На портале украинских левых «Лiва справа» прочел интервью Владимира Ищенко (Л.С.) с Борисом Кагарлицким Готовы ли левые заполнить идеологический вакуум?, посвященное состоянию и перспективам левой политики и теории в постсоветских странах:

Л.С.: Какие бы Вы назвали наиболее интересные разработки в области левой теории, сделанные в России или на постсоветском пространстве, скажем, за последние 15 лет?

Б.К.: Говорить, в какой мере российская или украинская, или восточноевропейская общественная мысль, в том числе левая мысль, оригинальна, можно лишь в той мере, в какой эта мысль соответствует специфике ситуации. Или в той мере, насколько ситуация специфична, ровно в той мере мысль и оригинальна, а другое дело - насколько она является творческой. Это как раз уже другой вопрос, на самом деле, насколько мы имеем новаторские подходы, новаторские идеи и т.д.

Основной теоретический арсенал левых был заимствован из западных концепций. В конце 19-го века это был в основном ортодоксальный марксизм, который так или иначе, на самом деле, был востребован не только теми, кто себя называли марксистами, но также и народниками, не смотря на всю их специфику. А сейчас мы можем говорить о неомарксистских веяниях, о неомарксистских западных концепциях и теориях, которые так или иначе распространяются на восточноевропейской почве, но, конечно, здесь они сталкиваются со специфическими особенностями, связанными, прежде всего, с рудиментарным сталинизмом. Причем я говорю не только об идеологических сталинистах, а о том, что основной набор марксистских терминов, инструментов, интеллектуальных конструкций в массовое и индивидуальное сознание интеллектуалов, выросших в советское время, вошел все-таки в сталинистских интерпретациях и формулировках. Люди могут быть антисталинистами по своим идейным либо этическим воззрениям, но при этом они абсолютно зависят от сталинистских концепций в плане того, как они мыслят. Все шестидесятничество был таким «антисталинистским сталинизмом». В этом плане как раз современная левая мысль может быть, как это ни вызывающе звучит, более снисходительна к Сталину как личности, но при этом гораздо более жестко порывать с этим наследием сталинистского теоретического мышления, которое в значительной мере сводит марксизм к некоему набору даже не догм, а конкретных позитивистских максим, не имеющих никакого отношения к марксизму даже в том смысле, в котором понимал его еще сам Сталин. Это было уже следующее поколение, когда происходит полная инструментализация теории, когда она теряет всякую внутреннюю жизнь. И в этом смысле шестидесятничество было, с одной стороны, попыткой вырваться, но, с другой стороны, одним из этапов вырождения сталинистской традиции, после которого дальнейшее развитие по этой линии уже было невозможно, это был финал.

Почему, собственно говоря, шестидесятничество ничего после себя не дало, оно оставило после себя выжженную землю. И то, что очень многие шестидесятники перешли на правые позиции – это тоже неслучайно. Они либо остались на своих прежних позициях, не развивая их, консервируясь в теоретических построениях начала 70-х годов, либо они пришли к просто либеральным идеологическим конструкциям.

Хотя, как ни странно, шестидесятничество, если брать ХХ век, это наиболее яркое явление советского марксизма, безусловно. Был Ильенков, был Лифшиц, но заметьте, что и Лифшиц, и Ильенков были одиночками. Ильенков создал «ильенковскую школу» по факту, но лучше бы он ее не создавал. Если вы поедете на Ильенковские чтения, вы поймете, что «ильенковская школа» – это просто совокупность учеников Ильенкова, которые школы из себя не представляют. А Лифшиц даже в таком формальном виде школы не создал. А вот шестидесятничество было как раз массовым явлением, включало в себя, на самом деле, миллионы людей, из которых тысячи занимались какой-то интеллектуальной работой. Это явление творчества масс сопоставимо с явлением новых левых на Западе, но новые левые дали дальнейшее теоретическое развитие, и, в значительной мере, на почве отрицание новых левых и продолжается теоретическое осмысление, в то время как после шестидесятничества ничего не осталось.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Односторонне представляет Кагарлицкий шестидесятничество, осталось от него немало, но лицом к лицу лица не увидать, и можно просмотреть важное/

