Радиостанция «Эхо Москвы»: Аргентум, Понедельник, 8 Октябрь 2007
http://echo.msk.ru/programs/argentum/55421/index.phtml
sys/logo_print
Аргентум

Эхо Москвы - Аргентум
Программа, посвящённая шоу-бизнесу и не только...

LiveARGENTUM.tk
вс, 23:59 мск — "Эхо Москвы"

таблица из 2 столбцов и 2 строк
Ведущие:
Александр Плющев
Лариса Ясногородская
Гости:
Евгений Дога
композитор
конец таблицы
Понедельник, 8 Октябрь 2007

А.ПЛЮЩЕВ: Доброй ночи! С вами Александр Плющев, Лариса Ясногородская в небольшом творческом отпуске, где-то на другом конце планеты. Я тоже только что вернулся
с Украины, где проходил анимационный фестиваль «Крок», поэтому гостей в студии, поэтому гостей в студии у меня сегодня нет. Зато есть запись интервью,
которое я взял уже несколько недель назад. Мне тогда выпало съездить в Санкт-Петербург на журналистский форум. И моим соседом по купе оба раза и туда и
обратно был замечательный композитор Евгений Дога. Вы прекрасно знаете его музыку, даже если не помните, кто же именно ее написал.

Звучит вальс из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь»

А.ПЛЮЩЕВ: С Евгением Догой мы разговаривали в купе поезда. Поэтому я приношу свои извинения за качество звука, в прочем в этом, как мне кажется, тоже есть
свой шарм: стук колес, звук ложечки в стакане с подстаканником, прочие эффекты, совершенно натуральные, они создают замечательную атмосферу неспешных вагонных
разговоров. Только о музыке и с Евегнием Догой. Евгений Дмитриевич, вы сейчас пишите музыку? Вот сейчас, в эти…

Е.ДОГА: В этот момент? Нет.

А.ПЛЮЩЕВ: В эти годы?

Е.ДОГА: А-а-а..в эти годы? Пишу, более того, я с сожалением отметил, что музыки обнаружил ненаписанной больше, чем когда-либо. И хочется ее записать, хотя
времени для ее написания осталось…вернее не осталось, а остается все меньше и меньше. Не потому что как-то у нас поменялся суточный режим, все равно 24
часа. Но плотность этого режима она гораздо большая, чем когда-либо. Потому что, если раньше то меня не очень-то замечали, то я не всегда мог достойно
откликнуться. То сейчас как-то хочется на все на это находить время. И туда пойти и тому помочь и самому где-то там засветится, потому что… Для чего мы
живем? Для того чтобы найти какой-то резонанс, все равно, что нажать на клавишу и услышать звук, а не нажимать на клавишу и ничего не слышать. Это абсолютно
бессмысленно. Пишу я по-разному. Пишу я очень быстро, пишу настолько быстро, что страшно медленно. Это моя теза давнишняя, и она абсолютно не изменилась
до сих пор. Потому что многие вещи, которые мне абсолютно доступны и зависят только от меня самого, к примеру, беру классический текст Брюсова или какого-нибудь
Бальмонта или какого-нибудь Волошина, вот таких «малозначимых» русских поэтов, в кавычках. Там все ясно с ними, я сажусь и с удовольствием я пишу, у меня
очень много романсов на их стихи выпущено три тетради в Санкт-Петербурге. Так и называется «Песни и романсы на стихи поэтов Серебряного века, а так же
других замечательных поэтов России» - добавил я там мелким. Потому что Серебряный век как-то очень лихо кем-то обозначен, какими-то временными параметрами,
я бы сказал очень, слишком лихо…Потому что кто знает когда он начался этот период? И закончился ли он, этот Серебряный? А может быть он уже Золотой? Или
какой-то Бриллиантовый период? Это очень дискуссионно. Потому что как это обозначить? Андрей Дементьев, к примеру, Андрей Дементьев он к какому веку относится?
