Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Уважаемые подписчики, наряду с сегодняшней заметкой о смерти Григория Львовича
Бондаревского, высылаю также созвучную по теме заметку «Обреченный на предательство»,
которую я составил неделю назад в воскресенье 3 августа 2003 года.


ГРИГОРИЙ ЛЬВОВИЧ БОНДАРЕВСКИЙ НАЙДЕН МЕРТВЫМ В СВОЕЙ КВАРТИРЕ 

Вчера сообщили, что убит Григорий Львович Бондаревский, мой коллега, которого
знаю более тридцати лет. Мы с ним относимся к довольно обозримой и тесно общающейся
группе специалистов по «третьему миру», по развивающимся странам. Я же с 1971
года работал помощником директора Института Африки Академии наук СССР, затем
защищал диссертацию по политике Китая, вел  философию и методологию истории в
Институте научной информации по общественным наукам (ИНИОН АН СССР), заведовал
Сектором развивающихся стран Дипломатической академии МИД СССР, доцентствовал
в Университете Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы. И везде – то и дело пересекался
с Григорием Львовичем.

Особенно часто мы встречались на заседаниях Ученого Совета Дипломатической академии
МИД СССР, членом которого я был восемь лет. Григорий Львович был старше меня
и авторитетнее, но относился ко мне по-товарищески, никогда мы с ним даже не
спорили. Сколько мы с ним выступали на всяких защитах, расслаблялись на последующих
банкетах, обменивались мнениями по интересующим обоих вопросам.

В нашем профессиональном «третьемирском сообществе» я даже не помню особых конфликтов,
борьбы школ и тому подобного. На наших глазах рухнула мировая колониальная система,
Советский Союз активно заполнял образовавшийся вакуум, лидеры освободившихся
стран и набирающего влияние движения неприсоединения разделяли общие для нас
всех идейные установки и подходы, фронт исследовательских работ открывался неограниченный,
всем хватало места, не надо было пробиваться локтями.

Конечно, как и в любой сфере, имело место «спортивное» соперничество, однако
академический «табель о рангах» всегда характеризовался определенной демократичностью
и мобильностью, только вкалывай. Григорий Львович отличался и работоспособностью,
и широтой кругозора, и интеллектуальностью.

Когда Советский Союз ввел свои войска в Афганистан, то большинство из нас восприняли
это политическое решение с недоумением. СССР находился на вершине могущества
и в военном плане превосходил США, возглавляемых тогда слабым президентом Джимми
Картером. Силу надо было использовать с умом, и я продвигал план взятия под советский
контроль Ирана и всей нефтедобывающей зоны Персидского залива, проводил по этому
поводу совещание в Фирюзе под Ашхабадом с руководством Туркестанского военного
округа. В 1978 году были все предпосылки установить в Иране просоветский режим.
И вдруг – вся советская военная и политическая мощь разрядилась в афганский песок…
Я расценил это как глупость, если не предательство.

Когда развалился Советский Союз, то интеллектуальное преимущество нашего «третьемирского»
профессионального сообщества, одним из лидеров которого бесспорно был Григорий
Львович Бондаревский, заключалось в более широком и адекватном понимании происходивших
процессов. Например, мы между собой давно осмыслили и латиноамериканский вариант
зависимого периферийного капитализма, и неизбежную борьбу национального и транснационального
(порождающего и поддерживающего компрадорство) капитала, и ключевую роль национальной
мелкой и мельчайшей буржуазии в становлении нации и национального государства
в его различных разновидностях, от демократических и националистических до бонапартистских
и радикалистских.

И когда мы между собой говорим «компрадор» или «сомоса» - мы друг друга понимаем
с полуслова, потому что явления, обозначаемые этими словами, являются как бы
классикой нашей профессии, профессиональным диагнозом. Ведь общества, как и люди,
болеют во всем мире одними и теми же болезнями и лечатся одними и теми же лекарствами,
здесь важно поставить более или менее правильный диагноз и прописать соответствующий
рецепт (что мы и попытались сделать в нашей надпартийной платформе «Путь из тупика»).

Неудивительно, что первые более или менее адекватные истолкования того, что с
нами происходит начиная с злополучной горбачевской «перестройки», зарождались
в нашей профессиональной среде. Но они не воспринимались обществом, ослепившимся
перспективой одним скачком превратиться в Запад. А когда мы задавали резонный
вопрос, почему страны Латинской Америки, которые вот уже более полутора столетий
формально приняли ценности Запада и провозгласили капитализм, до сих пор остаются
жалкой «сомосой», - от нас отмахивались. А Григорий Львович Бондаревский и его
коллеги лучше остальных «политологов» и «аналитиков» видели опасности «догоняющего
развития», подстерегающую страну с ещё не сложившимся «средним классом». Профессионал
осознавал, что шкурный интерес приходящих к власти элит легко может заблокировать
необходимую модернизацию и обречь страну и народ на консервацию нищеты, неравенства,
произвола.

