Подвижник народосбережения

Познакомился с Вячеславом Александровичем Таболиным в конце 1960-х годов в мастерской художника Ильи Сергеевича Глазунова, занимавшей тогда два верхних этажа Моссельпромовской башни у истока Арбата, над Домом журналиста. Первое впечатление – передо мной звезда. Это значит, что от него исходила энергетика уверенности, возвышавшая его над заурядными людьми. Звезда – это значит высочайший специалист в своей области, на которого профанам надлежит взирать снизу вверх. Звезда – это высоко и недосягаемо, где-то в поднебесье. Во всяком случае, звездный статус проявлялся не только в уверенном достоинстве, с которым Вячеслав Александрович держался, но и в почтительном уважении к нему общавшихся с ним, в том числе и такого разборчивого человека, как Илья Глазунов.

Впрочем, Вячеслав Александрович, будучи одним из русских самородков, проросших из низов народной жизни, по натуре был простым в общении человеком. Многообразно одаренный, он отличался врожденной любознательностью и охотно шел на сближение, если собеседник более-менее компетентно разбирался в интересующих его вопросах. Меня интересовали история, политика, философия и поэзия – и на этом мы сошлись. На протяжении почти сорока лет мы встречались в разных ситуациях и делились мнениями как по злободневным, так и по «вечным» вопросам. И так сложилась судьба, что с 2000 года мне пришлось несколько лет жить с ним бок о бок под одной крышей в похожей на музей и одновременно на старинную библиотеку квартире на улице Строителей близ метро «Университет» и каждый день обсуждать события в науке и мире.

Со многими людьми неинтересно общаться, потому что они фактически не мыслят сами, а повторяют навязанные им пропагандой или т.н. «общественным мнением» стереотипы. Такие люди, говоря словами немецкого философа Мартина Хайдеггера, не возвысились до уровня критически-мыслящего Да-Быть=Самобытия (Dasein), а растворены в безличном das Man (нечто усредненное, «толпа»). Не таков был самородистый-самобытнистый Вячеслав Александрович, самодостаточная личность. Он имел своё мнение, часто шедшее вразрез с общественным. Все ликовали и надрывались за Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина или Путина, а он отличался способностью судить о начальниках не по лукавым словам, а по реальным делам, и не ослеплялся тем или иным навязываемым авторитетом. Он сам был авторитетом, звездой – и мог различать, кто есть кто. Короче, в социально-политической жизни он был не объектом чьих-то манипуляций, а субъектом - отличался активной гражданской позицией.

Субъектность (независимость от начальника или работодателя, свобода от власти) обычно ассоциируется с экономической самодостаточностью. Не сложились отношения с боссами – ушел в свободное плавание или нашел подходящее дело. Вячеслав Александрович был равнодушен к деньгам и относился к ним как к воздуху, которым приходится дышать. Не знал он финансового удушья, но и не захлебывался в богатстве. Повторяю, он знал себе цену именно как специалисту, а денежным выражением своей компетенции практически не интересовался, такого за ним не замечал. Мне приходилось иногда его укорять за некое пренебрежение деньгами – оставит пачку ассигнаций на тумбочке, забудет, она случайно смахнется на пол и годами валяется беспризорно. Правда, он не переставал удивляться и возмущаться малыми зарплатами медицинских работников и профессоров с академиками при «реформаторах» (я ему доказывал, что это делается умышленно, чтобы уничтожить отечественную науку), но благодарные родители не скупились на подарки и подношения, так что до несамодостаточности ему было достаточно далеко. Не воспринимал он деньги как самоцель, как фетиш. Не столько деньги, сколько знание – вот базис его субъектности.