К Серебряному? Золотому? Понимаете, я не думаю, что он чем-то отличается от того же Бальмонта, вот по охвату той лирики, к примеру, да? Любовной лирики,
в гражданской лирики, в конце концов. Я в силу своего понимания и поэзии и искусства и потом жизненной круговерти… я в таких случаях, когда я предоставлен
самому себе, я очень быстро все делаю. В других случаях, к примеру, когда мне нужно писать было либретто по чьему-то, вот в частности я уже много лет муссирую
эту идею, никак ее не совершу. Это опера лирическая опера, монологи, по сути двух человек это «Диалоги о любви». Люди, которые должны мне были помочь,
это те, которые должны были написать либретто. Либретто я просил написать Эмилия Латяна, царство ему небесное! Он отказался это делать, вернее как отказался…он
тянул, тянул, тянул резину, пока не ушел в другой мир. Я предполагаю, собственно, подоплеку этого торможения. Думаю, что опыт первой нашей работы балета
«Luciafarul», который мы написали в 71 году, еще начали. И я закончил только 82, собственно, через 11 лет. Потому что меня стали учить театральные мужи,
театральные и министерские, стали учить меня, как нужно писать балет. Своими умами этими стереотипными и казенными и прочее, и прочее…А, может быть, не
умами, а подобием своих умов. И я, когда стал работать с ними, я понял, что они собираются мне навязать какой-то совершенно другой балет, который я не
собирался писать. Я тогда отказался от этой идеи вообще. И лишь когда я освободился от этой навязчивой «помощи» так называемой, я за два с половиной месяца
этот балет написал. и получил Государственную премию СССР за это. Балет я этот на самом деле очень люблю его. Потому что это была действительно такая энергия,
которая высвободилась, и она высвободилась буквально. как выстрелом. Это было чень большим, самым счастливым периодом в моей жизни. Потому что было. на
самом деле. очень…я его не сочинял и не придумывал, я его просто записывал этот балет. К тому, что бывает. что очень медленно и бывает. что очень быстро.
В зависимости опять таки от свободы нужно все-таки художнику, нужна вот эта внутренняя свобода. Если этой свободы нет, творчество начинается портиться,
я уже это использовал…как продукт, который нужно или его употребить или его поставить в холодильник на низком режиме охлаждения иначе испортится. Лучше
всего это художественный продукт лучше извлечь из недр своей души. Поэтому у меня такие продукты, у меня не просто там какой-то хаотический набор духовных
продуктов, у меня есть определенные направленность и определенная категория этих продуктов, это в основном продукты больших человеческих страстей, которые
я хочу, пока это еще возможно, как-то изложить. В частности, что именно - тема любви, которая у меня все время, не потому что я специально себя настраиваю,
так она у меня получается. Вот я сажусь, я вижу, что другой более постоянной и такой всеобщей темы, чем эта…лежит в основе всего абсолютно, не только человеческих
взаимоотношений, а иногда даже птичек. [смеется] Двух цветков. Поставить два цветка рядом и обязательно они найдут согласие или не найдут. Найдут согласие,
они расцветают, а не находя, они вянут друг друга губят. Вот эта тема меня занимает. Поэтому я пытаюсь, вроде не специально нацеливаю себя, а когда суммирую,
когда составляю сборник смотрю, оказывается…Вот последний сборник у меня вышел в прошлом году, здесь в Петербурге «Все начинается с любви», слова Дементьева,
кстати, с которым мы дружны очень давно. Я не сильно напрягаюсь, чтобы писать именно на Дементьева, но у меня на полке целый набор литературы, не только
поэтической, но и просто литературы, прозы, с которой я общаюсь. В нужный момент раз-раз…сборник, смотрю там. Какие? Я уже назвал, опять таки это поэты
Серебряного века, потом сейчас слава Богу, не надо листать тома, все систематизировано. Лирика XIX века, первой половины XIX века, второй половины XIX
века. Начинается поэта там имажинисты, и все прочее, прочее…Я очень, я пропускаю эти титулы, потому что бредни самих этих литературоведов, которые положили
свои бренды на этих несчастных поэтов, потому что с чего они решили туда их сунуть? Все равно что, как и нас композиторов начинают: «Он написал «Белый
