Дети

— Мы к вам из Тюменской области приехали.

Молчание. Интересно, кто такие «мы»? Передо мной одна женщина. Обычная, средних лет, правильные черты лица.

— Далеко, — говорю я. Надо же что-то сказать.

— Да, не близко. Я, наверное, должна вам рассказать…

— Было бы неплохо, — я гашу ухмылку, потому что мало ли что у них там.

— С самого начала?

— Давайте сначала, — вздыхаю я, а про себя думаю: наверное, начнет со своих сложных отношений с матерью.

— Мы с мужем родились, жили и учились здесь, в Петербурге. На журналистском факультете. Потом работали. Успешно. Делали карьеры. Он вообще-то хотел писателем стать, а мне нравилась социальная тема, это тогда было на подъеме, и я про все это много писала, для разных изданий. И вот однажды меня пригласили работать в Москву. Муж обрадовался, оказывается, он тоже давно хотел в столицу, считал, что там живая жизнь, а здесь все-таки немного болото, и вот — случай представился. Мы подключили всех знакомых и нашли ему тоже работу. Все складывалось. И тут выяснилось, что я беременна. Мы вообще-то хотели ребенка, но все как-то не могли сосредоточиться.  И вот оно само получилось, поэтому мы обрадовались и решили — быть посему. Поедем в столицу, родим москвича, будем по очереди с ним сидеть, потом отдадим его в хороший садик по системе Монтессори, потом в гимназию, далее — везде. Сказано — сделано. Новый город, новые знакомства, новая жизнь, мы были счастливы, я так думаю.

Я работала в редакции до последней недели. Чуть ли не из роддома материал дописывала. Сына назвали Павлом, Павлушей. Вроде все было ничего, врачи нам ничего не инкриминировали, единственное, что я буквально сразу заметила: он как-то чрезмерно реагировал на любые громкие звуки. Практически каждый раз заходился в истерике, и не успокоить. А так — младенец как младенец. Мы с мужем действовали по плану, сидели с ним по очереди, и оба умудрялись как-то работать. А потом однажды муж спросил: слушай, а он тебя узнает? Ему вроде бы пора уже. Я посмеялась: наверное, узнает, я его все-таки еще грудью кормлю, и он каждый раз безошибочно находит, где поесть. Муж тогда продолжать этот разговор не стал. Если без громких звуков, то Павлуша был малышом удобным — дашь ему игрушек, коробочек каких-нибудь, он с ними и возится.

— В глаза смотрел? Ручки тянул? — спросила я.

— Многие потом спрашивали. Можно я вам врать не буду? — я кивнула. — Не помню. Спохватились мы года в два, пора отдавать в ясли, а он сам не ест, не говорит, и как будто ничего не понимает, только телевизор умеет включать. Проконсультировалась я с психологом, она сказала: да вы им не занимались практически, чего ж вы хотите. Будете к нам в центр на развивающие занятия ходить, дома делать упражнения, все и наладится. И вот тут началось…

Как будто наш ребенок озверина напился

— Сопротивлялся?

— Не то слово. Как будто наш ребенок озверина напился. Любая попытка попросить, уговорить, заставить — в ответ бешеная ярость, вопли, гнев, кидался с размаху на стены, на стекла, все крушил. Если рядом оказывались дети или взрослые, мог запустить в них чем угодно. Потом часами сидел или даже стоял, глядя в стену. Какие уж тут развивашки! Я попробовала с ним заниматься дома. Та же реакция. Муж тоже попробовал. То же самое, только в профиль. Сходили еще к одному психологу. Тот сказал: он вами манипулирует, надо его заставить, показать, что вы главные. Попробовали заставить. Он разбил себе голову и прокусил мужу ладонь, едва ли не насквозь, шрам до сих пор виден. Не кусал даже, а рвал, как волки рвут.

— Когда добрались до психиатра?

— В три с половиной. Психиатр сказал: да это же РДА (ранний детский аутизм), все видно невооруженным глазом. Форма тяжелая. Не лечится. Хорошо, если обучится минимальным бытовым навыкам. Крест на всю жизнь и никакой положительной эмоциональной отдачи, как вот, к примеру, от детей с болезнью Дауна бывает. Вы люди молодые еще, творческие, можете в интернат отдать, пока не поздно, пока он вам карьеры не порушил и семью не развалил.