Если говорить уже о нынешней ситуации, то, честно говоря, меня волнует не интеллектуальный уровень. Меня волнует, как ни странно, численность. Когда мы говорим, что левые интеллигенты, интеллектуалы оторваны от активистов или склонны к теоретическому и, я бы даже сказал, бытовому снобизму, живут какой-то своей отдельной жизнью, мы забываем при этом, что главная проблема состоит в их элементарной малочисленности. Если бы всех этих людей при всем их снобизме было в 20 раз больше, я не говорю в 100 раз, в 20 раз больше, то в значительной мере проблема снобизма тоже бы снималась просто за счет того, что они должны были бы общаться хотя бы между собой. Они перестали бы быть узким кругом, который говорит на своем собственном языке непонятном для непосвященных, т.е. они перестали бы быть тусовкой, а стали бы средой.

Постольку-поскольку они перестают быть тусовкой, а станут средой, то эти все пороки не то чтобы преодолеваются, они могут остаться, но они становятся более терпимыми. Если говорить о снобизме, то, допустим, круг лондонского New Left Review - это невероятно снобистский круг, круг, в котором человек, который не является выпускником Итона или Гарварда, или, соответственно, Оксфорда или Кембриджа, будет чувствовать себя крайне неуютно, даже англичанин, не говоря уже об иностранце. Но, тем не менее, этот круг на определенном этапе был достаточно продуктивен, причем не только по отношению к собственно английской ситуации, но и по отношению к общемировой интеллектуальной ситуации в левом движении. Потому что он не был замкнут на себя, на узкой тусовке. Он имел как для интеллектуального журнала относительно большие тиражы, распространялся по всем библиотекам и т.д. Поэтому наша проблема сейчас это проблема не качества, а количества, которое, конечно, потом должно перейти в качество, но сейчас это проблема чисто количественная, а также проблема, повторю, перехода от тусовки к среде.

Вторая проблема – если говорить о социальных движениях и левых организациях – это, наоборот, как ни странно, проблема качества. Потому что главная беда сегодняшних левых организаций состоит не в их малочисленности, а в их низком качестве. Это зеркальная проблема по отношению к проблеме с интеллектуалами. Потому что если брать численность, то численность можно нарастить очень быстро. Это, кстати, показывает не только опыт, скажем, 1968-го года в Западной Европе, это показывает также опыт нашей перестройки, когда в обществе, где вроде бы ничего не было, вдруг появилась куча активистов, куча неформальных организаций, тысячи неформалов, которые как из-под земли выросли. Если есть общественная потребность в какой-то деятельности и есть социальная среда, которая способна этот актив порождать, то он начинает возникать.

Проблема в том, что этот массовый приток активистов и сторонников, который возможен в левом движении и он будет неизбежным на определенном этапе, должен встретиться с уже подготовленной почвой, созданной политическими кадрами, потенциальными лидерами, идеологами, организаторами, учителями для этой массы, которая будет включаться в процесс. Проблема сегодняшних левых организаций состоит в том, что если на них смотреть как на некое подобие того, что на советском военном языке называлось «кадрированными дивизиями», т.е. как на некий костяк, то в этом качестве они очень плохие. Когда их начнут разворачивать или они начнут разворачиваться во что-то более серьезное, мы увидим, сколько у них недостатков, пороков и т.д. Мы увидим, что численность-то можно нарастить довольно быстро, но нарастить качество, вырастить кадры, потенциальных лидеров намного труднее. Это требует времени и немножко другого социального опыта, поскольку опыт, который люди приобретают в этих маленьких левых организациях, зачастую не способствует их будущему вкладу в общественную деятельность, а, наоборот, способствует тому, что этот вклад будет негативным или никакого вклада не будет.

Причем это необязательно сектантство в западном смысле. Это скорее возведенная в очень высокую степень групповая замкнутость, которая отличается от сектантства тем, что сектантство имеет очень жесткую идеологическую дисциплину, а как раз в наших условиях идеологическая дисциплина очень низкая. Сектантство может выдвигать очень высокие моральные требования, по крайней мере, внутри секты, а в наших условиях этого нет. В этом смысле сектантство было бы шагом вперед для большинства левых сегодня.

