Сверяясь с Пушкиным

С благоговением вникаю в мысли классиков отечественного Серебряного Века, чую резонанс. Родившийся в интеллигентской еврейской семье Семён Людвигович Франк (16 /28/ января 1877, Москва - 10 декабря 1950, Лондон) для меня авторитет со студенческих лет, когда мне довелось прочесть комплект дореволюционного журнала «Вопросы философии и психологии» и слегка приобщиться к русской «философии всеединства».

Ещё будучи гимназистом, он принимал участие в марксистских кружках, поступил на юридический факультет Московского Университета (где был учеником знаменитого профессора Александра Ивановича Чупрова). В 1899 г. был арестован и выслан из университетских городов. Вскоре после этого уехал за границу, где работал в Берлине и Мюнхене.

Первая печатная работа Франка («Теория ценности Маркса») была посвящена критике марксизма (1900). В 1902 г. в сборнике «Проблемы идеализма» был опубликован его первый философский этюд («Ницше и любовь к дальнему») - с этого времени творчество Франка становится связано всецело с проблемами философии.

Учился на юридическом факультете Московского университета, изучал философию и социальные науки в университетах Германии. Прошел путь от «легального марксизма» к идеализму и метафизике. Участник сборников «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918). Стремился к синтезу рациональной мысли и религиозной веры в традициях апофатической философии и христианского платонизма, в частности под влиянием Николая Кузанского и Владимира Соловьёва (особенно концепции положительного всеединства).

После сдачи магистерского экзамена (1912) Франк становится приват-доцентом Петербургского Университета и в этом же году переходит в православную веру. В 1915 г. защищает магистерскую диссертацию («Предмет знания»), в которой касается онтологических условий возможности интуиции как непосредственного восприятия реальности, тем самым примыкая к течению интуитивизма. В своей докторской диссертации Душа человека (1917), опубликованной в 1918 году, но не защищенной из-за внешних условий тогдашней русской жизни, предпринял попытку создания нового подхода в психологии, последовательно критикуя эмпиризм «научной» психологии и указывая на «тупиковость» психологического субъективизма. Душевная жизнь человека, по Франку, – обладающий всей полнотой реальности и особой организацией, целостный, динамический мир, не сводимый ни к каким «внешним» факторам и ни в каком смысле не вторичный. Во внутреннем опыте личности, который никогда не бывает психологически замкнутым («я» всегда предполагает «ты» и «мы»), раскрывается абсолютное духовное бытие и душа встречает Бога как «последнюю глубину реальности».

В 1917 г. Франк занимал кафедру философии в Саратовском Университете, а с 1921 г. - в Московском Университете. В 1922 г. он был вместе с другими был выслан из России, устроился в Берлине и вошёл в состав Религиозно-Философской Академии, организованной Н. А. Бердяевым, с которым работал вместе и в Москве (в «Академии духовной культуры»). Переселился в 1937 г. во Францию, откуда в 1945 г. - в Лондон.

Среди наиболее значительных трудов Франка – Живое знание (1923), Крушение кумиров (1924), Смысл жизни (1926), Духовные основы общества (1930), Непостижимое (1939).

Франк исходит из интуиции всеединства бытия: «Бытие есть всеединство, в котором все частное есть и мыслимо именно только через свою связь с чем-либо другим». Всеединство имеет абсолютный смысл, поскольку включает в себя отношения Бога и мира. «Даже понятие Бога не составляет исключения... Он не мыслим без отношения к тому, что есть его творение». Впрочем, рациональное постижение и тем более объяснение абсолютного всеединства невозможно в принципе, и философ вводит понятие «металогичности» как первичной интуиции, способной к целостному постижению действительности. Это «первичное знание», полученное таким «металогическим» образом, Франк отличает от знания «отвлеченного», выражаемого в логических понятиях, суждениях и умозаключениях. Знание второго рода совершенно необходимо, оно вводит человека в мир идей, мир идеальных сущностей и, что особенно важно, в конечном счете основано на «первичном», интуитивном (металогическом) познании.

Здесь Франк касается тематики, исследованной Хайдеггером в трактате «Бытие и Время» (1927), но не столь радикально различал бытие и сущее и потому не смог возвыситься до бытийных экзистенциалов, ограничившись постижением и упорядочением категорий сущего. Тем не менее Франк подчеркивает, что наделенный даром интуиции и способный к «живому» (металогическому) знанию, человек с особой силой чувствует глубинную иррациональность бытия. «Неведомое и запредельное дано нам именно в этом своем характере неизвестности и неданности с такой же очевидностью, как содержание непосредственного опыта».

Франк считал, что есть серьезные философские и логические аргументы против субъективного идеализма. Субъективный идеализм исходит из «я», которое стоит в центре мироздания. При диалоге с миром человек открывает в себе нечто - то, что можно назвать «ты». Но есть и иное - то, что мы называем «мы». Семён Франк подобно Владимиру Соловьеву и Сергею Трубецкому подчеркивал, что человеческие сознания, человеческие «я» не отрезаны друг от друга. Реальное познание, реальное бытие возможны лишь тогда, когда между людьми возникает контакт, возникает единство. Мы живем не на изолированных островах, а на едином материке. И вот этот-то материк, который объединяет всех нас, и есть последний и подлинный предмет познания. Человек познает не только отражение своих собственных чувств, а познает некий субстрат, глубину.

Вместе с тем Франк негативно относился к коллективизму, который давит личность. Всякий диктат противоречит свободе, а божественное единство не может существовать без свободы, оно свободно. Франк пишет о социализме: "социализм в своём основном социально-философском замысле - заменить целиком индивидуальную волю волей коллективной... поставив на его место бытие “коллектива”, как бы слепить или склеить монады в одно сплошное тесто “массы”, есть бессмысленная идея, нарушающая основной неустранимый принцип общественности и могущая привести только к параличу и разложению общества. Он основан на безумной и кощунственной мечте, что человек ради планомерности и упорядоченности своего хозяйства и справедливого распределения хозяйственных благ способен отказаться от своей свободы, от своего “я” и стать целиком и без остатка винтиком общественной машины, безличной средой действия общих сил. Фактически он не может привести ни к чему иному, кроме разнузданного самодурства деспотической власти и отупелой пассивности или звериного бунта подданных».

Как отмечает профессор МГУ Дмитрий Васильевич Ермашов в Предисловии к публикации статьи С. Л. Франка «Пушкин как политический мыслитель», в обширном и многообразном творческом наследии Семена Людвиговича Франка особое место занимают его историко-литературные исследования, среди которых наиболее яркими и глубокими, бесспорно, являются работы о Пушкине. «Напряженный интерес к поэту - характерная черта Франка-мыслителя, неоднократно и с разных сторон ставившего вопрос об актуальности обращения к Пушкину. Поскольку "гений, - считал Франк, - есть... наилучший, наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа" (Франк С.Л. Этюды о Пушкине. Издание 3-е. Paris, 1987, стр. 62), постольку "Пушкин, как всякий истинный гений, живет в веках", и "каждая эпоха видит и ценит в нем то, что ей доступно и нужно", открывая "в его духовном образе то, что оставалось недоступным прежним" (Там же, стр. 28). При этом Пушкин для Франка - "не только гениальный поэт, но и великий русский мудрец" (Там же, стр. 11), "задача познания духовного мира" которого есть "общая задача познания Пушкина" (Там же, стр. 63). И именно в таком широком контексте постановки методологических проблем "пушкиноведения" и предлагал философ воспринимать свои опыты изучения того, что он называл "откровением бытия", - реальности, обретшей голос в поэзии Пушкина».

Всего известно одиннадцать статей Франка, посвященных великому поэту. Пять из них (в том числе и публикуемая здесь "Пушкин как политический мыслитель"), собранных, согласно завещанию автора, в одну книгу под общим заголовком "Этюды о Пушкине", были изданы его семьей в 1957 г. в Мюнхене (второе издание - Лондон, 1978; третье - Париж, 1987). На родине С.Л. Франка они вышли в свет лишь в 1990 г., когда были включены в книгу "Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в." (Составление, вступительная статья, биобиблиографические справки Р.А. Гальцевой. – Москва, 1990, стр. 380–481).

Статья "Пушкин как политический мыслитель" впервые была опубликована в виде отдельной брошюры в Белграде в 1937 году в связи со 100-летием гибели величайшего русского поэта - с предисловием и дополнениями П.Б. Струве, задумавшего этой книжкой открыть серию "Вопросы истории и культуры".

Статья С.Л. Франка "Пушкин как политический мыслитель" публикуется по: Франк С.Л. Пушкин как политический мыслитель / С предисловием и дополнениями П. Струве. - Белград, 1937, стр. 11–42. Сверено с: Франк С.Л. Этюды о Пушкине. Издание 3-е. Paris, 1987, стр. 28–57; Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в. Москва, 1990, стр. 380–481. Публикация и примечания Д.В. Ермашова:

С. ФРАНК < href="http://www.magister.msk.ru/library/philos/frank/frank002.htm">Пушкин как политический мыслитель</a>:

«Пушкин, как всякий истинный гений, живет в веках. Он не умирает, а, напротив, не только вообще продолжает жить в национальной памяти, но именно в смены эпох воскресает к новой жизни. Каждая эпоха видит и ценит в нем то, что ей доступно и нужно, и потому новая эпоха может открыть в его духовном образе то, что оставалось недоступным прежним.

Это положение, имеющее силу в отношении гениев вообще, в особой мере приложимо к Пушкину. Нет ни малейшего сомнения, что Пушкин, не только как поэт, но и как духовная личность, далеко опередил русское национальное сознание. По меткому выражению Гоголя, он явил в себе духовный тип русского человека, каким последний осуществится, может быть, через 200 лет.