Пришли мы с мужем домой, на нашу съемную квартиру, уложили Павлушу спать, сели в кухне за стол друг напротив друга и смотрим. Я говорю: что же делать? Он отвечает: не знаю, ты же мать, тебе виднее. А что мне виднее?

Я подумала: мало информации. Ну не одни же мы такие, есть и еще, они, может быть, что-то пробовали, знают. Расскажут, поддержат, научат. Оказалось, да — есть, пробовали, готовы поделиться. Я — туда. Еще год или полтора на это ушло. Как будто в секту вступила. Можно не буду рассказывать, что мы делали?

— Можно, — кивнула я. — Я представляю.

— Я вот только так и не поняла: если мы идем с детьми в кафе или там в музей, и наши странные даже на вид дети там орут как резаные, убегают, падают на пол и бьются в конвульсиях, то почему другие в свой отдых или выходной должны это терпеть? А внутри идеология была такая: это пусть им будет стыдно, что они не могут принять инаковость. Ну не знаю. Мне самой было стыдно, что мой ребенок окружающих людей фрустрирует. Я старалась поменьше его возить. Меня осуждали: как ты не понимаешь, это часть терапии, пусть они что хотят говорят и как хотят смотрят… Не знаю.

Общаться ни с кем не хотелось, старые подруги приходили, видели Павлушу, я видела их лица… Зачем мне?

— Но развитие-то шло?

— Шло, однозначно. Павлуша научился говорить отдельные слова, указывать, что ему надо. Эхолалии в полный рост — мог целиком какую-нибудь рекламу воспроизвести. Раздеваться научился, ел сам все, кроме супа. Но громкие звуки, просто неожиданность какая-то — и все, полный и окончательный слет с катушек. А он уже большой, сильный, тяжелый, мне с ним не справиться… Про работу я и думать забыла. Про мужа — тоже. И однажды муж просто сказал: все, ухожу, не могу больше в этом безнадежном сумасшедшем доме жить. Денег буду давать, сколько смогу.

Я из Москвы сразу же уехала. Какой смысл? И в Питере в соответствующую родительскую тусовку уже не пошла — не тянуло как-то. Сидела в основном дома. Иногда поздно вечером, когда детей уже нет, выводила Павлушу на площадку. Наверное, у меня была депрессия. Общаться ни с кем не хотелось, старые подруги приходили, видели Павлушу, я видела их лица… Зачем мне? Я почти перестала есть и спать. Весила сорок пять килограммов. Что у меня впереди? Ничего…

Мысли достаточно беспорядочно скакали у меня в голове. Где сейчас Павлуша? Что с ним стало? Когда все это было? Сейчас она весит намного больше сорока пяти килограммов. Чего она хочет от меня? Павлуша умер и ей нужна поддержка? Или она ищет совета по воспитанию аутиста? Явно не по адресу, я с ними никогда толком не работала. И почему Тюменская область?

— Почему Тюменская область? — спросила вслух самое нейтральное.

— У меня бабушка была оттуда, я ее хорошо помню. А мама с отчимом и моими младшими братьями в Челябинске живут. В Питере был папа, но он умер, когда я студенткой была. Мама написала: что ж, если так все сложилось, и ты от него избавляться не хочешь, продавай папину квартиру и переезжай сюда. Здесь мы хоть иногда тебя сможем отпускать куда-то. Мне в Челябинск совсем не хотелось, но сама мысль в голову запала: а не уехать ли мне с Павлушей куда-нибудь, где вообще никого не будет? И никому не будет дела до того, какой он, что он делает, и до меня — тоже никому. Как только у меня появляется какая-то цель, я сразу оживляюсь. Мама меня не одобряла, но хотела помочь. Она говорила: там же до медицинской помощи почти сутки добираться. А я думала: ну и что? Если я помру или Павлуша помрет, кому хуже-то станет?