Субъектность его была нерасторжима сопряжена с высокой нравственностью и вообще с добротой к людям и особенно к детям, которые, кстати, хорошо нутром чувствовали его праведную суть и откликались-раскрывались ему. Любовь к ближнему и дальнему – очень русская черта, проявление русской всеотзывчивости-всечеловечности. Однако эту любовь к людям нельзя подвести ни под «буржуазный космополитизм», ни под «пролетарский интернационализм». И православная вселенскость здесь скорее следствие, чем источник. Главное – субъектное (как бы по образу-подобию Господа - хозяйско-господское и потому сопричастное) отношение ко всему сущему. Ибо исцелить целое через исцеление частей способен лишь тот, кому даровано самому быть самодовлеющим Dasein и возвышаться над целым и своим подобием излечивать подобное же целое. Быть же субъектным в мире – заботиться прежде всего о целостности своего мира родного, об исцеленности своей Родины и своего народа. Поэтому основа основ целостности Вячеслава Александровича, цели его жизни и мотивации к действию - это его подлинный глубинный патриотизм, искреннейшая любовь к Матери-Родине, к Вечной России. Сбережение собственного русского народа в целостности – вот смысл его жизненного подвига, подвижничества.

Поэтому суждения столь органичного и целостного человека, этого подвижника добра в человечестве и любви к Отечеству, воспринимались мной очень внимательно, и когда они иногда не совпадали с моими, то старался выяснить, почему Вячеслав Александрович думает так, а не как я или остальные. Его объяснения бывали неожиданными и заставляли задуматься. Особенно это касалось оценок исторических событий и деятелей. Всю жизнь Вячеслав Александрович интересовался родной русской историей, много читал о ней и со многими видными историками говорил, и у него выработалась своя реалистическая точка зрения на наше далекое и недалекое прошлое. Живой ум воспринимал детали, в которых обычно фокусируется суть, и он деликатно заземлял воспарения исторических фантазий. Помню споры с ним по поводу личности и деяний Петра Великого, которого он уважал, но в то же время обращал внимание на его избыточную страстность, из-за которой было наломано немало дров, в том числе в отношениях с церковью. Впрочем, признавал он, Kulturkampf модернизации везде проходит с перегибами, когда с грязной водой часто выплескивают и ребенка, но историку важно не закрывать глаза на проявления варварства ради искоренения прежних варварств и не впадать в голую апологетику.

Выделю четыре аспекта или круга наших тогдашних разговоров:

Первый – религиозно-богословские вопросы, конфессиональная ситуация в мире и в России, происхождение Вселенной и человека, эсхатология, смысл Голгофы.

Второй – положение России после катастрофы Советского Союза, оценка современных политических деятелей, перспективы русского выздоровления и возрождения (в то время я возглавлял Общероссийское Общественно-Политическое Движение «Возрождение»).

Третий - история русской педиатрии по линии преемственности её трёх корифеев «Нил Фёдорович Филатов (1847-1902) - Георгий Несторович Сперанский (1873-1969) - Вячеслав Александрович Таболин (1926-2007).

Четвертый – сбережение и умножение русского народа даже несмотря на то, что ныне народ как бы утратил волю к жизни и вымирает и деградирует; однако, несмотря на кажущийся утопизм самой задачи, мы помимо очевидных политических, социальных, экономических мер поощрения и поддержки деторождения обсуждали возможность внеутробного зачатия и последующего искусственного выращивания человеческих эмбрионов в искусственных условиях «антропофабрик» (по аналогии с птицефабриками).

Несомненно, он верил в Бога, считал себя православным, собирал иконы, знал в них толк. Но вера его шла не от стадности моды, а от глубины души. Привычным бездумным обрядоверием он не увлекался, в церковь специально не ходил, на людях не молился. Вера для субъектного человека – дело очень задушевное и интимное, однако богословские вопросы, особенно эсхатологические, он воспринимал близко к сердцу, мы их обсуждали постоянно. Его религиозные взгляды, в том числе о грядущих судьбах мира, в основном совпадали с моими, здесь мы легко находили общий язык и живо обсуждали, например, известную концепцию немецкого богослова Германа Гункеля о том, что изображенные в последних главах Апокалипсиса события конца творения сопрягаются с изложенными в начальных строках Книги Бытие событиями начала, так что библейское время предстает не уходящей куда-то в неопределенную даль прямой, а Кругом Времени. «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний» (Откровение 22:13). Ясно, сколь глубже и адекватнее и ближе сердцу становится при таком постижении Благая Весть Иисуса Христа и Его Саможертвоприношение на Голгофе.