Теперь нам совершенно очевидно, что Пушкин, с первых же шагов своего творчества приобретший славу первого, несравненного, величайшего русского поэта - приговор Жуковского, предоставившего ему в 1824 году "первое место на русском Парнасе" (Примечание 1 С.Л. Франка: Переписка Пушкина, изд. Академии Наук. Т. 1, С. 148 /где в дальнейшем отмечается том и страница, имеется в виду это издание "Переписки"/. КОММЕНТАРИЙ: Здесь и ниже цитаты из пушкинских писем приводятся С.Л. Франком по изданию: Пушкин А.С. Переписка: В 3 тт. Под редакцией и с примечаниями В.И. Саитова. – Санкт-Петербург: Императорская Академия наук, 1906–1911), никем не был оспорен и остается в силе до появления нового Пушкина, - оставался в течение всего XIX века недооцененным в русском общественном сознании. Он оказал, правда, огромное влияние на русскую литературу, но не оказал почти никакого влияния на историю русской мысли, русской духовной культуры. В XIX веке и, в общем, до наших дней русская мысль, русская духовная культура шли по иным, непушкинским путям.

Писаревское отрицание Пушкина - не как поэта, а вместе со всякой истинной поэзией, следовательно, отрицание пушкинского духовного типа - было лишь самым ярким, непосредственно бросавшимся в глаза, эпизодом гораздо более распространенного, типичного для всего русского умонастроения второй половины XIX века отрицательного, пренебрежительного или равнодушного отношения к духовному облику Пушкинского гения. В других наших работах о Пушкине, нам приходилось уже настойчиво возобновлять призывы Мережковского ("Вечные спутники", 1897) и Гершензона ("Мудрость Пушкина", 1919) - вникнуть в доселе непонятное и недооцененное духовное содержание пушкинского творчества. Задача заключается в том, чтобы перестать, наконец, смотреть на Пушкина как на "чистого" поэта в банальном смысле этого слова, т. е. как на поэта, чарующего нас "сладкими звуками" и прекрасными образами, но не говорящего нам ничего духовно особенно значительного и ценного, и научиться усматривать и в самой поэзии Пушкина, и за ее пределами (в прозаических работах и набросках Пушкина, в его письмах и достоверно дошедших до нас устных высказываниях) таящееся в них огромное, оригинальное и неоцененное духовное содержание.

В предлагаемом кратком этюде мы хотели бы обратить внимание читателя на политическое мировоззрение Пушкина, на его значение как политического мыслителя. Эта тема - по крайней мере в синтетической форме - кажется, почти еще не ставилась в литературе о Пушкине (Примечание 2 Франка: Единственная известная нам работа такого рода есть старая статья первого пушкиноведа и редактора первого посмертного издания сочинений Пушкина П. В. Анненкова: "Общественные идеалы Пушкина" /Вестник Европы. 1888. Т. III/, где впервые опубликованы некоторые материалы, вошедшие теперь в собрания сочинений Пушкина. Работа эта - для своего времени в высшей степени ценная - теперь, конечно, устарела). Тщетно также стали бы мы искать главы о Пушкине в многочисленных "историях русской мысли", которые, как известно, в значительной мере были историями русских политических идей. История русской мысли, с интересом и вниманием исследовавшая и самые узкие и грубые, и самые фантастические общественно-этические построения русских умов, молча проходила мимо Пушкина.

Кроме упомянутого выше общего пренебрежения к духовному содержанию пушкинского творчества, этому содействовало, конечно, и то, что вплоть до революции 1917 года русская политическая мысль шла путями совершенно иными, чем политическая мысль Пушкина. Когда же приходилось поневоле вспоминать о Пушкине - пишущему эти строки памятна из дней его юности юбилейная литература 1899 года - то, из нежелания честно сознаться в этом расхождении и иметь против себя авторитет великого национального поэта, оставалось лишь либо тенденциозно искажать общественное мировоззрение Пушкина, либо же ограничиться общими ссылками на "вольнолюбие" поэта и политические преследования, которым он подвергался, а также на "гуманный дух" его поэзии, на "чувства добрые", которые он, по собственному признанию, "пробуждал" своей "лирой".

Можно надеяться, что та огромная, неисчислимая в своих последствиях, встряска, которую русское независимое общественное сознание испытало в катастрофе, тянущейся с 1917 года до наших дней, будет благотворна и для пересмотра обычного отношения к политическому мировоззрению Пушкина. Дело идет, конечно, не о том, чтобы на новый лад искать в авторитете Пушкина санкции для новых, возникших после 1917 года, русских политических исканий и стремлений. Хотя Пушкин в некоторых основных духовных своих мотивах и в этой области может и должен быть и теперь нашим учителем, но, само собою разумеется, что даже величайший и самый прозорливый гений не может быть руководителем в конкретных политических вопросах для эпохи, отдаленной от его смерти целым столетием - и каким столетием! Дело идет лишь о том, чтобы научиться наконец добросовестно и духовно свободно понимать и оценивать политическое мировоззрение Пушкина, вникая в него sine ira et studio (без гнева и пристрастия. - латынь) как в изумительное историческое явление русской мысли.

Каково бы ни было политическое мировоззрение каждого из нас, пиэтет к Пушкину во всяком случае требует от нас беспристрастного внимания и к его политическим идеям, хотя бы в порядке частного исторического познания. И для всякого, кто в таком умонастроении приступит к изучению политических идей Пушкина, станет бесспорным то, что для остальных может показаться нелепым парадоксом: величайший русский поэт был также совершенно оригинальным и, можно смело сказать, величайшим русским политическим мыслителем XIX века.

Нижеследующие строки имеют своей задачей, хотя бы отчасти и лишь в самых общих чертах, содействовать укреплению в читателе этого сознания.

I

Политическое развитие Пушкина можно в общих чертах определить довольно точно. Этапы его примерно совпадают с основными этапами жизни поэта (так же, как этапы его общего, поэтического и духовного развития). Эпоха юношеская, лицейско-петербургская до высылки из Петербурга в мае 1820 г., - эпоха кишиневская (1820-1823), - эпоха одесская (1823 - 1824), - эпоха уединения в Михайловском (осень 1824 по осень 1826 г.) - и наконец, эпоха последней зрелости, в которой год женитьбы и начала оседлой жизни в Петербурге (1831) образует также еще некоторую грань, - таковы разделы внешней жизни поэта, в которые без натяжки укладываются и основные этапы его духовного - и вместе с ним политического - развития. Мы проследим вкратце это последнее, чтобы затем перейти к систематическому изложению окрепшего в нем политического мировоззрения последнего 10-летия его жизни.

Известно, что Пушкин созрел умственно необычайно рано. А. Смирнова приводит чрезвычайно проницательные слова Жуковского: "Когда Пушкину было 18 лет, он думал, как 30-летний человек; ум его созрел гораздо раньше, чем характер". Уже 13-летним мальчиком Пушкин пережил сознательно патриотическое возбуждение 1812 года, и, конечно, еще более сознательно - победоносное возвращение Александра 1 и русской армии в 1815 году. В наступившем после этого политическом брожении и либеральном возбуждении юноша Пушкин участвовал, несомненно, с большей умственной - если не духовной - зрелостью, чем большинство его старших современников.

Счастливая судьба свела его в 1816 г. в доме Карамзина с Чаадаевым, который конечно и тогда уже стоял неизмеримо выше среднего уровня гвардейской офицерской молодежи. Чаадаев сразу же становится, как известно, моральным и политическим наставником юного Пушкина. Этим определяется первое политическое умонастроение Пушкина, которое, как у всего тогдашнего поколения молодежи, основано на сочетании патриотического подъема с довольно неопределенными "вольнолюбивыми мечтами".

Позднее в одной неоконченной повести Пушкин с легкой иронией вспоминал, что "в 18-м году были в моде строгость нравов и политическая экономия" (под "политической экономией" надо разуметь, очевидно, либеральную систему Адама Смита, которую изучал и Евгений Онегин и, вероятно, проблему освобождения крестьян, поднятую в известной записке Николая Тургенева). Для этой эпохи - как и для позднейших годов пушкинской юности - надо, впрочем, различать между серьезными мыслями, которые в связи с влиянием Чаадаева зрели в душевной глубине юного Пушкина, и внешними бурными проявлениями радикализма в мальчишески-озорных выходках и "возмутительных" стихотворениях. "Строгость нравов" при темпераменте Пушкина, конечно, не имела особого влияния на его тогдашнюю жизнь. "Вольнолюбивые мечты", напротив, соединялись в ту пору у Пушкина, как известно, с буйным молодым весельем и в этом слое душевной жизни явно не имели серьезного значения.

Наряду с этим внешним "вольнодумством" в порядке молодого озорства (за что он и был выслан из Петербурга), мы имеем основание признать у Пушкина и серьезные "вольнолюбивые мечты", как они поэтически выражены в трогательном раздумье о положении крестьян и мечте об их освобождении ("Деревня", 1819) и в грезе о "заре пленительного счастья", именно о крушении "самовластья" (первое послание Чаадаеву 1818). Политические идеалы Пушкина были, в сущности, и тогда довольно умеренными: они сводились, помимо освобождения крестьян, к идее конституционной монархии, к господству над царями "вечного закона" ("Вольность", 1819).

