Новости

27 февраля сотрудники миграционной полиции приехали на виллу, которую арендовали россияне, чтобы проверить визы. Они забрали паспорта у девяти человек и велели им приехать в миграционный центр 1 марта. По словам Степаненко, у полицейских возникли «претензии по работе». Трое из задержанных владеют на Шри-Ланке компанией, предоставляющей услуги серферам, но остальные с бизнесом никак не связаны.

Сотрудники миграционного центра заявили, что депортируют россиян, не объяснив причину решения, и потребовали купить билеты в Россию. Через два дня россияне вернулись в миграционный центр вместе с российским консулом. Тот посоветовал требовать депортации за счет местных властей, как это предусмотрено законом.

В ответ сотрудники центра вызвали полицию и, как рассказывает Степаненко, «крича, с применением легкой силы, светя наручниками», посадили в автобус и отвезли в иммиграционный лагерь в Коломбо. Там их рассадили по разным блокам.

Задержанные отправили просьбы о помощи в министерство иностранных дел, консульство и посольство России. В российском консульстве на Шри-Ланке «Дождю» сообщили, что консул в курсе ситуации.

Новости

Звезда фильмов о Гарри Поттере, посол ООН и борец за права женщин 26-летняя Уотсон стала героиней номера Vanity Fair. Один из снимков в журнале, на котором актриса продемонстрировала большую часть своей груди, вызвал неоднозначную реакцию интернет-пользователей.

Публикация от Vanity Fair (@vanityfair) Фев 28 2017 в 10:02 PST

Публикация от Vanity Fair (@vanityfair) Фев 28 2017 в 5:35 PST

Многие комментаторы обвинили Уотсон в лицемерии. Так, актрису осудила колумнист Daily Mail Джулия Хартли-Брюэр. При этом некоторые пользователи соцсетей писали, что феминизм оставляет за женщинами право демонстрировать свое тело.

Emma Watson: "Feminism, feminism... gender wage gap... why oh why am I not taken seriously... feminism... oh, and here are my tits!" pic.twitter.com/gb7OvxzRH9

— Julia Hartley-Brewer (@JuliaHB1) 1 марта 2017 г.

@JuliaHB1 I don't always agree with her, but does exposing a body part really contradict feminist points?

— Ryan Brown (@Toadsanime) 1 марта 2017 г.

Feminist: Page 3 girls? Topless? Ban them! Emma Watson topless? Brave and Stunning! #doublethink #hypocrisy

— brett caton (@bcaton2) 1 марта 2017 г.

@JuliaHB1 Feminism is about giving women FREE CHOICE. They can cover up or expose their bodies as they want. You've missed the point

— Evie (@EvieA_x) 1 марта 2017 г.

@S70PR4P3 @JuliaHB1 how about this: your body, your choice? Get off your high horse!

— Lauren C. Waterworth (@LCWaterworth) 2 марта 2017 г.

Новости

«Могу сказать одно: по конституции внешняя политика России определяется главой государства, а именно президентом России», — заявил Песков.

Ранее Владимир Путин подписал указ о признании в России паспортов и других документов ДНР и ЛНР. Как сообщили в Кремле, решение временное и нужно, чтобы защитить права жителей Донбасса.

Вскоре после этого президент Украины Петр Порошенко попросил Евросоюз продлить санкции против России. Он считает, что признание паспортов самопровозглашенных республик нарушает Минские договоренности.

Новости

«Я знаю, что из оставшихся двоих, один признает, а один не признает вину», — сказал Коблев. Ранее обвиняемый Александр Филинов категорически отрицал свою вину, а Аникеев признал в полном объеме. 9 февраля следователь по делу «Шалтая-Болтая» говорил, что Тепляков уже признал вину, но со слов адвоката выходит, что он только планирует это сделать.

Группа хакеров «Шалтай-Болтай» или «Анонимный интернационал» стала известна несколько лет назад. Взломщики специализировалась на перехвате переписки и взломе аккаунтов в соцсетях крупных чиновников, больших компаний и ведущих СМИ. Хакеры продавали полученные данные через интернет.

В ноябре 2016 года арестовали Аникеева, лидера группировки, известного под псевдонимом Льюис. Позднее задержали его сообщников — Теплякова и Филинова. Лефортовский суд Москвы продлил арест Аникеева до 8 мая, а Филинова — до начала апреля.

Всем троим предъявили обвинение в неправомерном доступе к компьютерной информации. Аникеев полностью признал вину, дает показания и сотрудничает со следствием. Филинов заявляет, что не имеет никакого отношения к хакерам, поскольку не умеет взламывать компьютеры. Он утверждает, что Аникеев оговорил его, чтобы облегчить свое положение.

В интервью телеканалу «Дождь» участник «Шалтая-Болтая» Александр Глазастиков, который живет в Эстонии и которого не смогли арестовать, заявил, что Филинов едва ли имеет отношение к хакерам. Глазастиков ни разу не видел сведений о нем во внутренних документах группировки.

Новости

Милюхина доставили спецрейсом в военный госпиталь имени Бурденко в Москве. По данным «Фонтанки», генерал-майор был ранен около недели назад. Он потерял обе ноги и глаз.