Помню, с каким неприятием и даже с неприязнью относились ко мне многие демократы
лет пятнадцать-десять назад, когда я как лидер Российского Народного Фронта говорил
на совещаниях и всевозможных конференциях и круглых столах о компрадоризации
демократической элиты, прежде всего Ельцина и его окружения (а я в 1988-1990
годах находился внутри довольно узкого круга вокруг Ельцина). После июня 1990
года, когда по инициативе Владимира Воронина я вместе с Владимиром Жириновским
участвовал в создании и деятельности Центристского Блока и занял резко антиельцинскую
позицию, то даже левые не принимали мои «третьемирские» оценки погибельного компрадорского
перерождения. Бывало, подходил ко мне Зюганов и советовал вообще не употреблять
слово «компрадор» как непонятной и сбивающее с толку.

Аналогично через десять лет, начиная с 2000 года, на меня махают руками правые
и левые, когда я употребляю термин «сомоса» (впрочем, история с ЮКОСом многих
заставила задуматься, надеюсь).

По-моему, последний раз я видел Григория Львовича Бондаревского в Институте востоковедения
Российской академии наук у Ростислава Борисовича Рыбакова на презентации книги
«Древо индуизма» (Москва, 1999, она сейчас у меня под рукой). Возможно, это была
презентация другой книги, смутно помню. А ещё, возможно, виделся с ним тоже в
конце 1990-х годов на Волхонке, то ли в Доме ученых, то ли в Комитете солидарности.
Но поговорить не пришлось.

Короче, останется у меня в памяти Григорий Львович Бондаревский, наряду с другими
весьма уважаемыми мной советскими и российскими «третьемирниками», как авторитетный
специалист и достойный человек.

И возникает вопрос – а не пал ли он жертвой какого-нибудь шкурника, позарившегося
на якобы имевшуюся у заслуженного человека долларовую заначку?

Неделю назад я рассказывал в заметке «Обреченный на предательство», как убивали
моих других заслуженнейших знакомых – писателя Дмитрия Балашова и коллегу по
Дипломатической академии Вильяма Похлебкина. В убийстве первого участвовал его
сын Арсений, осужденный в апреле этого года, а второго убил тоже, судя по всему,
кто-то из близких, которому осторожный престарелый ученый все же открыл дверь.
Ведь нас, дедушек, у которых якобы есть какие-то деньги, в нынешней прошкуренной
и падшей перед Золотым Тельцом несчастной стране  обычно убивают дети или внуки.

Не случилось ли такого и с Григорием Львовичем? Говорят, что вскрытие покажет,
была ли его смерть насильственной. Кроме того, возможно, он был не русский, а
по корням еврей, а отце- и дедоубийство (не обязательно физическое, но через
шкурное отношение) больше как-то свойственно нынешним распавшимся русским, чем
евреям или южанам, у которых сохраняется некоторая семейная солидарность. 

Боже мой, какой страшный вариант (но он среди нас ныне случается сплошь и рядом),
когда тебя убивают те, ради которых ты жил!



ОБРЕЧЕННЫЙ НА ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Уже так привык к предательству, что воспринимаю его как правило. Возможно, в
нерассыпавшихся народах сохраняются такие качества, как верность и честь, но
не среди сегодняшних русских. Нынешние русские поколения не только предали свою
тысячелетнюю страну и тем самым самих себя, но предают и своих близких, вплоть
до их убийства.

Причина – шкурность, преклонение Золотому Тельцу. Сколько я историй вижу вокруг,
когда сын или дочь идут против родителей или своих дедушек с бабушками. Ради
денег, жилплощади, машины, садового участка они буквально готовы убить или в
самом деле убивают своих ближайших.

Типичный пример – мученическая смерть моего знакомого писателя Дмитрия Михайловича
Балашова (1927-2000), которая произошла три года назад, в роковой для многих
русских людей 2000-ый год, 17 июля. Вот что о замечательном русском писателе,
с которым меня сближала увлеченность идеями нашего общего друга Льва Николаевича
Гумилева, сообщают в справочниках:

«Родился 8 ноября 1927 года в Ленинграде. Отец- артист ТЮЗа, погиб во время блокады
от голода. Мать - художник-декоратор (позже художник-реставратор). В 1945 году
окончил школу в Ленинграде и в 1950г. - театральный институт. После его окончания
преподавал в Вологодской культпросветшколе. С 1957 по 1960 год учился в аспирантуре
Пушкинского Дома АН СССР по специальности “фольклор”. По окончании работал научным
сотрудником в Карельском филиале АН СССР. В 1962 году присвоена ученая степень
кандидата филологических наук. 
Дмитрий Михайлович - автор ряда литературоведческих исследований и работ: «Народные
баллады», «Русские свадебные песни», «Сказки Терского берега», «Русские народные
баллады», «Русская свадьба» и др. В нем соединились ученый и художник, исследователь
и писатель. Это был талантливый писатель, чье имя достойно вошло в историю отечественной
культуры. «Господин Великий Новгород», «Младший сын», «Марфа Посадница», «Великий
стол», «Время власти», «Симеон Гордый», «Ветер времени» - это художественные
полотна, вышедшие из-под пера мастера, в них ярко и образно предстает земля Новгородская
с ее удивительной историей и неповторимыми человеческими характерами. Это во
многом повлияло на осознание высокой значимости нашего древнего города, его огромного
духовного и исторического значения в судьбе России. В его работах широко использованы
исторические источники, знание древней русской литературы и фольклора. 
Д.М.Балашов являлся одним из организаторов общества охраны памятников истории
и культуры РФ; Член Географического общества РФ; член правления Новгородского
отделения ВООПиК», член Новгородского отделения Советского фонда культуры. 
За большой личный вклад в пропаганду исторического значения города, заслуги в
литературной и общественной деятельности 19 мая 1997 года ему присвоено звание
«Почетный гражданин Великого Новгорода». Погиб в 2000 году».

Но как погиб? От руки собственного сына Арсения, вымогавшего у отца деньги и
автомобиль.

На предварительном следствии в убийстве признался новгородец Евгений Михайлов.
Сын писателя Арсений, который вместе с Михайловым приехал в роковой день на дачу,
обвиняется по двум статьям: в укрывательстве преступления и в неправомерном овладении
автомашиной отца. Дело, кстати, взятое под контроль Генеральной прокуратурой
России, неоднократно отправлялось на доследование, так как родственники погибшего
писателя утверждали, что Арсений, который претендовал на часть отцовской квартиры,
был организатором или как минимум соучастником убийства. Но в ходе слушаний в
конце октября 2001 года Евгений Михайлов отказался от показаний, данных на предварительном
следствии, обвинив оперативных работников и следователей в давлении. 

По новой версии главного подсудимого, он вообще не знал, к кому они с Арсением
едут. Михайлов утверждает, что Арсений якобы позвал его для "подстраховки", так
как ему надо было "забрать долг", но не сказал - у кого. Познакомившись с Балашовым-старшим,
молодые люди, утверждает Михайлов, стали пить водку. А потом отец с сыном куда-то
ушли. Они долго не возвращались, поэтому Михайлов пошел их искать. Нашел в мастерской,
при этом сын стоял, а отец лежал - весь в крови. Надо отметить, что, сделав подобное
заявление, Михайлов отказался от явки с повинной, что давало бы ему основание
на некоторое смягчение приговора. 

И все же 22 апреля 2003 года в Новгородском районном суде в совершении убийства
был признан виновным новгородец Евгений Михайлов. По ст. 105, ч. 1 УК РФ («умышленное
убийство») он приговорен к 14 годам и 8 месяцам лишения свободы. Сын убитого
писателя Арсений Балашов, обвиняемый по ст. 166, ч. 1 и 316 УК РФ в укрывательстве
убийства отца и угоне его автомашины, проговорен к 4 годам лишения свободы. А
по совести и по логике главный виновный в убийстве отца, конечно, - сын.

А вот совершенное тоже в 2000 году (около 30 марта) убийство другого моего знакомого
и коллеги – Вильяма Васильевича Похлебкина (1923-2000). Его убили в дни, когда
подмосковная и московская милиция и служба налоговой полиции были брошены против
меня, когда проводились обыски у меня в доме, возбуждались одно уголовное дело
за другим, создавались следственные бригады и т.п. (все прелести путинской «диктатуры
закона», беззаконно-избирательно направленной прежде всего против слишком самостоятельных,
- я испытал сполна). Поскольку 20 августа 2003 года, то есть через две недели,
будет отмечаться 80-летие этого замечательного человека, я остановлюсь на его
судьбе подробнее.

У меня складывается впечатление, что его тоже убил кто-то из близких. Послушаем
информацию о его убийстве по горячим следам, по передаче «Радио Свобода», которая
состоялась 14 апреля 2000 года: 

«В Подольске в своей квартире был убит 76-летний писатель Вильям Похлебкин. Убийство,
предположительно с целью ограбления, было совершено около трех недель назад,
однако, тело обнаружено лишь в четверг 13 апреля. Похлебкин, специалист по геральдике
и истории Скандинавии, стал знаменит своими книгами о кулинарном искусстве. Широко
известны его книги о чае, о пряностях, о национальных кухнях народов СССР, история
водки и многие другие. 