Захваченный богословием, Вячеслав Александрович вступал в диалог со священниками разных вероисповеданий и просто с проповедниками и сторонниками иных конфессий. Помню его довольно долгое общение с некоей пятидесятницей, сумевшей произвести впечатление на Вячеслава Александровича (она подошла к нему на улице с необычным вопросом) и пытавшейся обратить его в свою веру. Потом он советовался со мной, как деликатнее избавиться от её миссионерского рвения.

Зато внимательно воспринимал он телевизионные проповеди и выступления высших церковных иерархов Русской Православной Церкви, особенно отмечал митрополита Кирилла (Гундяева), диакона Андрея Кураева, богослова Николая Лисового.

Помню, он интересовался также жизнью Рогожской старообрядческой общины и просил подробнее рассказать о ней.

Вячеслав Александрович бывал в различных краях и как весьма любознательный врач и ученый везде пытался постичь своеобразие-специфику местных культур и обычаев, особо касающихся пищевого рациона беременных и рожениц, родовспоможения, обращения с младенцами и выкармливанием их. Не знаю, записывал ли он свои наблюдения (часть их он надиктовал мне, и они опубликованы в его книгах, но только часть) и можно ли их опубликовать полностью – мне они показались чрезвычайно познавательными и более прицельными, чем у профессиональных этнографов, не знакомых с тонкостями педиатрии (особенности традиционно-крестьянских, регионально-славянских, восточноазиатских, южноамериканских, индуистских, мусульманских, иудаистских, буддийских и прочих «педиатрических» практик раскрыты им весьма компетентно).

Как ведущему педиатру Советского Союза, ему выпало лечить и выхаживать младенцев из семей ряда советских руководителей. Он с близкого расстояния наблюдал жизнь советских верхов, видел её неофициальную сторону. По его рассказам, у меня создалось впечатление, что с проявлениями высокомерия и чванства ему сталкиваться не пришлось, и насчет роскоши и излишеств ничего впечатляющего не запомнилось. Высшие советские чиновники и их близкие, связанные корпоративной дисциплиной, не особенно терпели самодурство в своих рядах и отличались, по его наблюдениям, известной скромностью и благожелательностью, а некоторые оказывались вполне душевными и приятными в быту.

Значительно более низкое мнение сложилось у него о постсоветских правителях, которые во многом утратили чувство ответственности перед своей страной и руководствовались прежде всего своими шкурными интересами. Вячеслав Александрович глубоко переживал катастрофу распада страны и деградации и вымирания народа и винил в происшедшем как недалекого Михаила Горбачева, так и безответственно-шкурного Бориса Ельцина. Многие из окружения этих деятелей предавались либеральным умозрениям и иллюзиям, а кое-кто, судя по всему, умышленно сталкивал государство в пропасть или наживался на беде. И шла борьба за выживание отечественной науки и здравоохранения, в которой Вячеслав Александрович активно участвовал. Ретивые реформаторы стремились разрушить также налаженную систему педиатрии и предпринимали самые настоящие диверсии против неё, которые приходилось отражать ученым-патриотам.

Возмущение вызвала у него, как и у многих, - «монетизация льгот», которую он называл «социальным живодерством». В ней он увидел очень коварную и зловредную попытку поскорее сжить со света пожилые поколения, а также инвалидов и просто слабых и даже детей. Я участвовал в уличных акциях против столь вопиющего социального геноцида и рассказывал ему о них, он сам рвался в ряды протестующих и обсуждал возможные меры противодействия и сетовал на пассивность рассыпанной, растерянной и сознательно растлеваемой нынешней молодежи, которая в должной мере не защищала ни своих бабушек и дедушек, ни своё будущее.

