Как выявить грань между Вторым и Третьим Адамом. Часть 3

Если первобытное искусство прежде всего эйдетично, то традиционное искусство прежде всего символично. Между эйдосом и символом – разрыв. Эйдетически не мыслят, а воспринимают-понимают, а символически - уже моделируют-программируют. В палеолитическо-первобытном случае (Адам 2) субъектность не просто мерцает, а уже проецируется вовне в виде эйдетического отпечатка («чистого наименования» прежде всего родственного зверя, как указывается в Торе в Книге Брейшит – библейской Книге Бытия 2:19-20 или в ряде сур Священного Корана), а в мезолитическо-архаическом случае (Адам 3) субъектность уже «шифрует» сущее в символическом инобытии. Вопрос - насколько произвольны форма и смысл символа. При отлете от реальности непосредственно воспринимаемого эйдоса-образа, какова степень соответствия помысленного символа-обозначения (знака) – обозначаемому идеальному коду сущего. Этот вопрос – не только к традиционному искусству, но и к искусству вообще и даже к повседневной знаково-семиотической среде обитания исторического и современного человека, жителя мегаполиса.( Read more... )

Петр Анатольевич Куценков доказывает в своем исследовании, что, во-первых, с сугубо формальной точки зрения палеолитические изображения имеют мало общего с тем, чем было изобразительное искусство начиная с эпохи мезолита. Строго говоря, к нему неприменимо даже понятие «форма», поскольку есть только реальный объект (животное), почему-то потрясший воображение древнего человека, и его «отпечаток» на скальной поверхности. И больше ничего: ни традиции, ни рефлексии.

Во-вторых, говоря об образе в палеолитическом искусстве, следует помнить, что речь идет не о той «картинке», что существует в голове современного человека, и даже не о той, что «проецировалась» на скандинавские, испанские или южноафриканские скалы мезолитическими и ранненеолитическими охотниками. Мы имеем дело с принципиально иным явлением — в лучшем случае, это то, что только долженствовало стать настоящим образом в очень далеком будущем.

В-третьих, на роль «матрицы» натуралистических палеолитических изображений с наибольшей долей вероятности могут претендовать эйдетические воспоминания, подкрепленные (или даже прямо спровоцированные) незавершенным действием — неудачной охотой.

Однако феноменом эйдетической памяти можно объяснить только неповторимый впоследствии натурализм палеолитического искусства. Объяснение же полному отсутствию обобщения и контекстуальных связей между отдельными изображениями следует искать только в том, что не существовало в эпоху верхнего палеолита — в речи. Всё, что в палеолитическом искусстве отсутствует, все, что делает его, в конечном счете, недоступным пониманию современного человека — так или иначе связано с речью. Первобытным «образам» не хватало вербализации зрительного восприятия, характерной для современного Ноmо sapiens sapiens. Но ведь именно вербализация и дает нам возможность развертывать последовательные серии взаимосвязанных между собой «картинок», пронизанных парадигматическими и синтагматическими связями. Это фундаментальный факт того, что можно назвать «психофизиологией палеолитического искусства».

В-четвёртых, с точки зрения психофизиологии, искусство и письмо так никогда и не становятся «совершенно обособленными системами». Это- второй фундаментальный факт психофизиологии палеолитического искусства. Изначальная слитность письма и рисования, между прочим, заставляет лишний раз задуматься о том, насколько глубоко лежат корни письменности. Вероятно, настолько глубоко, что предысторию (а, может быть, и историю) письменности, письма вообще, - следует начинать прямо с палеолита.

Если суммировать всё, сказанное выше, то мы неизбежно приходим к тому же выводу, что был получен на основе анализа эйдетического натурализма палеолитических изображений. Они не могли быть связаны с образами. Точнее, с «нашими» образами, поскольку у современного человека именно «перешифровка» является обязательным условием создания и изображений, и письма.

У современного человека «внутренний образ» определяется объектом изображения в той же (если даже не меньшей) степени, что и традицией: именно она заставляет нас «видеть» объект в правильной перспективе (как средневекового иконописца — в перспективе обратной). Именно культурная традиция заставляет нас определенным образом компоновать плоскость изображения или пространство — если речь идет о скульптуре. Причем, эти культурные навыки закреплены очень глубоко, на уровне пространственного поля построения движений. Блестящим доказательством этому утверждению служит то, что почерк человека остаются одинаковым вне зависимости от того, держит ли он перо рукой, в зубах, или оно прикреплено к сгибу локтевого сустава.

Но есть и еще один аспект «перешифровки». При взгляде на любое изображение, созданное человеком начиная с эпохи мезолита, в глаза бросается одно их свойство: композиция является, в известном смысле, аналогом семантических полей, причем в изобразительных семантических полях полностью доминируют ситуационные и понятийные связи.