город»» - «А –а-а, он песенник. Это не серьезный человек». Там написал симфонию, которая, там с геморройным оттенком: «Вот это серьезный человек!». [смеется]
Поэтому, я думаю, что с классификацией этой, это тоже очень лихо. Это очень субъективно кем-то сделано. В конце концов, это мнение составителя, это еще
не значит, что это чем-то…это электронная система, которой я доверяю очень много, потому что на самом деле электроника, она способна все-таки вобрать в
себе мнения миллионов аналитиков, и вывести какой-то один знаменатель. Поэтому иногда, не иногда, даже вот, когда я пользуюсь, я когда печатаю на компьютере
мне часто он подсказывает, где я не усмотрел запятую, к примеру. Это же важная вещь! Поэтому доверять этой умной машине нужно. Потому что она это сумма
этого интеллекта. Возвращаясь к музыке. Что я пишу? Я к великому сожалению или к великому моему счастью, большое место в моей работе композиторской занимает
музыка для кино. И я как-то это тоже пытаюсь не расстраивать себя особенно из-за того, что кто-то там сказал: «А-а-а, он пишет музыку для кино? Это не
серьезный человек». Попробуй! Это очень серьезная работа. Очень серьезная работа! Потому что написать самодостаточную музыку, а не просто сидеть или как
кто-то очень точно сказал: «Заниматься музыкальным дизайном для кино». Это не дизайн. Это самодостаточное искусство, которое может жить абсолютно самостоятельно.
Что я и делаю, кстати, вся моя музыка живет абсолютно, может быть, там и не знают из какого-то там, извините меня вверну сейчас из какого «кина», но она
жизнеспособна. Она играется в школах. Она печатается. Я играю в концертах почти все время, все что играю, за редким исключением, все это музыка кино. Не
потому что я другое не…к великому сожалению другое очень трудно исполнить. Потому что исполнить кантату…я редко исполнял и в КДС и Колонном зале в концертах,
но это было давно, когда можно было взять хор «Птицы» запросто, и ничего это мне не стоило. А сейчас, чтобы взять такой хор, у меня нет денег таких, чтобы
исполнить кантату, к примеру. У меня ведь очень много кантат. Я в советское время, почти все, что происходило вот партийное, включая даже непартийное даже,
вот ту же Олимпиаду-80, вся музыка, кроме «Мишки», которую написала Пахмутова, все это до единой ноты, все это моя музыка. То чего не знали никто. Почему-то
так решили. Ну, знаете, такое время было советское. И мне за это ни рубля не заплатили, кстати. И потому это повторили, в Ленинграде были «Игры доброй
воли» в 84 году. Тоже под эту же музыку В Днепропетровске… короче эту музыку крутили очень долго. Но опять таки анонимно все…такое время было. И лишь благодаря
кино масса вещей, они обрели жизнь. Потому что эти же кантаты…я начал про советской время, что я писал эти кантаты к всяким партийным съездам. И партии
это нравилось. «Солнце», «Мир»…У меня была такая кантата «О мире». Она исполнялась….Или там праздничная увертюра…праздник есть праздник. И тогда праздник
назывался праздником, люди радовались и сегодня праздник остается праздником, и люди радуются. Я выбирал такие темы, не потому что я был такой «Ах ты прямо!».
Я и в партии был. Но очень не много. Буквально перед самым развалом. Потому что мне как-то позвонила некая Скальная из райкома партии и сказала: «Евгений
Дмитрич, вы знаете, партии нужен ваш авторитет», - я сказал: «Берите мой авторитет, пожалуйста, но я на ваши собрания ходить не буду». И я действительно
не ходил не на одно собрание. Пока все-таки парторгу Леониду Семенычу Гурову, такому очень импозантному, с очками, с трубкой, прекрасным знатоком музыки,
но очень серым таким композитором. Не академист, а знаете такой теоретизирующий академист. Теория не для того, чтобы писать, теория является отражением
опыта, а не наоборот, композиторское творчество является отражением теории. Все у него было перепутано. Но, Бог с ним, в конце концов, не об этом, а вот,
потому что она был парторгом, естественно, здесь он находил себя в полную силу и получал кайф оттого, что он руководит партийной организацией Союза композиторов.
