[svoboda] Верую!

Верую!

По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная,
едкая:
Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не
совсем
здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его
всего
руками - ласкала и тянулась поцеловать.
- Опять!.. Навалилась.
- О!.. Господи: Пузырь: туда же, куда и люди,- тоска,- издевалась
жена
Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска.С
чего
тоска-то?
Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами:
Стискивал
зубы.
- Давай матерись, Полайся - она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты
лаяться-то
мастер.
Максим иногда пересиливал себя - не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
- Не поймешь ведь.
- Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
- Вот у тебя все есть - руки, ноги: и другие органы. Какого размера -
это
другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога - ты
чувствуешь,
захотела есть - налаживаешь обед: Так?
- Ну.
Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик,
злой и
порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много),
ходил по
горнице, и глаза его свирепо блестели.
- Но у человека есть также - душа! Вот она, здесь,- болит! - Максим
показывал
на грудь.- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую - болит.
- Больше нигде не болит?
- Слушай! - взвизгивал Максим.- Раз хочешь понять, слушай! Если сама
чурбаком
уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не
прошу у
тебя трешку на водку, я же хочу: Дура! - вовсе срывался Максим, потому что
вдруг
ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена
Люда не
поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях
душу,
она скажет - требуха. Да и сам он не верил в такую-то - в кусок мяса-
Стало
быть, все это - пустые слова. Чего и злить себя? - Спроси меня напоследок:
кого
я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или
она
поганая. С вами говорить - все равно, что об стенку головой биться.
- Ой, трепло!
- Сгинь с глаз!
- А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
- А что, по-твоему, душа-то - пряник, что ли? Вот она как раз и не
понимает,
для чего я ее таскаю, душа-то, и болит, А я злюсь поэтому. Нервничаю.
- Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да
отдыхают
культурно: В кино ходют. А этот - нервничает, видите ли. Пузырь.
Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на
улицу.
Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом - люди
согреваются.
Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно,
как
скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и
замолкнет -
мороз. Люди-по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают,
обсуждают
ближних: Есть - выпивают, но и там веселого мало.
Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не
просит,
чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не
хочется
никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется - вот где
сволочь
- маята! И пластом, недвижно лежать - тоже не хочется. И водку пить не
хочется -
не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал: Пьяный начинал
вдруг
каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом
становилось
нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой
наклеены
были всякие плакаты, ревел - оказывается: он и какой-то еще мужик, они
вдвоем
изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи
передали
американцам. Максим сознавал, что это - гнусное предательство, что он -
<научный
Власов>, просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти
туда
непременно босиком.
- Зачем же чертежи-то передал? - допытывался старшина. - И кому!!!
Этого Максим не знал, знал только, что это - <хуже Власова>. И горько
плакал.
В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на
дорогу.
Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.
<Ну и что? - сердито думал Максим. - Так же было сто лет назад.
Что
нового-то? И всегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын:
А я
помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был.
Потом у
этих - свои такие же будут. А у тех - свои: И все? А зачем?>
Совсем тошно стало Максиму: Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в
гости
родственник жены, а родственник тот - поп. Самый натуральный поп - с
волосьями.
У попа что-то такое было с легкими - болел. Приехал лечиться. А лечился
он
барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много денег, они с
Ильей
часто пили спирт. Поп пил только спирт.
Максим пошел к Лапшиным.
Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали.
Илюха
был уже на развезях - клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это,
а в
то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.
- Мне столько не надо. Мне надо три хороших - жирных.
- Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам - каких. Мое дело принести.
А ты
уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел: а я их тебе
приволоку
двенадцать штук:
Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.
- Что? - спросил он.
- Душа болит,- сказал Максим.- Я пришел узнать: у верующих душа болит
или
нет?
- Спирту хочешь?
- Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу,
конечно,
выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать: болит у тебя
когда-нибудь
душа или нет?
Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с
водой:
- Разбавляй по вкусу.
Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с
огромными
руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими. И глаза у
попа -
ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому - не
кадилом
махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный - не
ему
бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие - живые, трепетные
нити -
распутывать. Однако - Максим сразу это почувствовал - с попом очень
интересно.
- Душа болит?
- Болит.
- Так.- Поп выпил и промакнул губы крахмальной скатертью,
уголочком.Начнем
подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай.- Поп откинулся на
спинку
стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил:
- Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось
зло,
так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро.
Значит,
добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть
зло -
есть добро, нет зла - нет добра, Понимаешь меня?
- Ну, ну.
- Не понужай, ибо не запрег еще.- Поп, видно, обожал порассуждать вот так
вот
- странно, далеко и безответственно.- Что такое Христос? Это воплощенное
добро,
призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей
как
идея - борется со злом.
Илюха заснул за столом.
- Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой
войне
не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли.
Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.
- Чего с легкими-то? - поинтересовался для вежливости.
- Болят,- кратко и неохотно пояснил поп.
- Барсучатина-то помогает?
- Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный:
- Ты что? - удивился Максим.
- Я просил не перебивать меня.
- Я насчет легких спросил:
- Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину
мироздания,
чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай. Итак, идея
Христа
возникла из желания победить зло. Иначе - зачем? Представь себе: победило
добро.
Победил Христос: Но тогда - зачем он нужен? Надобность в нем отпадает.
Значит,
это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как
диктатура
пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в
вечный
порядок, который будет.
- В коммунизм, что ли?
- Что коммунизм?