Опять же есть более или менее удачные случаи, уровень деградации может быть больше или меньше, но, на мой взгляд, если взять молодого человека, который попадает в среду именно организованных или якобы организованных в какие-то группы левых, то, за редким исключением, эта среда его не формирует, а портит, т.е. формирует, но в негативном смысле. Она его приучает, что нужно кого-то разводить, кого-то кидать, что нужно как-то выживать и крутиться вместо того, чтобы заниматься своей основной деятельностью.

Это отчасти связано с объективными материальными проблемами, с очень низким уровнем институционализации, с тем, что мы, имея уровень внутренней политической организованности, характерный для позднего ХІХ века, при этом попадаем в технологическую среду ХХІ века. Соответственно, мы не можем идти по тому пути, когда создавались кружки, которые 10 лет занимались самообразованием, потом эти кружки объединялись… Тогда была уже некоторая общая доктрина, известная всем кружкам ,независимо от того, что они друг друга не знали, что было характерно для России 1890-х годов. Народники узнавали народников, марксисты узнавали марксистов, и у них не было больших идеологических разногласий, хотя они не общались между собой. Мартов, когда приезжал и встречался с Лениным, говорил на одном с ним языке. Была готовая доктрина. У нас этого нет, мы находимся в среде ХХІ века, которая очень подвижна, в том числе и идеологически.

Есть очень много версий, идеологем, в этом плане среда гораздо более открыта. Есть интернет, который позволяет практически моментальный доступ к практически любым информационным ресурсам. Есть столкновение со средствами массовой информации и необходимость вступать в борьбу либо какие-то отношения с ними. Это то, чего не было 100 лет назад. И вот эти все проблемы возникают перед группами, заставляют их вырабатывать какие-то стратегии и эти стратегии зачастую, учитывая низкий уровень органического строения этих групп, низкий уровень их собственной подготовки и опыта, приводят к саморазрушительным решениям для их внутренней жизни.

Все это вместе приводит к тому, что мы имеем достаточно рыхлую, слабую ситуацию и она абсолютно плоха тем, что, на мой-то взгляд, спрос на левых будет возрастать, причем возрастать, как говорится, в прогрессии. Вот я, например, уверен, что после этих выборов в России будет некое ощущение интеллектуального краха элит, причем оно будет прежде всего у самих элит. Сами верхи находятся в полном ужасе от собственной интеллектуальной, культурной, творческой беспомощности. Они даже придумать какую-то хитроумную идею не могут, даже слоган не могут придумать удачный. Полное отчаяние, на самом деле. И этот идеологический вакуум может быть занят левыми. Но готовы ли левые его занять на техническом уровне?

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Авангард – не левые доктринеры, а низовые субъектники/

А что касается общего теоретического уровня, то если брать дискуссии в левой элитной тусовке, они будут не хуже, чем в аналогичной западноевропейской тусовке. Вся разница будет в том, что будет меньше участников. Это принципиальное отличие. Если брать ситуацию с книгами, с изданиями, то я не думаю, что книги, которые издаются левыми авторами в России, среднестатистически хуже, чем книги, которые издаются в Западной Европе. Есть хорошие книги, есть плохие, лучше и хуже, но в среднем это примерно то же самое. Но обратите внимание, сколько книг издается на русском языке и сколько книг издается на английском в этой нише. Годовой выпуск оригинальных книг на русском языке, не переводов, сейчас может быть достигнет количества пальцев на двух руках, по крайней мере, в Москве и Петербурге, но я думаю, что Киев не намного добавит. Киев улучшит картину на одно-два названия.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Это верное наблюдение объясняю ошкуренностью и усталостью русского народа, его десубъектизацией и депассионаризацией. А единицы креативных левых мыслителей-деятелей не могут пока сложиться в «критическую массу»/

Сколько есть левых книжных магазинов в Великобритании или даже хотя бы в одном Лондоне? Вы начинаете перечислять, есть разного уровня магазины и т.д. А теперь вопрос, сколько их есть в России? Один – Фаланстер. Сколько есть левых издательств, которые позиционируют себя как левые, строят свою издательскую стратегию как левые, не просто издают левых авторов (потому что это могут делать на Западе не только левые, и, наверно, более эффективно делают как раз нелевые), а те, которые строят на этом свою издательскую стратегию? Ни одного. Была «Ультра-культура», и то с оговорками. Сейчас, когда «Ультра-культуры» нет, то нет ни одного. Я не говорю о «Культурной революции» Морозова или чубаровском издательстве, которые выпускают по одной книге в год - это не является издательским проектом в обычном смысле слова.