Критически и даже скептически воспринял он национальный проект «Здравоохранение», сразу отметив его пиар-характер, непродуманность и несистемность. По мере реализации этого национального проекта латались очевидные дыры, однако первоначальное общее впечатление о некомпетентности его разработчиков и нерадивости его руководителей, прежде всего тогдашнего министра здравоохранения и социального развития одиозного Михаила Зурабова, - так и закрепилось. С одной стороны, это хорошо, что хотя бы малая доза обильного нефтедолларового ливня, нежданно обрушившегося на Российскую Федерации, была впрыснута в жизенно-необходимую отрасль, а с другой стороны, всю подорванную систему здравоохранения вообще и педиатрии особенно трудно возродить без комплексного и рассчитанного на минимум два десятилетия подхода. И без могучего внимания к ней государства и общества. Однако государство ненадежно, а общество слабо – на кого же надеяться? Если бы Вячеслав Александрович дожил до сего дня, он, я думаю, постарался бы убедить своих коллег по Российской Академии медицинских наук и из медицинских вузов и педиатрических клиник обратиться к кандидатам в президенты РФ с конкретными предложениями по выработке долгосрочной системной программы защиты материнства и детства и вообще профилактики и охраны здоровья россиян.

Прогноз же академика Вячеслава Александровича Таболина насчет дальнейшей судьбы России не могу назвать оптимистическим. Его удручало отсутствие «национальной идеи» или цели нации. Догнать Португалию – не вдохновляет. Вдвое увеличить ВВП (валовой внутренний продукт) – красиво, но неощутимо: ведь при всех успехах торговли сырьем богатые становятся богаче, а бедные беднее. Нет цели и смысла жизни – и в народной толще не только нет самофокусировки усилий, но нет и самой воли к жизни. Люди пьют, вымирают. О родной Владимирщине он не мог говорить без горечи на грани отчаяния. Почему же мы буксуем? Он побывал в Китае и в Индии – и поразился подъему созидания. Почему же руководство РФ не способно вдохновить народ и бросить страну в прорыв, не может организовать и возглавить такой же подъем, как в соседних КНР, Турции, Греции?

Пожалуй, эти вопросы были самыми жгучими и горестными – почему топчемся на месте, а по ряду позиций продолжаем отступать, и это несмотря на сказочно-благоприятную внешнеэкономическую конъюнктуру? И почему вместо сбережения народа, который уже вымирает семимильными шагами, - понадобилась геноцидная «монетизация льгот»?

Надо сказать, что Вячеслав Александрович Таболин весьма солидаризовался со словами Александра Исаевича Солженицына о «сбережении народа» - «В нашем бедственном, неурядливом, ограбленном состоянии, я думаю лучше всего: для спасения я предложил бы национальную идею, которая изложена двести пятьдесят лет тому назад елизаветинским вельможей Иваном Петровичем Шуваловым. Он предложил Елизавете руководствоваться как главным законом таким: сбережение народа. Какая здесь мысль! Сбережение народа как главная задача! Романовы, к сожалению, на всём протяжении своей династии мало воспользовались или совсем не воспользовались этим принципом. Этот принцип висит сегодня, через двести-, но не пятьдесят, а двести семьдесят лет, перед нами острейшим образом: СБЕРЕЖЕНИЕ НАРОДА! Каждый шаг, каждый закон должен быть направлен: а сберегает он народ или нет? Если нет - прочь его, не нужно! Не надолго, но на пятьдесят лет нам этой идеи хватит. А за пятьдесят лет, может, умные люди что-нибудь придумают. А на пятьдесят лет хватит нам - сбережения народа. ... И каждый закон, каждый шаг правительства должен быть на это направлен».

Большое место в нашем общении занимала история России вообще и история педиатрии в нашей стране особенно. Ведь сбережение народа начинается со сбережения беременности, родов, новорожденных, младенцев. Надо как можно эффективнее и быстрее сократить детскую смертность! На этом фронте борьбы за сбережение и умножение русских детей и сосредоточил свои усилия энергичный и толковый русский самородок Вячеслав Таболин.

Он родился очень одаренным почти во всём. Обладал и технической сметкой, и навыками общественного деятеля (в студенчестве занимался профсоюзной работой), и эстетическим вкусом и художественным талантом, и даже был отличным спортсменом-легкоатлетом. Но выбрал оптимум – преодоление детских недугов, победа над детской смертностью. И на этом участке добился славных успехов, стал лидером советской и мировой педиатрии.

