Освоить творчество Алексея Федоровича Лосева

Во вторник 13 ноября 2007 года вечером был на разговоре о творческом наследии Алексея Федоровича Лосева (1893-1988) в Доме-библиотеке Лосева на Старом Арбате, фактически была презентация выдающейся книги о нём – «Алексей Федорович Лосев. Из творческого наследия. Современники о мыслителе. Издание подготовили А.А. Тахо-Годи и В.П. Троицкий. Москва: Русскiй мiръ, 2007. – 776 стр. – Серия: Русскiй мiръ в лицах).

В книге представлены статьи моих знакомых по 1960-х годам – Сергей Хоружий, Станислав Джимбинов, Сергей Аверинцев, Георгий Гачев, Владимир Бибихин, Петр Палиевский. Из них был и блестяще выступил последний.

Я в начале 1960-х годов работал с Алексеем Федоровичем, был его секретарем, мне тоже есть что сказать, и я уже не раз рассказывал в этих своих заметках. Сейчас остановлюсь на понимании его философии. На мой взгляд, из опубликованных в книге материалов близки к пониманию сути этой философии Владимир Вениаминович Бибихин в статье «Двери жизни» (стр. 605-621) и Александр Львович Доброхотов в материале «Мир как Имя» (стр. 593-601). Суть лосевского философствования, его основная интуиция – воплощение нетварных бытийных энергий в тварном сущем, «православно понятый неоплатонизм».

Отсюда сразу формулирую отличие своего философствования от лосевского – у него бытийная энергия прорывается в мир через высшие измерения сущего, то есть почти эманирует сверху вниз (как у Плотина), а у меня она разряжается в сущем через жертву, свершаемую человеком. У Лосева в сердечной глубине его философствования мерцает апофатическое Единое, а у меня в волящем словостреле – Богосаможертвоприношение.

В 1961 году мне в Физматгизе поручили отредактировать рукопись Алексея Федоровича Лосева об античной атомистике. К тому моменту я был достаточно эрудирован и хорошо знал русскую дореволюционную «философию всеединства» и почти наизусть выучил шедевр Павла Александровича Флоренского «Общечеловеческие корни идеализма» и вообще почти боготворил Флоренского и сразу увидел в рукописи Лосева целые страницы, выписанные из сочинений Флоренского, причем, что меня возмутило, без ссылок на оригинал. Я помчался на мотоцикле с Ленинского проспекта к Алексею Федоровичу домой на Арбат и потребовал объяснений. Надо сказать, что тогда я был настолько уверен в своей интеллектуальной мощи, что никаких авторитетов для меня не существовало. Душа резонировала с прозрениями Флоренского и Ницше, а ещё я уважал Карла Ясперса и Мартина Хайдеггера, а о Алексее Лосеве мало что слышал, и лишь перед поездкой к нему прочитал его книги, находившиеся в библиотеке соседнего Соцэкгиза – книги произвели впечатление, хотя и не такое сильное, как идеи Бердяева, Булгакова и тем более Флоренского (будучи студентом МГУ, я проштудировал полный комплект дореволюционного журнала «Вопросы философии и психологии»).

Алексей Федорович разъяснил мне, что тоже очень почитает Павла Александровича Флоренского и считает его своим светочем и счел нужным для раскрытия темы взять за основу несколько страниц из книги Флоренского «Мнимости в геометрии» без ссылки на неё, потому что не знал, к какому редактору рукопись попадет, ведь Флоренский считался автором сомнительным и репрессированным, а поскольку я Флоренского уважаю, то мы с Лосевым вставим ссылку на «Мнимости в геометрии» в процессе редактирования.

После этого наше знакомство продолжилось, Алексей Федорович и Аза Алибековна дарили мне свои труды, а Аза обильно подкармливала меня своими изумительными мясными блюдами. Я для Лосева конспектировал в библиотеках новые немецкие книги по философии и античности, а когда Леонид Греков в 1962 году поручил мне написать рецензию на двухтомник Хайдеггера «Ницше», то я принес этот двухтомник Лосеву и читал его ему, и мы с ним оживленно обсуждали во многом неожиданные для Лосева мысли Хайдеггера и заодно снова осмысляли Ницше. Так что стойкое впечатление о философствовании Лосева и ходах его постижений у меня осталось, и отсутствие проблематики жертвоприношения и соответственно смерти мне казалось подобным умственной кастрации. Эсхатологические мои вопрошания не находили ответа в разговорах с Лосевым, хотя я считаю его великим философом, а его постижения всеединства через миф и имя и музыку стимулируют и концентрируют. Для меня книги Алексея Федоровича – настольные, и по всем философским вопросам, за исключением эсхатологических, я обращаюсь к ним. А эсхатологию постигаю через Новый Завет.