Я купила большой дом с участком за две тысячи рублей. В ста километрах от того места, где бабушка родилась — того села уже нет совсем, к сожалению. Здесь — что-то типа выселок. Раньше пасеки были, теперь — ничего. Три жилых дома, в одном — старик со старухой, в другом — одна старуха, а в третьем мать со взрослым слабоумным сыном. Мы — четвертые. Раз в неделю приезжает автолавка. До центральной усадьбы сорок километров по дороге и тридцать — по реке. Но там все есть: магазин, школа, кафе, даже клуб и библиотека.

На третий день Павлуша вдруг меня спросил: ты меня в лес везешь? Я честно говорю: да. Он: и там меня оставишь, как в сказке?

Как мы туда с Павлушей ехали, я сразу поняла: самолет исключается. Он заорет и забьется еще на взлете, никто его успокоить не сможет. Какой смысл? Поезд, куда ж деваться, там хоть места больше. Двое суток — чуть не самые страшные в моей жизни. Пассажиры из нашего вагона ходили к начальнику состава, просили, чтобы нас ссадили где-нибудь и прямо к поезду психиатрическую скорую подогнали. Потом нам один проводник купе уступил. На третий день Павлуша вдруг меня спросил: ты меня в лес везешь? Я честно говорю: да. Он: и там меня оставишь, как в сказке? Я говорю: нет, я там сама с тобой жить буду. Он говорит: ну тогда ладно, — лег на полку и проспал до самого конца.

Дом огромный, пять комнат, подвал, чердак. На чердаке филин живет и летучие мыши.  Еще два сарая и сеновал. Дальше заросший огород, кусты бузины и — лес. Павлуша говорил: я пошел путешествовать. Ходил везде, лазил, сидел возле осиного гнезда. Я боялась, но осы его не трогали. Соседка, которая с сыном, сказала, что я могу ее сына использовать как рабочую силу — если он поймет, то все сделает с удовольствием, любит помогать. Только ему надо потом денежку дать — любую, хоть десять копеек, он номинала не понимает. Это нам в первую зиму очень помогло. Потом-то я с усадьбы мужиков приглашала, они нам там многое усовершенствовали, сделали под нас. Я в Питере квартиру сдавала, Павлушина пенсия по инвалидности и муж деньги присылал — мы по тем местам богатыми считались. Муж, кстати, еще раз в Москве женился, у него две дочки.

«Когда все это было? Куда делся Павлуша?» — думала между тем я.

— Люди там на выселках, да и в центральной усадьбе — другие, чем в столицах, это понятно. Медленные, тихие, не суетливые. Павлуша к ним еще первой зимой ходить начал. Придет и сидит. Они говорят что-то — то ли ему рассказывают, то ли сами с собой. Попросят что-то, он не отзовется, пойдут и сами сделают. Отзовется, сделает — погладят молча по голове. А он как бы и ластится. Я обомлела, как увидела — в городе он никому чужому к себе прикоснуться не давал, даже мне не всегда.

Весной мы огород посадили — я с собой из города семена привезла, да и местную рассаду мне дали. Павлуша каждый день ходил смотреть, как оно растет. Я стала нормально спать, за год прибавила пятнадцать килограммов, купила подержанную «Ниву», мы завели собаку, кота и по вечерам вслух читали книжки из сельской библиотеки.

— Простите, — не выдержала я. — Где сейчас Павлуша? И с чем вы ко мне приехали?

— Да, конечно, простите, — женщина встала, вышла в коридор и позвала: — Павлуша, иди сюда! Настало время задать твои вопросы.

Невысокий подросток с правильными чертами лица вошел в кабинет. Вежливо поздоровался. С интересом осмотрел игрушки.

«И это — тяжелый аутист? — подумала я. — Тогда я — балерина Большого театра»

— Куда можно присесть?

— Куда тебе удобно. У тебя есть ко мне вопросы?

— О да! — живо откликнулся Павлуша. — Мне пятнадцать лет, я бы хотел понять, что мне делать дальше. Меня очень привлекает лес, я его люблю и понимаю, наверное, я мог бы стать лесником. И еще у меня есть профессионально ориентированная мечта, но о ней я стесняюсь говорить, она слишком странная. И, может быть, все-таки стоит попытаться вернуться в город, ведь мама в сущности городской человек и, наверное, довольно уже ей из-за меня…  

«И это — тяжелый аутист? — подумала я. — Тогда я — балерина Большого театра».