Говорят, ему повезло с учителем, наставником, коллегой и другом – академиком Георгием Несторовичем Сперанским. Но любой корифей не только притягивает к себе, но и сам ищет учеников и продолжателей, и такой талант, как Вячеслав Александрович, не мог миновать Сперанского. Просто учитель и ученик нашли друг друга, ведь так создаются и продолжаются научные школы. А школа – это великая колыбель, это трамплин и дом. В научной школе за годы обретаешь то, к чему в одиночку шел бы десятилетиями. Попасть в школу, стать одним из её двигателей – это счастье исследователя и вообще любого профессионала. Сперанскому повезло с Таболиным, а Таболину повезло со Сперанским.

Вячеслав Александрович много рассказывал о Сперанском и оставил немало записей о нём. В то же время он подчеркивал, что основоположником российской педиатрии был Нил Фёдорович Филатов. Конечно, и до Филатова в Москве и Питере трудились сильные педиатры, заслуживающие всяческого уважения и отдельного жизнеописания, и на пустом месте ничто не вырастает, однако именно Нил Фёдорович заложил концептуальные и организационные основы того, что называется научной школой отечественной педиатрии, одной из лучших и образцовых в мире (вряд ли кто осмелится отрицать успехи советской системы педиатрии, выросшей в русле «школы Филатова»). И Вячеслав Александрович попросил меня как историка написать историю русской педиатрии и стал снабжать меня рукописными и некоторыми архивными материалами по этой тематике, а также указал мне на уникальные книжные сокровища своей домашней библиотеки.

Тема благодарная, я увлекся. Часть материала обработал, разместил в Интернете. Семья Нила Фёдоровича Филатова – типичная многодетная фамилия очень способных дружных тружеников-интеллигентов на ниве народного сбережения. Захватывает история лишь одной этой плеяды Филатовых, а рядом были и другие. Мне же хотелось охватить более чем вековой период – примерно с 1875 до 2005 года. За почти полтора века – три корифея мирового уровня. Филатов – основоположник и подвижник и пророк, он передал эстафету Сперанскому, который при советской власти разверстал передовую «школу Филатова» по всему необъятному и разноликому Советскому Союзу, а затем Сперанский вручил бразды Таболину, который внедрил в педиатрию новые методы диагностики и лечения детских болезней, основанные на достижениях современной науки и техники. К тому же Таболин усовершенствовал педиатрическую систему Филатова-Сперанского применительно к улучшившимся экономическим и ресурсным возможностям страны и распространил её в ряде зарубежных стран, подготовив местных специалистов и добившись решительного снижения детской смертности в ранее неблагополучных в этом плане регионах. Он же тем самым спас десятки тысяч детей, он достоин такого же всемирного почтения, как и другие исцелители человечества типа Альберта Швейцера, Бенджамена Спока, Матери Терезы.

Наконец, расскажу о наших разговорах насчет возможности создания «антропофабрик», чтобы не только переломить вымирание русского народа, но и существенно изменить в лучшую сторону условия жизни и воспроизводства человечества.

Дело в том, что Вячеслав Александрович методично и успешно добивался существенного снижения сроков искусственного выращивания недоношенных младенцев. Нас в этих делах опередил Запад, где создали аппаратуру и методики для спасения и вскармливания и развития детей, родившихся с 24-ой по 37-ую неделю беременности с массой тела даже меньше килограмма. Я же спрашивал у Вячеслава Александровича, можно ли вырастить эмбрион искусственно, если его взять, скажем, у погибшей в автокатастрофе матери? Ведь с момента зачатия, то есть слияния мужской и женской половых клеток, образуется новая клетка, которая затем развивается в уникальный многоклеточный организм, и именно в момент зачатия будущий человек приобретает генотип, который не изменяется в течение всего внутриутробного и последующего развития. Генетическая программа, от которой непосредственным образом зависит формирование органов и систем человеческого тела, запускается в момент зачатия, и хотя эмбрион (плод) человека имеет свои собственные органы и системы, его кровь не смешивается с кровью матери и нередко различается по группе и по резус-фактору, он обладает только ему свой¬ственными генетическими характеристиками. Значит, делал я вывод, материнская утроба – это просто инкубатор, который можно заменить высокотехнологичным искусственным лоном, предусмотрев даже эмоциональное воздействие на плод. Более того, говорил я, не только соматическое, но и духовное низводится свыше в оплодотворенную яйцеклетку - хайдеггеровский Entwurf (намет), кантовский "умопостигаеиый характер". Аналог – выращивание цыпленка из яйца на любой птицефабрике. А когда младенец созреет в искусственном лоне («яйце») и выйдет на свет и выстрелит глас («слово»), то его воспитают и научат, как новорожденного.