Первые годы высылки, именно кишиневская эпоха, есть, может быть, единственный период жизни Пушкина, когда он склонялся к политическому радикализму. Правда, ближайшим образом высылка приводит к некоторому меланхолическому охлаждению политических мечтаний, о котором свидетельствует второе послание к Чаадаеву из Крыма, 1820, где говорится о "сердце, бурями смиренном". Политические интересы, однако, вскоре снова страстно заговорили в душе Пушкина. В декабре 1820 года он пишет из Каменки Гнедичу, что его время протекает "между аристократическими обедами и демагогическими спорами" в обществе людей, которых он называет "умами оригинальными", людьми, "известными в нашей России". То были, очевидно, кроме членов семьи Раевских и Давыдовых, будущие члены "южного общества". В марте 1821 г., в письме из Кишинева к А. Н. Раевскому, он с увлечением говорит о греческом восстании. Замечательно свидетельство одной записи кишиневского дневника того же года об увлечении Пушкина Пестелем, которого он называет "умным человеком во всем смысле слова", "одним из самых оригинальных умов, которых он знает". Известно также, - со слов самого Пушкина (Переписка, 1, 318) - что Пушкин "был масон, член кишиневской ложи, т. е. той, за которую уничтожены в России все ложи".

Политическое миросозерцание Пушкина той эпохи изложено им в необычайно интересных "Исторических замечаниях" 1822 г. Эти "замечания" суть размышления о политической судьбе России после Петра Великого. Впервые в творчестве Пушкина здесь раздается нота восхищения Петром, пока еще, однако, довольно сдержанного. Пушкин резко противопоставляет "северного исполина" его "ничтожным наследникам". Вызванное им к жизни огромное движение государственно-культурного обновления продолжалось как бы по сильной инерции при его преемниках, "между тем как азиатское невежество обитало при дворе". Славному царствованию Петра, этого "самовластного Государя" с "необыкновенной душой", противопоставляются царствования "безграмотной Екатерины 1, кровавого злодея Бирона и сладострастной Елизаветы".

Но особенно резко суждение Пушкина о царствовании Екатерины II. Сочувствуя (с очень интересными оговорками, на которых мы не можем здесь останавливаться) ее внешней политике и иронически указывая, что она "заслуживает удивления потомства", "если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться", Пушкин с величайшим негодованием говорит о порочности Екатерины, о жестокости "ее деспотизма под личиной кротости и терпимости", о ничтожности и ошибках ее законодательства, о расхищении казны, закрепощении Малороссии, о преследовании независимой мысли (Новикова, Радищева, Княжнина), о гонении духовенства и монашества, которому Россия обязана "нашей историей, следовательно и просвещением". "Лицемерный Наказ" Екатерины вызывает "праведное негодование", и Пушкин отказывается понимать "подлость русских писателей", его прославлявших.

Созыв депутатов есть для него "непристойно разыгранная фарса". Сношения с философами Запада были "отвратительным фиглярством"; "голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России". "Развратная Государыня развратила и свое государство". Наконец, о царствовании Павла коротко говорится: оно "доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы". "Замечания" кончаются указанием на "славную шутку г-жи де Сталь": "En Russe le gouvernement est un despotisme mitig é par la strangulation" (Форма правления в России есть деспотизм, смягченный удушением. - французский), которую "русские защитники самовластья... принимают... за основание нашей конституции".

Положительные политические идеалы Пушкина и в эту эпоху не идут далее требования конституционной монархии, обеспечивающей свободу, правовой порядок и просвещение. Но умонастроение его, как оно выражено в "Исторических замечаниях", проникнуто моральным негодованием против власти и в этом смысле носит отпечаток политического радикализма. В одном письме того времени к Вяземскому (2 января 1822, 1, 37), рекомендуя ему своего нового приятеля Липранди, который "не любим нашим правительством и в свою очередь не любит его", Пушкин прибавляет: "верная порука за честь и ум".

"Исторические Замечания" 1822 г. интересны еще в одном отношении: в них намечена одна мысль, которая прямо противоположна позднейшему и окончательному политическому миросозерцанию Пушкина, именно идея антилиберального "народнического" демократизма. При всем своем отрицании самодержавия, Пушкин выражает удовлетворение, что аристократические попытки его ограничения в XVIII веке не удались, и что "хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож" - что "спасло нас от чудовищного феодализма". Благодаря этому все классы общества теперь объединены "против общего зла". Мы увидим ниже, что государственное миросозерцание зрелого Пушкина определяется политической идеей, прямо противоположной этой мысли.

Этот "кишиневский" политический радикализм сменяется, однако, очень скоро умонастроением иного рода. Пушкин переживает, примерно со времени переселения в Одессу (1823), не только психологическое охлаждение своих политических чувств и отрезвление, но и существенное изменение своих воззрений: еще в Кишиневе и потом в Одессе он переживает, на основании личных встреч с участниками греческого восстания, глубокое разочарование в последнем. Он увидал в "новых Леонидах" сброд трусливых, невежественных, бесчестных людей.

До Петербурга дошли слухи, что Пушкин изменил освященному именем Байрона делу греческого освобождения. Поэт оправдывается в письме к А. Н. Раевскому (июнь 1824, Одесса): "Что бы там ни говорили, ты не должен верить, чтобы когда-нибудь сердце мое недоброжелательствовало благородным усилиям возрождающегося народа". "Я не варвар и не апостол Корана, дело Греции меня живо интересует, но именно поэтому меня возмущает вид подлецов (ces misérables), облеченных священным званием защитников свободы".

От самозащиты Пушкин переходит тотчас же к нападению. Упреки петербургских либералов дают ему повод выразить общую мысль о ценности ходячих общественных суждений: "Люди по большей части самолюбивы, беспонятны, легкомысленны, невежественны, упрямы; старая истина, которую все-таки не худо повторить. - Они редко терпят противоречие, никогда не прощают неуважения, они легко увлекаются пышными словами, охотно повторяют всякую новость; и, к ней привыкнув, уже не могут с ней расстаться. - Когда что-нибудь является общим мнением, то глупость общая вредит ему столь же, сколько общее единодушие ее поддерживает".

Мы имеем в этих словах первое нападение поэта на ходячий тип русского либерального общественного мнения - в известном смысле пророческий в отношении позднейшей формации русской радикальной интеллигенции.

Есть и другие признаки изменения политического настроения Пушкина в одесскую эпоху. Правда, при известии о падении реакционного министра народного просвещения Голицына и замене его Шишковым, у Пушкина вырываются горькие слова: "я и рад и нет. Давно девиз всякого русского есть чем хуже, тем лучше". Но не надо упускать из виду, что здесь дело идет о свободе печати, к которой Пушкин и в позднейшие годы, при всей умеренности и консерватизме своих воззрений, был особенно чувствителен.

Для общего политического настроения Пушкина существенны другие признаки. Прежде всего - разочарование в возможности успешной пропаганды свободы, как оно выразилось в известном стихотворении: "Свободы сеятель пустынный" (1823). В письме к А. И. Тургеневу от 1 декабря этого года, посылая ему оду на смерть Наполеона, Пушкин пишет по поводу последних его стихов ("...и миру вечную свободу из мрака ссылки завещал"): "Эта строфа ныне не имеет смысла, но она написана в начале 1821 года, - впрочем, это мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на днях подражание басни умеренного демократа И. X. ("изыде сеятель сеяти семена свои")" (дальше приводятся стихи "Свободы сеятель пустынный") (1, 91).

Интересно еще одно указание, свидетельствующее об изменении по существу политических идей Пушкина. В Одессе он встретился с известным консервативно-религиозным писателем Стурдзою, которого он в 1819 году высмеял в эпиграмме, как "библического и монархического". Теперь он пишет Вяземскому (23 октября 1823, 1, 78): "Здесь Стурдза монархический; я с ним не только приятель, но кой о чем и мыслим одинаково, не лукавя друг перед другом".

Этому изменению воззрений Пушкина в сторону консерватизма лишь кажущимся образом противоречит известное письмо об атеизме, вызвавшее удаление Пушкина со службы и ссылку в Михайловское. Не только он вскоре позднее называет это письмо "легкомысленным", не только речь идет здесь о чисто религиозной проблеме, но в самом письме слышны - обыкновенно незамечаемые - ноты умонастроения, идущие в разрез с ходячим мировоззрением "просветительного" либерализма, влияние которого Пушкин испытал в ранней молодости. Своего наставника в атеизме "англичанина, глухого философа" он называет "единственным умным афеем, которого я еще встретил", а о самом мировоззрении он отзывается: "Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная" (1, 103).

Сердце Пушкина влеклось, очевидно, уже в то время к совсем иному мировоззрению (Примечание 3 Франка: Ср. статью "Религиозность Пушкина"). Осенью 1824 года, уже из Михайловского, он пишет приятелю молодости Н. И. Кривцову: "Правда ли, что ты стал аристократом? - Это дело. Но не забывай демократических друзей 1818 года... Все мы переменились" (1, 135).

Эпоха уединения в Михайловском (1824 - 1826) может считаться эпохой решающего духовного созревания поэта; в связи с последним стоит и созревание политическое. Правда, внешние условия жизни Пушкина были мало для этого благоприятны. Именно в эти годы, раздраженный надзором полиции и, в особенности, столкновениями с ограниченным отцом, который взял на себя наблюдение за его поведением и просмотр его писем, и томясь, как узник, в вынужденном заключении, Пушкин переживает припадки настоящего бешенства и отчаяния и потому и в политическом настроении обуреваем чувствами раздражения и озлобления. После одного столкновения с отцом, он пишет горькое письмо псковскому губернатору, прося через него царя, как о "последней милости", о заключении его в крепость (1, 141). Жуковского он в то же время просит: «Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем... Я hors de loi» (1, 142).

Не удивительно, что он выражает недоумение, как мог Вяземский "на Руси сохранить свою веселость" (1, 153), что он считает Стеньку Разина "единственным поэтическим лицом русской истории", что по поводу предполагаемой покупки "Собрания русских стихов" за 75 рублей он говорит: "я за всю Русь столько не даю". Он ставит грустный вопрос: "что мне в России делать?" (1, 314), мечтает бежать за границу и даже строит с этой целью сложный конспиративный план. Письма его полны выражений тоски, отчаяния и шутливо-серьезной мольбы о спасении ("батюшки, помогите!").

