Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay

Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Рассылка закрыта

При закрытии подписчики были переданы в рассылку "Крупным планом" на которую и рекомендуем вам подписаться.

Вы можете найти рассылки сходной тематики в Каталоге рассылок.

←   Август 2008   →
 1
01.08.2008
19:48:32
19:50:09
 2
02.08.2008
01:39:47
13:44:39
 3
 4
 5
 6
06.08.2008
18:47:47
18:49:47
 7
 8
 9
09.08.2008
14:04:46
23:51:09
10
11
11.08.2008
02:17:57
23:52:00
12
13
13.08.2008
23:51:17
23:52:12
14
15
16
17
18
19
19.08.2008
22:44:50
22:46:32
20
20.08.2008
01:13:05
12:38:51
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
Автор
Скурлатов Валерий Иванович

Статистика

346 подписчиков
0 за неделю
←   Все выпуски   →

Скурлатов В.И. Философско-политический дневник


Как Борис Пастернак напился и драку учинил

 

Об этом эпизоде из жизни Нобелевского лауреата по литературе Бориса Леонидовича Пастернака (1890-1960), случившемся вечером 17 мая 1931 года в Доме Герцена (ныне Центральный Дом Литераторов, ЦДЛ), не сказано ни слова в пространной и несколько поспешно написанной книге Дмитрия Быковa об этом советском классике. Между тем пассионарный перегрев в первые десятилетия прошлого века в России породил россыпь гениев и саможертвенников, сопровождался вулканическим извержением социального и художественного творчества. И жили-были в те былинные годы легендарные творцы типа Бориса Пастернака, которых ещё долго будут изучать-постигать, и недаром ныне возник столь острый интерес к ним, они этого заслуживают. Будучи пассионарием, Пастернак не только в творчестве, но и в личной жизни не отставал от прорывного «духа времени». А тогда в отношениях полов в верхушке советского общества бытовали проявления чуть ли не свингинга и шведской семьи. Борис Леонидович в те дни переживал разгар страстей.

Дмитрий Быков телеграфно в своей книге сообщает: «14 мая 1931 года; год и месяц назад застрелился Маяковский! Пастернак рыдал в его квартире, оплакивая и себя, и до лета тридцатого года жил с ощущением собственной безвозвратно погибшей жизни,- но какова сила регенерации! Трижды права была Ольга Фрейденберг: так восстанавливаться, как он, не умел никто. Минул год, «последний год поэта», - и вокруг него весна, он и молод, и свеж, и влюблен, и в Москве удивительно тепло, и вокруг счастье, и разрешилась невыносимая домашняя ситуация - жена /Евгения Лурье/ с ребенком едет на год в Европу, стажироваться у Роберта Фалька, своего вхутемасовского преподавателя, работающего теперь в Париже! Воистину, самая темная ночь бывает перед рассветом. 5 мая Пастернак отправил жену с восьмилетним сыном в Берлин. Вслед полетело трогательное письмо, в котором он уверял жену в неразрывности их душевного союза…

На Брянском (ныне Киевском) вокзале, куда он ездил 14 мая опускать письмо Зинаиде Николаевне /жена его друга пианиста Генриха Нейгауза/ в почтовый вагон, чтобы дошло быстрей, - он встретил ту самую Марию Пуриц, у которой в двадцать первом году снимал комнату на углу Гранатного и Георгиевского; там он готовил к печати «Темы и вариации», там познакомился с Женей…

После отъезда семьи Пастернак неделю прожил один, предаваясь мечтаниям о будущей жизни с Зинаидой Николаевной. Жизнь эта ему представлялась в тонах самых радужных:

Впрочем, может быть, Зинаида Николаевна вовсе не была такой уж приземленной, и он ее такой домыслил, в соответствии с установками собственного «второго рождения»? Конечно, будь она воплощенной домохозяйкой par excellence, Пастернак бы в нее не влюбился.

«Как и всегда после удачного концерта, мне показалось, что я смертельно люблю Генриха Густавовича и никогда не решусь причинить ему боль. После концерта он пришел ко мне, и тогда возобновились наши супружеские отношения. Это было ужасно. (…) Уезжая в Москву, он сказал мне: «Ведь ты всегда любила меня только после хороших концертов, а в повседневной жизни я был несносен и мучил тебя, потому что я круглый дурак в быту. Борис гораздо умнее меня и очень понятно, что ты изменила мне». Расставаясь с Генрихом Густавовичем, я обещала все забыть и вернуться к нему, если он простит и забудет случившееся». Так описывала эту ситуацию тридцать лет спустя Зинаида Николаевна.