На сегодняшний день, сколько журналов имеется на русском языке, которые бы давали хоть какую-то теоретическую дискуссию на левом фланге? В Петербурге ни одного, в Москве сегодня два - соответственно, «Альтернативы» и наша «Левая политика». Причем Александр Тарасов еще говорит, а зачем нам два журнала, это слишком много. В чем-то он прав, если учитывать масштабы тусовки, но, на самом деле, для нормальной интеллектуальной среды два журнала - это катастрофически мало, это не много. Я не говорю об их качестве, дайте количественные показатели выполнить! Потом поговорим о качестве. Причем как раз с качеством не все так плохо. Есть статьи лучше и хуже, о журналах лучше и хуже нельзя говорить, потому что их всего два.

На Украине, думаю, что такого типа ежеквартального журнала нет вообще ни одного. Институционально, если говорить о каких-то think tanks, центрах формирования концептуальной политики, то, опять-таки, есть Институт коллективного действия (ИКД) Карин Клеман и наш Институт глобализации и социальных движений (ИГСО). Опять два. На большую страну – это смешно, если сравнивать с Украиной, то и того нет, а вроде бы не маленькая страна. Сейчас наша задача, на мой взгляд, в том числе, как ни странно, концептуальная задача, состоит в том, чтобы создать эту систему институтов, систему среды и уже в этой среде дать возможность вести действительно продуктивную дискуссию. Иначе дискуссия будет непродуктивной, мы будем в лучшем случае иметь идеологов, которые единолично продвигают какие-то идеи. Как Тарасов продвигает свои идеи, я продвигаю свои идеи, Бузгалин продвигает свои идеи.

Л.С.: В глобальной перспективе, с Вашей точки зрения, следует ли говорить о реконструкции именно марксистской теории или, скорее, о каком-то новом левом синтезе с привлечением авторов, которые не считали себя марксистами, или, возможно, даже тех авторов, которые не были левыми по своим взглядам? В частности, меня заинтересовало в Вашей книге «Марксизм: не рекомендовано для обучения» то, что Вы пишете о том, что марксистам следовало бы быть более внимательными к Максу Веберу.

Б.К.: Марксистская мысль все время интегрировала в себе импульсы из немарксистской мысли и, строго говоря, можно начинать с самого же Маркса. Дело не только в том, что он опирался на предшественников, которые по определению не могли быть марксистами, но в том, что когда его собственные взгляды сложились, он также продолжал воспринимать внешние импульсы со стороны тех, кого можно назвать либеральными или буржуазными мыслителями и теоретиками, причем даже, наверно, в большей степени, чем он воспринимал импульсы со стороны других социалистических или коммунистических течений, что тоже понятно по причине того, что он находился в достаточно жесткой конфронтации с бакунистами и т.д.

Если взять более поздний период, то можем взять фрейдо-марксизм Франкфуртской школы как пример крайне успешного синтеза, причем практически крайне успешного, поскольку он сильно повлиял на политику. Мы можем взять Грамши, который неслучайно очень много взял у Кроче и унаследовал этот тип итальянского гегельянства. Можно взять Сартра, который начал как экзистенциалист, стал марксистом, но, естественно, его марксизм сформировался именно через сознание, ограниченное экзистенциализмом. Если бы он не был экзистенциалистом, то он наверно не стал бы марксистом.

Почему меня Вебер в этом смысле интересует? Потому что как раз веберовская социология не была так переработана и освоена марксистами, как другие течения мысли, о которых я сейчас говорил. Веберовская социология остается где-то отдельно от марксистской социологии, при том, что, кстати говоря, западные, в особенности, американские социологи-марксисты, как правило, Вебера знают хорошо. До известной степени веберовское влияние можно ощутить на школе миросистемного анализа, особенно на Валлерстайне. Но дело в том, что школа миросистемного анализа сама нуждается в переосмыслении. Это, мне кажется, сейчас наиболее актуальная и важная тенденция в западной марксистской мысли. И она включает не только то, что пишут, скажем, Валлерстайн, Самир Амин или Арриги, но и то, что пишут их ученики, которых развелось уже изрядное количество по всей Западной Европе и США.