Не удивительно, что горечью проникнуто и его политическое умонастроение. Когда Вяземский, по случаю смерти Карамзина, называет оппозиционно-настроенных противников историка "сорванцами и подлецами", то Пушкин отвечает: "Ах, милый..., слышишь обвинение и не слышишь оправдания и решаешь: это Шемякин суд. Если уж Вяземский etc., так что же прочие? Грустно, брат, так грустно, что хоть сейчас в петлю" (1, 358).

Резко отрицательное отношение к Александру 1 не оставляет Пушкина и после смерти царя. По поводу известия о стихах Жуковского на смерть царя, он пишет иронически Жуковскому: "Предмет богатый. Но в течении 10 лет его царствования, лира твоя молчала. Это лучший упрек ему... Следственно, я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба" (1, 319).

Если, однако, оставить в стороне и личную горечь поэта, и обусловленное ею настроение общей оппозиционности, и убежденно отрицательное отношение к личности Александра 1 (следы которого мы находим и гораздо позднее, в течение всей жизни поэта; только в "Медном Всаднике" 1834 и в стихотворении "19 октября 1836" это чувство вытесняется воспоминанием о славе его царствования), - то не трудно подметить в более глубоком слое духовной жизни поэта серьезное созревание его политического мировоззрения - и при том в сторону консерватизма. Главным памятником его является драма "Борис Годунов"; Пушкин сам пишет, что она написана "в хорошем духе", хотя он и "не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого: торчат!" (1, 301).

Изучение истории Смуты приводит его к одному убеждению, которое является позднее основополагающим для его политического мировоззрения - к убеждению, что монархия есть в народном сознании фундамент русской политической жизни. Любопытна в этом отношении характеристика Пимена: "В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях, простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, набожность к власти Царя, данной от Бога... Мне казалось, что сей характер, все вместе, нов и знаком - для русского сердца" (II, 19).

И хотя Пушкин, как поэт, протестует против ограниченности читателей, приписывающих драматургу политические мнения его героев, однако не подлежит сомнению, что погружение в русскую политическую историю XVI-XVII века углубило и собственное политическое мировоззрение Пушкина. Итог его развития сказывается в суждениях Пушкина о декабрьском восстании и его подавлении, и в связи с этим - о революции вообще.

Хотя он волнуется и страдает за участь своих друзей, он все же далек от солидаризации с их политическими страстями. Если учесть безграничное мужество и правдивость Пушкина, если вспомнить, что Николаю 1, при первом свидании с ним, от которого зависела вся судьба поэта, он открыто сказал, что, если бы был в Петербурге, он не мог бы отречься от своих друзей и принял бы участие в восстании - что даже в официальном, предназначенном для царя, письме к Жуковскому в январе 1826 г., прося его исходатайствовать у нового царя амнистию, он откровенно перечисляет свои "вины" - дружбу с "неблагонадежными" лицами, участие в кишиневской ложе, связь "с большей частью нынешних заговорщиков", но вместе с тем подчеркивает, что Александр 1, сослав его, "мог упрекнуть" его "только в безверии" (1, 318), важны признания поэта, которым, повторяем, можно вполне верить. Он "никогда не проповедывал ни возмущений, ни революции - напротив" и "желал бы вполне и искренно помириться с правительством" (Дельвигу, февраль 1826, 1, 326). В совершенно интимном письме к Вяземскому та же мысль выражена еще острее: "Бунт и революция мне никогда не нравились" (июнь 1826, 1, 358).

Отношение Пушкина к декабристам и декабристскому движению было вообще сложным. В ранней молодости он огорчался и оскорблялся, что его друзья и школьные товарищи не хотели включить его в состав заговорщиков (ср. Воспоминания Пущина). Уже этот факт - непосвящения Пушкина в заговор - необъясним одной ссылкой на недоверие к Пушкину за его легкомыслие: мало ли легкомысленных и даже прямо морально недостойных людей было в составе заговорщиков! Он свидетельствует, что друзья Пушкина с чуткостью, за которую им должна быть благодарна Россия, улавливали уже тогда, что по существу своего духа он не мог быть заговорщиком.

Позднее, в отрывках 10-й главы Онегина, Пушкин дал уничижающую характеристику декабристов: "...Все это были разговоры, и не входила глубоко в сердца мятежные наука. Все это было только скука, безделье молодых умов, забавы взрослых шалунов". Но и уже тотчас же после крушения восстания Пушкин пишет Дельвигу замечательные слова, выражающие истинное существо его духа, органически неспособного к партийному фанатизму. Сожалея об участи друзей, надеясь на великодушие царя к участникам преодоленного восстания, он прибавляет: "Не будем ни суеверны, ни односторонни, как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира" (февраль 1826, 1, 326). Уже тогда в Пушкине, очевидно, выработалась какая-то совершенно исключительная нравственная и государственная зрелость, беспартийно-человеческий, исторический, "шекспировский" взгляд на политическую бурю декабря 1825 г.

С воцарением Николая I меняется, как известно, общественное положение Пушкина; и его отношение к личности нового царя было с самого начала и до конца жизни поэта, несмотря на множество разочарований, обид и раздражений, совершенно иным, чем к личности Александра. Царь, как известно, сначала обласкал его, даровал ему свободу, обещал избавить от мелочных придирок цензуры, взяв на себя самого роль его "единственного цензора"; фактически он его отдал под внешне вежливую, но унизительную и придирчиво-враждебную опеку Бенкендорфа, в силу которой не только литературная деятельность, но и личная жизнь поэта оставалась до самой его смерти под полицейским надзором. За умеренную записку "О народном образовании", представленную Пушкиным по поручению царя - записку, в которой консервативные идеи сочетались с указанием ценности объективного научного образования русских юношей за границей, - он получил через Бенкендорфа пренебрежительную похвалу царя, но и строжайшую нотацию о вредности увлечения "безнравственным и беспокойным" просвещением.

Дважды во второй половине 20-х годов "снова собирались тучи" "над главой" поэта: когда некоторые стихи поэмы "Андрэ Шенье", написанной до декабрьского восстания, были приняты за "возмутительную" критику подавления мятежа, и когда правительство напало на след юношеской кощунственной шуточной поэмы "Гавриилиада", - в обоих случаях Пушкину грозила большая опасность, и он меланохолически ставил вопрос, найдет ли он снова "непреклонность и терпение гордой юности моей". И уже в последние годы жизни попытка уйти в отставку, скинуть тяготивший его придворный мундир и осуществить заветную мечту о творческом уединении в деревне вызвала такое негодование царя, что Пушкин должен был просить прощения.

Пушкин, искренно чаявший, что несмотря на смуту и казни начала царствования, в лице Николая Россия обретет достойного преемника Петра, к концу жизни пришел к убеждению, что в Николае есть "beaucoup du Praporchique et un peu du Pierre le Grand (много от прапорщика и немножко от Петра Великого – французский; дневник 21 мая 1834). Часто Пушкин и в последние годы жизни приходит в отчаяние от русской политической обстановки. "Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом! Весело, нечего сказать!" - пишет он жене в мае 1836, оценивая свое положение журналиста (III, 316).

И все же Пушкин сохранял искреннее доброе чувство к царю. "Побранившись" с царем (из-за прошения об отставке), он не только "трухнул", но ему "и грустно стало"; "долго на него сердиться не умею, хоть и он не прав" (III, 152). Он не хочет, чтобы его могли упрекнуть в неблагодарности; "это хуже либерализма" (III, 154). Взбешенный тем, что полиция вскрывала его письма к жене и доносила их содержание царю, возмущаясь "глубокой безнравственностью в привычках нашего правительства", он более всего удивляется, что царь, "человек благовоспитанный и честный", участвует в этой интриге (Дневник, 10 мая 1834); а жене он пишет по этому же случаю: "на того (царя) я перестал сердиться, потому что, toute réflexion faite, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в н..., по воле привыкнешь к г..., и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman" (III, 128). Выражения трогательной преданности царю на смертном одре безусловно должны быть признаны достоверными, несмотря на попытку Щеголева ("Дуэль и смерть Пушкина") опорочить их источник.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Необходимо критичнее отнестись к свидетельствам об итоговом верноподданичестве Александра Сергеевича Пушкина, как и о его поздней набожности/

Отчасти в связи с переменой общественного положения Пушкина с начала нового царствования и с отношением к личности Николая, но по существу и независимо от этих случайных условий, просто в силу наступления окончательной духовной - и тем самым и политической - зрелости поэта, политическое миросозерцание Пушкина, начиная с 1826 года, окончательно освобождается и от юношеского бунтарства, и от романтически-либеральной мечтательности и является как глубоко государственное, изумительно мудрое и трезвое сознание, сочетающее принципиальный консерватизм с принципами уважения к свободе личности и к культурному совершенствованию.

Сам Пушкин вспоминает о существенном переломе своих идей в 1826 году (в письме к Осиповой 26 декабря 1835, говоря о десятилетии декабрьского восстания, III, 260). Мицкевич, встречавшийся, как известно, с Пушкиным в Москве (с конца 1826 по 1829 г.), в некрологе о Пушкине в газете "Le Globe" 1837, вспоминая о своем впечатлении от тогдашнего Пушкина, говорит: "Когда он говорил о вопросах иностранной и отечественной политики, можно было подумать, что слышите заматерелого в государственных делах человека, ежедневно читающего отчет о парламентских прениях".