«Он у нас. Сказать больше мы не имеем права», — сообщили «Фонтанке» в 56-м отделении госпиталя. Милюхин — первый российский генерал, которого ранили в Сирии.

Петру Милюхину присвоили звание генерал-майора президентским указом в декабре 2015 года. Он находится в подчинении у генерал-полковника Андрея Картаполова, который командует российскими войсками в Сирии. Милюхин отвечал за разработку боевых операций и контролировал их выполнение.

2 марта министр обороны России Сергей Шойгу доложил президенту Владимиру Путину, что сирийские правительственные войска при поддержке российских военных снова освободили Пальмиру от боевиков ИГ. В предыдущий раз Пальмиру освобождали в марте 2016 года, однако, в декабре того же года террористы опять захватили город.

Террористическая организация «Исламское государство» запрещена в России.

Новости

Расследователи проанализировали опубликованные Службой безопасности Украины (СБУ) записи телефонных разговоров. СБУ перехватила пять звонков от 17 июля 2014 года, в день, когда разбился малайзийский боинг.

В первый раз Дубинский созванивался с неизвестным сепаратистом с позывным «Бурятик», который спрашивал у экс-генерала, куда грузить зенитный ракетный комплекс «Бук-М1». Во втором разговоре «Бурятик» и Дубинский обсуждали детали транспортировки «Бука». В третий раз Дубинский обсуждал перевозку со своим заместителем «Санычем». В четвертый — обсуждал сопровождение установки до Первомайского с человеком, представленным как «террорист ДНР». В пятый раз он созванивался с «Боцманом», которого СБУ называет офицером российской разведки. Дубинский рассказал «Боцману», что за последние два дня они сбили три самолета.

Bellingcat подчеркивает, что Дубинский называл установку «моя». По мнению экспертов группы, это свидетельствует о том, что именно он был ключевым организатором транспортировки «Бука».

В феврале Bellingcat опубликовала расследование, согласно которому за транспортировку зенитного ракетного комплекса отвечал отставной российский офицер Сергей Дубинский, известный под позывным «Хмурый». Дубинский отверг обвинения.

Новости

«В деталях не ознакомлены, сообщение СМИ видели. Это не первые примеры творчества этого известного осужденного гражданина. Нечего добавить к тому, что было сказано пресс-секретарем председателя правительства» — сказал Песков.

Пресс-секретарь премьера Наталья Тимакова ранее отказалась комментировать расследование Навального. «Материал Навального носит ярко-выраженный предвыборный характер, о чем он сам говорит в конце ролика. Комментировать пропагандистские выпады оппозиционного и осужденного персонажа, заявившего, что он уже ведет какую-то предвыборную кампанию и борется с властью, — бессмысленно», — сказала она.

2 марта ФБК опубликовал расследование, согласно которому Медведев владеет несколькими усадьбами в России и за границей, а также долями в бизнесе. Навальный утверждает, что все имущество записано на благотворительные фонды, которыми руководят друзья и родственники политика. ФБК оценил активы премьер-министра в несколько десятков миллиардов рублей.

Колонки

Проснувшись утром после беспокойного сна, один проницательный житель столицы обнаружил, что лежит не в собственной постели, а в луже грязи. Потому что дом, который он до этого считал собственным, большой начальник в докладе для очень большого начальника обозвал хрущевкой и добавил, что хорошо бы его, этот дом, снести. Дом на хрущевку походил разве что количеством этажей, ну, и еще некоторым набором общих признаков — стены, окна. Но очень большой начальник в это время думал, куда бы послать авианосец. У него был только один авианосец, и это его печалило — у других-то вон сколько авианосцев… Другие могут сразу много послать авианосцев, причем в разные стороны. А у него — один, тут надо тщательно все взвесить, прежде чем… И так вон все смеются: дымит, мол, его авианосец, ну уж, что есть, то есть. Поэтому на деталях доклада большого начальника очень большой начальник не концентрировался. Вообще он любил людей и защитил бы, конечно, проницательного жителя столицы, если бы только вслушался в слова большого начальника. И, может быть, дом проницательного жителя столицы не снесли бы. Наоборот, построили бы во дворе дома проницательного жителя столицы детскую площадку. Но он тогда думал про свой единственный авианосец, коптящий слегка, зато любимый. Очень большой начальник любил людей, однако авианосец любил больше.

Они и сами не знали, стадион это или космодром, но ведь и то, и другое — вещи нужные

Все начальники любят людей. И большой начальник, который в докладе для очень большого начальника обозвал дом проницательного москвича хрущевкой, тоже любил людей, но по преимуществу — знакомых. А у знакомых — строительные комбинаты, им надо как-то жить, где-то зарабатывать, а рынок стагнирует… В общем, у большого начальника были причины, чтобы немного слукавить в докладе перед очень большим начальником. А дальше за дело взялись начальники поменьше, совсем маленькие начальники, дети разнокалиберных начальников, друзья, знакомые, разнообразные племянники. В общем, дом-то они, конечно, снесли, а заодно и мебель украли, потому что зачем человеку мебель, если у него нет дома. Хотели телевизор оставить — они ведь не просто так начальники, они ведь знают, что если у человека телевизор забрать, он внезапно становится слишком уж проницательным. Но потом присмотрелись, увидели, что этот и так проницательный, уже не исправить, и телевизор забрали тоже.