Под влиянием Виктора Петровича Троицкого с его «периодической системой категорий», выросшей из осмысления грандиозного идейного наследия Алексея Федоровича Лосева, я заново увлекся лосевскими трудами. У меня подозрение, что он, находясь под влиянием неоплатонизма Плотина и Прокла и затем паламизма, все же не совершил тот решающий шаг, который сделал Мартин Фридрихович Хайдеггер в трактате «Бытие и Время» (1927) – не разделил бытие Sein и сущее Seiende и не открыл человеческое Dasein как особую и ключевую структуру бытия сущего, через которую разряжается нетварная энергия Sein. Отсюда – фундаментальная роль «бытия-к-смерти» (Sein-zum-Tode), что разъясняет роль жертвоприношения в системе Sein-Dasein-Nichts. Все же Алексей Федорович благодаря своей поразительной философской интуиции чувствовал наличие некой подобной структуры и прозревал «антисубъективистский имманентизм». А вот до человеческого Dasein, стоящего выше субъекта и сопряженного не только с Sein, но и с Nichts – не дошел, и не исследовал экзистенциальные и эсхатологические аспекты бытия сущего. Зато Алексей Федорович прорвался в высшие измерения сущего и смог вслед за Павлом Александровичем Флоренским наметить те из них, в которых укоренены эйдосы-феномены, числа, эстетические и моральные модальности (в работе «Постигая Хайдеггера» показано, что всего вместе с нулевым измерением насчитывается 11 измерений, что соответствует результатам М-теории). В постигнутых им новых измерениях открылись новые категории сущего, и Виктор Троицкий правильно решил свести их в эвристическую таблицу. Меня тоже заинтересовала эта проблематика, только я решил вслед за Хайдеггером развести категории сущего и экзистенциалы бытия и тем самым жестко сгруппировать те и другие (таков замысел Части II моего трактата «Постигая Хайдеггера»). Но это – исследовательская программа на год-два вперед. Ясно, что надо проштудировать как Хайдеггера, так и Лосева, и многое по категориям уже таблично сделал Виктор Петрович Троицкий, теперь нужно сопрячь его результаты с таблицей трансценденций и соответственно экзистенциалов.

Кстати, Сергей Хоружий в ходе освоения исихазма пошел дальше Лосева и взял на вооружение хайдеггеровское разделение бытия и сущего и потому смог систематичнее постичь суть бытийных энергий и ушел от плотиновского эманационизма.

Теперь поясню, почему мое внимание в начале 1960-х годов переключилось от Лосева к Ильенкову и Лифшицу. Я с головой ушел в эсхатологию и видел эсхатологическую суть марксизма и русской революции. Тогда, как и сейчас, на слуху были сталинские репрессии, и важно было осмыслить их и вообще русскую революцию, а заодно войну, убийство, самоубийство, шахидство. Эвальд Васильевич Ильенков стискивал голову руками в ответ на мои вопросы о необходимости террора и страдальчески мне возражал – «Валерий, нельзя так ставить вопрос». «Как же нельзя, - говорил я, - когда Гегель в «Феноменологии духа» /а этот гениальный труд был издан только что в 1959 году/ именно так и ставит. Для него террор – разряд энергии «всеобщего» бытия через конкретное «единичное» сущее. В разделе «Абсолютная свобода и ужас» всё это Гегелем прописано». Но Ильенков не мог смириться с необходимостью жертвоприношения и заякоривался на свободе морального выбора человека.

Напротив, Михаил Александрович Лифшиц, гуляя со мной по Ленинским горам, часами обсуждал необходимость революционных сломов сущего, катастрофичность человека и его истории, готовность к самопожертвованию и убийству-самоубийству. Меня эта тематика увлекала, а мысли Алексея Федоровича Лосева я предпочитал осваивать через чтение, а не общение. Вот почему я перестал бывать в его квартире на Арбате.

Теперь два слова о вчерашнем заседании в Доме А.Ф. Лосева. Вел его Виктор Петрович Троицкий, и он правильно подчеркнул недоосвоенность наследия великого нашего мыслителя, причем даже столь популярной восьмитомной «Истории античной эстетики». Нужен «электронный Лосев», нужен тезаурус.

Директор издательства Русский мир Вячеслав Евдокимович Волков очень интересно рассказал о своих замыслах, я затем на фуршете пообщался с ним и договорился поместить материал о серии «Русский мир в лицах» в наш журнал «Русская История». Достойно выступил главный редактор этого издательства Михаил Дмитриевич Филин – он признался, что, работая над книгой о Лосеве, испытал просто духовно-интеллектуальное наслаждение. Поразил всех своим талантом художник Валерий Владимирович Покатов, вырезавший на доске почти идеальный образ философа (об этом говорил, ссылаясь на мнение Азы Алибековны, и Троицкий, и Палиевский). Портрет действительно впечатляет. Полный энергетики сильный и с изумленно-испытленным заглядом в суть сущего Лосев на фоне двух начал - античный Эрехфейон из Афин и православный храм из Новочеркасска.