Петр Вайль беседует с Борисом Пастернаком - директором издательства "Полифакт",
который обнаружил погибшего Вильяма Похлебкина. 

Борис Пастернак: 

Я, наверное, начну с начала. В последние месяцы мы с Вильямом Васильевичем работали
над книгой "Кухня Века". Он сам называл ее своей последней книгой. Это - огромная
книга в серии "Итоги Века - Взгляд из России". Работа, собственно говоря, закончена.
Мы доделывали некоторые главы, и каждые два-три дня он появлялся у меня с новой
главой. В последний раз он был у меня, насколько я сейчас восстановил в памяти,
22 или 23 марта. Потом не появился в назначенный день. Я, естественно, беспокоился.
Телефона у него нет, и он от него всегда отказывался. Живет он в Подольске достаточно
далеко, и связь была сложна. В конце концов я послал телеграмму. Ответа опять
не получил. Я понял, что что-то случилось. Тогда я отправился 12-го числа в Подольск,
поехал к нему. Надо сказать, что дома я у него был всего один раз, году в 1995-м
, наверное. Я был у него со съемочной группой российского телевидения, и он был
этим страшно недоволен. Он не любил пускать в дом вообще людей посторонних, даже
тех, кто к нему хорошо относился. Такая у него была особенность. Больше я к нему
в дом и не просился. Мы всегда встречались в редакциях, на "нейтральных территориях".


В основном договоре, который с ним подписывался на книжку, я нашел адрес и приехал
по этому адресу. Дверь я узнал, никто из-за нее не откликался. Я попытался просить
соседей, там были какие-то сложные отношения, какая-то соседка, вспомнив, видимо,
что он ее заливал, повела себя достаточно агрессивно, во всяком случае, соседи
его не видели. Я пошел на почту, я знаю, что всю корреспонденцию он получал до
востребования, и с почтальонами у него были хорошие отношения, они сказали, что
скопилось большое количество зарубежной корреспонденции, и они очень обеспокоены
тем, что Вильяма Васильевича нет - он никогда никуда не уезжал, не предупредив
почту. Тогда я вот, собственно, и понял, что что-то серьезное случилось. Я еще
порядку, что называется, объехал больницы, Подольскую "Скорую Помощь" обзвонил
морги и обратился в милицию. Собственно, это были действия, чтобы отвечать на
вопросы милиционеров: "Вы были там "? "А вы знаете то-то"? Я прошел этот маршрут
12-го числа, мне не удалось уговорить милицию предпринять какие-то действия,
я поехал туда 13-го числа, вот 13-го все и состоялось. 

Я обратился к дежурному в милицейском отделения. Тот попросил меня подождать.
Часа два мы стояли с машиной у подъезда, пока, наконец, подъехала дежурная группа,
пригласили слесаря из домоуправления, и вскрыли дверь. И вот, собственно, и первая
картина, которую мы увидели, и которая заставляет меня считать, что это было
убийство. Я еще раз хочу оговориться: я не эксперт, наверное, судебно-медицинская
экспертиза еще установит, что там произошло, но картину я могу описать. Когда
мы вошли, мы увидели, что в одной из комнат повален стол: подшивки газет за много
лет вывалены из окна и лежат горой среди комнаты. Когда мы открыли комнату, в
которой было тело, то у него за спиной был платяной шкаф, все ящики были выдвинуты,
и все белье выброшено на пол. Наверное, примерно такая картина бывает, когда
люди роются, что-то поспешно ища. Книги возле стены были сложены такими стопками,
что тоже, вероятно, эти пачки были развалены. Тело лежало, наверное, уже давно,
больше двух недель, лежало в большой луже крови или, как говорят милиционеры,
жидкости бурого цвета. Потом я заметил, что в коридоре на полу такое же пятно
и след волочения в спальню, где и лежало тело. Это собственно и заставляет думать,
что его, видимо. перетащили туда. Он был в черном костюме с галстуком, я его
нечасто видел в таком парадном виде, и что любопытно: была открыта духовка газовой
плиты и горел уже видимо две недели газ. Мы с майором его выключили. 