И честно хотели ему новый дом построить в Новой Москве. Но потом вспомнили, что есть вещи нужнее. Стадион. Или космодром. И стали строить стадион. Или космодром. В Новейшей Москве, где-то под Барнаулом. Они и сами не знали, стадион это или космодром, но ведь и то, и другое — вещи нужные. Написали отчеты, купили виноградники в Тоскане и яхты на Адриатике. Там хорошо, в Тоскане. Тепло. На Адриатике — еще лучше. Очень отличается Адриатика по климатическим показателям от Новой Москвы. Тем более — от Новейшей.

И вот однажды, проснувшись утром после беспокойного сна, проницательный житель столицы обнаружил… Вру, впрочем, как большой начальник на докладе у очень большого. Ничего он не обнаружил. Он даже не заметил, что жизнь его немного изменилась, что он лежит не в постели, что сверху — серое столичное небо вместо белого потолка. Он достал смартфон и принялся изучать новости. И давайте не будем гадать, откуда голый человек, лежащий в луже грязи, достал смартфон. Давайте останемся приличными людьми.

Русская литература учит нас: все маленькие люди живут по-разному, все большие начальники счастливы одинаково

Он достал смартфон и тут же узнал, что один оппозиционер, человек довольно нахальный, опубликовал очередное расследование об очередном большом начальнике. Может быть, как раз о том самом, который обозвал дом проницательного человека хрущевкой. Или о другом. Русская литература учит нас: все маленькие люди живут по-разному, все большие начальники счастливы одинаково. В финале истории о любом большом начальнике — виллы и яхты. Виноградники. Отличаются только названия фирм-прокладок, плюс иногда что-то такое мелькает, что связано со спецификой вкусов: бронированное шубохранилище с шубами или коллекция кроссовок.

Все вскипело в проницательном жителе столицы. Не обращая внимания на начавшийся дождь (это крышу можно украсть, а дождь останется), он начал делиться с другими проницательными жителями столиц и окраин собственными мыслями по поводу заказчиков расследования. «Группа Сечина-Грефа пошла в новую атаку на альянс Медведева-Шувалова, — писал проницательный житель. — Не исключено также участие в этой информационной спецоперации ближайшего окружения Собянина». В соседних лужах забулькали другие проницательные жители. Посыпались комментарии. «Отрицать заинтересованность клана Ковальчуков — значит просто расписаться в полнейшем непонимании ситуации!» «Воробьев с подачи Шойгу вполне мог это все провернуть». «Очевидно, перед нами очередной виток противостояния ФСО и ФСБ». «Глупости! Заказчик так называемого расследования — Министерство рыбного хозяйства, это ясно хотя бы по тому, сколько раз в материалах упоминается Средиземное море».

Проницательный житель ярился и выражений уже не выбирал. В ответ тоже прилетало. Ему было просто некогда задуматься, отчего это он голый и в луже, — так важно было выяснить, кому же это выгодно, доказать, что очередной начальник оказался вором, объяснить, какие начальники объединились в картель и на каких начальников ополчились. И он даже почти уже убедил оппонентов в собственной правоте, но тут из ниоткуда возник совсем мелкий начальник, так, не начальник даже, а племянник деверя супруги брата очень мелкого начальника. Он вырвал из рук у проницательного жителя столицы смартфон и бросился бежать.

Виноградник на это, конечно, не купишь, ну, хоть виноградину.

И тут проницательный житель столицы вдруг сообразил, что на самом деле это он и был заказчиком всех антикоррупционных расследований. Что это ему было выгодно — знать, кто из начальников вор, что этот вор украл и как украл. Чтобы вора наказали, а прочие начальники задумались, стоит ли рисковать свободой ради яхт и вилл. Мысль эта ослепила проницательного жителя столицы, обожгла, он захотел этой мыслью немедленно поделиться. Захотел рассказать всем прочим проницательным жителям, что спорят они не о том. И что сам факт их коллективного нахождения в грязных лужах важнее, чем стратегия и тактика противостояния привластных кланов.

Однако, за неимением смартфона, не смог.

Наука и технологии

Все началось с того, что японский психолог Акиёси Китаока разместил в своем твиттере замечательную картинку.

(На самом деле все началось за много миллионов лет до этого, но к историческому аспекту мы вернемся чуть позже: сперва для нас важно заинтриговать читателя клубничкой.)

Прелесть картинки в том, что хотя ягоды кажутся красными, в изображении нету ни одного красного пикселя. Иллюзия столь убедительна, что десятки тысяч пользователей соцсетей попытались разоблачить фокус, отыскивая пресловутые красные пиксели, но так и не нашли. На следующей картинке наш зрительный самообман куда очевиднее: цвет ягоды, как можно видеть, в точности совпадает с серой полосой внизу, однако вы готовы поставить большие деньги, что ягода все же красная, а не серая.

