав, что «глобалисты-эзотерики из «внутренней» партии оказались
многим обязанными своим оппонентам-интеллектуалам» (стр. 48), которые снабдили
их новым языком и лозунгами. Только слово «оппоненты» я бы заменил словом «партнеры».
В отличие от Александра Сергеевича, который, видимо, был далек от советской политической
«кухни», я имел возможность постигать её с близкого расстояния. Уверяю, «прозападники»
из ЦК КПСС, КГБ, Академии наук СССР и творческой интеллигенции жили душа в душу,
дружили домами, отличались большой сплоченностью в отличие от нас, «державников»,
которые имели меньше выходов наверх. Шла борьба за путь развития страны, за её
постиндустриальную модернизацию. По сей день мы её проигрываем, после октября
1993 года спецслужбы перешли под доминирующий контроль компрадоров, и несчастная
страна уже докатилась до сомосы. 

Как вели себя спецслужбы в беспрецедентной Русской Катастрофе, во что они превратились,
что делать нас всем дальше – в Части 2 критического обозрения насыщенной книги
Александра Сергеевича Панарина «Искушение глобализмом».