18 мая, сразу после отъезда Нейгауза из Киева, Пастернак выехал к возлюбленной, успев получить от грузинских писателей телеграмму с приглашением провести лето на Кавказе. Он надеялся уговорить Зинаиду Николаевну поехать с ним, а до разговора с ней ответа не дал. В Киеве роман возобновился. Об этом месяц спустя было написано стихотворение «Ты здесь, мы в воздухе одном», а чуть позже - знаменитое «Опять Шопен не ищет выгод», ставшее манифестом очередного возрождения к жизни:

Опять трубить, и гнать, и звякать,
И, мякоть в кровь поря, - опять
Рождать рыданье, но не плакать,
Не умирать, не умирать?

Перед отъездом Пастернак написал записку приехавшему в Киев с лекциями Луначарскому - с просьбой о том, чтобы Зинаиду Николаевну с сыном устроили в дом отдыха под Киевом, в Преображенье:

«Одного слова Вашего достаточно… Позвольте не объяснять Вам, почему я за это ратую и мне это так дорого. Да Вы, м.б., что-нибудь и знаете».

Записку Луначарскому должна была передать Зинаида Николаевна, но передумала или застеснялась. 27 мая Пастернак был уже в Москве, чтобы на следующий день выехать оттуда в Челябинск и Магнитогорск с одной из первых писательских бригад, отправленных выступать на производство. Выехали 28 мая - он, Малышкин, Гладков и график Сварог».

Как видим, в книге Дмитрия Быкова о Леониде Пастернаке на вышеприведенных страницах о событиях с 14 мая по 28 мая 1931 года есть одно упущение и одна неточность. Упущение – не упомянут инцидент в ЦДЛ в ночь с 17 на 18 мая в том кафе-подвале, где мы обычно сабантуйничали после заседаний нашего Русского Исторического Общества. Неточность – Пастернак выехал в Челябинск и Магнитогорск не только с Малышкиным, Гладковым и Сварогом, но и с тогдашним главным редактором журнала «Новый мир» Вячеславом Полонским. Поэтому восполню хронику Дмитрия Быкова ярко-достоверными свидетельствами последнего (Полонский Вячеслав. «Моя борьба на литературном фронте». Дневник. Май 1920 – январь 1932. Публикация, подготовка текста и комментарии С. В. Шумихина // Новый мир, Москва, 2008, № 5, стр. 136-139):

«18/V, 31… Лавренев рассказывает: вчера к часу ночи зашел в подвал Дома Герцена Пастернак. Слегка был выпивши. Выпил еще несколько рюмок. Охмелел. Стал читать стихи. Какая-то компания сидела рядом за столиком. Из этой компании кто-то сказал: “Нельзя ли без стихов?” Пастернак рассвирепел, подскочил к ним и, сказав: “Если вы пришли сюда, то сидите и молчите” - опрокинул их стол со всеми закусками, вином и посудой. Те вскочили и бросились его бить. Подоспевшие писатели вырвали Пастернака, но все же ему успели раскровенить лицо. Картинка, напоминающая есенинские сцены в том же подвале. Проклятая дыра. Здесь погибал Есенин. По его следам идет Олеша. Тянет и Пастернака…

Когда Лавренев обмывал Пастернаку окровавленную щеку - Пастернак все порывался идти вниз, убедить своих обидчиков, что они не правы: “Да у них логики нет, ведь я им объясню, ведь должны же они понять…” - и все порывался идти.

А какая-то женщина из этой компании говорила: “Ежели они поет, то, значит, они могут делать, что им хотится…”»

Далее Вячеслав Полонский рассказывает о той поездке писателей, в которой принимал участие и Леонид Пастернак (стр. 138):

«21/VI, 31… Ездил на три недели в Челябинск и Магнитогорск - на стройку. Со мной: Гладков, Малышкин, Пастернак и Сварог /КОММЕНТАРИЙ С. В. ШУМИХИНА: Сварог (Корочкин) Василий Семенович (1883-1946) - живописец, график. Автор рисунка с натуры “Есенин на смертном одре” (впервые опубликован: “Наше наследие”, 1990, № 3), полотна “И. В. Сталин и члены Политбюро среди детей в ЦПКО им. М. Горького” (1939) и др./. Пастернак ехать не захотел перед самым отъездом. Я думал - в самом деле, пусть лучше остается. Но Соловьев настоял на его поездке. Сплошное горе было.