И он через год: «Так, Евгений Димитревич, вы знаете, надо отчитаться». Значит отчет коммуниста Доги. То, что исполняется Дога там везде, это не важно.
Важно отчитаться. НУ, значит какой-то доклад сделать. А так как меня очень трудно загнать в какие-то параметры каких-то канонов, пусть они партийные, даже
профессиональные, мне кажется, у меня есть свое видение и профессиональное и партийное и все прочее. Я по-своему понимал, что коммунист-композитор или
композитор-коммунист, он, чем может отличаться – музыкой. А у меня уже было достаточно всего. Издавалась музыка на виниловых тогда пластинках в Японии,
в Финляндии, во Франции, в Германии, в Румынии, в Югославии. В Японии, значит, когда я увидел этими иероглифами, конечно, это и на какой полиграфической
основе! Прекрасный конверт там! И это потрясает! Эти же в жизни не видели ничего подобного. И этот же своей люлькой, я не знаю, да не было, у него никогда
в жизни пластинки или какой-то хорошей рецензии…Да у меня на «Табор уходит в небо» из Франции, книга целая была этой прессы, собранная специально по музыке.
Было чем! Я все это собрал, и программу составил на 4 часа. И я 4 часа крутил…А они собрали это, партийное собрание специальное - «Отчет коммуниста Доги».
Значит и журналистов понагнали, которые должны были сделать разгром, потому что ну, а че ж не появился ни разу на собрании, конечно, нужно сделать, такую
промывку хорошую, и чтобы потом в прессе все это, так сказать, и выдать. Эти журналисты тоже открыли пасть, они понятия не имели… Откуда им знать? Союз
композиторов этим не занимается и не занимался никогда ни на одном съезде, ни на каком пленуме, никогда в жизни не исполнялся, а он и так будет исполняться.
Какие были аргументы? За рубеж никуда не ездил от Кишинева ни разу в своей жизни до сих пор. Никуда я не ездил. Если я… Все только самостоятельным путем.
Я изъездил, слава Богу, весь мир, и продолжаю это делать. А оттуда из Кишинева! Ничего подобного! Поэтому они и не могли знать ничего. Не знали ничего.
Когда увидели они все это дело. Они сидели только, и листали, и любовались этими пластинками этой прессой. [смеется] И на следующий целый разворот вышел.
Какая была самая популярная? Советская Россия, Советская Молдавия. На две страницы разворот весь был посвящен «отчету коммуниста Доги» и все со сплошными
восклицательными знаками. Эти остались с носом и больше отстали от меня навсегда. Никогда ко мне не приставали, пока не развалился Союз. Но опять таки,
это, тем не менее, я не терял связи с этими с цековцами, потому что я жил в своим поколением, я жил в согласии, и если мне заказывали увертюру к съезду…Да,
какая разница? У меня их три, но они играются и до сих пор. Чем она виновата эта увертюра бедная, что она написана в до мажоре?

А.ПЛЮЩЕВ: Смотрите коммунистическая партия, уже нет ее. Коммунистической партии Советского Союза, а музыка есть.

Е.ДОГА: А музыка есть. Вот. Да. Кстати, конечно, как и скажем «Белая радуга» кантата, я ее исполнял тогда, на съезде на каком-то или на конференции на какой-то.
Она и сейчас исполняется. Исполняется коллективами и сводными, какими хочешь. Так же как и «Весна человечества» у меня такая кантата есть, уже не помню
их названия. Они нормальные. Просто можно общечеловеческие какие-то темы…Оттого что там будут «Ура! Да здравствует партия! Да здравствует Ленин!» …Я не
знаю, во-первых, наверное, такое писать могли только люди, которым больше нечего было сказать кроме этих готовых клише. Вряд ли художник пользуется клише.