Известные нам теперь данные (в особенности драгоценны в этом отношении вновь найденные письма Пушкина к Елизе Хитрово) вполне подтверждают это суждение Мицкевича. Начиная примерно с 1827 года, у Пушкина есть сложившееся оригинальное политическое миросозерцание, основанное как на основательном историческом знании (Пушкин был, как известно, прирожденным историком, хотя ему и не удалось осуществить в трудах, достойных его дарования, это призвание; в его библиотеке, описанной Модзалевским, труды по истории занимают одно из первых мест и по числу томов превосходят даже отдел иностранной литературы), так и на напряженно-страстном внимании к текущим событиям европейской и русской политики.

С 1826-1827 гг. политическое мировоззрение Пушкина существенно уже не изменялось; в этом кратком очерке нет надобности особо прослеживать некоторое усиление консервативной тенденции после 1831 г. - в эпоху семейной жизни и относительного упрочнения общественного положения поэта, - ибо оно ничего не изменило по существу в политических идеях поэта. Мы можем поэтому перейти теперь к сжатому систематическому обзору основных догматов политической веры поэта.

II

Общим фундаментом политического мировоззрения Пушкина было национально-патриотическое умонастроение, оформленное как государственное сознание. Этим был обусловлен прежде всего его страстный постоянный интерес к внешне-политической судьбе России. В этом отношении Пушкин представляет в истории русской политической мысли совершенный уникум среди независимых и оппозиционно настроенных русских писателей XIX века. Пушкин был одним из немногих людей, который остался в этом смысле верен идеалам своей первой юности - идеалам поколения, в начале жизни пережившего патриотическое возбуждение 1812–1815 годов.

Большинство сверстников Пушкина к концу 20-х и в 30-х годах утратило это государственно-патриотическое сознание - отчасти в силу властвовавшего над русскими умами в течение всего XIX века инстинктивного ощущения непоколебимой государственной прочности России, отчасти по свойственному уже тогда русской интеллигенции сентиментальному космополитизму и государственному безмыслию. Уже в 1832 году Пушкин выразился в отношении своего отнюдь не радикального друга Вяземского, что он принадлежит к "озлобленным людям, не любящим России", и отметил больное место русского либерализма, упомянув о людях, "стоящих в оппозиции не к правительству, а к России" (запись дневника Муханова; грозное подтверждение этого мнения дает случай высокоодаренного и благородного Печерина, эмигрировавшего в 1835 году и проповедывавшего беспощадную ненависть к России).

/КОММЕНТАРИЙ: По данному вопросу рекомендуется читать: Муханов Н.А. Из "Дневника" // А.С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 томах. Издание 3-е. Том 1. Санкт-Петербург, 1998, стр. 221. Печерин Владимир Сергеевич (1807–1885) - поэт, мыслитель. Профессор греческой филологии Московского ун-та (1835–1836). Летом 1836 навсегда уехал из России. Поначалу жил во Франции, затем, с конца 1840-х - в Англии и Ирландии. В 1840 принял католичество. Автор печально знаменитых стихов: "Как сладостно отчизну ненавидеть И жадно ждать ее уничтоженья, И в разрушении отчизны видеть Всемирного денницу возрожденья!". Подробнее о В.С. Печерине смотри: Гершензон М.О. Жизнь В.С. Печерина. Москва, 1910; Штрайх С. В.С. Печерин за границей в 1833–1835 гг. // Русское прошлое: Исторический сборник. Петроград; Москва, 1923. Книга 3. Об остальных современниках и корреспондентах Пушкина, упоминаемых С.Л. Франком в своей статье, смотри: Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. Москва, 1969; Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. Ленинград, 1989; А.С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2-х томах. Санкт-Петербург, 1998: Комментарии. Том 1, стр. 439–524; Том 2, стр. 449–617/

Из этой позиции Пушкина объясняется его известное отношение к польскому восстанию 1831 года и к попытке европейского вмешательства в русско-польские дела - отношение, вызвавшее суровую критику таких друзей Пушкина, как Вяземский и А. Тургенев, и получившее одобрение лишь Чаадаева и некоторых декабристов. Как бы ни судить по существу о позиции Пушкина в этом вопросе, очевидно, что оно определялось у него сурово-трезвым пониманием государственных интересов России, одержавшим в нем верх над ясным ощущением поэтически-романтической и трагической стороны польского восстания (ср. его письма к Хитрово и письма к другим лицам 1831 года). Один из современников, граф Комаровский, передает, что Пушкин имел в то время озабоченный, угнетенный вид и на вопрос о причинах такого настроения отвечал: "Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году?" (Русский Архив, /Москва/, 1879, Книга I, стр. 385) /КОММЕНТАРИЙ: Рассказ графа Е.Е. Комаровского (1803–1875) о встрече с Пушкиным летом 1831 г. (в записи П.И. Бартенева) напечатан в третьем номере указанной Франком книге I "Русского архива" за 1879 г./

В набросках к статье о Радищеве (1833) Пушкин писал: "Ныне нет в Москве мнения народного; ныне бедствия или слава отечества не отзываются в этом сердце России. Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского восстания; гадко было видеть бездушных читателей французских газет, улыбавшихся при вести о наших неудачах". (Русская старина, /Санкт-Петербург/, 1884, Декабрь, стр. 516; сравни умную и основательную статью Б. М. Беляева об отношении Пушкина к польскому восстанию в приложении к "Письмам Пушкина к Хитрово").

/Примечание 4 Франка: Таково же суждение Пушкина о московском обществе в эпоху волновавшей Пушкина французской революции 1830 г.: "Здесь никто не получает французских газет, и в области политических мнений оценка всего происшедшего сводится к мнению Английского клуба, решившего, что князь Дмитрий Голицын был неправ, запретив ордонансом экартэ" (намек на ордонансы Карла X, давшие толчок июльской революции). "И среди этих-то орангутангов я принужден жить в самое интересное время нашего века" (Письмо к Э. Хитрово 21 августа 1830)/

/КОММЕНТАРИЙ: Точное название упомянутой Франком книги - "Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово. 1927–1832" (Ленинград, 1927). Дмитрий Голицын - Голицын Дмитрий Владимирович (1771–1844), князь, генерал-адъютант, военный генерал-губернатор Москвы (1820–1844). Процитированное письмо смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 томах. Издание 4. Ленинград, 1977–1979. Том 10. Ленинград, 1979, стр. 236, 643 (перевод). Далее все ссылки на тексты Пушкина даются автором настоящих примечаний по этому изданию/.

В сущности, то же чувство высказал Пушкин уже в 1826 г. в известных словах: "Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда... Я конечно презираю отечество мое с головы до ног, - но мне досадно, если иностранец разделяет это чувство" (Письмо к Вяземскому 27 мая 1826. I. 351–352) /КОММЕНТАРИЙ: Процитированное письмо также смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 10, стр. 161/.

А под конец жизни, в своем изумительном по исторической и духовной мудрости письме к Чаадаеву в октябре 1836 г., содержащем гениальную критику сурового приговора Чаадаева над русской историей и культурой в его "Философическом письме", Пушкин пишет: "Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчен, как человек с предрассудками, я оскорблен; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как ее послал нам Бог" (III. 388) /КОММЕНТАРИЙ: Современную редакцию и перевод данного письма смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 10, стр. 485, 689(перевод)/.

Художественным памятником этого государственно-патриотического сознания Пушкина - если оставить здесь в стороне поэмы и стихи, посвященные частью русской истории, частью откликам на современные поэту внешне-политические события - является замечательный прозаический "Отрывок из неизданных записок дамы. 1811 год" (1831), обыкновенно перепечатываемый теперь под заглавием "Рославлев", - Пушкин задумал дать критику слабого, казенно-патриотического романа Загоскина из эпохи 1812 г. "Рославлев" - в форме фиктивных записок "дамы", мнимой свидетельницы событий, изображенных Загоскиным.

В этом отрывке - на фоне беспощадной критики легкомыслия и государственной безответственности светских кругов России в 1812 году, в противовес фальшиво идеализирующему изложению Загоскина - обрисовывается со свойственной Пушкину гениальной художественной четкостью и правдивостью образ одинокой героической девушки - Полины. Этот образ - как, впрочем, и образ Татьяны Лариной - есть прототип будущих героинь тургеневских романов, русских девушек, которые нравственной правдивостью, героизмом, жертвенностью превосходят окружающих их тонко образованных, но слабовольных, эгоистических и духовно надломленных, мужчин. Но характерно, что содержанием нравственного пафоса пушкинской героини является государственный патриотизм, боль и тревога за судьбу России, чувство национальной гордости и презрение к людям, чуждым этому чувству.

На почве этого государственно-патриотического сознания вырастает конкретно-политическое мировоззрение Пушкина. Прежде всего надо отметить, что Пушкин, в качестве ума конкретно-реалистического, никогда не мог быть связан партийно-политическими догматами. Замечательно, что Пушкин, при всей страстности его интереса к политической жизни не только России, но и Запада и при всем его убежденном "западничестве", совершенно свободен от того рабски-ученического, восторженно-некритического отношения к западным политическим идеям и движениям, которое так характерно для обычного типа русских западников. Будучи западником, он очень хорошо понимал коренное отличие истории России от истории Запада и отчасти из этого исторического сознания, отчасти из конкретного восприятия политической реальности своего времени отказывался непосредственно применять политические доктрины Запада к России.

/Примечание 5 Франка: "Россия никогда ничего не имела общего с остальной Европой, ... история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада" (Программа 3-й статьи об "Истории Русского Народа" Полевого. Собрание сочинений, Издательство "Слово", 1921, V, стр. 208)/.

/КОММЕНТАРИЙ: В случаях ссылок С.Л. Франка на данное здание имеется в виду "Полное собрание сочинений А.С. Пушкина: В 6 томах" (Берлин: Слово, 1921–1922/

Теперь с очевидностью выяснено, что в отношении Запада, в частности Франции, Пушкин был умеренным конституционалистом (будучи одновременно, как увидим ниже, резким противником демократии). Он говорил всегда с величайшим уважением о m-me dе Stаё1, и политические доктрины ее и Бенжамена Констана оказали на него несомненное влияние.

