Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

О базисном подходе к русской истории: Михаил Покровский и его труды

Не могу оторваться от классического исследования Михаила Николаевича Покровского
«Русская история», впервые опубликованного в 1909-1914 годах. В источниках –
масса фактов, и все вперемешку, значимые и малозначимые, базисные и надстроечные.
Читаешь русских историков-классиков, и голова идет кругом, как от сегодняшних
дискуссий о судьбах и перспективах России. Вот у меня перед глазами – многотомники
Карамзина, Соловьева, Иловайского, Костомарова, Вернадского, Милюкова, Гумилева
и других, несколько полок. И у каждого – какая-то своя частная изюминка, своя
«сквозная тема». С каждой из них – нельзя не согласиться. А где же целостность,
придающая смысл частностям?

Разумеется, смысл Священной Истории и её земной проекции открывает лишь Правая
Вера. Стержень или ось истории – субъектизация (обожение) человека. Революционные
прорывы истории – это прорывы субъектности. Предшествующие «взрывы субъектности»
сопряжены с базисными всемирно-историческими  революциями. Первая из них, грандиознейшая
– «неолитическая», или переход от присваивающей к производящей экономике. Её
исторические последствия хорошо обозначил Фридрих Энгельс в работе «Происхождение
семьи, частной собственности и государства» (1884). Вторая революция – «железная»
в VIII-III вв. до нашей эры, породившая субъектные прорывы буддизма, зороастризма,
иудаизма, даосизма, конфуцианства и греческой философии. Эпоху этой революции,
названной «осевым временем» (Axenzeit), исследовал Карл Ясперс в книге «О истоке
и цели истории» (1949). Третья революция, решающая и длящаяся по сей день – «капиталистическая»,
сопряженная с господством субъектного «мирообраза» (Weltbild) и соответственно
с научно-техническим взрывом. 

«Капиталистическую» революцию исследовали многие выдающиеся ученые – Карл Маркс
в своем фундаментальном труде «Капитал» (1867), Макс Вебер в прорывной книге
«Протестантская этика и дух капитализма» (1904-1905), Мартин Хайдеггер в гениальном
произведении «Время мирообраза» (1938), Фернан Бродель в знаменитом трехтомнике
«Материальная цивилизация, экономика и капитализм (XV–XVIII вв.)» (1967-1979).
И вот наш Михаил Николаевич Покровский, как мне показалось, вполне конкурентоспособен
с этими корифеями исторической мысли, а другие наши великие историки – увы, нет.


Будучи самобытным марксистом и понимая историю базисно (материалистически), Михаил
Покровский, обращая прежде всего внимание на роль русских  экономически-самодостаточных
верховых и низовых хозяев, тем самым выдвигал на первый план становление «русской
буржуазии», то есть русской субъектности, которая сопрягалась с породившим Новое
Время стержневым общемировым порывом к субъектности. Так что «Русская история»
Михаила Николаевича Покровского – это история русской субъектности, что очень
близко моему подходу. Мы, русские, изначально не рабы, задавленные культом православия
и самодержавия, а такие же стремящиеся к субъектности люди, как и остальные.

В свое время, когда я был научным консультантом фильма моего безвременно скончавшегося
друга выдающегося кинодокументалиста Бориса Леонидовича Карпова «На Поле Куликовом»,
то высветил ключевую роль так называемых «небывальцев» в фантастическом взлете
Москвы в XIV веке. В летописях «небывальцы» упоминаются в связи с Куликовской
битвой, ибо они составляли ополчение москвичей, которое вместе с профессиональными
дружинниками одержало величайшую победу. Я доказывал, что «небывальцы» - не просто
молодые люди, которые ранее не были в бою, а люди небывалого ранее на Руси типа
низовых предприимчивых хозяев, которых Даниил Александрович Московский, Иван
Даниилович Калита и их потомки собирали со всех русских земель и давали им возможность
добиться в Московском княжестве экономической самодостаточности, стать «низовыми
буржуа /= «горожанами»/». В результате «небывальцы» не только обеспечили военное
преимущество Москвы над Ордой, но и экономическое доминирование Московии в Восточной
Европе.