Именно возможность «перешифровать» изображение в семантическое поле и позволяет нам «понимать» рисунки десятитысячелетней давности. Рассмотрим с этой точки зрения классический памятник мезолитического искусства Испании. Выстраивается примерно такое понятийно-ситуационное семантическое поле:

козел⇒охотник⇒лук⇒стрелы⇒рана⇒след⇒преследование

Вместе с тем, даже «понятная» наскальная живопись Испанского Леванта все еще очень далека от изображений, создаваемых современным человеком. Дело в том, что в данном случае исходной точкой семантического поля может быть избрано любое понятие ряда. В этом и состоит основное отличие архаичного искусства мезолитического и/или ранненеолитического типа от более развитых изобразительных форм традиционного искусства, например, от европейского средневекового искусства. Там изображение, связанное с ключевым понятием, помещается в геометрическом центре композиции. Если на иконе изображена Богоматерь с Младенцем, то ни у кого не возникает сомнения, что главный элемент композиции — именно Младенец, поскольку Его изображение и помещено в геометрическом центре иконы.

Но всякий, кто попытается реконструировать семантическое поле «Большого плафона» палеолитической Альтамиры или «Большого зала быков» из пещеры Ляско, непременно потерпит фиаско — никакого геометрического центра там нет и в помине, а последовательность зубр1⇒зубр2⇒ … ⇒зубрn семантического поля не образует, если не считать таковым бесконечное воспроизведение одного и того же понятия (т.е. ни что иное, как персеверацию). Но именно благодаря полной идентичности всех воспроизведенных на скальном своде «понятий» говорить о них в данном случае было бы некорректно. Понятий-то как раз нет; есть только конкретные особи, чьи «портреты» украшают первобытные пещеры.

Таким образом, кроманьонец мог рисовать, но не мог объяснить, что, почему и зачем он рисует. Без речи создание изображений не могло быть волевым актом; все уровни построения движений, необходимые для создания изображений, включались по команде «извне» и реализовывали эйдетическую картину, хранившуюся в памяти кроманьонца. И тут возникает вопрос: что играло роль того спускового механизма, который приводил в исполнение реализацию эйдетического образа?

В разделе «Образы, мышление и речь» Петр Куценков дает ответ: кроманьонец, когда он проводил по камням пещер вымазанными в охре пальцами, «видел» эйдетические картины. Они были полностью изолированными друг от друга (кроме связи по примыканию); в них не было следа классифицирующей обобщающей деятельности, характерной для мышления нормального современного человека, носителя любой, даже самой архаичной, культуры.

Однако первобытный человек явно мог распознавать знакомые и незнакомые, легко и трудно различимые невербальные стимулы. Кроманьонец умел оценивать пространственные отношения, устанавливать сходство, различие и физическую идентичность стимулов. Ему был доступен зрительно-пространственный анализ, последовательность (сукцессивность), одновременность (симультанность) восприятия и, соответственно, конкретное узнавание.

Судя по палеолитическим изображениям, не хватало зрительному восприятию первобытного человека именно тех качеств, что неразрывно связаны с вербализацией. Но без вербализации зрительное восприятие и мышление человека палеолита ничем решительно не выделяет его из сонмища высших приматов. Ведь и шимпанзе не только умеют делать орудия труда, но и устраивают загонные охоты — т.е. оказываются в состоянии даже предвосхищать события, действуя в пределах временного поля. Тем не менее, ясно, что человек верхнего палеолита ушёл уже очень далеко не то, что от шимпанзе, но даже от своих соседей по ледниковой Европе — неандертальцев.

Для реконструкции совместной «работы» эйдетических воспоминаний, мышления и речи в мозге кроманьонца пока нет иных источников, кроме зыбкой все же аналогии между фило- и онтогенезом, и некоторых черт мышления и поведения современного человека в патологии — однако из этого вовсе не следует, что современные психотики воспроизводят весь комплекс мышления, восприятия и поведения человека эпохи палеолита.

Примерно то же можно сказать и об онтогенезе. Психологи, в общем, согласны с тем, что в онтогенезе и дизонтогенезе человек воспроизводит эволюцию самого вида Homo sapiens sapiens, но только фрагментарно. Ещё больше осложняет нашу задачу то, что до сих пор «ни в лингвистике, ни в психологии, ни в педагогике нет детально разработанных общетеоретических концепций, которые относились бы к детской речи в целом» (Фрумкина Р.М. Психолингвистика. Москва, 2003, стр. 104). Свойства палеолитических изображений, по крайней мере, позволяют предположить с достаточно высокой степенью вероятности, что речь кроманьонца примерно укладывалась в тот период онтогенеза, когда формируется детская аффективная, затем автономная, а потом уже и внешняя речь, причём, можно обнаружить признаки и первой, и второй, и третьей фазы. Из этого, кстати, лишний раз следует, что нет и не может быть полного соответствия филогенеза онтогенезу: на основе анализа формирования речи и мышления в онтогенезе можно говорить только о реконструкции общего направления эволюции.

