Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Уважаемые подписчики, высылаю заметки за воскресенье 20 июля 2003 года - о постмодернизме,
Ходорковском и скинхедах. Сегодняшние и часть вчерашних и позавчерашних заметок
надеюсь выслать на протяжении дня.


Постмодернизм и апокалиптика


Вчера по дороге на Лыткаринский пляж купил книгу: Затонский Дмитрий Владимирович.
Модернизм и постмодернизм: Мысли об извечном коловращении изящных и неизящных
искусств (От сочинений Умберто Эко до пророка Екклезиаста). - Харьков: Фолио;
Москва: ООО «Издательство АСТ», 2000. – 256 стр. – (Книжная серия «Мастера»).

Две основные мысли украинского профессора Дмитрия Затонского – «извечное коловращение»
(«вечное возвращение») и «конец истории» («позитивная эсхатология»). В сущности,
на материале современного мышления воспроизводится подступ к тому комплексу идей,
который я изложил в серии заметок по «прикладной эсхатологии».

Книга достаточно насыщенная и даже местами перенасыщенная, но читается с увлечением
(если сам немного подкован). «Модернизм» и «постмодернизм» архетипизируются и
предстают как взаимодополнительные установки осмысления истории и восприятия
жизни. В первом приближении – «активность, энтузиазм, фанатизм, слепая вера суть
черты сугубо модернистские, а постмодернистское отличает пассивность, разочарование,
неверие, скепсис и пр., и пр.». «Однако, - продолжает автор, - далеко не все
так просто в этом, по определению вольтеровского Кандида, «лучшем из миров».
Модернизм и постмодернизм – не только полярные крайности, которые, как известно,
порой все-таки сходятся; в некотором смысле они и правда по-своему равнозначны,
равновелики. Ибо, как видим, и вроде бы «искушенный» в своем скептицизме, в тотальном
самоосмеянии постмодернизм способен порой «доверчиво» потянуться к наивной идиллии
– а в результате возникает «магический круг» самообманов и заблуждений, из которого,
по-видимому, выхода нет» (стр. 201).

Дмитрий Затонский вслед за «Франкфуртской школой» выявляет «блеск» и «нищету»
Просвещения и добавляет, что «воз-рождение», «воз-вращение» по сути «от просвещенческой
не очень-то и отличается, ибо, как бы оглядываясь «назад», Ренессанс двигался
«вперед» (наверное, еще точнее было бы сказать, что «по кругу»?) (стр. 71). И
вот в связи с обнаружившейся «нищетой» просвещенческих идеалов «многие начали
примечать, что все новейшее бытие как бы подошло к некоему рубежу, и мы вроде
бы стоим на раздорожье» (стр. 199). Показательнейший из симптомов «раздорожья»
- это увлеченность социальной мысли современного Запада видениями «конца истории».


Вообще-то, отмечает автор, идеи эти в некотором роде стары, как мир: с ними связаны
все утопии, равно как футурологические, так и обернутые в прошлое, потому что
и те, и другие нацелены на идеальное, высшее, неизменное. Оттого и ветхозаветный
Эдем, и «Государство» Платона, и «Утопия» Томаса Мора, и легенды о «золотом веке»
или американском Эльдорадо, а равно и марксистский коммунизм, есть видения «конца
истории». «И таким же видением (лишь знак у него обратный!) является Страшный
Суд. Ибо главное здесь все-таки то, что История останавливается, а как – это
уже прерогатива идеологий и методологий» (стр. 200).

Но «конец истории» поверхностно мыслить в модели «линеарного прогресса». А в
модели Круга Времени – «конец истории» есть лишь момент «разрыва между старым
и новым», который, «пусть и периодически повторяющийся – лишь в наши дни достиг
той силы – и, может быть, еще существеннее – той глобальности, что не заметить
его было бы непростительно, если вообще возможно». Ведь «цикличность лежит в
основе мироздания». «Кстати сказать, - продолжает Дмитрий Затонский, - даже марксизм,
беззаветно преданный непоколебимой «линеарности» исторического движения, порой
молчаливо мирится с «демоном цикличности»: ведь начиналось-де все, дескать, с
первобытного коммунизма, а завершается коммунизмом научным» (стр. 73).