— Это вторая попытка, — сказала женщина. — Первая была три года назад. Павлуша тогда даже три месяца в школу отходил. Ему очень нравилось там учиться. Но увезли его на психиатрической скорой прямо оттуда. Тогда я с трудом его из больницы выцарапала. Потом мы не рисковали, потому что началось половое созревание, и в тринадцать лет наш Павлик попытался изнасиловать соседскую козу…

— Так меня же сам Коля, ее хозяин, и научил, — простодушно сообщил Павлуша. — Но потом-то ты мне все объяснила, и я понял…

— Что за мечта? — спросила я.

Павлуша застеснялся, но потом вскинул голову и посмотрел мне прямо в глаза:

— Я бы хотел стать учителем в школе у нас на центральной усадьбе. Это, конечно, странно слышать от человека, который сам в жизни ходил в школу всего три месяца, но, мне кажется, это могло бы даже и интересно получиться, ведь когда учитель необычный — это не всегда плохо. Вы согласны?

— Безусловно, да, — кивнула я.

— А чего хотите вы? — спросила я у матери, готовясь к отповеди в ответ на ее «мне главное, чтобы Павлуша был счастлив».

— Я привыкла там жить, — спокойно сказала женщина. — Мне там комфортно. За эти годы я написала с полсотни материалов про Сибирь и две книги. Одна уже издана, если вы позволите, я подарю вам на память. Кстати, благодаря моим материалам у нас появилось еще трое соседей. А Павел действительно любит нашу школу — он туда раз в месяц ездит сдавать все предметы, и его там все любят. Особенно малышня, он с ними всегда потом во дворе играет и возится. Павлуша у нас почти круглый отличник.

— А что у вас там с интернетом?

— На выселках нет, на центральной усадьбе хороший, недавно построили вышку.

— Как вы смотрите на то, чтобы перебраться на центральную усадьбу? По крайней мере пока Павлуша будет учиться. Я думаю, сейчас уже есть какое-нибудь заочное педагогическое обучение. В том числе и по скайпу. Правда, боюсь, что иногда ездить куда-нибудь в Челябинск или Тюмень все равно придется.

— Я думаю, что я смогу, — серьезно сказал Павлуша. — Я с каждым годом все лучше себя контролирую, это все говорят, и я сам чувствую.

— Не получится, станешь лесником или будешь удаленно работать в интернете. Но если не попытаешься, сам себе не простишь.

— Да, я согласен с вами. Но я очень боюсь… не могу ли я когда-нибудь… как-нибудь… быть опасен для детей?

— Ты задаешься этим вопросом, — серьезно подумав, сказала я. — Это уже значимо. И у тебя еще есть время, чтобы лучше понять себя и найти на него ответ.

Газете “Известия” сегодня, 13 марта, исполнилось 100 лет. Она получила в подарок новенький вебсайт. А на нем - посвященный этой дате спецпроект, отражающий различные вехи ее истории: http://100izvestia.ru

В сегодняшнем номере газеты опубликовано мое интервью с легендой Голливуда - актером Самюэлом Л. Джексоном. Взаимоотношения Голливуда и “Известий” начались задолго до того, как я начала сотрудничать с этой газетой в качестве голливудского корреспондента в апреле 2004 года.

Так, в 1964 году в “Известиях” были опубликованы фрагменты биографии Чарли Чаплина. В качестве гонорара великому актеру послали в Лондон четыре килограмма черной икры из Елисеевского магазина в кастрюле из известинской столовой во льду, взятом у морожениц на Тверской. По тем временам эта публикация приравнивалась к чуду.

Некоторые из моих первых интервью со звездами Голливуда тоже можно считать “чудесными”. Однако, со временем меня стали приглашать на пресс-джанкеты, и, таким образом, отпала необходимость совершать чудеса в погоне за звездами. 

(Заметка о моих журналистских приключениях в Голливуде опубликована в Снобе: “Золото, бургеры, поцелуи”:

https://snob.ru/magazine/entry/57234 ).

Своим самым большим достижением я считаю получение для “Известий” статуса “оскаровской газеты”. Это, конечно, не официальный статус. Однако, если тебя приглашают на оскаровскую церемонию в качестве корреспондента, то это значит, что самые высокопоставленные и уважаемые люди в Голливуде оказывают доверие твоему изданию и, соответственно, тебе. В этом году, как и много лет подряд, я была аккредитована на оскаровскую церемонию от “Известий”: “Ла-Ла-Лунный свет”-

http://izvestia.ru/news/667337 .