Меня обнадежило, что Вячеслав Александрович в принципе допускал возможность создания «искусственной утробы», в которой можно осуществлять искусственное зачатие и последующее взращивание человеческого эмбриона, а не ограничиваться примитивным клонированием. Однако возникали многочисленные биоэтические проблемы, по которым мы долго спорили. Вячеслав Александрович выдвигал явно этически-неприемлимые виды злоупотреблений с половыми клетками, я же на каждый вид возможного преступления против достоинства искусственно-зачатого и искусственно-выращенного и воспитанного будущего человека выдвигал сугубо прагматические контраргументы, как предусмотреть защиту от злоупотребления. Ведь любое научное достижение можно использовать как во благо, так и во вред, но волков бояться – в лес не ходить, а запрещать новое найдутся ретрограды всегда.

Тогда Вячеслав Александрович выдвинул богословский аргумент – проклятие, которое Бог наложил на Еву за то, что она поддалась искушению Грехопадения в Райском Саду:

«Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою» (Бытие 3:16).

На это я отвечал, что женщине дан инстинкт материнства, и никто её не собирается лишать его. Рожать естественно в скорби и муках и болезни и испытывать также радости вынашивания плода и вскармливания и влечения к нему и служения, или же отдать свою яйцеклетку для оплодотворения от выбранного донора и взращивания в «искусственной матке» и затем усыновить или удочерить новорожденного и эмоционально общаться с ним, сэкономив время и деньги, или вообще продать яйцеклетку безвозвратно, как донор продает свою кровь, или вообще не связываться со своими яйцеклетками и жить в своё удовольствие – пусть это будет выбором женщины. И я напомнил модный лозунг «тело не судьба». Наступили такие времена, когда субъектное стало выше объектного, и великий русский провидец Николай Фёдорович Фёдоров предвидел успехи науки и техники не только в воскрешении мертвых, но и воспроизводстве живых. Не будем стращать себя всякими страшилками о злоупотреблениях с половыми клетками, а будем исходить из государственной необходимости – нам в России нужно срочно удвоить-утроить россиян, чтобы освоить свою огромную территорию и остаться конкурентоспособными в мире.

Мы сошлись на том, что никакие материальные стимулы не заставят русскую женщину рожать каждый год. Это наши героические деревенские бабушки, мои и Вячеслава Александровича Таболина, могли рожать по 13-17 весьма жизнеспособных детей, а ныне русская женщина скорее повесится, чем родит хотя бы троих-четверых, даже если дать ей деньги и жильё и работу на дому. Субъектная потребность самореализации в профессии и обществе сильнее зоологической потребности деторождения, и надо исходить из этой новой реальности, а не тешить себя ретроградными иллюзиями. «Антропофабрики» под контролем государства-общественности и возможности эмбрионального (пренатального) усыновления – это не хуже, чем сиротские дома, а беспризорные дети – это свидетельство кризиса традиционного рождения, выкармливания, воспитания.

Как видим, Вячеслав Александрович Таболин не уклонялся от острых проблем развития педиатрии в направлении не только как можно раннего выращивания младенцев и даже эмбрионов, но и смыкания с биоэтически-спорными технологиями оплодотворения «в пробирке» с последующим взращиванием эмбриона в «искусственной утробе». Он был воистину на острие научно-технического прогресса и применял в педиатрии самые продвинутые средства лечения и спасения детей, мечтая о более радикальных. Было бы кому в наступивший век нанотехнологий перенять от него эстафету педиатрического новаторства, исповедуя нравственный императив «сбережения народа».