Но школа миросистемного анализа, повторю, сейчас выявляет в большой степени свою ограниченность и свои проблемы, причем, в том числе, кстати говоря, потому, что нужно где-то вернуться к Марксу, вернуться к Розе Люксембург и к Михаилу Покровскому, которого они не знают. И, как ни странно, сейчас школа миросистемного анализа нуждается в марксистском импульсе, потому что ей просто зачастую не хватает историко-политической конкретики. В ней есть несколько очень серьезных проблем и одна из них состоит в том, что миросистемный анализ очень хорошо анализирует стратегии правящих классов, но очень слабо способен понимать классовую борьбу, в том числе и в обществах центра и периферии. В ней нет этой концепции, она, конечно, признается, ни один из миросистемщиков никогда не будет ее отрицать, но при этом вы не найдете у Валлерстайна или даже у Самира Амина, самого левого из них, концептуального подхода к классовой борьбе, причем с точки зрения той же специфики центра и периферии.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Борис Кагарлицкий верно отмечает ущербность Валлерстайна, который застрял в индустриализме и недоучитывает субъектное измерение глобализации/

Можно говорить в этом смысле об определенном вкладе как раз русских народников, которые пытались совместить марксизм с некоторыми представлениями о специфическом развитии капитализма, как мы сейчас понимаем, на периферии. Если мы сейчас говорим о синтезе, то народничество тоже было попыткой синтеза, но только на другой основе. Если в перечисленных случаях марксизм был в основе синтеза, то в народническом варианте скорее имела место марксистская прививка на почву русской радикально-демократической традиции. В этом плане народничество может представлять, по крайней мере, исторический интерес.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Недостаток Кагарлицкого, как и многих других, – недоучет опыта КНР, а также субъектного аспекта постиндустриальной модернизации в новых индустриальных странах и в Сингапуре, Малайзии и Бразилии. Марксизм надо доразвить на основе его субъектного измерения, обозначенного в ряде прозрений Маркса-Энгельса-Ленина/

Когда мы говорим о развитии марксизма или о новом марксизме, или о марксизме, как мы его понимаем сегодня, это не значит, что мы должны быть закрыты по отношению ко всем остальным общественным и культурным традициям. Но тут есть еще одно обстоятельство, которое, на мой взгляд, абсолютно принципиально. Вопрос не в том, на какой теоретической основе мы будем это делать, вопрос в том, для кого и для чего мы будем это делать. Всякий новый рывок в теории связан с определенными новыми задачами в практике. Это значит, что в лучшем случае теория будет не востребована, что она будет отложена про запас, как, например, Франкфуртская школа.

Практически концептуальный аппарат Франкфуртской школы возник в 1930-е годы, а реальное развитие этой теории происходит в 1960-е годы, т.е. 30 лет она фактически была не востребована по большому счету. И в этом смысле Франкфуртской школы, строго говоря, и не было как общественного явления. Кто знал какого-то Маркузе, исключая ограниченный круг знакомых, в каком-нибудь 1940-м году? Несколько социологов еще, наверно, знали. В любом случае мы упираемся в вопрос практического движения. Если мы увидим то практическое движение, которое будет ставить серьезные теоретические вопросы для своего собственного развития, то тогда мы получим ответы. А как уже мы будем эти ответы делать - это другой вопрос. Есть багаж, есть инструментарий и с ним мы будем пытаться находить ответы.

Поэтому, скажем, антиглобалисты на Западе до известной степени стимулировали общественную мысль, и в том числе марксистскую, хотя и своеобразно. Они, в первую очередь, стимулировали новую волну критической политической экономии, чего очень долго не было. Если брать западных авторов, таких как Алана Фримана, то можно говорить о том, что политэкономия вернулась, что вообще замечательно, на самом деле. Но это очень похоже на ситуацию раннего марксизма, когда есть политэкономия, а социализм утопический, и, в отличие от Маркса, который декларирует, что эту утопию надо преодолеть, современные западные левые просто умиляются тому, насколько они утопичны, и это значит, что, на самом деле, они внутренне готовы смириться с капитализмом, причем не беря на себя моральную ответственность за это. Они отвергают его концептуально и морально, но предлагают решения, которые заведомо решениям не являются и не позволяют преодолеть эту систему.