Ошибочно полагать, будто существование вне истории видится идеальным лишь сознанию
целиком постмодернистскому, поскольку, например, указывает Дмитрий Затонский,
«Феноменология духа» Гегеля, являясь сочинением во многих отношениях «модернистским»,
«тем не менее находит для мировой истории завершение и идеальное воплощение…
в прусской государственности» (стр. 201). А однажды Гегелю привиделось, что таким
воплощением мог бы стать император Наполеон Бонапарт, который, «сидя верхом,
объемлет мир и им повелевает» (Hegel G.W.F. Weltgeist zwischen Jena und Berlin:
Briefe herausg. von Hartmut Zinser. Frankfurt – Berlin – Wien, 1982, S. 58).
Француз русского происхождения Александр Кожеве (Кожевников), этот «парадоксальный,
мятущийся ум, вылепленный сумбурными крайностями межвоенной идеологии /19/30-х
гг.» (стр. 201), было согласился с Гегелем касательно Наполеона, но потом поменял
его на Сталина.

Здесь имеешь дело с очередной попыткой найти для истории «позитивное завершение»
или соорудить в той или иной форме Земной Рай. Марксисты упрекали Гегеля, что
он идеализировал то королевство Пруссию, то империю Наполеона, а сами увенчивали
историю, по мнению Дмитрия Затонского, «воздушным замком» бесклассового, бесконфликтного,
процветающего Коммунизма. Правда, сам Карл Маркс смотрел на Коммунизм отнюдь
не как на «конец истории», а, напротив, как на истинное ее «начало». Более того,
русские марксисты-большевики, «штурмуя Небо», были прообразом человеческого Сплота
Правоверных, мечтавшими после конца «старого мира» и отряхания его земного праха
со своих ног обрести Коммунизм как божественное Царство Небесное.

У Александра Блока в поэме «Двенадцать» олицетворяли Русскую Революцию двенадцать
большевиков, и «в белом венчике из роз впереди Исус Христос». А Сергей Есенин
вдохновенно признавался в поэме «Иорданская голубица» (цитирую по первопубликации
в газете «Известия Рязанского губернского совета рабочих и крестьянских депутатов»
от 18 августа 1918 года, а восклицательный знак после слова «большевик» - по
публикации в газете «Известия» 22 августа 1918 года): 

Небо – как колокол,
Месяц – язык, 
Мать моя родина, 
Я – большевик!

Ради вселенского
Счастья людей
Радуюсь песней я
Смерти твоей.

Крепкий и сильный,
На гибель твою
В колокол синий
Я месяцем бью.

Пафос Сергея Есенина, а также Владимира Маяковского (110-летие со дня его рождения
широко отмечается сегодня), Леонида Леонова, Андрея Платонова, Всеволода Никаноровича
Иванова и многих других советских классиков – именно во вселенском преображении
сущего, в «пере-вертывании» («ре-волюции») бытия. Так что их «модернизм» был
вполне эсхатологичен-апокалиптичен.

Крайности действительно сходятся. Русские большевики-«модернисты» мечтали о счастье
коммунистического Царства Небесного, а русские либералы-«постмодернисты» – о
счастье конформистского Рая Земного. Но ведь Царство Небесное и Рай Земной –
сопряжены. Дмитрий Затонский ссылается на следующие рассуждения Осипа Мандельштама,
который в 1914 году в гениальной статье «Петр Чаадаев» писал:

«Есть великая славянская мечта о прекращении истории в западном значении слова,
как ее понимал Чаадаев. Это – мечта о всеобщем духовном разоружении, после которого
наступит некоторое состояние, именуемое «миром». Мечта о духовном разоружении
так завладела нашим домашним кругозором, что рядовой русский интеллигент иначе
и не представляет себе конечной цели прогресса, как в виде этого неисторического
«мира». Еще недавно сам Толстой обращался к человечеству с призывом прекратить
лживую и ненужную комедию истории и начать «просто» жить. В «простоте» - искушение
идеи «мира»:

жалкий человек…
Чего он хочет?.. Небо ясно,
Под небом места много всем.