Ну, милиция относилась к этому как: там были капитан и майор, я уж не буду называть
их по именам... Майор сказал : "Ну, понятно, тут убийство" Капитан сказал: "Погоди,
надо посоветоваться с начальством". Начальство милицейское отнеслось к этому
сообщению без энтузиазма. Кто-то, с кем они говорили по телефону, сказал: "Да,
ладно, 78 лет, закрывайте дело"... Примерно так мне это послышалось. Они начали
объяснять, что он, по всей видимости, лежит в луже крови, на что тот по телефону
ответил, что это, видимо, не кровь, а продукты разложения. На что я показал на
пятно в коридоре и сказал: "А это, видимо, разлагавшееся тело тащило себя по
коридору в спальню". Но, в общем, какие-то такие нервные беседы происходили,
кончилось это тем, что пока мы часа три или четыре препирались, приехали сыщики,
эксперт, и началось, собственно говоря, следствие. У меня взяли показания, я
тоже постарался внести в них поподробнее все, что я видел, тоже они, как мне
показалось, без особого энтузиазма к этому отнеслись, но мне кажется, что все
это должно быть документально зафиксировано: на случай если возникнут проблемы
со следствием, так пусть хоть будет это. 

Петр Вайль: 

Я думаю, что такие подробности уместны, когда речь идет о смерти значительного
человека, а Вильям Васильевич Похлебкин был очень важной и крупной фигурой в
русской культуре. Он - человек легендарный по образованию и специальности, специалист
по скандинавской истории и геральдике, он свое хобби превратил во всесоюзную
тогда, и во всероссийскую славу, когда стал писать книги о кулинарном искусстве.
И он был одним из тех очень многих, кто внедряли представления о ценности материальной
культуры в сознание российского человека, когда это было не то, чтобы запрещено,
но совершенно не принято. Этот пресловутый российский снобизм: "Это, - дескать,
- низменные материи, и духовный человек не опускается до таких соображений".
Вильям Васильевич не был западником, по его книжкам было видно, что он такой
российский патриот, тем не менее, он восстанавливал ту российскую материальную
культуру, которая была утрачена в ХХ веке. Думаю, что вы со мной согласны? 

Борис Пастернак: 

Да, я согласен, и более того, я скажу, что он, на мой взгляд учил не есть, а
жить. Люди, которые искали в его книгах только кулинарные рецепты, они много
теряли, потому что там ему удавалось вместить в эти кулинарные заметки массу
такого, чего было нельзя было прочесть в то время в других книжках Я считаю,
что человек, который был вскормлен нашим казенным общепитом, получал от Похлебкина
сведения о каком-то ином мире, когда еда действительно становится частью культуры.
И вот в этом он был абсолютно незаменим, и потом, он блистательно писал... 

Петр Вайль: 

Совершенно верно, он ведь был просто очень хороший писатель. Я помню, даже мне
пришлось говорить в каком-то интервью о том, кого я считаю лучшим русским писателем
современности, и я в числе трех-четырех назвал Вильяма Похлебкина. Я считаю,
что он, действительно, был замечательный стилист, не говоря о том, что это был
человек широчайшего кругозора и его книжка "Национальная Кухня Народов СССР"
- это действительно такой вот настоящий бестселлер, которым можно зачитываться,
даже если никогда в жизни не подходишь к плите. 

Борис Пастернак: 

"История Водки", - это же вот, мировой бестселлер. Он мне показывал вырезки из
газет, ему постоянно присылали - он показывал вырезки из бразильских, португальских,
испанских газет, в которых были большие развернутые рецензии об истории водки.
Его хорошо знали за границей, на самом деле. По крайней мере, мне кажется, иногда
лучше чем у нас. 

Петр Вайль: 

По крайней мере ценили его, я думаю, на более высоком уровне, потому что, я повторяю,
это подтвержденное годами ХХ века российское чванство относится к низменным проявлениям
жизни так пренебрежительно, а Похлебкин показывал красоту приобщения к мировой
материальной культуре. 

Борис Пастернак: 

Потом, он же поэт. Как я уже писал, он - поэт ржаного хлеба, квашеной капусты
и пшеничной водки - это, в общем, 3 наших национальных, может быть, фундаментальных
достояния, и он каждому из них посвятил массу страниц. Он удивительно рассказывал
о вещах простых: как только речь заходила о кислых щах и квашеной капусте он
настолько возбуждался и начинал сыпать какими-то историями из которых следовало,
что Российская армия везде, где побеждала, побеждала благодаря кислым щам и ржаному
хлебу, а как только закваски не хватало у суворовских войск, они немедленно терпели
поражение. У него каким-то невероятным нелогичным образом соединялись познания
кулинарные с историческими. Получалась здесь смесь, может, не вполне точная ни
с той, ни с другой точки зрения, но абсолютно своеобразная и интересная. 

Петр Вайль: 

И поэтические... Я с ним не был знаком. Мы с ним только однажды обменялись письмами.
Но мне рассказывали, что его коронное блюдо, когда, как вы заметили, редко, к
нему приезжали в Подольск, он угощал гостей мясом с картошкой, все так пожимали
плечами, а потом оказывалось, что и мясо, и картошка были картошкой, то есть
он превращал кулинарию в поэзию, каковой она и является. 