Как же такое может быть? Где подмена? На мониторе компьютера есть красные, синие и зеленые пиксели. В вашем глазу есть красные, синие и зеленые колбочки (вернее, колбочки с соответствующими белками-рецепторами). Им соответствует ощущение красного, синего и зеленого цвета в мозгу. Казалось бы, все однозначно, и все же вы только что проиграли свое пари: увидели красный там, где его нет. Почему?!

Длинный ответ, про так называемое «цветопостоянство», вы наверняка уже прочли в интернете. А сейчас будет короткий ответ.

Дело в том, что никаких красных рецепторов в вашем глазу нет.

Это не парадокс и не шутка: спектры поглощения трех типов фоторецепторов у человека легко найти в справочниках. Вот как выглядят эти спектры.

Если длины волн, указанные на картинке, ни о чем вам не говорят, то вот цвета радуги, которым соответствуют максимумы поглощения:

Есть сине-фиолетовый, есть травянисто-зеленый и зеленый оттенка лайма. И все, больше ничего нет. И как мы с помощью этого добра умудряемся различить красный сигнал светофора?!

Вот теперь мы начнем историю оттуда, откуда она на самом деле начинается.

У разных животных существует множество разных белков-фоторецепторов: пчела видит ультрафиолетовый диапазон, голуби могут похвастаться пятью типами фоторецепторов, а бессмысленный морской рак-богомол имеет рекордные 12 типов, позволяющие ему различать такие оттенки цвета, какие вы себе и представить не можете.

Фото: Lisa Collins/Robertharding

Зачем зверям все это надо? Вероятно, кому-то что-то зачем-то и надо (например, пчеле — чтобы лучше различать цветы), но в большинстве случаев это просто так сложилось на извилистых дорожках эволюции. А потому потеря ненужных фоторецепторов — обычнейшее явление в истории видов. Большинство млекопитающих обходятся всего двумя типами фоторецепторов — не потому, что не смогли обзавестись большим числом, а потому, что остальные оказались ненужными. А некоторым отлично живется и вовсе без цветного зрения.

С двух цветов начиналась и наша эволюционная история. Чтобы прыгать по веткам и отличать вкусные листья от невкусных, больше и не требуется. О том, как у наших-предков обезьян возник третий тип фоторецепторов, лучше всего прочитать в замечательной книжке Ричарда Докинза «Рассказ предка», и мы не будем вдаваться в подробности. А без подробностей все выглядит так: ген синего рецептора был на обычной хромосоме, а ген зеленого — на половой Х-хромосоме. В один прекрасный день зеленый рецептор кое у кого мутировал, и в популяции появились два варианта: один чуть желтее, другой чуть зеленее. Самцам это было безразлично (хочется сказать «фиолетово», но это бы внесло путаницу): у них всего одна Х-хромосома. А вот некоторые самки могли воспользоваться прелестями наличия двух разных рецепторов зеленого. Позже, когда оказалось, что два рецептора приносят обезьянам реальную пользу, они объединились на одной Х-хромосоме, и такая хромосома триумфально распространилась. Впрочем, вариант с единственным рецептором есть и сейчас: у людей это соответствует заболеванию «дальтонизм».

Отчего же два разных зеленых рецептора оказались такими полезными? На этот счет уже полсотни лет существует убедительная гипотеза: они помогали разглядеть на фоне листвы желтоватые и красноватые плоды. Обезьяна, научившаяся сравнивать сигнал от «чуть более зеленого» и «чуть более желтого» рецепторов и делать выводы о степени зрелости плодов, приобрела эволюционное преимущество. Гипотеза гипотезой, да вот только никаких убедительных данных в ее пользу у биологов не было.

Между тем макаки-резусы доныне застряли на той самой эволюционной стадии, когда у самок на Х-хромосоме могут присутствовать альтернативные (аллельные) типы зеленого рецептора. Можно, конечно, понаблюдать за макаками в природе и убедиться, что самки с двумя зелеными рецепторами питаются лучше... но жизнь сложнее теоретических построений. А у макак-резусов в жизни все чрезвычайно сложно: у них жесткая социальная организация стаи, которая четко предписывает, кто из обезьян получает привилегированный доступ к дереву с вкусными плодами, кто ест первым, кто довольствуется остатками. Вычленить из этого данные о пользе цветного зрения никому доселе не удавалось...

...Вплоть до февраля 2017 года, когда канадскому зоологу Аманде Мелин наконец-то хватило терпения довести эту работу до конца. Девушке пришлось провести 20 000 наблюдений над 80 животными, кормившимися на деревьях 30 разных видов. Результат таков: да, самки с тремя видами цветорецепторов находят больше фруктов. Благодаря вот таким самкам наши предки миллионы лет назад и закрепили у себя три вида колбочек. И хотя два «зеленых» типа успели накопить не слишком уж много отличий, мозг, сравнивая сигналы от них, все же как-то справляется со своей задачей — отличать красное от зеленого.

Фото: Clement Bardot

Итак, вот ответ на ваш вопрос про клубничную иллюзию: японскому психологу было так просто сделать «красное» из зеленых и синих пикселей ровно потому, что наш мозг и так уже занимается этим последние десятки миллионов лет. И естественный отбор неуклонно его к этому побуждает.