Навеки упраздняются, за ненадобностью, земные и небесные иерархии. Церковь, государство,
право исчезают из сознания, как нелепые химеры, которыми человек от нечего делать,
по глупости, населил «простой», «Божий» мир, и наконец остаются наедине, без
докучных посредников, двое – человек и вселенная:

Против неба, на земле,
Жил старик в одном селе…

Мысль Чаадаева – строгий отвес к традиционному русскому мышлению. Он бежал, как
чумы, этого бесформенного рая» (Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах.
Том 1: Стихи и проза 1906 – 1921. Москва: Арт-Бизнес-Центр, 1993, стр. 198).

Генеральная репетиция модернистского «штурма Неба» завершилась с разложением
и падением Советского Союза, и в 1989 году появилась неолиберально-постмодернистская
статья американца японского происхождения Френсиса Фукуямы «Конец истории?» -
«первое после многозначительной паузы немарксистское сочинение, вновь углубившееся
в позитивную эсхатологию». «Ибо со времен Гитлера, пытавшегося «остановить историю»
с помощью национал-социалистической узды, Запад, в сущности, лишь вяло оборонялся
от идеологической экспансии сталинизма. И Фукуяма вовсе не случайно надумал –
как бы игнорируя все, так или иначе накопленное в промежутке, - опереться прямо
и непосредственно на Гегеля. Ведь никто, кроме Гегеля, так и не посмел высказаться
столь категорично по вопросу, который выглядел и продолжает выглядеть пугающе
скользким: «Всемирная история есть изображение божественного абсолютного процесса
поступательного развития духа в его высших образах, процесса, в результате которого
дух достигает своей истины, самосознания» /Гегель Г.В.Ф. Эстетика. Том 4. Москва,
1973, стр. 284/. Впрочем, и гегелевского авторитета было бы, пожалуй, недостаточно,
если бы не подоспело время: социалистический лагерь уже начал распадаться, зашатались
основы советской империи и – по словам Фукиямы – удивительно быстро возобладало
«постисторическое сознание» /Фукияма Ф. Конец истории? – Вопросы философии, Москва,
1990, № 3, стр. 147/» (Затонский Д.В., стр. 202).

Когда статья эта вышла в свет, еще казалось, будто из изнуряющего соревнования
двух враждующих систем неоспоримым победителем вышел демократический Запад –
«пишу: «казалось» не потому, будто полагаю, что победа осталась за бывшим соцлагерем,
а оттого, что у «пирровых побед» победителей не водится» (стр. 202). И чтобы
усилить гром победных литавров, Фукияма со ссылкой на Кожеве вовсе «оторвал»
Гегеля от его продолжателя Маркса, хотя сквозь метания Кожеве между Наполеоном
и Сталиным «явственно проглядывала общая «гегельянски-марксистская» вера в реальность
Земного Рая».

Согласно Фукияме, конец истории есть «завершение идеологической эволюции человечества
и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления»
(Фукияма Ф., стр. 134-135). Фукияма утверждает, будто государственные принципы,
провозглашенные Гегелем еще в 1806 году, ни в каком совершенствовании уже не
нуждаются, ибо наперед разрешили все могущие еще возникнуть противоречия. Так
что демократия, либерализм, рыночные отношения – завершение истории? «Однако,
- комментирует Дмитрий Затонский, - считать их воплощением некоего «идеала» было
бы попросту смешным: ведь реализующая такой «несовершенный» проект система есть
не более, чем меньшее (или пусть даже наименьшее!) зло» (стр. 203).