/КОММЕНТАРИЙ: Сталь де Анна Луиза Жермена (1766–1817), французская писательница; Констан де Ребек Бенжамен (1767–1830), французский писатель и публицист, политический деятель, идеолог либерализма, друг де Сталь - авторы политических, историко-религиозных и художественных сочинений, хорошо известных в России первой половины XIX в. Пушкин высоко ценил мадам де Сталь, всегда уважительно отзываясь о ее взглядах и личности. А об отношении поэта к творчеству Констана может свидетельствовать хотя бы тот факт, что роман последнего "Адольф" был предметом многочисленных и серьезных бесед Пушкина с автором первого его русского перевода, князем П.А. Вяземским (посвятившем, кстати, этот перевод именно Пушкину)/

В начале оппозиционного движения и революции 1830 г. во Франции он стоит на стороне оппозиции и против министерства Полиньяка, и лишь потом испытывает отталкивание и от радикализма революционной партии, и от буржуазной июльской монархии Луи-Филиппа (ср. основательную статью Б.В. Томашевского на эту тему в приложении к "Письмам Пушкина к Хитрово").

/КОММЕНТАРИЙ: Томашевский Борис Викторович (1890–1957), советский литературовед, крупнейший пушкинист. С 1921 г. - сотрудник ИРЛИ (Пушкинский дом) АН СССР. Один из главных участников академического издания Полного собрания сочинений А.С. Пушкина (1937–1949). Автор книг: "Заметки о Пушкине" (Петроград, 1916), "Пушкин: Современные проблемы историко-литературного изучения" (Ленинград, 1925), "Евгений Онегин" (Ленинград, 1937), "Пушкин" (Книга 1: 1813–1824. Москва; Ленинград, 1956; Книга 2. Материалы к монографии. 1824–1837. Москва; Ленинград, 1961)/


Точно так же в отношении французской революции 1789 года он отличает самое "огромную драму" от "жалкого эпизода", "гадкой фарсы" восстания черни ("Разговор", 1830), а в отношении английской революции XVII века высказывает уважение к государственному уму Кромвеля и восхищение перед поэтом революции Мильтоном ("О Мильтоне и Шатобриановом переводе "Потерянного рая""). В отношении же России Пушкин в зрелую эпоху никогда не был конституционалистом, а - хотя с существенными оговорками, о которых ниже - был в общем скорее сторонником самодержавной монархии.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Этот ответственный вывод нуждается в более убедительном обосновании, в том числе с учетом его поэтического творчества в 1826-1937 гг./

В политическом мировоззрении Пушкина можно наметить лишь немногие общие принципы - в высшей степени оригинальные, не укладывающиеся в программу какой-либо партии XIX века. Мы отметим сначала вкратце эти общие принципы, чтобы затем проследить их приложение к проблемам русской политики.

По общему своему характеру, политическое мировоззрение Пушкина есть консерватизм, сочетающийся однако с напряженным требованием свободного культурного развития, обеспеченного правопорядка и независимости личности, - т. е. в этом смысле проникнутый либеральными началами.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Это - нормальное органичное политическое мировоззрение, которое свойственно нашему Российскому Народному Фронту с его Программой «К народному богатству». И вообще консервативный либерализм или либеральный консерватизм был изначально свойственен низовой субъектности, что нашло выражение, например, в политической доктрине лютеранства и отчасти англиканства/

Консерватизм Пушкина слагается из трех основных моментов: из убеждения, что историю творят и потому государством должны править не "все", не средние люди или масса, а избранные, вожди, великие люди; из тонкого чувства исторической традиции, как основы политической жизни; и наконец из забот о мирной непрерывности политического развития и из отвращения к насильственным переворотам.

Как Пушкин в своей поэзии всегда прославляет гения и презирает "чернь", толпу, господствующее общее обывательское мнение, так он проповедует эту же веру в своих политических размышлениях. В стихотворении "Полководец" (1835) он заключает свое размышление над трагической судьбой непонятого и отвергнутого общественным мнением военного гения Барклай де Толли общей мыслью:

О люди, жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!

Сюда же относится культ Наполеона - столь разительно отличный от демократически-народнического развенчивания Наполеона у Льва Толстого - и культ Петра Великого.

А.О. Смирнова приводит в своих "Воспоминаниях" слова Пушкина (достоверность которых совершенно очевидна по внутренним основаниям, как бы недостоверны ни были многие свидетельства этих сомнительных мемуаров): "Разумная воля единиц или меньшинства управляла человечеством... В сущности, неравенство есть закон природы... Единицы совершали все великие дела в истории" (цитирую по статье Мережковского о Пушкине "Вечные Спутники". 1897. С. 503).

/КОММЕНТАРИЙ: Смотри: Мережковский Д.С. Пушкин // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в. Москва, 1990, стр. 128–129. Говоря о "сомнительных мемуарах" А.О. Смирновой, Франк имеет в виду проблему подлинности неоднократно цитировавшихся Мережковским "Записок А.О. Смирновой", опубликованных ее дочерью О.Н. Смирновой (впервые - "Северный Вестник", Санкт-Петербург, 1893–1894; отдельно - Ч. I–II. Санкт-Петербург, 1895–1897) и, главным образом, по этой причине вызвавших и по сей день вызывающих сомнения в своей достоверности (См. об этом подробнее: Житомирская С.В. А.О. Смирнова-Россет и ее мемуарное наследие // Смирнова-Россет А.О. Дневники. Воспоминания. Москва, 1989, стр. 579–631). Сам С.Л. Франк, как мы видим, вполне доверяет данному источнику/

Отсюда ненависть Пушкина к демократии в смысле господства "народа" или "массы" в государственной жизни. В применении к Франции он говорит о "народе" (dег Неrr Omnis = Господин Всякий), который "властвует" "отвратительной властью демократии" ("Об истории поэзии Шевырева", 1835). Так же об Америке (с ссылкой на "славную книгу Токевиля" "De la démocratie en Amérique" = «Демократия в Америке»): "С изумлением увидел демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую, подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству; большинство, нагло притесняющее общество..." и пр. ("Джон Теннер", 1836).

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Пушкин из книги Токвиля сделал вывод, что досубъектное большинство легко ошкуривается и отдается во власть демагогов и тиранит субъектное меньшинство, то есть низовую субъектность. Правда, в великой книге Токвиля изложены прежде всего условия и законы самоорганизации низовых субъектников/

Вторым мотивом пушкинского консерватизма является, как указано, пиэтет к историческому прошлому, сознание укорененности всякого творческого и прочного культурного развития в традициях прошлого. На любви "к родному пепелищу" и "к отеческим гробам" "основано от века самостоянье человека, залог величия его" (стихотворный отрывок "Два чувства дивно близки нам"). Из этого сознания вытекает известное требование уважения к старинному родовому дворянству, как носителю культурно-исторического преемства страны. В стихах, в политических размышлениях, в литературной критике и набросках повестей Пушкин постоянно возвращается к этой теме.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Восславляя субъектность, Пушкин видел её не столько внизу, где она в условиях примитивных производительных сил и рабско-крепостнических отношений только намечалась, а на среднем и вышесреднем уровнях – в дворянстве/

Презирая придворное дворянство временщиков, людей "прыгающих в князья из хохлов", Пушкин настаивает на ценности старых дворянских родов. Всего яснее эта мысль аргументирована в "Отрывках из романа в письмах": "Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижения наших исторических родов... Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ! Образованный француз или англичанин дорожит строкою летописца, в которой упоминается имя его предка...; но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т. е. историей отечества. И это ставите вы ему в достоинство. Конечно, есть достоинство выше знатности рода - именно достоинство личное... Имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят все наши старинные родословные. Но неужто потомству их смешно было бы гордиться их именами?" (ср. отрывок: "Гости съезжались на дачу": "неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности").

/КОММЕНТАРИЙ: Фрагмент "Я без прискорбия ... Жалкий народ!" - точная цитата из указанной Франком работы (Смотри: Пушкин А.С. Роман в письмах. 8. Владимир ** — своему другу // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 6. Ленинград, 1978, стр. 50). Приведенный далее - до закрытия кавычек - текст является вольной реконструкцией мысли Пушкина, сформулированной им в ряде своих работ, в том числе и в "Романе в письмах" и "Гости съезжались на дачу" (Смотри, например: Там же, стр. 379–380)/

И, наконец, с этим чувством пиэтета к прошлому в консерватизме Пушкина сочетается забота о мирной непрерывности культурного и политического развития. Если уже в 1826 г. он, как мы видели, говорит о своей нелюбви к возмущениям и революции, то позднее эта "нелюбовь" превращается в настоящую тревогу, в положительную заботу о мирном течении политической жизни. Не только он с ужасом думал о крестьянских бунтах - "не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!" (сравни также в письмах и дневнике Пушкина отзыв о восстании в новгородских военных поселениях) - но он выражает эту идею и в общей положительной форме: "Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества" ("Мысли на дороге").

/КОММЕНТАРИЙ: Имеется в виду пушкинская статья 1833–1835 гг., не имеющая в авторских рукописях заглавия и публикуемая в советских изданиях под названием "Путешествие из Москвы в Петербург", а в дореволюционных и эмигрантских - "Мысли на дороге" (Смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 7, стр. 184–209, 437–447 (отрывки черновой редакции); процитированное суждение Пушкина – стр. 200/

А в программе размышлений "О дворянстве" содержится запись (по-французски): "Устойчивость - первое условие общественного блага. Как согласовать ее с бесконечным совершенствованием?"