Особенности изображений, когда-то созданных кроманьонцами, позволяют предположить, что первоначально целостное восприятие окружающего мира первобытным человеком было разрушено при вторжении слов в первую сигнальную систему, Это и позволяет понять, почему в палеолитическом искусстве нельзя увидеть сцен охоты, типичных для искусства мезолита: целостность распадалась на составные элементы, на которых и было сконцентрировано внимание первобытного человека.

А из этого следует, что кроманьонцы, создававшие изображения, речью уже в определённой степени владели. То, в какой степени они ею владели, и как эта первоначальная речь взаимодействовала с хранящимися в первобытной памяти эйдетическими картинами, можно попытаться уточнить благодаря наблюдениям над поведением современных психотиков и детей — и нормальных, и умственно отсталых.

Таблица I. Аналогии между мышлением человека верхнего палеолита, современного человека в патологии, онтогенезом и дизонтогенезом.
Палеолит Нарушения операционной стороны мышления у современного человека Нормальный онтогенез (1-6 лет) Дизонтогенез (аутизм, олигофрения; глухонемые дети, 1-6 лет)
Снижение уровня обобщения Снижение уровня обобщения; искажение процесса обобщения
Аффективная и/или автономная речь (?) Аффективная речь, затем автономная речь Отсутствие речи или аффективная речь; жёсткая фиксация значения слова
Замещение понятия образом и/или изображением (?) Замещение понятия образом и/или изображением
натуралистические изображения схематичные рисунки («детские каракули») натуралистические изображения (Надя)
эйдетическая память эйдетическая память эйдетическая память
связи по примыканию связи по примыканию связи по примыканию
персеверация персеверация персеверация персеверация

Качества, характерные для первобытного мышления, патологий современного человека, онтогенеза и дизонтогенеза, сведены в таблицу «Аналогии между мышлением человека верхнего палеолита, современного человека в патологии, онтогенезом и дизонтогенезом». Как нетрудно заметить, все четыре столбца таблицы содержат много общих пунктов, но ни один из них по отдельности не составляет полной аналогии особенностям того, что можно назвать «палеолитическим образным мышлением». Однако совпадения велики, что и является, пусть и косвенным, но всё же доказательством продуктивности реконструкции, по крайней мере, некоторых черт первобытного образного мышления на основе тех данных, что даёт изучение современного человека в онтогенезе и патологии.

«Дискретное» воспроизведение объектов охоты на скалах свидетельствует о том, что к моменту появления первых рисунков люди уже перешли в фазу «расчленения» реальности, к восприятию единичных объектов. Таким образом, уже начался процесс первоначально означения вещей, причём изображения играли в нём очень важную, если не ключевую, роль. Ведь многочисленные экспериментальные данные неопровержимо говорят о том, что такое возможно только при уже состоявшемся столкновении первосигнальных импульсов с второсигнальными — т.е. картина реальности уже была чем-то опосредована.

Таким элементом опосредования и в то время, и впоследствии могли быть только знаки. Только они могли расчленять целостное зрительное поле. Но, если исходить из свойств палеолитических изображений (а иного источника у нас просто нет), эти первоначальные знаки не образовывали ещё новой целостной картины, уже полностью опосредованной процессом означения. Поэтому-то можно утверждать, что изображения верхнего палеолита являются памятниками эпохи первоначального означения, когда некогда целостная картина уже подверглась деформации, но ещё не сложилась в новое целостное, характерное уже для эпохи мезолита отображение означенной, очеловеченной реальности.

Следовательно, и о знаках в этом случае можно говорить только с большими ограничениями – эти знаки явно сильно отличались от современных хотя бы уже потому, отсутствовал связующий элемент между звуком и вещью — понятие. Это ещё одна причина, в силу которой один из компонентов знакового процесса, изображения, как мы уже неоднократно отмечали, имел мало общего с изображениями всех последующих эпох.

Одной из причин создания изображений могла быть их способность служить удовлетворению первичной органической потребности в новых впечатлениях. Воспроизводя на скальной поверхности животное, ушедшее от преследования, кроманьонец снова и снова воспроизводил то «новое впечатление», что он получил во время охоты. И вполне вероятно, что эмоциональные охотничьи стрессы давали мощный толчок к эволюции первобытного мышления, а изображения были средством снова и снова воспроизводить эти переживания и, таким образом, совершенствовать свой мыслительный аппарат.