Борис Пастернак: 

Это -легенда о Похлебкине, у него даже и плита, и кухня были не очень приспособлены
для приготовления красивых и изысканно приготовленных блюд, а легенд о нем сейчас
будет много. Вообще, он питался очень скромно, был человеком немного наивным
и многие вещи, которые у другого бы прозвучали абсолютно банально или как-то
выспренно, у него звучали довольно естественно. Я разговаривал с одним кулинарным
писателем и спросил у него, как он относится к одной сентенции Похлебкина - тот
скривился и сказал: "Я, конечно, его уважаю, но он настолько серьезно относится
к предмету, что я не могу воспринимать это всерьез". Похлебкин ведь, действительно,
все время серьезно относился к кулинарии. Вот он видел в этом большой культурный
и даже политический смысл, постоянно увязывал свои изыскания с политикой и историей,
и эта серьезность на самом деле и привлекала. 

Петр Вайль: 

Правильно, она сделала его книги бесценными, и эти книги будут существовать еще
долго - о чае, о пряностях, о национальной кухне, о водке... - это такое же достояние
нашей культуры, как книги других писателей ХХ века - называйте кого угодно, хоть
Булгакова, хоть Платонова, хоть Венедикта Ерофеева». 
 
Убийца искал, видимо, только денежные заначки, иначе не ворошил бы бельё и полки
с книгами. Но у Похлебкина, как и у меня, единственным богатством в квартире
были книги и бумаги, а в их ценности надо уметь разбираться, для большинства
родных и близких это – просто макулатура. Когда следователи вошли ко мне в квартиру
с обыском – то инстинктивно отшатнулись назад. Моя квартира, как и у Похлебкина,
тоже находится в Ближнем Подмосковье – в Люберцах. И она до потолка забита книгами.
Пылью следователи надышались, но ничего ценного для себя не нашли, о чем и записали
в протоколе.

Конечно, книги в квартире Полхебкина в большинстве своем были действительно
Уникальные, как и у меня. Ученый создал себе рабочую библиотеку из справочников,
указателей, словарей, энциклопедий, периодических изданий с указами и постановлениями
за три века - с XVIII по XX. Начал создавать ее, учась после фронта, в 1945 -
1949 годах, на факультете международных отношений МГУ (на основе факультета позже
был создан МГИМО). Студент Похлебкин и его товарищи получали литпаек – деньги
для покупки книг - в сумме большей, чем стипендия. И он, в отличие от многих,
сколько получал на книги - столько на них и тратил. В последние годы, когда сам
стал издаваться, тратил на книги гонорары. Его библиотека оценивалась почти в
сто тысяч долларов. Однако, по словам родственников, из нее ничего не пропало.


В последнее время люди, знавшие Похлебкина - а он был знаком с половиной интеллектуальной
Москвы, - рассказывали, что писатель часто говорил, что боится ограбления и предчувствует
смерть. Внешне он выглядел не то что небогатым, но даже не обеспеченным человеком.
Маленький, сутуловатый, полуседой-полулысый, и одежонка на нем 20-летней выслуги.


Много странного, даже парадоксального в судьбе ученого. Достаточно сказать, что
фамилия Похлебкин - не его псевдоним. Этот псевдоним придумал себе отец Вильяма
- Василий Михайлов - в бытность свою революционером-подпольщиком. Сына революционер
назвал - Вильям-Август, в честь Шекспира и Бебеля. 

На финский фронт Вильям пошел рядовым красноармейцем и попал в разведку. И там
почувствовал подлинный интерес к Скандинавии, да так, что, вернувшись с войны,
выучился на скандинависта. А в 1956 году основал "Скандинавский сборник" – орган
скандинавистов СССР и стран Балтийского региона - и с 1962 года вошел в редакционный
совет международного органа скандинавистов -- "Scandinavica", выпускаемого в
Англии.

Похлебкин написал политическую биографию Урхо Калеви Кекконена, президента Финляндии,
за что в 1986 году был удостоен медали Кекконена, став единственным ее обладателем
в нашей стране. Президент Кекконен говорил друзьям, что лучше книги Похлебкина
он о себе ничего не читал  Впрочем, Скандинавия не осталась единственным научным
интересом Похлебкина. С 60-х годов он - эксперт по советской геральдике. Его
"Словарь международной символики и эмблематики" выдержал три издания (1989, 1994,
1995).

В течение более 40 лет после окончания института Похлебкин систематически изучал
в архивах и собирал материалы по истории внешней политики России, результатом
чего явился справочник "Внешняя политика Руси, России и СССР за 1000 лет в именах,
датах и фактах".

Параллельно он составил хронологический перечень ханов Золотой Орды. Русские,
немецкие и французские ориенталисты не справились с этой задачей, хотя трудились
с конца XVIII века. Дело в том, что за 120 лет (в общей сложности) данные отсутствовали
из-за смут и неурядиц в Золотой Орде. И только благодаря научной дотошности Вильяма
Васильевича Похлебкина наука располагает теперь полным списком ханов с хронологией
их правления.