В этой истории кроется ответ и еще на один вопрос. Шеф-повара, кулинары и гастрономы отлично знают, что блюдо, выдержанное в теплых (желто-красных) тонах, кажется более аппетитным. И наоборот: чтобы подчеркнуть, что поданное вам блюдо очень легкое и низкокалорийное, имеет смысл придать ему зеленые и даже голубоватые оттенки. Интуитивно ясно, что невозможно наесться досыта чем-то голубеньким. Откуда, интересно спросить, взялась эта странная ассоциация красного с аппетитным?

История с макаками превращает эмпирическое правило в самоочевидность. Если сама способность отличать красно-желтое от зеленого возникла из необходимости находить сытную еду, ничего удивительного, что за миллионы лет более сильный сигнал от рецептора с максимумом в желто-зеленой области стал восприниматься мозгом как признак вкусного и питательного. Так хитрые шеф-повара поставили ваш позорный атавизм на службу своему лукавому маркетингу.

Автор должен признаться, что злорадно потирает лапки: соцсети, которые так кстати заинтересовались японской клубничкой, дали отличный повод написать о докладе доктора Мелин, поставившем точку в старой научной проблеме. Сами по себе сетевые приколы нас, конечно, не интересуют. Мы серьезны, как сам ад, и возбуждаемся только от академической науки. Но если представляется удобный повод, отчего бы им не воспользоваться и не впарить уважаемому читателю какую-нибудь занудную научную концепцию под видом ответа на животрепещущий вопрос актуальной повестки дня.

Литература

Иллюстрация: GettyImages

Это расшифровка речи, прочитанной в Орландо перед аудиторией, состоявшей по большей части из профессуры и научных работников. Вообще-то я подготовил другую речь, но в ходе выступления отошел от своих конспектов довольно далеко.

Спасибо большое. Это было очень трогательно. Как ни странно, эта моя речь в некотором роде будет про увлеченное незнание. Я специально написал себе текст, потому что нервничаю, но сделал на нем кучу таких маленьких пометок зеленой ручкой, где сам себе сообщаю, что от написанного можно отойти и даже начать просто трепаться, если мне захочется. Так что я понятия не имею, как долго все это продлится. Все зависит от зеленых пометочек. Какое там у нас официальное название?

Голос из зала: «Порнография жанра или жанр порнографии».

Ага, что-то в этом духе. К жанру порнографии речь на самом деле не имеет никакого отношения: просто мне понадобилось броское название. Извиняться не буду.

Задача создателя — как следует рвануть. Задача ученого — бродить потом вокруг воронки, собирать осколки и гадать, какого рода взрыв это был, сколько народу полегло, какой ущерб он должен был причинить и насколько ему это удалось.

Как писателю мне куда комфортнее взрывать, чем рассказывать о взрывах. Меня чарует наука, но чары эти сугубо практического свойства. Я хочу знать, как заставить вещи работать. Я люблю учиться у художественной литературы, но учиться мне интересно, лишь пока я могу как-то использовать выученное.

Когда я был мальчишкой, у нас был сад. Восьмидесятилетний мистер Уэллер приходил каждую среду, что-то такое в нем делал — и розы росли, а огород рождал овощи, словно по волшебству. В сарае висели всевозможные странные мотыги, лопаты, совки и сажальники, и один только мистер Уэллер знал, для чего они все нужны. Это были его инструменты. С тех пор инструменты захватили мое воображение.

Чудо прозы — в том, что она только начинается со слов. То, что мы, писатели, даем читателю, — это еще не история. Мы не вручаем вам людей, места действия или эмоции. Мы всего лишь даем некий простейший код, грубый набросок, приблизительный архитектурный план, — и из этого сырого материала вы строите книгу самостоятельно. Во всем мире не найдется двух человек, способных прочесть одну и ту же книгу одинаково: каждый строит ее сам в сотрудничестве с автором. Не знаю, есть ли у кого-то из вас опыт возвращения к любимой книге детства... К книге, из которой вы помните какую-нибудь сцену так отчетливо, будто ее вырезали у вас под веками... И вы помните, как хлестал дождь, как гнулись под ветром деревья; помните грохот копыт и ржание мчавшихся к замку через лес лошадей, и звон мундштуков, и вообще каждый звук. И вот вы возвращаетесь, уже во взрослом возрасте, и читаете что-нибудь вроде: «— Что за скверная ночь! — молвил он, пока они вместе ехали верхами через лес. — Надеюсь, мы прибудем вскорости», — и понимаете, что сделали все сами. Сами построили, сами создали.

Некоторые из инструментов, висящих в нашем, писательском, садовом сарае, помогают понять, что такое модели и архетипы. С помощью этих инструментов мы учимся работать в сотрудничестве, потому что читатель — это сотрудник, соратник.

Мы задаем себе большие вопросы о литературе, потому что только такие и имеют значение: для чего она, литература, нужна? Зачем нам воображение? Почему мы все это делаем? Это что, правда, важно? А почему это так важно?