Ему действительно все это чуждо. А к тому же личная история: оставил в Москве любимую женщину. Отослал жену с сыном за границу, поселил ад в семье Нейгауза, чего-то, очевидно, ей <жене Г. Нейгауза> наговорил о близкой совместной жизни - и уехал в Челябинск. Когда приехал туда - схватился за голову. Ругал себя последними словами и все рвался обратно. Через пять дней уехал.

Он там нас дискредитировал. На заводе кирпичном, где нас как писателей директор завода просил о чем-то написать, - он ворвался в разговор и, извиняющимся каким-то голосом, точно мы были хлестаковыми, сказал: “Да что вы, да мы сами ничего не можем, да ведь мы, знаете, сами…” - и что-то в этом роде, извиняющееся, конфузящееся. В редакции, где молодые люди показали ему свои политические стихи и спросили его мнение, он заявил: “Все это чепуха, не надо писать политические стихи” - и т. д. То есть завел такие речи, что я ему заметил: “Бросьте, Пастернак, вы нас дискредитируете. Ведь мы не согласны с вами. Не говорите такие вещи от нашего имени”.

Впечатление он производит обаятельное - но кажется безумным. Иногда он прямо кажется идиотом. Нес такую чушь, которую никак нельзя понять. Сумбурно, клочковато. Люди таращат глаза.

Бабель говорит: “Я Пастернака не понимаю. Просто не могу понять иногда, что он иногда говорит”».

Наконец, о такой сопряженной с форсированной индустриализацией русской трагедии, как коллективизация и уничтожении кулачества как класса. Дмитрий Быков не без политического передёрга пишет в связи с поездкой Бориса Пастернака в Челябинск и Магнитогорск:

«С дороги непрерывно летели письма /к Зинаиде Нейгауз/: «Дорогой друг мой, доброе утро! Очень трясет, карандаш прыгает в руке. Добрая глуповатая компания, славные люди. Едем с водкой и провизии закуплено на 400 рублей. Судьба послала в спутники рисовальщика иллюстратора Сварога. Чудесный гитарист (…) - фокстроты заиграл в своей аранжировке и слушать нельзя, не подпевая; так разбирает. Я даже и подтоптывал. (Положительно, он сбросил двадцать лет!— Д.Б.) На поездку смотрю как на цепь званых ужинов, только что на колесах» (29 мая 1931 года). Варламу Шаламову двадцать два года спустя он рассказывал совсем другое: «В 1931 году я ездил на Урал в составе писательской бригады и был поражен поездкой - вдоль вагонов бродили нищие - в домотканой южной одежде, просили хлеба. На путях стояли бесконечные эшелоны с семьями, детьми, криком, ревом, окруженные конвоем,— это тогдашних кулаков везли на север умирать. Я показывал на эти эшелоны своим товарищам по писательской бригаде, но те ничего путного ответить мне не могли». В тридцать первом, влюбленный, счастливый, он мог еще заставить себя забыть об этом, но в пятьдесят третьем только это и помнил».

А вот как пишет об этом же непосредственный свидетель Вячеслав Полонский, притом «по свежим следам» (стр. 139):

«Малышкин - в вагоне, когда провезли мимо эшелон кулацких семей, зашел ко мне в купе, плакал и говорил: “Ничего не понимаю. Зачем их везут? Куда? Кому это нужно? Неужели надо, чтобы так растаскивали и губили цвет нации, здоровый, красивый народ?”
Из верхнего окна теплушки, вверху - голов десять: и грудные ребята, и девушки лет по шестнадцати, и голова деда, и паренек лет под двадцать. Его спросили: “Кто вы такие?” - “Да все кулачье, - смеясь, ответил он. - Куда везут? Да не знаем”. И все это без злобы. Детишки с любопытством высматривают из окна».

Искренне-народный русско-советский писатель Александр Георгиевич Малышкин, автор знаменитых литературных полотен «Падение Даира» (1923) и «Люди из захолустья» (1937-1938), плакал, переживая за цвет русского низового хозяйствования. Тонкая же душа Бориса Пастернака вся устремлялась в это время к жене своего друга Зинаиде Нейгауз, и лишь через двадцать с лишним лет он вспомнил про народную беду – поезда с высылаемыми куда-то в Сибирь и на Север семьями кулаков. Мораль же данной заметки такова – история многогранна и конкретна, и даже дотошная хроника жизни Бориса Пастернака, изложенная Дмитрием Быковым, не исчерпывает тему, поскольку допускает лакуны, неточности и даже некоторую ангажированность модной «злобой дня».
В избранное