С этими элементами консервативного миросозерцания у Пушкина органически сочетается, как указано, требование личной независимости и свободы культурного и духовного творчества - принципы, которые в буквальном смысле можно назвать "либеральными". Принцип духовной независимости личности, невмешательства государства в сферу духовной культуры психологически ближайшим образом вырастает у Пушкина из личного опыта гениальной творческой натуры, всю жизнь страдавшей от непризванной опеки государственной власти. Можно представить себе, например, душевное состояние Пушкина, когда Николай I давал ему совет - почти равносильный приказу - переделать драму "Борис Годунов" (которую Пушкин сам ощущал, как образцово-удачное творение своего вдохновения) в исторический роман в стиле Вальтер Скотта.

Не сомневаясь, даже в юности, в праве цензуры оберегать государственный порядок и общественную нравственность от злоупотреблений печати, - в позднейшие годы, в "Мыслях на дороге" он даже развивает целую аргументацию в доказательство необходимости цензуры, - Пушкин постоянно, от юности до конца жизни, требует ясного разграничения цензурного контроля от эстетической и моральной опеки. Особенно отчетливо это выражено в письме Гнедичу еще от 1822 г. из Кишинева /КОММЕНТАРИЙ: Речь идет о письме к Н.И. Гнедичу от 27 мая 1822 г. (Смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 10, стр. 33). Иронически он говорит о цензуре: "поздравьте ее от моего имени - конечно, иные скажут, что эстетика не ее дело, что она должна воздавать Кесарево Кесарю, а Гнедичево - Гнедичу, но мало ли что говорят" (I. 46–47; сравни оба стихотворных "Послания к цензору").

Тот же принцип - как бы дуализма принципов государственной власти и духовной независимости личности - проводится им и в общей форме, и притом и в последний, отчетливо консервативный, период жизни. В наиболее яркой форме это исповедание выражено в известном стихотворении 1836 под обманчивым заголовком "Из Пиндемонте": "Не дорого ценю я громкие права..."

Пушкин не требует права на активное участие в политической жизни и не дорожит им; он требует лишь духовной независимости личности, простора и нестесненности духовной жизни и творчества. Это требование, ближайшим образом относящееся к сфере духовной жизни и эстетического творчества, разрастается у Пушкина в общее принципиальное утверждение независимости личности в частной жизни. По случаю упомянутой уже выше перлюстрации его письма к жене он не только в своем дневнике записывает мысль о "глубокой безнравственности в привычках нашего правительства" (сравни выше) и повторяет слова Ломоносова: "я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного" ("Дневник", 10 мая 1834. – КОММЕНТАРИЙ: Смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 8, стр. 38), но одновременно в письме к жене /КОММЕНТАРИЙ: Письмо к Н.Н. Пушкиной от 3 июня 1834 г. // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 10, стр. 379/ с явным намеком, что это адресовано власти, могущей снова распечатать письмо, высказывает общее политическое суждение: "Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilitè de famille) невозможно. Каторга не в пример лучше" (III. 122).

Эта идея обоснована у Пушкина религиозно: она стоит в связи с культом домашнего очага, "пенатов", "божеств домашних", как хранителей уединения и независимости духовной жизни. Это религиозное ощущение проходит через все поэтическое творчество Пушкина и находит свое завершающее выражение в "гимне пенатам" ("Еще одной высокой важной песни..."): "пенаты" учат человека "науке первой: чтить самого себя". В другом стихотворении ("Два чувства дивно близки нам") Пушкин прославляет, как "животворящую святыню", "самостоянье человека, залог величия его".

/Примечание 6 Франка: Ср. нашу статью "Религиозность Пушкина", "Путь", 1933, XI/

/КОММЕНТАРИЙ: Указанную работу Франка смотри также: Франк С.Л. Этюды о Пушкине. Издание 3-е. Paris, 1987, стр. 9–27; Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в. Москва, 1990, стр. 380–395/

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: «Самостоянье человека, залог величия его» - имеется в виду субъектность человека, сопряженная с его экономической самодостаточностью или стремлением к оному/

Из этого принципа уважения к духовной жизни человека и к неприкосновенности и святости домашнего очага вырастает и общее требование прочного правопорядка. В "Мыслях на дороге", именно в связи с обоснованием правомерности цензуры, подчеркивается необходимость, чтобы "устав", которым руководится цензура, был "священ и непреложен", и это указание подкрепляется общим соображением:

"Несостоятельность закона столь же вредит правительству (власти), как и несостоятельность денежного обязательства" (Собр. сочин., изд. "Слово". VI. 245).

/КОММЕНТАРИЙ: Фраза из черновой редакции "Путешествия из Москвы в Петербург" (Смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинение. Том 7, стр. 445)/

В оценке деятельности Петра Великого Пушкин записывает: "Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его Указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего - вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика" (Соч., изд. "Слово". V. 443; особая отметка Пушкина указывает, что эта мысль должна была проникать задуманную, оставшуюся ненаписанной "Историю Петра Великого").

Консерватизм Пушкина органически связан с этим его либерализмом через идею, что свобода духовной жизни и культуры обеспечивается именно блюдением культурной преемственности и общественных слоев, которые являются ее носителями. Требование уважения к родовому дворянству имеет в этой связи не только консервативный, но и либеральный смысл. Наследственное дворянство есть по мысли Пушкина твердыня, ограждающая начала духовной независимости в государственно-общественной жизни.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Низовая субъектность в крепостнической России слабо просматривалась, и свободолюбивый Пушкин видел просвет свободы в дворянстве – прежде всего в родовом, субъектность которого гарантировалась правом наследования/

В письмах и прозаических работах и набросках Пушкин не устает повторять, что духовная ценность русской литературы основана на том, что русские писатели суть дворяне - носители чувства независимости и чести. В программе размышлений о дворянстве говорится: "Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству, чести вообще... Нужны ли они (эти качества) в народе, так же, например, как трудолюбие? Нужны, и дворянство - la sauvegarde /охрана, защита – французский/ трудолюбивого класса, которому некогда развивать эти качества... Наследственность дворянства есть гарантия его независимости. Противоположное есть необходимое средство тирании, или, точнее, бесчестного и развращающего деспотизма" (Соч., изд. "Слово". VI. 195–197).

/КОММЕНТАРИЙ: Произвольное цитирование и компоновка фрагментов (в том числе и переведенных с французского) Франком статьи Пушкина "О дворянстве" (Сравни: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 8. Ленинград, 1978, стр. 104–105, 410- перевод фрагмента со страницы 104)/

Для этого воззрения Пушкина на значение дворянства весьма характерно, что ценность дворянства всегда рассматривается им с точки зрения общегосударственного и культурного интереса, и что он резко отвергает все эгоистические сословные притязания дворянства. Если еще в юношеских "Исторических замечаниях" (ср. выше) он порицает указы Петра III о вольности дворянства - "указы, коими предки наши столько гордились и коих справедливее должны были стыдиться", то и в размышлениях "О дворянстве", при полной перемене своей общей политической позиции, он снова повторяет эту мысль - "аристократией прав" и "рабством народа" "кончается (погибает) дворянство" (Ib. 195).

III

Этими общими принципами конкретно определяется отношение Пушкина к политической реальности России его эпохи, и именно в этой конкретной установке обнаруживается в особенности полная оригинальность и гениальность политической мысли Пушкина.

Прежде всего Пушкин в отношении русской политической жизни - убежденный монархист, как уже было указано выше. Этот монархизм Пушкина не есть просто преклонение перед незыблемым в тогдашнюю эпоху фактом, перед несокрушимой в то время мощью монархического начала (не говоря уже о том, что благородство, независимость и абсолютная правдивость Пушкина совершенно исключают подозрение о каких-либо лично-корыстных мотивах этого взгляда у Пушкина). Монархизм Пушкина есть глубокое внутреннее убеждение, основанное на историческом и политическом сознании необходимости и полезности монархии в России - свидетельство необычайной объективности поэта, сперва гонимого царским правительством, а потом всегда раздражаемого мелочной подозрительностью и враждебностью.

/МОЙ КОМЕНТАРИЙ: Судить о политическом идеале Пушкина надо исторически. Кто спорит – монархия была необходима и полезна на определенном историческом этапе, но лишь при наличии экономически-самодостаточного и потому политически-субъектного общественного слоя в виде родового дворянства, которое составляло противовес тирании монарха и его опричников и чиновников. В сущности, Пушкин об этом и говорил. Хотя он отдавал должное монархии, но считаю его не столько слепо-несубъектным «монархистом от убеждения», сколько критически-субъектным «монархистом от просвещения»/

"Со времени восшествия на престол дома Романовых - говорит Пушкин в "Мыслях на дороге" - правительство у нас всегда впереди на поприще образования и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно" (Соч. VI. 209). То же воззрение высказано в гениальном, упомянутом уже выше, письме к Чаадаеву от октября 1836 г. В конце своей критики исторической концепции Чаадаева Пушкин отмечает, в чем он согласен с Чаадаевым в его оценке тогдашнего состояния русской культуры - именно, "что наше нынешнее общество столь" же презренно, как и глупо", что в нем "отсутствует общественное мнение, и господствует равнодушие к долгу, справедливости, праву, истине..., циническое презрение к мысли и достоинству человека".

Вслед за этими словами идет замечательная оговорка, которой оканчивается письмо: "Следовало бы добавить (не в качестве уступки, а ради истины), что правительство есть единственный европейский элемент России и что - как бы грубо (brutal) оно ни было — от него одного зависело бы быть еще сто раз грубее. Ни на кого это не произвело бы ни малейшего впечатления" (III. 389).