Кстати, скобки, когда я слышу систему Станиславского, меня начинает тошнить от этого. Как это может искусство системой? Искусство само создает какой-то
опыт, и то один, потому что второе уже клише. Это уже не искусство – это уже ремесло. Это великий профессионализм, но это уже повтор, это как поют под
фанеру. Не потому что, система, что Станиславский, тут виноват, а это виноваты те, кто ее преподносят, эту систему. Он написал свой опыт. Это не значит,
что его нужно брать и тиражировать. Или принимать, как догму. Или взять и просто копировать ее. Творчество предполагает все новое. Поэтому, когда напечатано
здесь в журнале, что «…Дога со всем не согласен» – это абсолютная, правда. Я на самом деле не согласен, почти со всем, не потому что, я отрицаю, нет, я
не отрицаю, я просто вижу там полосу целую свободную, которую надо заполнить, и не просто свободная полоса, а моя полоса. Я ее чувствую. И это случилось,
я помню, когда это случилось. Когда я закончил консерваторию, второй раз…Я дважды заканчивал, я заканчивал ее как виолончелист, но у меня случилась беда…Все
равно, даже если не случилось бы этого, все равно так бы и было это. Потому что каждый из нас живет по программе, который, пользуясь компьютерной терминологией,
чип, который вложен еще до зачатия. И вот тот чип предполагал мне, конечно, писать музыку, хорошую, плохую, но так случилось и я пишу ее. Но когда я закончил
уже второй раз консерваторию, я перестал заниматься композицией, я два года не писал ни одной ноты. Я бросил навсегда. Как меня учили, меня не устраивало.
Меня, я недоволен той музыкой, недоволен собственной музыкой, которую я писал. Мне не нравилось. А чтобы мне хотелось? Я, во-первых, не очень знал, что
и не умел как. Я не знал, как это делать. Поэтому я решил, лучше я откажусь от всего. И нашел себе очень хорошее применение. Я начал заниматься теорией.
И это так меня увлекло. Страшно! Я написал учебник «Теория музыки». Издано уже два издания. Учатся студенты, слава Богу! У меня была мысль дальше продолжить
вторую часть его. Но так я не завершил, и не буду делать этого. Потому что у меня поменялись, немножко, ветрила немножко переориентировались в сторону
композиции, а не теоретизирования. Хотя, по-моему, я сам по сути дела для себя эту науку применяю. К примеру, я взял за основу резонантную шкалу Пифагора,
которая… и никому в голову это не пришло до меня. И когда я студентам рисовал эту схему, которая взята из учебника физики для пятого класса, они открывали
огромные глаза! Но на следующий день они оперировали этими нотами, как семечки! Потому что там элементарно все! Так просто! И там имеется все! И оркестровка!
Почему у меня… не знаю, на сколько вы это чувствуете. Мой оркестр можно узнать, даже не обязательно музыку мою знать. Просто по звучанию его можно определить.
Иначе, но тот же оркестр симфонический, но звучит иначе. Его можно узнать. И многие, которые слушают там, на кухне и не видят изображения и говорят: «А-а-а,
вот это Дога!» Не потому что она там красивая, она просто другая. Почему? Потому что я пользуюсь определенными своими какими-то наблюдениями, которые я
извлек оттуда. От господина Пифагора. И оркестровку. И звуки находятся, так как и люди, так как и все в это мироздании, находятся в определенной зависимости.
И вот там тоже есть вот это заложено, вот эта зависимость. Ее только нужно уметь прочитать эту зависимость. Я думаю, что мне удалось ее для себя прочитать.
И пользоваться этим прочтением. Один цикл творчества - это оркестровка. Что называют сейчас, инструменталка? Нет. Как же они называются? Аранжировка! Это
часть композиторской профессии. Это должен каждый композитор уметь, все равно, что для поэта сказать: «Вы поэт? А кто вам рифмовал стихи?» Что за чушь
собачья? Как можно спрашивать композитора: «Кто вам оркестровал?» Это элементарно. Это элементарная профессия. Поэтому я пишу сразу партитуры, пишу их
чистовиками, то есть чернилами. У меня нет черновиков, у меня нет эскизов. Я все сразу довожу себя до такой степени, когда уже скажем, тот же балет, про
который я вам говорил, там 500 страниц партитуры. По 32 строчки на каждой странице. Ну, помимо того, что я помню, на каждой странице как расположены ноты.