Бывает, что ответы носят практический характер. Несколько лет назад, в 2007-м, я отправился в Китай на первый, я полагаю, в истории спонсируемый государством НФ-конвент. Помню, в какой-то момент я разговорился с неким присутствовавшим там партийным функционером и заявил ему:

— Вплоть до сего дня я читал в «Локусе», что ваши не одобряют ни научной фантастики, ни НФ-конвентов и до сих пор подобных мероприятий не поощряли. Что изменилось? Почему вы его разрешили? Почему мы все здесь?

— О, вы знаете, — сказал он, — мы годами делали всякие удивительные вещи. Мы делаем ваши айподы. Делаем телефоны. И делаем их лучше, чем кто-либо еще во всем мире, — но не мы все это придумали. Вы приносите нам идеи, а мы их осуществляем. Поэтому мы поехали в тур по Америке и разговаривали с людьми из «Майкрософта», «Гугла», «Эппла» и задавали им кучу вопросов про них самих — просто про работающих там людей. И мы обнаружили, что они все читали научную фантастику, когда были подростками. Вот мы и подумали, что, возможно, это действительно хорошо.

Последние тридцать лет я пишу истории. Я занимался этим пропитания ради уже лет пятнадцать, прежде чем мне пришло в голову задаться вопросом, что же такое история, рассказ, и попробовать дать этому полезное с практической точки зрения определение. Где-то после года раздумий я пришел к выводу, что история — это что угодно, что я выдумал и что заставляет читателя переворачивать страницы, а зрителя — продолжать смотреть на экран, и в конце не оставляет ни того, ни другого с ощущением, что его обжулили.

Дать определение часто бывает полезно. С тех пор, благодаря ему, мне нередко удавалось понять, почему тот или иной сюжет не работает и что нужно сделать, чтобы вернуть его обратно на рельсы.

Еще одним крупным вопросом, никак не дававшим мне покоя, был жанр. Я — жанровый писатель, в том же точно смысле, в каком это — жанровая конференция. Вообще-то нет проблем. Но проблемы начинаются тогда, когда нас кто-нибудь спрашивает: «Так что же такое жанр?» — потому что это сразу вызывает уйму других вопросов. Самый важный мой вопрос — прежде всего как читателя, но и как писателя тоже — был очень простой: «Что такое жанровая литература? И что делает то или иное произведение жанровой литературой?»

Итак, что есть жанр? Начать можно с чисто практического определения: это то, что подсказывает, куда вам смотреть, когда вы пришли в книжный магазин (если умудритесь найти хоть один в наши-то дни) или в видеосалон. Жанр как бы говорит нам: вам — туда. Глядите сюда: то, что вы ищете, — здесь. Очень просто и очень мило с его стороны. Но совсем недавно Тереза Нильсен Хейден сказала мне: нет, на самом деле жанр сообщает не куда пойти и куда смотреть, а, напротив, по каким проходам и к каким стеллажам ходить смысла не имеет.

Это мне показалось поразительно точным. В магазине слишком много книг. Вы хотите, чтобы людям было проще в них ориентироваться, и ограничиваете направления поисков. Вы показываете людям места, в которых искать точно не надо. В этом весь секрет распределения книжек по полкам в книжных магазинах: вам прямо говорят, чего читать не стоит.

Проблема в том, что «закон Старджона» (гласящий, что «девяносто процентов чего угодно — сущий мусор») более чем применим к областям, в которых я довольно-таки неплохо ориентируюсь (научная фантастика, фэнтези, хоррор, детские книги, мейнстримовая беллетристика, как художественная, так и нехудожественная, и биографии). Не сомневаюсь, что точно так же он применим и к тем территориям в книжных магазинах, куда я не захожу, — к поваренным книгам, например, или к фантастическим любовным романам. А из закона Старджона, в свою очередь, следует прямой вывод: десять процентов чего угодно при любом раскладе попадет в категории от хорошего до превосходного. И это верно для любого жанра художественной литературы. А поскольку любой литературный жанр беспощадно дарвиничен (книги приходят, книги уходят; многие несправедливо забываются; очень немногие несправедливо помнятся), естественный круговорот книг в природе сметет с полок девяносто процентов шлака... только чтобы заменить его другими девяноста процентами. Зато он оставляет вам (как это происходит, например, с детской литературой) небольшое ядро замечательно твердой породы.

Жизнь жанровым правилам не подчиняется. Она с легкостью (ну или, наоборот, со скрипом) кренится то в мыльную оперу, то в фарс, то в офисный роман, то в медицинскую драму, то в полицейскую процедуру, то в порнографию — и все это подчас за считаные минуты. По дороге на похороны друга я как-то стал свидетелем потрясающей сцены: пассажир самолета встал со своего места, стукнулся головой о багажный отсек, тот открылся и вывалил все свое содержимое на некстати оказавшуюся рядом стюардессу. Это была самая идеальная по исполнению и таймингу дешевая комедия, какую я в жизни видел, — и самое ужасающе наглядное смешение жанров.

В общем, жизнь кидает нас то туда, то сюда. Жанр обещает некую предсказуемость в своих заданных рамках, но дальше снова встает тот самый вопрос: что есть жанр? Дело ведь отнюдь не в сюжете. И даже не в тональности описания.