/КОММЕНТАРИЙ: Перевод С.Л. Франка чернового варианта пушкинского письма к П.Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г. Современный общепринятый перевод смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 10, стр. 511, 701 (перевод)/

Можно сказать, что этот взгляд Пушкина на прогрессивную роль монархии в России есть некоторый уникум в истории русской политической мысли XIX века. Он не имеет ничего общего ни с официальным монархизмом самих правительственных кругов, ни с романтическим, априорно-философским монархизмом славянофилов, ни с монархизмом реакционного типа. Вера Пушкина в монархию основана на историческом размышлении и государственной мудрости и связана с любовью к свободе и культуре.

Еще более замечательна, однако, критика русской монархии, которую мы одновременно встречаем в зрелом консервативном миросозерцании Пушкина. Парадоксальным образом Пушкин упрекает русскую монархическую власть - в революционности. При всем своем благоговении к Петру, он называет его "одновременно Робеспьером и Наполеоном - воплощенной революцией" ("О дворянстве"). В замечательном разговоре с вел. кн. Михаилом Павловичем (в споре с ним о ценности наследственного дворянства по поводу указа о почетном гражданстве, последствием которого должно было быть затруднение доступа в дворянство по службе; великий князь был против этой меры) Пушкин не стесняется сказать ему: "Вы пошли в вашу семью, все Романовы - революционеры и уравнители" (на что явно неприятно задетый великий князь ответил иронической благодарностью за то, что он "пожалован" Пушкиным в якобинцы).

/КОММЕНТАРИЙ: Изложение этого разговора смотри в дневнике Пушкина от 22 декабря 1834 г. - Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 8, стр. 45, 404 (перевод)/

В шутливой форме Пушкин высказал серьезную и заветную свою мысль, стоящую в связи с его вышеизложенным взглядом на общественное значение дворянства, как носителя и культурной непрерывности и свободного общественного мнения и культурного творчества. Поэтому он резко высказывается против петровской "табели о рангах", в силу которой лица из низших слоев в порядке службы проникали в дворянство. "Вот уже 150 лет, как табель о рангах выметает дворянство, и нынешний Государь первый установил плотину, еще очень слабую (Пушкин имеет в виду упомянутый указ о почетном гражданстве), против наводнения демократии, худшей, чем в Америке" ("О дворянстве").

/КОММЕНТАРИЙ: Неточность: Пушкин высказывает эту идею не в статье "О дворянстве", а в черновом варианте письма к П.Я. Чаадаеву от 19 октября 1936 г. При этом вместо "Вот уже 150 лет" следует читать "Вот уже 140 лет..." - смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 10, стр. 510, 701 (перевод). Цитатой из работы "О дворянстве" является приведенная сразу же вслед за этим отрывком фраза о "наследственных преимуществах высшего класса", и в данном случае источник указан С.Л. Франком верно - смотри: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 8, стр. 104, 410 (перевод)/

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Ниже следуют проницательные суждения Александра Сергеевича Пушкина в духе именно субъектного понимания истории вообще и русской истории в частности:/

"Наследственные преимущества высших классов общества суть условия их независимости. В противном случае классы эти становятся наемниками" (ib.). Если в юношеских "Исторических замечаниях" Пушкин, как мы видели, сочувствовал победе в России самодержавия над попытками установления "феодализма", над честолюбивыми замыслами боярства и дворянства, то теперь он стоит на прямо противоположной точке зрения. В критических заметках на "Историю Русского Народа" Полевого, указывая на основное отличие русской истории от истории Запада - отсутствие у нас феодализма, он прибавляет: "Феодализма у нас не было - и тем хуже"; он сожалеет также об отсутствии в России свободных городских общин. "Феодализм мог бы... развиться, как первый шаг учреждений независимости (общины были второй), но он не успел. Он рассеялся во времена татар, был подавлен Иваном III, гоним, истребляем Иваном IV. - Место феодализма заступила аристократия, и могущество ее в междуцарствие возросло до высочайшей степени. Она была наследственной, - отселе местничество, на которое до сих пор привыкли смотреть самым детским образом. ... С Феодора и Петра начинается революция в России, которая продолжается и до сего дня".

/КОММЕНТАРИЙ: Неточное цитирование и произвольное конструирование Франком двух редакций статьи Пушкина "Второй том "Истории русского народа" Полевого" - сравни: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Том 7. Ленинград, 1978, стр. 99, 433 (ранняя редакция)/

Недостаток места не позволяет нам подкрепить эти суждения Пушкина еще другими цитатами, которых можно было бы привести множество. Но и указанного достаточно, чтобы политическая мысль Пушкина уяснилась нам во всей ее оригинальности и яркости. Монархия есть для него единственный подлинно европейский слой русского общества, которому Россия обязана - начиная с XVII века - всем своим культурным прогрессом. Но монархия легко подпадает искушению - и именно в России, при некультурности широких масс общества, искушение это особенно велико - недооценить культурное значение независимых высших классов и в интересах абсолютизма пытаться их ослаблять и связаться с низшими слоями населения.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Отношение Пушкина к истории России и к роли в ней монархии – исторично! Пушкин отмечает прогрессивную роль монархии, когда она вступает в симбиоз с «независимыми высшими классами», и видит опасность абсолютизма для развития страны. Но абсолютизм – тоже монархия. Поэтому лучше говорить о субъектном понимании истории, к которому удалось придти Пушкину между Сциллой апологетизма и Харибдой критицизма.В итоге ему удалось достичь синтеза консерватизма и либерализма/

Этим открывался бы путь к уравнительному, губительному для культуры и свободы деспотизму, и, по мнению Пушкина, монархия по меньшей мере со времени Петра вступила на этот гибельный путь. Пушкин защищает точку зрения истинного консерватизма, основанного на преемственности культуры и духовной независимости личности и общества, против опасности цезаристски-демократического деспотизма. Если он ближайшим образом подчеркивает ценность старинного дворянства и как бы защищает его интересы как против уравнительных тенденций, так и против богатой и влиятельной придворной знати из выскочек и вельмож XVIII века, то только потому, что в его эпоху - как он это неоднократно подчеркивает - этот средний нечиновный старинный дворянский класс был главным или даже основным носителем независимой культуры. Общее понятие "дворянства" у него шире. К дворянству "в республике" он причисляет и класс буржуазии — "богатых людей, которыми народ кормится" ("О дворянстве", ср. приведенное выше указание на культурное и политическое значение городских общин).

Общим и основным мотивом его консерватизма является борьба с уравнительным демократическим радикализмом, с "якобинством". С поразительной проницательностью и независимостью суждения он усматривает, - вопреки всем партийным шаблонам и ходячим политическим воззрениям, - сродство демократического радикализма с цезаристским абсолютизмом.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Это сродство глубинно постигнуто Гегелем в «Феноменологии духа» (1807)/

Если в политической мысли XIX века (и, в общем, вплоть до нашего времени) господствовали два комплекса признаков: "монархия - сословное государство - деспотизм" и "демократия - равенство - свобода", которые противостояли (и противостоят) друг другу, как "правое" и "левое" миросозерцание, то Пушкин отвергает эту господствующую схему - по крайней мере, в отношении России - и заменяет ее совсем иной группировкой признаков. "Монархия - сословное государство - свобода - консерватизм" выступают у него как единство, стоящее в резкой противоположности к комплексу "демократия - радикализм ("якобинство") - цезаристский деспотизм". Где нет независимых сословий, там господствует равенство и развращающий деспотизм. Деспотизм Пушкин определяет так: "жестокие законы - изнеженные нравы" ("О дворянстве").

Пушкин, конечно, ошибся в своем историческом прогнозе в одном отношении. Русская монархия не вступила в союз с низшими классами против высших, образованных классов (освобождение крестьян, о котором в течение всей своей жизни страстно мечтал сам Пушкин, конечно, сюда не относится); напротив, гибель монархии по крайней мере отчасти была обусловлена тем, что она слишком тесно связала свою судьбу - особенно в 80 х и 90-х годах - с судьбой естественно угасавшего дворянского класса, чем подорвала свою популярность в крестьянских массах. Но в основе своей воззрение Пушкина имеет прямо пророческое значение. Каковы бы ни были личные политические идеи каждого из нас, простая историческая объективность требует признания, что понижение уровня русской культуры шло рука об руку с тем "демократическим наводнением", которое усматривал Пушкин и которое стало для всех явным фактом начиная с шестидесятых годов - с момента проникновения в общественно-государственную жизнь "разночинцев" - представителей полуобразованных и необразованных классов.

Историческим фактом остается также утверждаемая Пушкиным солидарность судьбы монархии и образованных классов и зависимость свободы от этих двух политических факторов. С крушением русской монархии русский образованный класс, а с ним и свобода, были поглощены внезапно хлынувшим потопом "демократического якобинства", того стихийно-народного, "пугачевского" "большевизма", который - по крайней мере в 1917–1918 годах - составил как бы социальный субстрат большевистской революции и вознес к власти коммунизм, окончательно уничтоживший в России свободу и культуру.

Как бы то ни было, эта краткая и неполная сводка политических идей Пушкина, надеемся, достаточна, чтобы усмотреть, насколько значителен и оригинален был Пушкин и в качестве политического мыслителя».

МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Проведенный Семёном Людвиговичем Франком тонкий анализ политических взглядов Александра Сергеевича Пушкина позволяет сделать вывод, что наш национальный гений пришел к субъектному пониманию истории и сумел тем самым синтезировать консерватизм и либерализм. И его понимание монархии и якобинства (= большевизма) чрезвычайно актуально и помогает понять суть Русской Революции. И он справедливо подчеркивал ключевую роль субъектников в развитии, просвещении и прогрессе страны. Гоголь сказал, что Пушкин – прообраз русского человека, каким он станет через 200 лет, то есть в наши годы, в первых десятилетиях XXI-го века. И ныне мы, думается, постепенно базисно-выстраданно созреваем для того, чтобы осуществить наконец политически-субъектные идеалы нашего гениального прообраза-провозвестника.