[svoboda] Рассказ: Пельмени для Витальки.

- Ну ты, братец, совсем обнаглел! - голос монастырского келаря отца Валериана,
высокого, крупного инока с окладистой чёрной бородой, дрожал от обиды и негодования.
Обычно добродушный, отец Валериан гневался. Он отказывался выдавать дежурному
трапезнику отцу Павлу две упаковки пельменей с мясом вместо одной и сердито смотрел
на Витальку:
- Мало того что в монастыре мясо лопаешь, так теперь ты его ещё в двойном размере
лопать желаешь?!
Невысокий, худенький отец Павел только пожимал плечами, а от вечно дурашливого
Витальки и подавно внятного и разумного ответа не дождёшься. Он только кривил
в улыбке рот да показывал на лишнюю пачку этих самых пельменей: дескать, не наедается
он, Виталька, нужна добавка! На кухне были ещё два брата, но они по-монашескому
обычаю в чужие дела не совались, молча и споро домывали посуду после братской
трапезы.
На кухне было тепло и уютно, горел огонёк в лампадке перед иконами, в окнах,
покрытых морозными узорами, уже таял короткий зимний день. Сквозь узорчатое стекло
было видно, как загораются окна в храме, - это дежурные иноки готовились к вечерней
службе.
Братия потрапезничала, и теперь пришла очередь Витальки. С тех пор как Виталька
начал есть мясо, по благословению духовника обители он питался отдельно.
- Искушение какое! Зачем только батюшка тебе в монастыре жить разрешает?! Ты
же искушаешь братию! Проглот ты этакий! Безобразник!
Келарь сердито шмякнул о стол замороженными пельменями и в сердцах хлопнул дверью.
А тихий отец Павел смиренно раскрыл упаковки и высыпал содержимое в Виталькину
кастрюлю, вода в которой уже кипела на огромной монастырской плите. Виталька
скорчил довольную рожу и пошёл в трапезную слушать музыку. Раньше он валаамские
песнопения слушал в ожидании обеда, а сейчас какую-то уж совсем дикую музыку
стал включать, проказник, никак не подходящую для святой обители.
Виталька жил в монастыре уже давно. Духовник обители, игумен Савватий, забрал
его с прихода, где тот обретался в сторожке и помогал сторожам. Когда-то маленького
Витальку подбросили в церковь. Подобрал его старенький вдовец, протоиерей отец
Николай, и стал растить его как сына. Ребёнок оказался глухонемым. Батюшка возил
малыша по врачам, и оказалось, что никакой он не глухонемой, а почти совсем глухой.
Трудно научиться говорить, когда ничего не слышишь. Отец Николай купил ему слуховой
аппарат. И малыш даже научился говорить, правда очень невнятно, косноязычно.
Только умер батюшка, и больше никому на всём белом свете Виталька стал не нужен.
Как-то отец Савватий привёз паренька в монастырь. Тут Виталик и остался, поселившись
под храмом. Сначала много молился, не уходил, можно сказать, из церкви. Пример,
можно сказать, братии подавал. К нему привыкли, стали хорошо относиться. Иногда,
правда, подсмеивались, но беззлобно: смешной, нелепо одетый, простодушный, Виталька
вечно попадал впросак. Да ещё и слышал плохо. Когда говорил, так из десяти слов,
пожалуй, два только и можно было понять, и то если сильно постараться.
Первые годы в монастыре Виталька ел мало: кусок хлеба сжуёт и гладит себя по
животу довольно - наелся, дескать, до отвала. Топил печь в храме перед службой.
Особенно любил, когда братия крестный ход вокруг монастыря совершала: провожал
их и, встречая, прямо-таки благословлял, ровно он в сане духовном пребывает.
Братия не возмущалась, да и кто бы стал возмущаться, взглянув на лицо блаженного,
сияющее от счастья? Улыбались ласково Витальке.
Порой то один брат, то другой, а то и паломник делились, будто сказал им Виталька
что-то, иной раз уж совсем несуразное, а оно возьми да и случись. Кто говорил:
<Блаженному Господь открывает, потому как блажени чистые сердцем...> Другие смеялись
только, ведь невразумительную речь Витальки можно было толковать как угодно:
что хочешь, то и услышишь... Так к общему выводу братия по поводу Витальки и
не приходила.
А потом стало понятно, что никакой он не блаженный, а так, придурковатый... Потому
как молиться перестал, на службу просыпать начал, на крестном ходе то задом к
братии повернётся, то рожу какую-нибудь противную скорчит. Перестал наедаться
простой пищей монастырской, а стал себе требовать то пельменей, то котлет. В
общем, не Виталька, а сплошное искушение...
И вот наступил день, когда общее терпение лопнуло. Об этом как раз и разговаривали
возмущённо иноки между собой после службы. По окончании трапезы обычно игумен
Савватий поднимал какие-то рабочие вопросы, касающиеся общемонастырских дел на
следующий день, вот старшая братия и решила поставить перед духовником вопрос
ребром: о дальнейшем пребывании безобразника в обители.