В театр Dolby я поехала из отеля Charly - бывшего дома Чарли Чаплина, который он построил для своих голливудских друзей. Так что, история “Известий” и Голливуда снова невзначай переплелась.  

Ну, а то, что в комнате прессы Театра Dolby у меня было место под номером 100, можно считать забавным совпадением. 

А это интервью с Самюэлом Л. Джексоном к его новому фильму «Конг: Остров черепа», опубликованное в юбилейном номере газеты “Известия”. 

Самюэл Л. Джексон: «Став актером, я увидел свет в конце тоннеля»

Легенда Голливуда, любимец Квентина Тарантино — о новом Конге, битве со львом, любви к театру и креативных коллегах

Кто ваш персонаж, мистер Джексон?

Он кадровый военный, ожесточенный итогом бойни во Вьетнаме. Точнее тем, что победить там так и не удалось. Ему нужно как-то утвердить себя, реабилитироваться. И когда Престону предлагают отправиться в рискованное путешествие на таинственный тропический остров, он без колебаний соглашается. Однако на острове всё идет вкривь и вкось, его подчиненные погибают, и Пикард решает мстить. Он искренне верит, что человек — венец творения и превосходит всех тварей на земле.

Что за животные обитают на этом острове, кроме Конга?

Весьма кровожадные особи (смеется). Конг куда миролюбивее. Все, кроме моего персонажа, понимают, что его убивать нельзя, потому что в противном случае все эти твари вырвутся на свободу.

Как в «Парке Юрского периода»?

Ни в коем случае, это совсем другой фильм. Здесь всё гораздо опаснее и грандиознее.

Режиссер Джордан Вот-Робертс утверждает также, что этот фильм — вовсе не вариация на тему «Красавицы и чудовища». Вы согласны?

Да, Конг не носит нашу героиню на руках. Он не похищает ее у нас и нам не приходится ее спасать.

То есть в фильме вообще нет романтики?

Если поискать под микроскопом, то, может быть, что-то и найдется (смеется). Многие актеры очень сексуальны — например, Том Хиддлстон или Бри Ларсон. Да и другие тоже. И все они одеты в военную форму, ходят по джунглям  с серьезным оружием. Возможно, кому-то это покажется очень романтичным.

 Новый фильм о Конге отражает процессы, происходящие в мире сегодня?

 Нет.

Но должна же быть причина, по которой на перезапуск «Конга», «Тарзана» и подобных картин тратятся большие деньги?

Не знаю, чем руководствуются люди, которые принимают решение снимать эти фильмы. Думаю, они снимаются, чтобы отвлечь нас от ежедневной рутинной суеты и перенести в мир фантастики. Когда я был мальчишкой, с большим удовольствием смотрел такие картины — мне хотелось вместе с Тарзаном бороться со львом (смеется). Да и сейчас я часто хожу в кино на фильмы, на которые пошел бы и в детстве.

Новый «Конг» снимался на Гавайях. Каковы впечатления?

На Гавайях всегда хорошо — все говорят на твоем языке, еда вкусная, а погода сказочная. Некоторые считают, что там слишком жарко, но только не для меня. Я вырос на юге, люблю жару. Меня спрашивают, катаюсь ли я на водных лыжах. Нет, но я играю в гольф, а на Гавайях много полей для гольфа. Словом, фантастические условия. Даже ежедневный 15-минутный шторм был прекрасен. Я жил в замечательном доме, огромные окна выходили на океан, и можно было видеть молнии, которые пронзали небо. Дождь бил по стеклам — это потрясающе!

Долго длились съемки?

С конца сентября до декабря 2015 года. С Гавайев мы поехали в Австралию, в Голд-Кост, а потом во Вьетнам. Он показался нам просто фантастикой: топография, люди, Ханой, который выглядит как Нью-Йорк или Прага. Из Ханоя мы попали в сельскую местность, и она тоже впечатляет. Вокруг такая безмятежность... Наверное, вьетнамская версия коммунизма не так уж и плоха.