Поэтому очень важно сейчас, чтобы протестные движения вышли за пределы антиглобализма, причем не просто в плане антикапиталистической лексики и риторики, которой и так полно, а в плане конструктивной революционности, когда вы решаете практические вопросы, но с перспективой преобразования общества, т.е. того, что Троцкий называл переходной программой. На самом деле, это тоже очень интересная, но в значительной мере забытая мысль. Троцкисты очень любят говорить о переходной программе, но саму философию переходной программы они не освоили, а ведь эта философия очень глубокая, поскольку она предполагает преодоление реформизма изнутри - не отрицание реформизма, а использование реформистских стратегий для их преобразования, преодоления и превращения в революционные. Есть ситуация капиталистического кризиса, есть потребность в его преодолении, а массового движения, способного воспринять эти идеи – нет.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: У нас в РФ нет, а вот в КНР, Индии или Бразилии принесли успех такие «переходные программы», которые, в отличие от подхода Троцкого и того же Кагарлицкого, сделали акцент не на социализацию, а на субъектизацию/

Л.С.: Если говорить о вопросах практического движения, то вот тем людям, которые себя считают левыми, стоит ли, допустим, создавать именно марксистские организации, либо входить в некие левые фронты, создавать организации, которые аппелируют к более широкой социалистической идентичности, либо, скажем, в качестве третьего варианта, не представленного ни в России, ни в Украине – участвовать в каких-то популистских движениях с социальной риторикой…

Б.К.: Например, в движении Юлии Тимошенко?..

Л.С.: Возможно, Тимошенко, но я на самом деле говорю о польской Самообороне, в которой участвует известный левый Пётр Иконович.

Б.К.: Но надо посмотреть, с какими замечательными результатами… Дело в том, я боюсь, что популизм в Восточной Европе обречен оказываться реакционным, даже если он начинается как прогрессивный. Если взять Латинскую Америку, то там мы очень часто видим левый дрейф популизма, начинающегося от неопределенных, не совсем правых и не совсем левых, массовых демократических движений, которые довольно быстро и последовательно начинают смещаться влево. В Восточной Европе пока что наблюдается скорее обратная тенденция. Это относится и к Польше, Самооборона все-таки не случайно вступила в правое правительство при всей своей левой риторике, и к Венгрии, где популизм просто исключительно правый, и, в общем, все-таки к Украине тоже, где Тимошенко не просто не рискует сыграть на левом поле, но при каждом объективном кризисе, который возникает, она после некоторых колебаний все-таки выбирает правый вариант, сдвигается вправо.

В России, кстати говоря, и такого популизма нет, по крайней мере, пока. Что, может быть, к лучшему. Может быть, это отражает более высокий уровень классовой зрелости российского общества перед украинским, учитывая, что оно раньше вступило на путь капитализма, а с другой стороны находится в тисках полуавторитарного режима, который не позволяет играть на такой псевдодемократической демагогии, поскольку это очень для него опасно.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Неверная оценка социально-экономической ситуации в РФ. У нас – не капитализм, а неофеодализм, пока не решены задачи буржуазно-демократической революции. Украинское общество ближе к решению этих задач, чем российское/

И в этом смысле, возможно, это очень хорошо для развития гражданского общества в России, потому что режим убирает промежуточные соблазны, соответственно, позволяя российскому обществу эволюционировать более радикальным, чем украинское, путем. Но это мы увидим через 5-6 лет, потому что пока преждевременно делать какие-нибудь выводы. Видимо, все-таки в посткоммунистических обществах тенденции популизма должны, по крайней мере, эмпирически выглядеть иначе, чем в классической периферии латиноамериканского типа, поэтому у меня очень большие опасения по поводу участия левых в популистских движениях. Хотя как раз с тактической точки зрения это выглядит наиболее соблазнительным методом. Тем более, что это выглядит этически более приемлемым, чем блок с либералами. Есть ведь еще варианты – это блок левых и либералов, который нам постоянно предлагают, в основном со стороны либералов, но это просто означает самоуничтожение левого проекта.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Из неверной оценки режима – неверный политический вывод, блокирующий создание широкого антинеофеодального Народного Фронта/