- В коммунизм веришь?
- Мне не положено. Опять перебиваешь!
- Все. Больше не буду. Только ты это: понятней маленько говори. И
не
торопись.
- Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную
справедливость, в
вечную Выс-шую силу, которая все это затеяла на земле, Я хочу познать эту
силу и
хочу надеяться, что сила эта - победит. Иначе - для чего все? А? Где такая
сила?
- Поп вопросительно посмотрел на Максима.- Есть она?
Максим пожал плечами:
- Не знаю.
- Я тоже не знаю.
- Вот те раз!..
- Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не
дано и
знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь
понимать
свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со
своей
больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты
пришел
за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это -
океан. И
стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость:- Поп
выпил
спирт, промакнул скатертью губы.- Когда мы пьем это, мы черпаем из
океана в
надежде достичь дна. Но - стаканами, стаканами, сын мой! Круг
амкнулся - мы
обречены.
- Ты прости меня: Можно я одно замечание сделаю?
- Валяй.
- Ты какой-то: интересный поп. Разве такие попы бывают?
- Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один
знаменитый
безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при
жизни
никто его за бога и не почитал.
- Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?
- Я сказал - нет. Теперь я скажу - да, есть. Налей-ка мне, сын мой,
спирту,
разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже
налей.
Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! - Поп выпил.Теперь я скажу,
что
бог - есть. Имя ему - Жизнь. В этого бога я верую. Это - суровый, могучий
Бог,
Он предлагает добро и зло вместе - это, собственно, и есть рай. Чего мы
решили,
что добро должно победить зло? Зачем? Мне же интересно, например, понять,
что ты
пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь
глаза -
делаешь вид, что тебе интересно слушать:
Максим пошевелился на стуле.
- Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а
истина.
И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа тебя привела
сюда
или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто пожалеть
тебя,
сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю:
душа
болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с
печки не
стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не
бойся,
что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь,
на
этом свете, получишь сполна и рай и ад.- Поп говорил громко, лицо его
пылало, он
вспотел.- Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у
верующих
душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится, не
знаю.
Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со
всеми
вместе, а если удастся, то и обогнать других: Зло? Ну - зло. Если мне
кто-нибудь
в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и
дам
в рыло. Никаких - <подставь правую>. Дам в рыло, и баста.
- А если у него кулак здоровей?
- Значит, такая моя доля - за ним бежать.
- А куда бежать-то?
- На кудыкину гору. Какая тебе разница - куда? Все в одну сторону -
добрые и
злые.
- Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь,- сказал Максим.
- Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая - скулить на
месте.
Максим стиснул зубы: Вьелся горячим злым взглядом в попа.
- За что же мне доля такая несчастная?
- Слаб. Слаб, как: вареный петух. Не вращай глазами.
- Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?
Поп громко, густо - при больных-то легких! - расхохотался.
- Видишь! - показал он свою ручищу. - Надежная: произойдет
естественный
отбор.
- А я ружье принесу.
- А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты
слаб.
- Ну - ножом пырну. Я могу.
- Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять
лет
тянуть.
- Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?
- Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал.
Налей.
Максим налил.
- Ты самолетом летал? - спросил поп.
- Летал. Много раз.
- А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я
думал:
если этот летающий барак навернется, значит, так надо; Жалеть и трусить не
буду.
Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня оторвал от земли и
понес,
я даже погладил по боку - молодец. В самолет верую. Вообще в жизни
много
справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно - с песню. Будь она,
эта
песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает.
- А у вас в церкви: как заведут:
- У нас не песня, у нас - стон. Нет, Есенин: Здесь прожито как раз с
песню.
Любишь Есенина?
- Люблю.
- Споем?
- Я не умею.
- Слегка поддерживай, только не мешай.
- И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то
загудел,
что и правда защемило в груди. На словах <ах, и сам я нынче чтой-то
стал
нестойкий> поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.
- Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя
люблю.
Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно:
Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.
- Отец! Отец: Слушай сюда!
- Не хочу! - плакал поп.
- Слушай сюда, колода!
- Не хочу! Ты слаб в коленках:
- Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках:
Тубик.
- Молись! - Поп встал.- Повторяй за мной:
- Пошел ты!..
Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.
- Повторяй за мной: верую!
- Верую! - сказал Максим.
- Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!
- Ве-ру-ю-у! - заблажили вместе. Дальше поп один привычной
скороговоркой
зачастил:
- В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную
революцию-у! В
космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!..
Вместе заорали:
- Ве-ру-ю-у!
- Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую,
что
задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!
- Верую-у!
- В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и
мякость
телесную-у!..
:Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно
кидал по
горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал
себя по
бокам и по груди:
Эх, верую, верую!
Ту-ды, ту-ды, ту-ды - раз!
Верую, верую!
М-па, м-па, м-па - два!
Верую, верую!..

А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим
голосом
громко вторил:
У-тя, у-тя, у-тя-три!
Верую, верую!
Е-тя, етя - все четыре!

- За мной! - восклицал поп.
Верую! Верую!

Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали
круг
по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал
руки:
Половицы гнулись.
Эх, верую, верую!
Ты-на, ты-на, ты-на - пять!
Все оглобельки - на ять!
Верую! Верую!
А где шесть, там и шерсть!
Верую! Верую!

Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким
остервенением,
что не казалось и странным, что они пляшут. Тут или плясать, или уж
рвать на
груди рубаху и плакать и скрипеть зубами.
Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать тоже. Но он
только
время от времени тоненько кричал: <Их-ха! Их-ха!> Он не знал слов.
Рубаха на попе-на спине-взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры
мышц:
он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще
перекусить
тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он всех
барсуков
слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка
пожирнее -
он так просто не уйдет.
- За мной! - опять велел поп.
И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая,
кругом,
кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину
круга,
прогнул половицы: На столе задребезжали тарелки и стаканы.
Эх, верую! Верую!..
Василий Шукшин.