«Впрочем, читатель, надо думать, - пишет Дмитрий Затонский, - уже полон недоумения:
какой же, дескать, Фукияма постмодернист, ежели у его Истории имеется Цель, да
к тому же еще – благая, а вдобавок (нечто невиданное!) – как будто даже и реализованная?
Однако, конец статьи выглядит весьма неожиданным: построения, попахивавшие уже
и не марксистской, а какой-то «ленинско-сталинской» пристрастностью, как бы усталой
рукой смахиваются с шахматной доски. Представив все преимущества своего «фаланстера»,
Фукияма вдруг заводит речь о том художественном, культурном, духовном застое,
который непременно должен там воцариться. А в финале делает еще и никак из его
собственных выкладок не вытекающее предположение: «Быть может, именно эта перспектива
многовековой скуки вынудит историю взять еще один новый старт?» (Фукияма Ф.,
стр. 148» (Затонский Д.В., стр. 203).

В предшествующих заметках по «прикладной эсхатологии», в которых говорилось о
предназначении человеческого Дабыть перезагрузить матрицу сущего и окунуть Быть
в Забыть, стерев тем самым память о невыносимо наскучившем Царстве Небесном и
даровав Новое Небо и Новую Землю «буйству глаз и половодью чувств» новых богов,
- как раз и обосновывался вечный новый старт «вечного возвращения» сущего. Так
что Фукияма следует логике, смыслу и истине бытия и волей-неволей подходит к
апокалиптике Словострела, Воскресения, Страшного Суда и Богосаможертвоприношения.


Как отмечает здесь Дмитрий Затонский, «благой эсхатологии издавна противостояла
катастрофическая, апокалепсическая» (стр. 203). Увы, она тоже выхолащивается
чуть ли не до апатии безразличия, как и благостная эсхатология.

Еще совсем недавно утопии Томаса Мора, Томмазо Кампанеллы, Сен-Симона, Шарля
Фурье противопоставлялись антиутопиям Евгения Замятина, Олдоса Хаксли, Джорджа
Оруэлла, Андрея Платонова. Утопии и антиутопии вроде бы прочно стояли по разные
стороны оси мировоззренческих координат. «Нынче все перечисленные книги, - считает
Дмитрий Затонский, - это как бы «одна сторона», ибо «другую» образовало нечто
совсем новое, отличающееся не идеологией, а ее отсутствием, - тем странным взглядом
на мир, какой, если помните, немецкий философ Вальтер Беньямин обнаружил еще
у Кафки: «нас ожидает вовсе не ад, а лишь эта вот жизнь»… (Впрочем, и в «имени
розы» Умберто Эко мы, если читатель помнит, с чем-то подобным встречались – я
имею в виду деление людей не на разных идеологов, а на идеологов и не-идеологов)»
(стр. 294).

Самое распространенное представление о существовании в пределах постистории –
это, по словам Лутца Нитхаммера, «не конец света, а конец его смысла» (Niethammer
L. Posthistoire, S. 9). Замятин и Оруэлл, отмечает Д.В. Затонский, сколь бы горьким
ни был их приговор миру, - вступались за попранный смысл и тем самым оказывались
«где-то рядом» с Сен-Симоном или Фурье, то есть среди «модернистов», поборников
Просвещения. «Что же до постмодернистов, то в их глазах какой бы то ни было смысл
утерян безвозвратно» (стр. 204).

Обратимся к философскому классику постмодернизма французу Жану Бодрийяру. «В
своем сочинении «2000-й год не наступит», - пишет Лутц Нитхаммер, - Бодрийяр
прогнозирует не близкий физический конец света, а социальное «испарение» истории…
И это не гибель, а лишь безразличие. И «нет оснований отчаиваться», ибо отчаяние
предполагало бы возможность существования некоей исторической последовательности
или неосуществленной цели» (Niethammer L., S. 38). 

Именно в безразличии, в скуке вечного коловращения одного и того же растворяется
история и для немецкого философа-антрополога Арнольда Гелена, который в своей
провидческой работе «Конец истории?», написанной за 15 лет до одноименной статьи
Френсиса Фукиямы, полагал, что тут мы, как в нашей правоверной модели «вечного
возвращения», имеем дело с «подвижностью на стационарном базисе» (Gehlen A. Ende
der Geschichte // Einblicke. Frankfurt am Main, 1975, S. 122). 