Мне всегда представлялось, что жанр — это набор допущений, эдакий свободного рода контракт между творцом и аудиторией.

Американский киновед Линда Уильямс еще в конце восьмидесятых написала превосходное исследование по хардкорной кинопорнографии под названием «Прочный стержень: власть, наслаждение и „визуальный экстаз”», которое попалось мне более или менее случайно (я был книжным обозревателем, и оно прилетело ко мне на стол для обзора). Я был тогда еще совсем молод, и эта работа заставила меня переосмыслить все мои тогдашние представления о том, как формируется жанр.

Нет, я был в курсе, что не все произведения похожи друг на друга, но я понятия не имел, почему это так. Профессор Уильямс в своей книге предположила, что к пониманию порнофильмов лучше всего подойти через сравнение с мюзиклами. В мюзикле вы ожидаемо получаете различные песенные номера: соло, дуэты, трио, хоровые композиции. Их поют мужчины женщинам, женщины — мужчинам; эти песни могут быть медленные, быстрые, радостные, любовные и так далее. Точно так же и в порнографической картине содержится некоторое количество различных сексуальных сценариев, через которые вы вместе с героями должны пройти.

Сюжет в мюзикле нужен только для того, чтобы переходить от песни к песне — ну, чтобы не приходилось петь их все одновременно. Точно так же происходит и в порнографии. Далее, что еще важнее, песни в мюзикле — это, конечно, не то, ради чего вы пришли его посмотреть. Вы приходите ради всего вместе: сюжета, истории и всего остального. Но если собственно песен в спектакле не будет, вы как зритель почувствуете себя обманутым. Если вы пришли на мюзикл, а вам не дали песен, вы уйдете с полным ощущением, что зря выбросили деньги. С другой стороны, после «Крестного отца» вы, само собой, не станете возмущаться: «Какого черта, там совсем не было песен!» Если их оттуда убрать — песни из мюзикла, половые акты из порнофильма, перестрелки из вестерна, — из произведения исчезнет то, что люди пришли смотреть. Зрители пришли именно на этот жанр, именно за этими сценами, и они почувствуют себя обманутыми и решат, что за это не стоило платить денег, что то, что они прочли или посмотрели, каким-то образом подло нарушило заранее установленные правила.

И вот когда я это понял, я сразу понял еще очень много всего. У меня в голове как будто лампочка зажглась: некий фундаментальный вопрос, который я задавал себе еще с тех пор, как был мальчишкой, внезапно получил ответ. Я знал, что бывают шпионские романы — и романы, в которых действуют шпионы; ковбойские книги — и книги, действие которых происходит среди ковбоев на Диком Западе. Но до того мгновения я никак не мог сформулировать, в чем между ними разница, а тут вдруг у меня получилось. Если сюжет — это машина, позволяющая переезжать от эпизода к эпизоду, а сами эпизоды — это то, без чего читатель или зритель почувствует себя обделенным, обманутым, то (независимо от конкретного содержания) перед вами жанр. Например, если сюжет нужен для того, чтобы перенести вас от одинокого ковбоя, въезжающего в город, к первой перестрелке, потом — к угону скота и, наконец, к главному конфликту, то это вестерн. А если все это — просто события на пути персонажа, а сюжет их окружает, обтекает, может обойтись без них, и вообще ему, сюжету, в целом плевать, есть они там или нет, то это роман, действие которого происходит на Диком Западе.

Если каждое событие — часть сюжета, если все происходящее имеет значение, если в произведении нет сцен, предназначенных лишь для того, чтобы перекинуть аудиторию к следующему эпизоду, за который она заплатила, то это настоящая история, а на жанр можно забить. Смысловое наполнение еще не делает жанра. Преимущество жанра для создателя состоит в том, что жанр задает правила, по которым можно играть — и против которых тоже можно играть. Это сетка координат и общий рисунок игры. Иногда жанр придает тебе уверенности. Еще одно преимущество жанра лично для меня — в том, что он выводит историю на первый план.

Истории содержат модели, которые влияют на другие истории, идущие следом за ними.

В восьмидесятые мне, молодому журналисту, выдали толстую стопку любовных романов-бестселлеров с названиями, состоящими непременно из одного слова (вроде «Кружева» или «Терзания»), и велели написать о них три тысячи слов. Я ушел и честно сел их читать — сначала озадаченно, затем со все нарастающим удовольствием.

Постепенно до меня начало доходить, что все они кажутся такими знакомыми по одной простой причине: мы и правда уже встречались. Все это были переложения сказок, совсем старых, которые я читал еще мальчишкой, но перенесенных в наши дни и здешнюю реальность и щедро приправленных сексом и деньгами. И хотя в британском книгоиздании подобный жанр называют «шопинг-трахинг-романом», книги эти были не про шопинг и не про трах, а про традиционное «что случится дальше», причем с ужасно знакомой и предсказуемой структурой. Помню, как я хладнокровно и расчетливо накропал собственный опус: там фигурировала невероятно красивая юная особа, впавшая в кому из-за махинаций своей зловредной тетки и провалявшаяся в бессознанке большую часть книги, пока благородный молодой ученый героического склада личности сражался, чтобы вернуть ее к жизни и спасти семейное состояние, и в конце концов был вынужден пробудить ее тем, что в шопинг и трахинг жанре считается за поцелуй. Одним словом, я составил коварный замысел, но так никогда и не реализовал его. Мне не хватило цинизма писать то, во что я не верю. Если уж переписывать «Спящую красавицу», нужно найти способ получше.