С колокольчиком в руках пробежал по заснеженному монастырю послушник Дионисий,
и стали открываться двери келий, выпуская с тёплым паром на мороз иноков. Во
время трапезы Дионисий читал Авву Дорофея, и братия чинно, в полном молчании
хлебала ароматную грибную похлёбку, накладывала в освободившиеся тарелки картошку
с квашеной ядрёной капусткой, споро допивала компот, - по звонку колокольчика
трапеза заканчивалась и все вставали, читая благодарственные молитвы.
Потом все снова присели и игумен Савватий сделал несколько распоряжений, касающихся
дополнительного общего послушания: по случаю сильного снегопада нужно было чистить
территорию обители. Когда он закончил, отец Валериан благословился на несколько
слов. Коротко, но по существу описал безобразия, чинимые в обители Виталькой,
а братия на протяжении его короткой речи согласно кивала головами: <Да, совсем
распустился Виталька - искушает иноков, да и только...>
Игумен Савватий слушал молча, опустив голову. Выслушав, подумал и печально сказал:
- Что ж, раз искушает, надо принимать решение... А вот мы сейчас у отца Захарии
спросим, что он по этому поводу думает.
Братия затаила дыхание. Седой схиигумен Захария был человеком в обители уважаемым.
Старенький, аж 1923 года рождения, он всю жизнь посвятил Богу: служил дьяконом,
иереем, потом протоиереем. Помнил годы гонений на Церковь, времена, когда в спину
ему и его молоденькой матушке кидали камни и грязь. А детишек его в школе дразнили
и преследовали за отказ быть пионерами и комсомольцами, даже избивали, как сыновей
врага народа.
Был арестован в 1950-м и осуждён за <антисоветскую агитацию> на семь лет строгого
режима. После его ареста матушка осталась одна с детьми, мыкалась, бедная, пытаясь
прокормить малышей, и надорвалась, заболела туберкулёзом. Вернувшийся из лагеря
батюшка застал жену угасающей как свеча.
После её смерти он в одиночку вырастил троих своих сыновей и дочь. Сыновья пошли
по стопам отца и уже много лет служили на приходах, имея сами взрослых детей
и внуков, а дочь выбрала монашескую стезю и подвизалась в женской обители. Стареющий
протоиерей принял монашеский постриг и тоже поселился в монастыре. Лет десять
он был братским духовником, но ослабел, принял схиму и теперь только молился.
Продолжал ходить на все службы и даже в трапезную, выходя заранее, чтобы тихонько
добрести и не опоздать. Ел только то, что подавалось на трапезе, и очень мало.
Несколько раз во время болезни старца братия пыталась накормить его на особинку,
повкуснее, но он признавал только простую пищу: суп да кашу. А из лекарств -
Святое Причастие. Иноки поражались: разболеется старец, все уже переживают, поднимется
ли от одра болезни на этот раз, - а он добредёт до храма, чуть живой доковыляет
к Причастию, смотришь - ожил отец Захария, опять идёт себе тихонько в трапезную,
жмурится на солнышко, иноков благословляет.
В келье у него были лишь топчан, стол да иконы. И ещё всюду духовные книги. Кому
случалось заглянуть в келью старца, удивлялись: где же он спит? На топчане, заваленном
книгами, спать можно было только сидя. Один послушник как-то рискнул полюбопытствовать,
но лучше бы не спрашивал, так как старец брови нахмурил, принял вид разгневанного,
- послушник и ответа, бедный, ждать не стал, убежал.
Братия очень почитала старого схимника и опытным путём знала силу его благословения
и пастырских молитв. Отец Захария мог и приструнить, и прикрикнуть на виноватого,
но зато, когда он, благословляя, клал свою большую тёплую ладонь на твою голову,
казалось, что вот она, награда, другой и не нужно, - так тепло становилось на
душе, такой мир и покой воцарялись в сердце.
Большей частью отец Захария молчал и был углублён в молитву. Игумен Савватий
обращался к нему только в самых важных случаях, и сейчас иноки были поражены:
уж такое простое дело, как безобразия глупого Витальки, можно было, наверное,
решить, не нарушая молитвы схимника...
Отец Захария кротко посмотрел на вопрошающего, помолчал, а потом, вздохнув, смиренно
ответил:
- Что ж... Давно хотел я, братия, покаяться перед вами. Знаете такую поговорку:
<Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива>? Так это про меня... А Виталька -
он, стало быть, зеркало. Бумажка лакмусовая. Только такая... духовная бумажка.
Вот как я лишний кусок съем, гляжу - и Виталька добавки просит...
Братия недоумённо переглянулась. Уж кто-кто, а отец Захария не только лишнего
куска отродясь не едал, но был строгим аскетом. А схимник продолжал дальше:
- Да... Надысь мне устриц захотелось, а то ещё этих, как их, крикеток. Чего вы
там шепчете? Ну да, креветок. Я друзьям их заказал, они мне привезли целую сумку,
во какую здоровенную, да ещё кальмара копчёного - кило пять, не меньше... А что?