А другой немецкий философ Рольф Швендтер в русле концепции Круга Времени тоже
в давней работе «К истории будущего» толкует «постисторическое будущее как пролонгированное
на бесконечность прошлое» (Schwendter R. Zur Geschichte der Zukunft. Band 2.
Frankfurt am Main, 1984, S. 320).

Как видим, философские обоснования Правой Веры выработаны уже давно, но постмодернизм
неимоверно актуализировал эсхатологию и приблизил ее к повседневному существованию
человечества. Прежде философская и социальная мысль нечто либо принимала, либо
отвергала, и безразличием не грешила. А нынешнее безразличие и «скука бытия»
возникли, считает Дмитрий Затонский, «прежде всего из ощущения, что все, решительно
все у человеческой цивилизации уже позади. Причем не только самое великое, но
и самое ужасное» (стр. 204).

Тот же Жан Бодрийяр полагает – «истинное термоядерное событие не произойдет,
потому что оно уже произошло» (Baudrillard J. In: Tod der Moderne: Eine Diskussion.
Tubingen, 1983, S. 104). 

Немецкий исследователь Михаэль Венцель, интерпретируя другого французского философского
классика постмодернизма Жака Дерриду, пишет – «Наша эпоха постапокалипсична,
поскольку атомный Апокалипсис уже состоялся: на страницах книг, в средствах массовой
информации, в центрах моделирования и т.д., переполненных его чувственным присутствием.
В качестве же реального термоядерного взрыва он не произойдет, ибо не будет сцены
и не останется публики, на которой и для которой такое могло бы быть разыграно»
(Wenzel M. Nachwort des Uebersetzers: Apokalypse now – Der Wahrheitsbegriff der
Postmoderne? // Derrida J. Die Apokalypse. Wien – Graz, 1985, S. 138).

Сам же Жак Деррида так оценивает нашу современность – «Это абсолютная эпоха;
это не абсолютное знание или конец истории, это эпоха абсолютного знания и одновременно
это эпоха абсолютного саморазрушения без Апокалипсиса, без откровения, без абсолютного
знания» (Там же, S. 118).

Жак Деррида осмысляет Апокалипсис двояко – и как вселенскую катастрофу «конца
света», и как в изначальном древнееврейском значении слова «откровения», «снятия
покровов», «дарования знания». Оба момента совпадают в правоверном понимании
Апокалипсиса, о чем подробнее говорится в предшествующих заметках по «прикладной
эсхатологии». По мнению Дмитрия Затонского, метафоры Жака Дерриды «не столь бессмысленны,
как может показаться на первый взгляд: в них припрятаны некие истины, - спору
нет, абсурдные, но в этом повинен не столько Деррида, сколько оцениваемая им
действительность» (стр. 205). Поэтому его мыслительные монстры «абсолютное саморазрушение»
(но без физической катастрофы) и «абсолютное знание» (но «без абсолютного знания»)
вполне адекватно выражают современную действительность – ведь постмодернистское
время и в самом деле наступило на этот раз после того, как термоядерный Апокалипсис
не состоялся (стр. 205).

И дело даже не в несостоявшемся ядерном Апокалипсисе, а в его экзистенциальном
переживании. Это переживание, на мой взгляд, создало предпосылки нового рывка
субъектизации=обожения человечества и востребованности апокалипсическо-эсхатологической
Правой Веры. Вот почему нынешний Постмодернизм столь глобален и, по словам Дерриды,
столь «абсолютен». Люди заглянули в глубочайшую бездну и узрели там нечто, что
подготовило их к Словострелу, Воскресению и Страшному Суду. Перезагрузка матрицы
сущего и обрушение небес – это уже вторично.

В своей книге «По ту сторону субъекта» итальянский философ Джанни Ваттимо в полном
соответствии с нашим эсхатологически-прикладным переосмыслением Царства Небесного
и сотворения земного Адама сказал – «Именно в нашу эпоху начинается постижение
мира, в котором все ценности, все абсолюты оборачиваются существами мифическими…
История некоторым образом лишена смысла, по крайней мере такого, который можно
было бы уразуметь… Постмодернистскому мироощущению более приличествует обернутость
к прошлому, чем к будущему… Истинно человеческой становится забота о минувшем,
сохранившемся, о следах былого» (Vattimo G. Jenseits vom Subjekt. Gratz – Wien,
1986, S. 20, 32, 19).