За разнообразные свои научные заслуги в 1993 году Похлебкин становится лауреатом
международной премии Ланге Черетто (Италия) и в 1999 году -  международной премии
Гуго Гроция (Россия, Нидерланды, ООН) в номинации "Заслуженный российский ветеран
международного права". 

Из популярных его исторических трудов знаменита книга "Великий псевдоним" - 
о Джугашвили, который стал Сталиным. 

У Похлебкина действительно невероятным образом сливались познания кулинарные
и исторические. Будучи авторитетом во множестве вопросов, особую страстность
ученый проявлял именно в кулинарных диспутах. Как только речь заходила о кислых
щах и квашеной капусте, он воодушевлялся и начинал сыпать историями, из которых
следовало, что Российская армия побеждала именно благодаря кислым щам и ржаному
хлебу, а как только закваски не хватало у суворовских войск, они немедленно терпели
поражение. Но с другой стороны, оговаривался: "Совершенно недостаточно любить
ботвинью, поросенка с кашей и подовые пироги со щами, чтобы считаться русским
патриотом".

Заслуга Похлебкина в том, что он не только "открыл" русскую кухню для не знавшего
ее поколения, но и очистил ее от семи десятилетий кулинарного варварства. Возможно,
когда-нибудь деятельность такого рода будет названа кулинарной экологией. Хотя
признание его заслуг далеко не безоговорочно. Некоторых отталкивает от текстов
Похлебкина его увлеченность и безапелляционность, но, может быть, благодаря этим
качествам кулинарно-исторические разыскания Похлебкина увлекают, как детективный
роман.

Чего стоит одна "четверговая соль"! "Приготавливается только в России и только
раз в году - к Пасхе. Для этого крупную каменную соль толкут в ступке (брать
йодированную мелкую соль нельзя!), смешивают с густой квасной гущей, растворяя
тем самым соль, и затем выпаривают эту смесь на сковородке на медленном огне.
По остывании смеси отвеивают ссохшуюся квасную гущу от соли. Соль должна иметь
слегка кофейный (бежевый) цвет и особый приятный вкус. Только с четверговой солью
едят пасхальные яйца".

Об этой соли Похлебкин рассказывал исторический анекдот: "В 1843 году русское
посольство в Париже поручило ведущему тогда повару Франции г-ну Plumre приготовить
пасхальный стол, в том числе и четверговую соль. Француз не смог, хоть бился
двое суток. Он просто не знал, что и как делать. Русские дипломаты тоже не смогли
ему объяснить. Они ее ели, а как сделать, не знали. Дали депешу в Баден-Баден,
где были русские, и случайно нашелся человек, который сообщил рецепт".

Многие восстановленные Похлебкиным рецепты отличаются не менее сложной рецептурой.
Например, перловую кашу для Петра Первого замачивали с вечера, а утром варили
в молоке, а затем томили шесть часов. Ну кто, кроме царских поваров, в состоянии
занимать свои мысли кашей полсуток кряду?

"Наблюдая на ряде конкретных примеров, как спирт разрушает интеллект, неизменно
выходя победителем в затяжной или скоротечной дуэли, - пишет Вильям Васильевич
Похлебкин, - я, разумеется, проникся уважением к силе спирта и презрением к слабости
интеллекта. Как историк, я обратил внимание на то, что никто, ни у нас, ни за
рубежом, не пытался серьезно изучить историю  возникновения спиртных напитков,
а все и всегда интересовались лишь последствиями их воздействия на человеческое
общество и человека. Исходя из этих соображений я и принял, после долгих отказов
и объяснений, что не мое дело, историка-международника, специалиста по внешней
политике, заниматься  историей водки, предложение Министерства внешней торговли
СССР - написать книгу об истории этого русского национального напитка". 

Книга вышла спорной. Не все химики согласны, что Менделеев причастен к созданию
водочных рецептов. Но изучение водки в историческом ракурсе однажды спасло Россию
от ущемления ее прав.

В 1977 году Польша заявила, что Россия не имеет права называть водку "водкой",
потому что название это и самый напиток изобретен был поляками прежде, чем русскими,
а следовательно, выпускать алкогольные напитки со словом "водка" на этикетке
имеет право только Польша. К Похлебкину обратились за консультацией, и он абсолютно
точно доказал, что водка изобретена у нас, а в Польше появилась позже. При этом
он даже уточнил данные самих поляков. Оказалось, что в Польше водка появилась
раньше, чем они сами считают, однако же на 100 лет позже, чем в России. Международный
арбитраж принял исторические изыскания ученого, и Польше в требованиях было отказано.