Но, на мой взгляд, в этом случае опять проблема должна решаться с другого конца. Если пытаться создавать организации за счет слияния разных уже имеющихся левых инициатив, то мы получим то, что мы получили с Левым фронтом в России, который просуществовал меньше года. И это был очень полезный урок. Совершенно негативный, но меня он очень многому научил. Думаю, что и некоторых других участников. Он показывает, во-первых, что все-таки, прежде всего, нужно иметь политический проект, к которому потом могут примкнуть те, кто его разделяет, и не примкнуть те, кто его не разделяет.

Но если речь идет о политическом проекте, то на какой идейной и социальной основе? Тут я абсолютно уверен, что политическая организация не должна себя декларировать именно как марксистскую. Не то, чтобы она не должна быть марксистской по своим методам, а потому что она все-таки должна декларировать свои цели и принципы, а не свою теоретическую идеологию. Собственно говоря, это достаточно банальные вещи. Не случайно партии всегда определялись не как марксистские, а как социал-демократические, коммунистические, рабочие… В том числе даже большевики. Большевизм – это политическая идеология, а не теоретическая. Они же не называли себя Партия марксистов, они назывались, соответственно, партия коммунистов (большевиков), и большевизм здесь означал некую специфику политической практики.

На мой взгляд, наиболее актуален сейчас вопрос о поиске массовой социальной базы, которая позволит выйти за пределы узкого круга, на самом деле, не революционеров, а тусовщиков. На данный момент существуют, по крайней мере, в России две видимые тенденции. Одна из них состоит в опоре на социальные движения, т.е. на любые формы самодеятельного протеста. Далеко не всегда левые и далеко не всегда заинтересованные в развитии какой-либо политической перспективы. Эта тенденция в большей или меньшей степени представлена, в первую очередь, Институтом коллективного действия и до какой-то степени «Альтернативами» Александра Бузгалина и его кругом.

Тенденция, на мой взгляд, несмотря на радикальную риторику, в большой степени постмодернистская, потому что для них все социальные движения оказываются примерно равноценны. Что жилищное, что образовательное, что рабочее и профсоюзное, что еще какое-нибудь, про которое мы просто еще не знаем – они все примерно одинаково ценны, и кто для истории более важен – это несущественно.

На мой взгляд, такой подход, естественно, имеет право на существование, он объясним, но он лишен стратегической и, главное, организационной перспективы. Потому что попытки слепить вместе социальные движения в лучшем случае заканчиваются социальным форумом или одноразовыми коалициями, какие мы видим в антиглобалистских выступлениях, когда коалиции приходится каждый раз создавать заново. На Западе с развитым гражданским обществом, с развитой левой идеологией, с большими массами левых активистов, которые рассредоточены по всем этим движениям, которые просто лично знают друг друга, коалиции очень легко слепляют каждый раз.

Но парадокс в том, что каждый раз, под каждый новый протест, под каждое событие заново приходится это делать. Это особенно было заметно в Ростоке во время протестов против Большой Восьмерки. Очень эффективная коалиция, абсолютно неслучайная, людям очень легко было ее слепить. Но просто видно, что вместо того, чтобы иметь какую-то воспроизводящуюся структуру, вы каждый раз начинаете как бы с нуля. Другое дело, что у вас есть заготовки, позволяющие быстро это сделать. Поэтому, на мой взгляд, все-таки основа должны быть другой.