Профессор Московской государственной консерватории Константин Владимирович Зенкин глубоко раскрыл философию музыки Лосева через прорыв в более высокие, чем обычное пространственно-временное четырехмерие, измерения сущего. Предстала музыка как «звучащее число». Как говорил Алексей Федорович, «мир – это музыка, а наука – накипь». Профессор рассказал про отношения Лосева с творчеством Скрябина (вплоть до призыва анафемствовать его), увлечение катастрофизмом-революционизмом Вагнера.

Мой старинный знакомый по Университету Молодого Марксиста Петр Васильевич Палиевский, подробно проанализировав портрет Лосева в исполнении Покатова и, сравнив его с портретом Пушкина в исполнении Кипренского («вы хотели портрет гения – вот он!"), сказал, что книга выдающаяся, ей суждена долгая жизнь. Суть Лосева раскрыта глубоко, хотя тема отнюдь не закрыта, много чего ещё остается осваивать. Но есть уже, от чего отталкиваться. Это – введение в мир Лосева. Зашла речь о резком выступлении Максима Горького против Алексея Лосева в статье "О борьбе с природой", напечатанной 12 декабря 1931 года одновременно в газетах "Правда" и "Известия", и о том, что академический Институт мировой литературы, в котором работает Петр Васильевич Палиевский, до сих пор носит имя Максима Алексеевича Горького. Да, известен этот прискорбный факт. Многие "мастера культуры", будучи выдающимися и даже великими, как Горький, творцами в своей сфере, иногда предстают в сфере политики в жалкой роли апологетов очередного "культа личности" (смотри ситуацию в РФ на сегодня). Петр Васильевич объясняет такое постыдное падение Максима Горького тем, что в стране сшиблись грандиозные исторические силы, и вихрь событий подхватил великого писателя и заставил сыграть роль чуть ли не палача (Лосев в декабре 1931 года уже отбывал срок в Свирлаге). Счастье, что Алексея Федоровича не расстреляли, в его освобождении большую роль сыграла жена Максима Горького - Екатерина Пешкова. А расстрелять Лосева призывал не Лазарь Каганович, как иногда счиатют, а хороший драматург, но прямолинейный политик Владимир Киршон в 1930 году на XVI съезде ВКП(б). Алексей Федорович пострадал, фактически лишился зрения, однако выстоял как казак-боец и передал нам эстафету максималистского вопрошания. Особо высоко Петр Палиевский отозвался о книге Лосева «История античной философии в конспективном изложении», в которой на 200 страницах четко и понятно изложены 12 веков изощренной греческой мысли. В самом составе, композиции, звучании книги – отпечатлелась личность Азы Алибековны Тахо-Годи, соратницы и спутницы, второй половинки Лосева. Без неё не было бы того грандиозного наследия Лосева, которое предстоит нам осваивать ещё долгие годы. Главное в Лосеве – его универсалистский взгляд на сущее, одна из вершин русской интуиции всеединства. Когда Палиевского спросили, бывали ли споры между ним и Лосевым, он сослался на Байрона, который, по признанию этого английского поэта, пытался «бороться» с Гёте, но остался в итоге хромым, как Иаков (Израиль-Богоборец). Колоссальная энергия мысли в этой книге – подытожил Петр Васильевич. Согласен!

Доктор филологических наук языковед-философ Валентина Ильинична Постовалова поделилась своими воспоминаниями о последних годах и днях жизни Лосева. Она задала ему вопрос при первой встрече – а зачем нужна философия, если есть вера. И Алексей Федорович Лосев в духе учения Карла Ясперса о «философской вере» просто ответил – «чтобы веру понимать». Ибо вера без рационального понимания скатывается к ложному обрядоверию. Характерно, и я подтверждаю, что для Лосева не звук, а письмо (ecriture в смысле Жака Деррида) стояло впереди, и я вспомнил его неприятие мысли Хайдеггера о приоритете не образа, а звука у древних греков. И когда Лосев диктовал мне и Валентине Ильиничне свои тексты, он их мысленно видел перед собой до последней запятой. И Постовалова верно подчеркнула «сокровенность» Лосева, тайну в нем, апофатичность. Надо снова и снова возвращаться к его текстам, в которых запечатлелась его не просто интуиция, а как бы духовидение. И его «Философия имени» - не просто ключ к его столь глубокому православно-неоплатоническому пониманию имяславия (имябожничества), а и к его восприятию надсубъектно-нетварной бытийной энергии, то есть энергии Слова. Он был ученый монах в мире, и к его прозрениям надо восходить. А благодаря изданной книге «Алексей Федорович Лосев», если раньше у каждого из нас был «свой Лосев», то отныне, в представленном коллективном портрете, он стал «наш Лосев».