В другой раз Советское правительство обратилось к Похлебкину за рекомендациями
по питанию космонавтов. Похлебкин посоветовал разнообразить пищевой рацион национальными
блюдами, а также предложил особый состав купажа чая -- черного индийского первого
сорта и зеленого Самаркандской фабрики. И подробно разъяснил метод его заварки
и хранения в термосах. Чай включили в космический рацион, и он стал для космонавтов
самым невинным и вкусным допингом.

Он был тщедушен и стар - ученый, которым России пристало гордиться - и до последнего
дня по армейской еще привычке носил везде с собой заточку, которой и был убит.
И многие газеты писали: "убит отверткой в висок". Видимо, он пытался сопротивляться,
когда открыл дверь своей квартиры перед каким-то знакомым и, возможно, родственным,
человеком, а когда осознал агрессивность намерений пришедшего, то достал заточку,
а её вырвали из его рук и нанесли ей смертельные удары. Смерть Вильяма Васильевича
Похлебкина стала детективным сюжетом. Сочетать его имя и деятельность не решился
бы ни один современный литератор.
А оценить его заслуги в полной мере, видимо, еще предстоит.

"Одно из моих кредо - жизненных, общественно-политических и кулинарных, - говорил
убитый ученый, - состоит в том, что нельзя игнорировать историческое прошлое
- как в общечеловеческом мировом масштабе, так и в национальном. Иначе история
неизбежно будет мстить за себя - невеждам, самодурам и выскочкам, забывшим, что
мир существовал задолго до их появления на свет.

В отношении кулинарии это означает, что, во-первых, нельзя не считаться с историей
развития питания человека, который за миллионы лет физиологически постепенно
приспособился к определенной системе питания, которая включает обязательно кулинарно
обработанную пищу, то есть непременно горячую (вареную, жареную, печеную, кандированную).
 ...Во-вторых, надо сказать и о связи с национальной истории с питанием людей
в каждой отдельно взятой стране. Дело в том, что нельзя абстрагироваться от того,
в какой ты живешь стране, и надо учитывать это при организации своего питания.
Страна определяет не только общие природные условия нашего обитания, но и создает
некие типичные условия нашего снабжения продуктами. Это необходимо иметь в виду,
даже если имеется возможность закрыть глаза на местный рынок и ориентироваться
исключительно на валютные супермаркеты. Предки, которые передали нам свои гены,
в конце концов не простят. Отомстят. Поэтому ни в коем случае нельзя пренебрегать
в своем питании национальной кухней своей страны. Как говорится, каждому свое..."


Конечно, он казался окружающим очень странным человеком. Ведь только странный
человек мог одновременно писать книги "Репертуар кушаний и напитков в русской
классической драматургии с конца XVIII до начала XX столетий" и "Словарь международной
символики и эмблематики". Его книгами "Государственный строй Исландии" и "История
важнейших пищевых продуктов" до сих пор интересуются студенты соответствующих
вузов. Энциклопедические знания все время подсказывали Похлебкину совершенно
неожиданные темы. Всего покойный написал более пятидесяти книг. Их суммарный
тираж во всем мире приближается к ста миллионам экземпляров. Слависты Америки
и Европы проводили научные конференции по книгам и статьям Похлебкина о влиянии
еды и трапезы на психологию героев великой русской литературы. Геральдисты многих
стран мира советовались с ним, выясняя матримониальные отношения монархов своих
стран с семьями русских дворян. Но пусть он казался странным большинству – он
был прежде всего счастливым творческим человеком. И вот такого замечательного
человека убили из-за каких-то подлых шкурных побуждений.

В его маленькой квартире в четвертом микрорайоне Подольска не было телевизора,
телефона, стиральной машины. Там были только книги, около пятидесяти тысяч уникальных
изданий по русской истории, истории русской дипломатии и кулинарным секретам
практически всех стран мира. Но шкурник-подонок позарился на деньги, которые
вряд ли там лежали.

Не грозит ли и мне участь Дмитрия Балашова и Вильяма Похлебкина? Всяких властей
и всяких сомос я не боюсь, а вот предательств от родных и близких уже изведал
с избытком. Последнее болезнейшее предательство – тоже по шкурным причинам -
я испытал в этот  вторник 29 июля. Оно сопоставимо с трагедией, произошедшей
между мной и  моим единственным сыном ровно шесть лет назад. Когда предают соратники
– обидно, но что поделаешь. Но когда из мелкостных сиюминутных шкурных соображений
предают родные – в голове не умещается, выть хочется от отчаяния, беспомощности
и нелепости. Как Россию предали и фактически убили свои же русские, так и меня
предают и убивают (пока психологически, морально) свои самые родные и близкие.