Помню, студентом физического факультета Московского государственного университета
я постигал «Библию вселенского коловращения» (Затонский Д.В., стр. 94) – последний
роман Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану», в котором Время вообще заступается
Пространством. Долго я его осиливал, и абонемент на Моховой нервничал. Литературный
классик постмодернизма исходил из концепции итальянского историка-мыслителя Джамбаттисты
Вико о круговороте истории. Мой давнишний близкий друг и тоже физик уважаемый
Сергей Сергеевич Хоружий (давненько мы с ним не виделись из-за моей погруженности
в политику) сумел перевести Джеймса Джойса на русский язык. И он отмечает, что
«историческое коловращение» и «превращение Времени в Пространство» привело к
тому, что «в результате целиком отменяется все, что было или считалось «законами
истории» - причинно-следственные связи, «прогресс», «развитие», что хотите… -
аннулирует историю как процесс» (Хоружий С.С. «Улисс» в русском зеркале // Джойс
Дж. Улисс. Том 3. Москва, 1994, стр. 430).

В аннотации к книге Дмитрия Затонского отмечается, что данное «историко-литературное
исследование» - «блестящее по стилю и мастерское по изложению». Автор пытается
«нащупать закономерности, очертить некую «космогонию», изначально и до скончания
веков определяющую движение искусств, культуры, даже, может быть, бытия в целом».
Дмитрий Владимирович Затонский – доктор филологических наук, академик Академии
наук Украины, действительный член Европейской Академии Наук и Искусств в Зальцбурге.
Он заведует Отделом мировой литературы и компаративистики Института литературы
имени Тараса Григорьевича Шевченко АН Украины, является главным редактором киевского
журнала «Вiкно в свiт» и членом редакционного совета московского журнала «Иностранная
литература». Поэтому его суждения о современной литературе вполне компетентны.

Естественно, указывает он, великое множество постмодернистских романов произрастает
на «исторической» почве. Но они – принципиально не-историчны и даже анти-историчны,
и в них всякие монастыри да замки являются лишь случайными декорациями для вневременных
спектаклей, обычно абсурдистских.

Напротив, модернистские исторические романы повествуют об актуальнейшей современности,
лишь ряженой в исторические одежды – Торнтон Уайлдер «Мартовские иды», Бертольд
Брехт «Дела господина Юлия Цезаря», Лион Фейхтвангер «Лже-Нерон». Из этого правила,
указывает Дмитрий Затонский, выпадает лишь изданный в 1934 году роман «Я, Клавдий»
Роберта Грейвза, но этот роман отнюдь не политический, а скорее «экзистенциальный»
и в этом смысле как бы вневременной.

Что же касается таких знаменитых постмодернистких романов, как «Имя розы» (1980)
Умберто Эко, «Райские псы» (1983) Абель Поссе или «Последний мир» (1983) Кристоф
Рансмайр, то они «не только не имеют ничего общего с сочинениями Брехта, Уайлдера
или Фейхтвангера, но далеко ушли и от Грейвза: время здесь «испаряется», и все
эпохи, друг друга высмеивая и перечеркивая, силятся одновременно и существовать,
и как бы «не существовать» вовсе» (стр. 206-207). «Собственно, - продолжает Дмитрий
Затонский, - все это даже не «пролонгированное на бесконечность прошлое», как
полагает, если помните, Р. Швендтер, - а просто некий самому себе равный мир,
начисто лишенный поступательного движения, а, значит, и Цели, и Смысла» (стр.
207).

Проще всего сказать – «смысл мира в том, что в нем нет смысла». «Вечное Возвращение»
в самом деле абсолютно сверхбессмысленно. Однако если человеческое Дабыть Конца
в лице Сплота Правоверных ставит перед собой цель перезагрузить матрицу вселенского
сущего и тем самым стереть память Быть в водах Забыть, чтобы «вынырнуть» девственно-свежим
и отнюдь не скучающим божественным Творцом Начала нового (но на самом деле одного
и того же) космического цикла, - то Круг Времени или Извечное Коловращение человека
на Земле и Бога на Небесах становится сверхосмысленным и сверхбудоражищим.