Но удовлетворение потребности в новых впечатлениях (т.е. компенсаторная функция изображений) всё же остаётся только фоном, на котором разворачивалась захватывающая драма становления человечества. Главной «задачей», стоявшей перед кроманьонцем на протяжении всего верхнего палеолита, было освоение языка и речи. И, вероятно, мы не очень ошибёмся, если предположим, что именно тонкое соотношение речи и мышления в палеолите и составляло структуру первоначальной потребности в новых впечатлениях в палеолите.

Вторжение второй сигнальной системы (речи) в мышление первобытного человека, вероятно, приводило к торможению, чреватому галлюцинациями. Первобытный человек обладал мощнейшим источником зрительных галлюцинаций — ведь его память хранила куда более яркие воспоминания, чем наша: вместо «образа» современного человека перед «мысленным взором» кроманьонца стоял эйдетический фантом, не поддающийся вербальным перешифровкам.

У современного же человека галлюцинации возникают под воздействием сенсорного голода и раздражителей, перегружающих деятельность внешних и внутренних анализаторов. Но на роль основного галлюциногенного фактора претендует, всё же, именно наличие тормозного состояния в коре головного мозга.

Несомненно, что акт «расторможения» был сопряжен с положительными эмоциями. Вот тут-то и начинается самое интересное: снова и снова воспроизводя один и тот же рисунок, древний человек снова и снова воспроизводил одни и те же позитивные переживания. Это навязчивое воспроизведение одного и того же объекта было персеверацией, тут и там проступающей в патологии современного человека. Так, возможно, и удовлетворялась потребность в новых впечатлениях, ставшая, вероятно, дополнительным фактором, ускорявшим эволюцию нового вида.

После всего сказанного выше, возникает естественный вопрос: кто создавал палеолитические изображения? И если искусство палеолита буквально по всем параметрам выпадает из истории искусства, можно этих авторов считать людьми в полном смысле слова?

В последнее десятилетие ХХ века выяснилось, что ископаемый неоантроп эволюционировал по меньшей мере 100 тыс. лет, т.е. по темпам филогении оставался больше животным, чем социальным существом. Можно ли тогда создание, чья культура практически не менялась 100-150 тысяч лет, считать человеком в полном смысле слова? Не означает ли это, что действие законов естественного отбора продолжалось на протяжении всего верхнего палеолита? Ведь получается, что ископаемый Homo sapiens sapiens, по крайней мере, по трем параметрам, ближе к Homo sapiens neanderthalensis или какому-то иному виду палеоантропов, чем к современному человеку.

Больше того - в последние годы ХХ века резко сократилась дистанция между явными нелюдьми (высшими обезьянами) и палеоантропами, - следовательно, и кроманьонцами. Выяснилось, что разные популяции шимпанзе по-разному используют разные орудия труда, т.е. обладают тем, что до самого последнего времени считалось исключительным достоянием человека (Whiten A., Goodall J., McGrew W.C., Nishida T., Reynolds V., Sugiyama Y., Tutin C. E. G., Wrangham R. W., Boesch C. Cultures in Chimpanzees // Nature, London, 1999, № 399, р. 682-685). К тому же постепенно увеличивается количество фактов, свидетельствующих о том, что речь и «символическое поведение» (довольно загадочный термин) начали формироваться у очень отдаленных предков Homo sapiens sapiens. «Человеческая речь, - отмечает М.Л. Бутовская, стала развиваться раньше, чем предполагали антропологи. Можно считать установленным наличие оформленных мозговых центров Брока и Вернике уже у H. habilis. По мнению крупнейшего специалиста по ранним гоминидам Ф. Табайаса, зачатки центра речи прослеживаются у поздних австралопитековых - грацильных и массивных, т.е. A. africanus и A .robustus» (Бутовская М.Л. Эволюция человека и его социальной структуры // Природа, Москва, 1998, № 9). Подробнее о том же см: Wilkins, W.K. & Wakefield, J. Brain evolution and neurolinguistic preconditions (Behavioral and Brain Sciences. 1995. #18 http://www.bbsonline.org/documents/a/00/00/04/61/bbs00000461-00/bbs.wilkins.html).

Все это размывает границу не столько между обезьянами и палеоантропами, сколько между палеоантропами и архаичными Homo sapiens sapiens. Но при этом еще больше увеличивается разрыв между современным человеком и прочими высшими гоминидами, включая кроманьонца. Таким образом, тот разрыв непрерывности, который был проклятием для всей классической антропологии, и который традиционно приурочивали ко времени появления вида Homo sapiens sapiens, неправильно датировавшийся временем около 60-40 тыс. лет назад, резко смещается во времени ближе к нам. Перерыв был — но только между палеолитическим и мезолитическим человечеством, и никак не раньше.