Я до сих пор знаю, где они, и потому что не знаю, чем это вызвано…у меня нет, этой проблемы оркестровки. Я пишу сразу. В то время когда этот самый парторг,
который мне преподавал оркестровку… Ну, слава Богу, у меня хватило…Здесь я должен дать должное ему, когда я пришел к нему в первый раз в класс, он мне
сказал: «Евгений Димитревич!» - так он меня назвал. Я уже закончили консерваторию, мне было 25 лет, уже серьезный. И потом я уже был довольно популярен
тогда, ну, у себя там. Но теми вещами, которые я писал, как самодеятельные. Но не этим он меня… Я оркестровывал даже его. Потому что я самостоятельно изучал
Роковицкую, и Римского-Корсакова, и все что хочешь, и Берлиоза. И все доступные мне учебники по оркестровке, я изучал, не просто так скажем опытом. В том
числе этого Гурова я тоже оркестровывал. И это звучало довольно не плохо. И он говорит: «Евгений Димитривич, вы купите, карандаш и резинку. Карандашом
будете писать, а резинкой стирать, то что вы написали». Понимаете? Чушь собачья! Во-первых, для чего? Так, кстати, и дипломную работу я писал для двух
роялей, а потом надо было оркестровывать. Зачем это? Дважды загораться одной и той же идеей? Я не как не пойму смысла!? У меня уже прошло это вот состояние,
накала вот этого, который необходим для творчества. Точка кипения она уже ниже опустилась. Не кипения, а просто кипячения, какого то там. Поэтому я отношусь
к очень немногим, которые занимаются так. Потому что многие еще до сих пор, и в консерватории так…еще до сих пор это практикуется. Писать сначала, изложить
все для фортепиано, а потом искать, а какой бы инструмент это играл? Если ты не слышал, какой инструмент, тогда, какого черта ты занимаешься этим делом?!
Потому что музыка она должна предстать конкретным образом. Все равно что художник, когда пишет картину он, наверное, видит своего героя, как-то. В каких
то красках? А не ищет. Сначала я давайте намалюю ему там синее, а потом голубым, а потом че то там… Композитор точно так же должен мыслить. У меня нет
проблемы, с чего это я должен писать для фортепиано, если я знаю, что это кларнет должен играть? Скажем в том же вальсе в «Ласковом звере». «Вы для кларнета
и пишите?». Я говорю: «Я для кларнета я не пишу. А если мне нужно кларнет, я его использую» Кстати, и только это единственное место, где я писал кларнет
эт ов вальсе из «Ласкового зверя». Кроме одного там, в балете, там соло. Я не пишу для инструментов. Когда говорят: «У вас есть для фагота музыка? Или
для трубы пишите?» Я не пишу для инструментов, наоборот я беру инструменты, которые нужны мне для моей музыки. Потому что есть музыка, которая она уже,
зачатье ее происходит именно в таком звучании трудном фаготовом или скрипичном звучании и не иначе. «Вы знаете для меня это немножко высоковато. Нельзя
ли отпустить?» - «Нельзя отпустить». Она именно в это тональности. Все равно, что если он родился в Молдавии, не надо менять его паспорт и писать что он
в Хабаровске родился. Ничего подобного, потому что это будет видно сразу, по морде уже узнают, что он не в Хабаровске родился. Музыка точно так же подчиняется
тем же законам. И когда начинают, там че то там теоретизировать. Мне становится как-то смешно. В жизни настолько все элементарно, настолько все просто.
До гениальности просто! Не просто, так просто, потому что примитивно. Это разные вещи. Даже как говорят про банальность. «Вот это банально!» Что за банально?