Михаил Ходорковский наивно понимает ситуацию


В передаче Андрея Караулова «Момент истины» на лужковском канале ТВЦ много времени
уделено интервью с Михаилом Ходорковским. Он обозначил свою политическую позицию
– симпатизирует «Яблоку» и СПС. Я уже отмечал, что во всей истории с ЮКОСом не
лучшим образом повели себя Явлинский или Немцов. Не получил защиты ЮКОС от них.
Сделал Ходорковский ставку на дерьмо.

И по-детски понимает он истинную роль Путина во всей этой гнусной истории, как
будто ещё не раскусил действительно выдающее лицедейство нынешнего российского
президента. Якобы высшее руководство страны в неформальных разговорах ужасается
происходящим обыскам и арестам, но, видите ли, ничего не может поделать с Генпрокуратурой.
Не усмотрел у Ходорковского даже намека на юмор, он говорил вроде искренне и
серьезно. Вот номер! Неужели ему неизвестно, что санкцию на расправу с крупнейшей
российской компанией мог дать только Путин, а не какие-то абстрактные «силовики».


Вообще говорил Ходорковский какие-то стандартизированные либеральные фразы о
Гражданском Обществе, которое никогда не проклюнется при сомосовщине, и о допустимости
разумной финансовой поддержки конформистскому Зюганову. Осторожно осудил «силовиков»
и сказал дежурные слова об опасности всяческих зажимов, о наступившем решающем
испытании для слабенькой российской демократии. 

В общем, его можно понять, потому что он находится под ударом и не заручился
гарантиями личной безопасности за океаном. Американцев очень устраивает Путин,
который чрезвычайно успешно и добросовестно десубъектизирует Россию, и мондиалисты
напрягаться с ним из-за Ходорковского явно не намерены.




Иванов-Сухаревский набирает очки


В передаче Леонида Парфенова «Намедни» на десубъектизированном Путиным канале
НТВ заинтересовал сюжет о русских бритоголовых, скинхедах. Их пригрел Александр
Иванов благодаря прежде всего Бусу, который отсидел полтора года за избиение
около Горбушки негра, оказавшимся работником посольства США.

Буса я не знаю, а Иванова-Сухаревского вроде знаю хорошо. Сейчас он оказался
самым значимым из русских национал-радикалов. Баркашов сошел со сцены, Димдимыч
умер три дня назад, Лимонов несколько перемудрил со своим экстравагантным и изысканным
и малопонятным для низовых ребятишек «национал-большевизмом», национал-державники
в основном кабинетные деятели и чураются черновой работы с низами, «Русский хозяин»
выведен из строя. Александр же – орговик, работяга и к тому же достаточно интеллектуален.
И сегодня он говорил с экрана вполне разумные вещи.

Главная его мысль – русское общество тяжко больно, но не безнадежно, поскольку
именно скинхеды дают надежду на выздоровление. Именно скинхеды являются реакцией
больного русского организма на смертельную болезнь шкурничества и предательства.
Пусть эта реакция кажется экстремистской – но в экстремальной ситуации оказался
русский народ. Постепенно из скинхедов могут вырасти настоящие партиоты России,
способные выступить против предателей и остановить дальнейшее растление.

Гонения на Александра Иванова-Сухаревского начались тоже весной 2000 года, как
и на нас и на другие независимые патриотические общественно-политические объединения.
Национальная народная партия России выдержала испытание. Да и мы выдержали. На
днях Александра Иванова осудили на три года «за разжигание межнациональной розни»,
но тут же амнистировали. Мне кажется, сопротивление будет все же нарастать, хотя
нынешние поколения выжжены шкурничеством и готовы мириться с любым унижением
Родины. Но настоящие русские пацаны ещё не перевелись, и шансы на сложение их
в «критическую массу» пока остаются.