Без всякой надстроечной сопли о том же пишет Михаил Николаевич Покровский: 

«Не только местное, но международное значение Москвы объясняет нам еще другой,
гораздо более важный, факт, что столица Калиты уже в XIV веке становится крупным
буржуазным центром, население которого начинает себя вести почти по-новгородски.


О размерах этого населения кое-какие указания дают летописи. Когда в 1382 году
после нашествия Тохтамыша хоронили убитых москвичей, великий князь Дмитрий Иванович,
уехавший перед татарским погромом на север и явившийся как раз вовремя к похоронам
погибших, платил за каждые 40 трупов по полтине - и всего истратил 300 рублей;
всего, значит, было похоронено 24 000 человек. Правда, сюда входили не только
горожане в прямом смысле, но и население ближайших окрестностей, искавшее за
стенами города защиты от татар; зато и не всё, конечно, городское население было
поголовно истреблено; напротив, надо думать, что большая часть осталась в живых
либо была уведена в плен. 

В 1390 году летопись отмечает большой Московский пожар, от которого сгорело несколько
тысяч дворов; через пять лет опять Москва погорела — и опять сгорело дворов «неколико
тысяч». Судя по всем этим данным, мы можем считать население города к концу XIV
века в несколько десятков тысяч человек: для средних веков, когда городов со
стотысячным населением едва ли было три во всей Европе, это немало. В России
того времени, кроме Новгорода и Пскова, не было города крупнее.

Уже размеры московского посада заставляют несколько ограничить очень распространенное
представление о Москве как разросшейся княжеской усадьбе: представление, много
обязанное своей популярностью именно только что цитированному нами Забелину.
Как ни была многолюдна дворня московского князя, ей было далеко до десятков тысяч
московских посадских; и как ни соблазнительно видеть в Хамовниках, Бронных, Хлебных
и Скатертных переулках следы слобод дворцовых ремесленников, не надо видеть в
них московских двойников Плотницкого или Гончарского концов Великого Новгорода.


В тех случаях, когда московский посад выступает перед нами, в XIV веке, как политическая
сила, он дает физиономию, тоже совсем не похожую на княжеских челядинцев. Таким
моментом было уже упоминавшееся нами нашествие Тохтамыша (август 1382 года).


Татары появились на русских границах совершенно неожиданно — и московское начальство,
светское и духовное, потеряло голову. Недавний победитель на Куликовом поле,
великий князь Дмитрий Иванович, бежал сначала в Переяславль, а потом, найдя и
это место недостаточно безопасным, в Кострому. Вместо себя он оставил в городе
владыку-митрополита: но владыка — это был малопочетной памяти Киприан — был,
конечно, человек, еще менее склонный к ратным подвигам, нежели сам великий князь.
Киприану показалась достаточно безопасным местом Тверь — и он решил бежать туда.


Примеру князя и митрополита готовились последовать, по-видимому, и «нарочитые
бояре»; московскому посаду предоставлялось защищаться от врага, как сам знает.
И вот, рассказывает летописец, «гражданские люди возмятошася и всколебашася,
яко пьяни, и сотвориша вече,  позвониша во вся колоколы и всташа вечем народы
мятежники, недобрые человеки, люди крамольники: хотящих изойти из града не токмо
не пущаху, но и грабляху... ставши на всех воротах городских, сверху камением
шибаху, а внизу на земле с рогатинами и сулицами и с обнаженным оружием стояху,
не пущающе вылезти вон из града». 

Потом, поняв, вероятно, что от перепуганных владыки с боярами, а тем более от
великой княгини Евдокии, тоже спешившей выбраться из города, толку в осадном
деле быть не может, их пустили, но конфисковали все их имение. 