Ты ходишь на двух ногах, почему ты не считаешь, что это банально? Миллиарды лет ходят на двух ногах, и никому в голову не пришла мысль, что это банально.
Ну, ходят иногда на четвереньках, но это совсем в другом состоянии. Или кушают каждый день. Это не банально? Ну, не кушай, раз это банально! Поэтому я
ко всему отношусь…я вот тот, который все время ноет, которому все не нравится…Не нравится и такое утверждение, я бы исключил это из категории там критической.
Все банально. А что каждый дань солнце всходит, это что? Не банально? И с одной и той же стороны? Не мог бы этот светящий объект появиться, как говорится
с затылка? Понимаете, поэтому, что понимается под словом банальность, что под словом традиция, что под словом профессия. Все нужно воспринимать критически,
и все только через собственный опыт. А собственный опыт - это тогда, когда человек способен удивляться всему. Вот я терпеть не могу, когда люди ко всему
равнодушно относятся. Меня просто поражает. Как это можно пройти мимо…у нас там в Крылатском…все засажено цветами. Я смотрю, черт возьми, иногда просто
остановиться хочу заметить кого-нибудь, кто повернет голову в сторону это клумбы. И даже те, которые…вот он смотрит вожделенно на бутылку с пивом. Ну,
возьми…посмотри! Ну, прекрасная аранжировка у этих цветов! Они так с таким трудом все это делается. Каждый цветочек перебирается, сажает его там ….это..это..
А потом это цветок. Другого названия не придумали. В этом столько смысла! И так просто! Или там красивое небо! Закаты в Москве красивые! Я особенно там,
в Крылатском люблю наблюдать. И закаты и восходы. Вот где-то перед восходом солнца, небо такое красивое! Но мало кто этим любуется! Мне все это нравится.
И вот человек перестал удивляться. Или, может, все время это было. Я думаю, что все время. Каждый из нас на определенном этапе начинает замечать эти вещи.
Но я думаю, что с человечеством происходят все эти вещи. Все время одно и тоже. И масса веще, которые я слышу сегодня. Скажем там сетования не на ту молодежь,
что она не туда... Да, она всегда была не та. А какой должна быть молодежь? Она должна быть «не та». И это нормально. Нам нравится это или не нравится,
скорее всего нам не нравится. Потому что она идет своим путем. И я точно такие сетования читал в литературе, не помню у кого точно, но в литературе древнегреческой
IV-III веков. Абсолютно тоже самое! Прямо вот слово в слово. И конец света там предвещали, и молодежь не та, и ужасно она себя ведет. И это нормально.
Я терпеть не могу с этими всякими бутылками и с этими жвачками, все натыкать! Тысячу удовольствий и сразу - это многовато немножко. Но вот она такая. И
нужно, и вот это даже неприемление всего. В рамках возможного, кончено, потому что есть перешкаливание, как и в любом электронном аппарате, когда начинается
искажение, значит надо это уже не воспринимать, это уже не естественно. Так же как и творческий человек. Мне думается, что человек на заре своего развития
был то, что мы сейчас называем гениями. Я думаю, что все были с абсолютным слухом, с абсолютным зрением. У меня такое, просто такое какое-то…взбрендило
такое толкование, что у него было абсолютное обоняние, абсолютная интуиция, чутье и так далее А потом, почему? Потому, что условия его жизни заставляли
его иметь это, потому что нельзя было иметь плохой слух, когда зверья столько было, значит надо было себя защитить чем-то было. Очень четко слышать. Звериный
слух. По нашим сегодняшним понятиям. Надо было иметь ястребиное зрение, чтобы видеть потенциальную жертву на огромном расстоянии. Обладать огромной силой,
для того чтобы в единоборстве с противником победить. Масса вещей побудили человека иметь абсолютные качества во всех этих направлениях. Потом цивилизация
его начала как-то портить. И отпала необходимость обороны, он стал хилым. Отпала необходимость слышать. Зачем? Когда есть аппараты, локаторы. Масса вещей
цивилизации начала постепенно человека уничтожать. И я когда выступаю публично, а мне приходится часто довольно. Я люблю общение…рассекать мыслью по древу…орлом
под облакы! Ребята, когда сегодня такая свобода и такая легкая форма общения со всеми технологиями, когда мозги полностью отключены от процесса самовоспроизводства,
развития и так далее. Есть опасность, что все, что не работает, оно постепенно атрофируется. И мозги постепенно могут атрофироваться. И они мозги просто
покинут вас, и останутся пустые черепа.[смеется] Вот! Что вызывает такое оживление в зале. Но я думаю, что в этом есть какая-то доля истины, потому что
на самом деле современный человек перестал упражнять свои мозги, в силу хотя бы того, что он мало читает. Вот эта дурацкая форма запудренья мозгов, пользуясь
каким-то старым советским стереотипом – «Мы самая читающая в мире страна!». Да не правда! Это неправда! Потому что я наблюдаю, что читают. Читают эту уголовную
фигню, или там анекдоты, кроссворды. Вот все чтение к чему сводится. А дома смотрят тока телевизор. И всякую фигню в этом телевизоре. Или пьют или ругаются.