Вторая альтернатива – это ставка на новое рабочее движение. Тут тоже есть свои проблемы, причем целый ряд. Есть проблемы связанные с уровнем политизации и идеологической зрелости всего рабочего движения. Когда бывшие рабочие лидеры, даже не рядовые активисты, уже понимают, что им нужно действовать политически, но еще не имеют четких представлений о том, что такое политика и, в частности, что такое политика для рабочих. Они хотят действовать политически, но при этом имеют тред-юнионистское классовое сознание. В лучшем случае вы получаете что-то вроде лейборизма, причем не самого лучшего толка.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Рабочее движение в индустриальном обществе существенно отличается от борьбы за низовую субъектность в эпоху наступившего постиндустриализма, информационного общества. Поэтому в левую политику и идеологию следует внести существенные коррективы. Кагарлицкий даже не ставит такой задачи/

С другой стороны, есть структурные проблемы с самим рабочим движением. Оно неравномерно развито, сосредоточено в основном в отраслях, где доминирует западный капитал и, соответственно, где легче организовываться. Как всегда на периферии все идет сразу. То, что в Западном мире идет последовательно, в не Западном мире идет параллельно. И это создает очень хаотическую картину, в которой, на самом деле, очень трудно работать. С другой стороны, это гораздо интересней и перспективней. Таким образом, другая альтернативная стратегия – это стратегия ставки на рабочее движение, на партию трудящихся, на рабочую партию, на какой-то классовый проект. Это линия, которую, соответственно, проводит ИГСО, сюда же относится и «Вперед», и часть людей из Всероссийской федерации труда. Однако, как видите, я сам сразу сказал, что здесь есть тоже масса проблем. Я ее вижу как более перспективную, но это не значит, что эта линия сейчас так уж явно торжествует и что она так замечательно прокладывает себе дорогу.

Применительно к Украине я не готов ничего сказать, потому что там нет даже некоторых условий, которые есть в России. В России все-таки есть хотя бы островки некого боевого, радикального тред-юнионизма. В случае с Украиной немного сложнее, там все-таки, на мой взгляд, в значительной мере рабочий класс, если можно пользоваться терминологией классического, старого марксизма, находится еще в таком «постсоветском» состоянии. Т.е. в России мы уже имеем капиталистическую, в основном, ситуацию. Российский капитализм в плане социальных противоречий и социального конфликта уже дозрел до следующей стадии, когда люди осознают свое классовое положение.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Неверный устаревший социально-экономический анализ, не учитываются субъектные постиндустриальные моменты. Искажены перспективы и РФ, и Украины из-за недоучета низовой субъектности и степени её подавления у нас и у них/

Я не берусь говорить за Украину, но, мне кажется, там это присутствует в меньшей степени. Потому что иначе «оранжевая революция» была бы невозможна. Вы не можете себе представить, чтобы сейчас в России люди с энтузиазмом шли бы за «Единую Россию» и против КПРФ или за КПРФ, но против «Единой России», или тем более за «Справедливую Россию», которая, скорее всего, просто провалится к чертовой матери. Все понимают, что все это полная фигня, все это никому не нужно, все это ложь, все это манипулятивные проекты, которые не имеют к нам никакого отношения.

Украинские политические партии, к сожалению, еще способны к доминированию. На Украине есть еще не буржуазная, но бюрократическая гегемония, которая зачастую обеспечивает проведение буржуазного проекта. Украина, при всем своем демократизме, ближе к Китаю по типу развития, когда есть буржуазный проект, но ведет его бюрократия, а буржуазии как таковой, как политического класса нет. В России, на самом деле, по-другому: российская бюрократия настолько буржуазна, что она уже просто сложилась в разновидность буржуазного класса вместе с олигархами, корпоративным бизнесом и т.д.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Не понимает Кагарлицкий неофеодальной сущности режима Путина и запутывается в надстройке, видит в опричнине «буржуазную бюрократию» и так далее, не понимает принятую КПК концепцию «трех представительств», и т.п./

Поэтому когда, например, «Новая газета» пишет «Назад в СССР!» – это на самом деле полная чепуха, потому что российский порядок является вполне буржуазным и потребность в создании квазиоднопартийной системы в России вызвано не стремлением вернуться в СССР, а тем, что именно эта система в наибольшей степени соответствует задачам накопления капитала для российских корпораций, а то, что они чисто технически используют инструментарий из советского прошлого - так другого у них и нет.

МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Интервью Бориса Кагарлицкого свидетельствует об импотентности современной российской (и отчасти международной) левой идеи, не сумевшей ответить на вызовы наступившего постиндустриализма и оставшейся в концептуальной системе координат прошедшей индустриальной эпохи.