Летописец, сочувствие которого было на стороне власть имущих, как видно уже из
приведенной цитаты, очень хотел бы свести все на пьяный бунт, усиленно подчеркивая
разгром боярских погребов и расхищение из них «медов господских». Но «гражданские
люди» сделали, несомненно, серьезное дело: они организовали ту самую оборону
города, в возможности которой сомневались митрополит и «нарочитые бояре», и организовали
так, что татары, после неудачного приступа, вынуждены были прибегнуть к хитрости,
чтобы взять город. 

На стенах Москвы Тохтамыш нашел, рядом со старыми метательными орудиями, и такие
новинки тогдашней военной техники, как самострелы (арбалеты) и даже пушки, которые
тогда и в Западной Европе были еще свежей новостью. Всем этим посадские люди,
московская буржуазия (летопись называет по имени «суконника» Адама — едва ли
не итальянца) орудовали как нельзя более успешно. 

Но против всех западных новшеств татары нашли старое и испытанное русское средство.
В войске Тохтамыша оказалось двое русских князей, зятьев Дмитрия Ивановича, которые
взялись поцеловать крест перед москвичами, что татары не сделают последним никакого
вреда, если они сдадут город. Москвичи поверили княжескому слову, отворили ворота
— и город был разграблен, а жители перебиты или уведены в плен. 

Вся история как нельзя более характерна для отношений народа и власти в удельной
Руси: и эти «строители» и «собиратели», продающие город татарам, и эта чернь,
умеющая обороняться от татар без «собирателей» гораздо лучше, чем с ними. 

События 1382 года не остаются изолированными в московской истории — через два
следующих столетия, до второй половины XVII, тянутся политические выступления
московского посада, свидетельствуя, что тогдашняя русская буржуазия была гораздо
менее безгласной, нежели во времена более к нам близкие. 

Но если наличность крупного торгового центра, с его обильными денежными средствами
(о размерах этих средств дает понятие контрибуция, которую взял в 1446 году царь
Махмет с Василия Васильевича Темного: 200 тысяч рублей, - может быть, до 20 миллионов
рублей золотом), давала опорный пункт для объединительной политики московского
княжества, то активная роль в этой политике принадлежала не торговому городу:
иначе венцом ее было бы образование новой городовой власти, вроде киевской, а
не феодальной монархии,  какой было Московское государство. 

A priori можно предположить, что в создании этого последнего большое участие
должны были принимать феодальные элементы — и что руководящее значение в процессе
«собирания Руси» должны были иметь крупные землевладельцы. Мы видели, что это
значение уже оценено по достоинству новейшей наукой, которая, в лице профессора
Сергеевича, признала, что настоящими «собирателями Руси» были бояре, обнаруживавшие
в этом деле гораздо больше чуткости и понимания, нежели номинальные основатели
Московского государства. 

Нам нет надобности поэтому особенно настаивать на этом факте. Политическое значение
крупного землевладения в Древней Руси мы уже рассмотрели подробно (смотри главу
II: Феодальные отношения в Древней Руси). Мы знаем, что во главе удельного княжества
стояло не одно лицо — князь, а группа лиц — князь с боярской  думой, и это обстоятельство
обеспечивало непрерывность удельной  политики даже в такие, нередкие в удельной
практике, моменты, когда номинального носителя государственной власти не было
налицо — он был малолетний, или в Орде, или в плену. 

Борьбу между удельными княжествами нужно представлять себе, как борьбу между
группами феодалов, отстаивавшими, прежде всего другого, свои собственные интересы»
(Покровский М.Н. Русская история: В 3-х томах. Том 1. Санкт-Петербург: Полигон,
2002, стр. 129-132).

А вот интереснейший и поучительный для наших дней анализ революционного движения
в России. Только один штрих – авангардная роль в нем сельской мелкой буржуазии.
«Деревня идейно уже взяла верх над городом, навязав городской революции деревенские
идеалы». «Сельскохозяйственное предпринимательство опять, как в начале 80-х годов,
- констатирует историк, - начинает глубоко захватывать и крестьянскую массу».