Или сидят на кухне и занимаются гурманизацией всего современного бытия. Это ужасно. В то время когда я…мне повезло…Я хочу причислить себя к счастливым
людям. Не потому что у меня было счастливое детство или юность. В плане быта. Это было не дай Бог! Потому что люди умирали как мухи! На самом деле было
очень тяжелая пора. Тем более, что у меня и отец погиб, мне было тяжело самому. Я уже, еще в школу не ходил, а уже ходил на заработки. Это не так все просто.
Какие заработки? Ну, там я полведра воды подносил. Это была работа. Постепенно включался. Во-первых, я не уставал, я радовался, когда мне давали похлебку,
когда там плавала хоть одна крупица. Это для меня было счастье! Не потому что это было на самом деле, если по сегодняшним взглядам - это было счастливо.
А я не знал лучшего, и мне это было приятно. Если бы я знал лучшее, конечно бы сказал: «Фи! Как это ужасно!» Я увидел хлеб только когда перебрался в Кишинев,
когда обучался музыке. Я никогда не видел хлеба. И радовался. Нам его добавляли в похлебку. Но я попал сразу в хорошие руки. Во-первых, библиотекарша,
Вера Ивановна, которая приехала из России в Кишинев( тогда было модно присылать молодежь на поддержку туда). И она сразу обратила на меня внимание, потому
что я была самым маленьким ростом. Я до 18 лет не рос, и страшно страдал от этого. Я все время видел на улице только маленьких мужчин. И я думал: «Неужели
я таким буду? Е мое! Какая стыдоба!» И не рос. Придумывал всякие упражнения, как вытянуть себя! Растяжки всякие. Ремни какие-то. Это потому в 18 лет я
стал исправлять эту несправедливость природы. Но Вера Ивановна, она меня сразу приобщила к чтению. И я думаю, что это потрясает! В 13-14 лет это пора накопления.
Когда накапливается и хорошо это усваивается организмом. Вы знаете, как в здоровый организм пища идет и не просто читать. А читать системно, то, что нужно
читать. Она прекрасно в этом разбиралась. И мы до сих пор.. как дружим? Она до сих пор ко мне очень тепло относится. И директор училища Давид Григорий
Гершвиндт, который в прошлом году, царствие ему небесное, умер в Америке…который сам меня прослушивал, все время следил за тем, как я буду развиваться.
И посоветовал мне учителя и нашел прекрасного учителя итальянца, Пабло Джованни Боччини, ну, который естественно был Павел Иванович Бочини. Это бы потрясающий
учитель, который не учил просто играть на виолончели…

А.ПЛЮЩЕВ: Это была лишь первая часть интервью с Евгением Догой, продолжение через неделю в программе «Аргентум». С вами был Александр Плющев. До следующей
недели. Пока.

Полная версия

Copyright © 2004 - 2006
Радиостанция «Эхо Москвы»