Гады морские - они пища постная, греха-то нет. Я уж их ел-ел, пять кило черепнокожих
энтих: и до службы, и после службы, и после вечерней молитвы... В келье закроюсь
и лопаю от пуза - а они всё не кончаются. Вот как я последнего гада морского
доел, гляжу - а Виталька пельменей просит...
Братия уже поняла, что дело неладно. Переглядываются. Только келарь отец Валериан
голову опустил, красный весь стал, аж уши пунцовеют. Смекнули иноки, стараются
и не смотреть на отца Валериана, чтоб не смущать, значит, а схимник дальше продолжает:
- А то ещё музыку я люблю! А что? Музыка - это дело хорошее. Вот был у меня старый
сотовый телефон, так я друга мирского попросил - он мне новый телефон подарил,
навороченный. Классный такой! - наушники вставишь в уши и ходишь себе по обители,
а у тебя рок наяривает. А что? Рок-музыка, она, того, очень вдохновляет! Да-а...
Смотрю, и Виталька вместо песнопений валаамских тоже чего-то другое слушать стал.
А что? Тоже вдохновляется...
Сразу двое иноков залились краской. А отец Захария всё продолжает:
- Ещё спать я люблю очень. Монах - он ведь тоже человек, отдыхать должен. Чтобы,
значит, с новыми силами молиться и трудиться. И вообще, подумаешь - раз-другой
на службу проспал! Вечером правило келейное не выполнил, а свечу загасил да и
захрапел сразу. И что? У меня, может, после этого покаяние появилось. Вот не
появлялось и не появлялось, а как начал дрыхнуть без просыпу, так и появилось...
Значит, польза духовная. И Виталька у себя в каморке спит-храпит - чтоб мне,
значит, не обидно одному спать было.
Братия сидела с низко опущенными головами, а старец не унимался:
- Я вот ещё хочу признаться: раньше на крестный ход вокруг монастыря с радостью
шёл, молился о родной обители, а щас - так мне это дело надоело, бегом бегу,
чтоб энтот ход быстрее закончить да в келью назад: поспать, али музыку-рок послушать
- вдохновиться, али крикетов откушать. Да ещё Виталька-негодник стоит кочевряжится:
то задом повернётся, то рожу скорчит... Что ж, братия, по-прежнему ли вы желаете
разбить зеркало?
Мёртвая тишина стояла в трапезной. Только за окном свистела метель да трещали
дрова в большой печи.
Отец Захария молчал. Молчала и братия. Печально опустил голову отец Савватий.
Старец вздохнул и сказал уже серьёзно:
- Монашеский постриг, братия, он - как первая любовь. Вспомните! Помните, как
молились со слезами? Как в храм бежали и надышаться, наслушаться молитвой не
могли? Как постриг принимали и обеты давали? Как сердце трепетало и слёзы лились?
Благодать Божия обильно изливалась, и хотелось подвизаться и ревновать о дарах?
В тишине кто-то всхлипнул. Иноки внимали старцу с трепетом, потому что слова
его были как слова власть имеющего:
- Не теряйте ревности, братия! Не остывайте, не становитесь теплохладными! Не
угашайте Духа Святаго!
Старец замолчал. Вздохнул тяжело и закончил:
- Простите меня, грешного, отцы и братия... Устал я. Храни вас Господь.
Медленно, в полном молчании выходили иноки из трапезной. Отец Савватий провожал
их внимательным взглядом. Ночью вышел из кельи, обошёл монастырь с молитвой.
Снег скрипел под ногами, над обителью светила круглая жёлтая луна, и небо было
усыпано звёздами. Внимательно оглядел домики иноков: несмотря на поздний час,
почти все окна светились тихим жёлтым светом свечей - цветом монашеской молитвы.
Отец Савватий улыбнулся.
Через пару дней келарь отец Валериан подошёл на улице к Витальке и, смущаясь,
пробасил:
- Прости меня, брат Виталий, что оговорил тебя за пельмени... Кто я такой, чтобы
тебя судить... Ты хоть обеты не давал, а я... Ты уж кушай на здоровье что хочешь.
Ты ведь и болен ко всему. А я... решил вот попридержать аппетит, да не знаю,
как получится. Помяни на молитве грешного Валериана, ладно?
Отец Валериан махнул рукой и, горестно вздохнув, ушёл, топая своими большими
сапогами.
А после обеда, выдавая на кухне дежурному трапезнику пельмени для Витальки, щедрой
рукой вывалил на стол сразу две упаковки. Но трапезник удивил его: Витальке,
оказывается, надоели пельмени, отказывается он от них. Сидит уже в трапезной
и суп за братией доедает. Отец Валериан заглянул в щёлку трапезной, перекрестился
радостно - и спрятал пельмени подальше, вглубь большой морозильной камеры.
Ольга Рожнёва
С уважением
Нина.