«И что всего любопытнее: более общую постановку хотя бы земельного вопроса можно
было встретить как раз не у того элемента деревни, на который возлагала все надежды
революционная интеллигенция, не у «деревенской бедноты», а у ее социального противника
— у так ненавистного интеллигенту-народнику сельского кулака, которого этот интеллигент
готов был зачислить в первые друзья исправника и помещика. 

Уже так хорошо знавший русскую деревню Энгельгардт в начале 80-х годов предостерегал
от этой ошибки поверхностного народничества. «Богачи-кулаки, это — самые крайние
либералы в деревне,-  писал он, — самые яростные противники господ, которых они
мало того, что ненавидят, но и презирают, как людей, по их мнению, ни к чему
не способных, никуда не годных. Богачей-кулаков хотя иногда и ненавидят в деревне,
но как либералов всегда слушают, а потому значение их в деревне в этом смысле
громадное. При всех толках о земле, переделе, о равнении кулаки-богачи более
всех говорят о том, что вот-де у господ земля пустует, а мужикам затеснение,
что будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы, и хлеб не был бы так дорог»
(Письма из деревни, стр. 515). 

Двадцать пять лет спустя мы застаем в деревне ту же самую картину. Один балашовский,
Саратовской губернии, помещик писал Вольному экономическому обществу в начале
1908 года: «Верхний зажиточный слой крестьянства овладел аграрным движением.
«Чумазый», который так недавно хватал «сицилистов» и представил по начальству,
теперь почти целиком записался в ряды революционеров». 

Балашовский помещик, как видим, разделял общенароднический предрассудок о реакционности
«кулака», — ему наблюдаемое казалось свежей новостью, хотя деревенские пропагандисты,
и социал-демократы, и социалисты-революционеры, еще лет за пять согласно отмечали
то же самое явление. Но продолжим выписку, — вот что говорил «чумазый»: «Купцу
и барину земля без надобности: сами земли не пашут и за хозяйством не доглядывают.
А бедному мужику земля и совсем ни к чему: он и с наделом управиться не может.
Неурожаи от непропашки; нужны хороший скот, сбруя, семена, плуг, хороший ремонт,
да денег в кармане на случай неурожая. А бедный мужик только царским пайком и
дышит. Безземельных да малоземельных наделять — это все барские затеи: надел
изгадили и банковскую землю изгадят. Банк землю должен хозяйственным мужикам
определять, да не по 13 десятин на двор, а по 50, по 100». 

«Таковы речи, которые мне чуть не каждый день приходится слышать от хозяйственных
мужиков, причисляющих себя обыкновенно к левым партиям», — резюмирует корреспондент
Вольного экономического общества (Труды Вольного экономического общества, 1908,
№ 3, стр. 105, Примечание). 

Единственный элемент деревни, у которого интеллигенция могла встретить политическое
понимание, оказывался «по ту сторону баррикады» в социальном отношении. Ибо,
не нужно этого забывать, наша крайняя левая интеллигенция и в начале XX века
продолжала оставаться социалистической, какой она была в 70-х годах XIX столетия»
(Покровский М.Н. Цит. соч. Том 3, стр. 328-329).

На этом немаловажном примере подтверждается, что сто лет назад в России, как
и сегодня, и как везде и всегда, - движущей силой истории являлись и являются
те низовые угнетаемые шкурной властью мелкие хозяева, которые стремятся обрести
экономическую самодостаточность и тем самым политическую субъектность. Нищие
не восстают. Поднимаются на бой прежде всего субъектные. Неудержимый порыв к
субъектности, называемый Фридрихом Ницше «волей к власти» и Мартином Хайдеггером
«волей к воле», - прорывается сквозь асфальт административно-полицейского гнета.


Рано или поздно прорастает  «критическая масса» низовых хозяев, этих железобоких
и заляпанных грязью и кровью небывальцев, готовых ради своего национального и
социального освобождения лечь костьми на новом Поле Куликовым в схватке с хищническим
транснациональным (а ныне – компрадорско-сомосовским) Мамаем.

Эта низовая субъектность и порождает современную нацию и модернизированное национальное
государство.