Был ли в вашем детстве фильм, после просмотра которого вы решили стать актером?

Не думаю. Я смотрел много фильмов, поскольку был единственным ребенком в семье и мог чаще, чем мои сверстники, обремененные братьями и сестрами, бывать в кино и читать книги. Я постоянно находился в мире, отличном от того, в котором я рос, — город Чаттануга, штат Теннесси. Я очень хотел путешествовать, увидеть мир. Мне никто не говорил, что можно стать актером. Но я мог рассчитывать на профессию учителя, врача или юриста.

И что же случилось? Почему вы пришли к актерству?

Своим интересом я обязан маминой сестре, тете Эдне, которая преподавала в детской театральной школе. Для постановок ей часто не хватало мальчиков, и она задействовала меня. Я научился ценить аплодисменты, привык к тому, что люди подходили и выражали свое удовольствие нашей работой.

А когда поступил в колледж и посещал занятия по ораторскому искусству, профессор, который вел их, предложил мне принять участие в постановке «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта. Я согласился и буквально влюбился в театр, обрел смысл существования. Мое желание учиться на факультете драмы нельзя назвать выбором — я понял, что теперь выбора нет и я просто не могу заниматься ничем другим. Кроме того, я уже не считал актерство фантастикой и начал думать, что увидел свет в конце тоннеля.

Сколько вам было лет?

Восемнадцать.

Прошло 50 лет, и вы — один из самых востребованных актеров Голливуда.

У меня всё еще есть страсть к моей профессии. Это то, что я люблю делать. Писатели любят писать, художники — рисовать, а я — играть.

Наверное, приятно пользоваться повышенным спросом?

Конечно. Это значит, что у меня есть выбор. Многие актеры этого не понимают. А я всё еще испытываю это волнение, когда заканчиваю работу и не знаю, какой будет следующая. Иногда думаешь даже: «Ну вот, ты сыграл свою последнюю роль...»

Моим менеджерам хочется, чтобы впереди у меня всегда было как минимум два проекта. Но если этого не происходит, я всё равно нахожу себе какое-нибудь дело. Сейчас, например, закончил работать в фильме Бри Ларсон (исполнительница главной женской роли в фильме «Конг: Остров черепа». — «Известия»). Это ее первый режиссерский опыт. Я убедил Бри, что мне обязательно нужно сыграть в ее фильме «Магазин единорогов». И она взяла меня на неделю.

Как она проявила себя в качестве режиссера?

Я не знал, что она мечтала режиссировать и стала актрисой, чтобы подойти поближе к этой профессии. Однако она сделала блестящую актерскую карьеру, и теперь у нее есть возможность заняться тем, чем всегда хотелось.

Вы как-то сказали, говоря о сотрудничестве с Тимом Бёртоном, что он не только задает рамки фильма, но и творит его атмосферу. Как в этом смысле проявила себя Бри? 

Мне всегда нравились режиссеры, которых можно учить, как и когда делать свою работу (смеется). Она хорошо знает, чего хочет, и во время нашей работы Бри предоставила мне свободу действий. То есть я делал то, что подсказывало вдохновение, а камера фиксировала то, что я делал. И это позволило нам погрузиться в сиюминутное бытие.

Вы соглашаетесь проходить кастинги?

Нет. Никто не просит меня читать вслух. Этого не было уже давно. Хотя я не считаю, что прослушивание ниже моего достоинства. Ведь читал же Марлон Брандо, чтобы получить роль в «Крестном отце». Так что я ничего против не имею. Кроме того, я подумываю вернуться на сцену, посвятить месяцев шесть тому, чтобы сыграть в пьесе.

Вам нравится современный театр?

Конечно. Ведь я сам оттуда. Обожаю театр. Люблю его за то, что, в отличие от кино, я сразу же вижу реакцию на свою работу. Не нужно идти в кинотеатр, ждать, какие отзывы напишете вы, критики. В театре — всё и сразу. Я чувствую или зрительский энтузиазм, или немой вопрос: «Что они, черт возьми, делают?» И мне нравится каждый вечер выходить перед новой аудиторией.

 Полная версия инртервью: http://izvestia.ru/news/670050#ixzz4b9pFcJ84