Но я считаю, что история на первом месте — это хорошо. К историям я глубоко неравнодушен. Я всегда мучительно сознаю, что не слишком хорош как рассказчик, а потом дико радуюсь, когда история получается хорошо или заканчивается правильно.

Я люблю красивый слог (хотя то, что считают красивым слогом в Англии, а именно слог максимально ясный, четкий и прямолинейный, — это, по-моему, совсем не то, что понимают под красивым слогом в Америке и уж тем более в Ирландии или Индии).

Но я люблю драйв и узор историй. Последние четыре дня я провел в основном в компании моей девяностопятилетней кузины Хелен Фейгин, которая сама выжила во время холокоста и потом какое-то время преподавала его историю в Университете Майами. Это поистине удивительная, выдающаяся женщина. Она мне рассказывала, как в 1942 году оказалась в радомском гетто. Война прервала ее ученые штудии в Краковском университете, после чего ее отправили в гетто, учить детей (ей тогда было девятнадцать, может, двадцать). И вот, чтобы хоть как-то ощутить, что да, нормальная жизнь все еще возможна, эти десяти- и одиннадцатилетки приходили каждое утро, и она учила их латыни, и алгебре, и прочим вещам, которые не факт, что теперь им когда-нибудь пригодятся, — но она все равно учила. Как-то раз ей где-то достался экземпляр «Унесенных ветром» в польском переводе — и Хелен объяснила мне, насколько это важно, потому что книги тогда были под абсолютным запретом. Их запретили нацисты, и притом очень эффективно: если тебя заставали с книгой, ты просто получал пулю в лоб. Еще раз: книги были очень, очень опасны, а у нее вдруг оказался экземпляр «Унесенных ветром». И вот каждую ночь она задергивала шторы, ставила затемнение и при крошечном свете читала две или три главы, тратя бесценное время сна, чтобы на следующее утро, когда придут дети, им можно было рассказать, что она прочла — они этого ужасно ждали. И вот так, всего на какой-то час в день, дети оказывались свободны, ускользая прочь из радомского гетто. Большинство их потом отправились в лагеря. Хелен рассказала, что потом проследила судьбу всех и выяснила, что только четверо — из многих десятков детей, которых она учила, — остались в живых. Все это заставило меня переосмыслить то, чем я занимаюсь, и саму природу эскапистской литературы как таковой, потому что на самом деле там и тогда книга подарила детям свободу. И да, ради этого стоило рисковать жизнью.

С возрастом я чувствую себя в жанре все удобнее. Я теперь спокойнее решаю, какие моменты непременно должны присутствовать в книге — из тех, без которых читатель почувствует себя обманутым. Но все равно моя главная задача — создать живую историю, которая понравится мне самому как читателю, которая меня удивит, обрадует, взволнует или опечалит, которая унесет меня туда, где я еще не бывал.

И как выразился Эдгар Пенгборн, а все-таки мне интересно…

Превосходим ли мы рамки жанра, когда создаем прекрасное жанровое произведение или, наоборот, когда принципиально отходим от жанровых условностей? И есть ли вообще какой-то смысл в том, чтобы пытаться за эти рамки выйти?

И, если уж на то пошло, в какой момент автор становится жанровым? Я читаю Рэя Брэдбери не ради жанрового удовлетворения, но ради наслаждения чистым Рэем Брэдбери — тем, как у него слова связываются в предложения.

Некоторые люди (и в последний раз — велорикша в Остине, штат Техас) говорили мне, что я пишу «гейманично». Честно говоря, понятия не имею, что они имеют в виду и ждут ли от меня люди чего-то специального, без чего потом почувствуют себя обманутыми. Надеюсь, все мои истории — разные, и вместе с ними меняется голос автора. Надеюсь, я пользуюсь правильными инструментами из садового сарая моего воображения и строю с их помощью правильные сказки. Если же мне случается застрять, я думаю о порнофильмах и о мюзиклах: что бы хотел сейчас увидеть любитель того, что я пишу, как-бы-оно-там-ни-называлось?

И иногда я даже именно это и делаю. В такие дни я, вероятно, пишу в жанре. Впрочем, в другие дни я делаю прямо противоположное. Подозреваю, однако, что как писатель я бываю успешнее, и смелее, и глупее, и мудрее всего, когда понятия не имею, что я такое пишу. Когда я знать не знаю, чего ждет любитель всякого такого, потому что ничего такого никто еще никогда не любил. Когда я — один в поле воин.

И вот тогда-то — когда у меня нет другого читателя, кроме меня самого, — жанр или его отсутствие становятся несущественны. Единственное путеводное правило для меня как писателя — продолжать, идти дальше. Продолжать рассказывать историю, которая в конце не заставит меня самого — моего первого читателя — почувствовать себя разочарованным или обманутым.