Изучая литературу - постигать историю бытия. 1

Четверть века назад продвигал в книжке «Художественная литература в преподавании философии» (Издательство Московского университета, 1984) до сих пор отвергаемую в патологическом российском обществе истину, что «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным». Обвиняют меня в потребительстве, в измене Православию. Мол, только нищий-убогий имеет шанс спастись. «Иисус же сказал ученикам Своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Евангелии еот Матфея 19:23-24). В противовес привожу притчу Иисуса Христа о талантах – «Одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе», и «получивший пять талантов пошел, употребил их в дело и приобрел другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрел другие два; получивший же один талант пошел и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего» (Евангелие от Матфея 25:15-18). Вернулся господин, обласкал предприимчивых, а у не захотевшего приумножить доставшееся богатство отобрал талант и отдал тому, кто заимел десять – «ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимается и то, что имеет» (29). Надо трудиться и нарабатывать излишек богатства, ибо "иметь" его - значит "быть" не рабом-объектом, а господином-субъектом.

А проблема богатого – превращение богатства в самоцель, а не в средство, то есть то же самозакапывание в землю сущего, а не самопожертвование в небе бытия. Глубины диалектики "нищего духом", саможертвенно обретающего господство, и "имущего богатство", порабощаемого своей привязанностью к сущему, постиг Гегель в "Феноменологии духа".

И в книжке сравниваю «зеркало буржуазной революции» субъектника Вильяма Шекспира с «зеркалом русской революции» десубъектизатором Львом Толстым:

«/стр. 115:/ Лев Толстой выступал против излишков и прогресса, против потребительства, но с позиций мужицкого утопизма, с позиций «возврата к общине». Шекспир же восславил неудержимое дерзновение человека к овладению всем миром:

О, не суди о нуждах! Жалкий нищий
Средь нищеты имеет свой избыток;
Дай человеку то лишь, без чего
Не может жить он, - ты его сравняешь
С животным.

«Вот где корень ненависти Толстого к Шекспиру, - отмечает в связи с этим Мариэтта Шигинян в письме к С.В. Рахманинову от 8 мая 1914 г. – Шекспир до конца борется за свои «100 рыцарей», за избыток, за культуру, за то, что человека отделяет от космоса, ибо весь космос живет лишь тем, что ему нужно, а человек гибнет как человек, /стр. 116/ если у него нет хотя бы чего-нибудь сверх того, что нужно. Толстой – космичен, Шекспир – один из величайших рыцарей культуры. Толстой дает человеку «три аршина земли», шекспировскому Макбету всей земли мало, а Лир гибнет, оттого что защищает до конца какое-то своё высшее право на имение излишка. Ведь Шекспир есть проповедьэтого излишка, и потому Толстой, проповедник одной нужды, не мог его понять и любить» (Шагинян М. Если Вы не любите Лира, лучше не беритесь за него // Неделя, Москва, 1983, № 52, стр. 18).

И далее я на примере художественных произведений раскрывал евангельскую мысль, почему излишек богатства тоже может губить человеческое (равнобожье) в человеке. Я на занятиях с учащимися предлагал «создать проблемную ситуацию, устроить диспут, «идейный бой», обсудив научно-фантастическую повесть братьев Стругацких «Хищные вещи века». Вот Иван Жилин, посланец коммунистической Земли, оказывается в стране, которая погибает под гнетом изобилия, в которой люди почти превратились в животных. Шекспир уверял, что нужда превращает человека в животного, а точнее даже не нужда, а только «прожиточный минимум», не выше. Стругацкик исследуют другую крайность – превращение в животного, в «дурака» от без особого труда доставшегося изобилия» (стр.116). И далее, подчеркивая ключевую роль субъектности-богоравности, я обращался к рассказу Рея Брэдбери «Потерянный город на Марсе», в котором несколько землян сталкиваются с искусами «потребительского рая», и не все поддаются этим действительно опасным соблазнам. «Спасителем выступает воистину шекспировское стремление человека максимально реализовать свои сущностные потенции, двигать прогресс своим трудом и потом, а не получать все блага мира по милости кого-то, хотя и задаром» (стр. 117).

Мораль – любую экзистенциальную проблему, любую «заповедь человечества» и историю можно усвоить через литературу, если соблюсти дидактически-методический оптимум. Это понимает профессор Санкт-Петербургского государственного университета доктор филологических наук и автор ряда содержательных работ по истории русской литературы Игорь Николаевич Сухих, о чем свидетельствует опубликованная в газете «Литература» Издательского дома «Первое сентября» его статья Зачем тревожился-сочинял? (2007, № 2):

«Когда-то Виктор Шкловский объяснял, почему трудно написать комедию: прежде чем её увидит зритель, надо рассмешить десять инстанций. Учебники трудно писать по сходной причине. Прежде чем текст дойдёт до “конечного потребителя” — учителя и школьника, он должен пройти министерский экспертный совет, удовлетворить рецензентов в академиях наук (теперь их, кажется, два), привлечь областных и городских руководителей отделов образования, принимающих решения о закупках книг для своих регионов.

Есть, однако, и трудности объективные. С одной стороны, новый учебник должен отличаться от существующих. Иначе как ответить на вопросы героини булгаковского романа: “Разве уже пьес (учебников. - И.С.) не стало? Какие хорошие пьесы есть. И сколько их! <…> Зачем же вам тревожиться сочинять?”

С другой стороны, учебник - не место для слишком резких экспериментов. Хочешь перевернуть привычные представления о «Грозе» или «Вишнёвом саде» - пиши статью или монографию. Стандарт (пусть пока не утверждённый) и примерная программа - опора, якорь, почва для сравнения.

Уже закончив работу над своей книгой (И.Н. Сухих. Литература. Учебник для 10-го класса. Базовый уровень), я прочёл статью Натальи Борисенко из г. Королёва (спасибо ей!), которая провела анкетирование по поводу учебника своих одиннадцатиклассников и пришла к печальному выводу: “Первый вывод: учебник литературы старшеклассники не читают. Можно почти с уверенностью сказать, что ученика, который бы прочитал учебник 11-го класса, очевидно, не существует в природе”.

Когда я принял предложение издательства «Academia», в полной мере не подозревал о подобных трудностях. Но первоначально сформулировал для себя главный тезис, который был ответом на этот диагноз учительницы.

Учебник литературы - это книга, которую не только обязаны изучать, но которую хотелось бы прочитать. В идеале - не только по главам, параграфам и разделам, но целиком, как нормальную, интересную книгу о русской литературе ХIХ века, со своим сюжетом, композицией, стилем. Причём увлекательность надо не привносить в предмет со стороны (придумывая, как в младших классах, путешествия в страну сказки и на острова баллады), а найти в самой проблематике великих текстов и способах её подачи.

Оглавление - визитная карточка книги. Конечно, можно, как в примерной программе, десять раз подряд повторить формулировку «Жизнь и творчество…». Можно так, но можно и по-иному. В результате долгих проб появилась моя любимая (пока) диалектическая “формулировка с двоеточием”, задача которой - обозначить тему очередного параграфа и в то же время до поры до времени скрыть её; смысл должен проясниться только после чтения.

Вот как, к примеру, выглядит оглавление биографического раздела «И.С. Тургенев»: Усадьба и университет: проза и поэзия. Светский лев: роковая любовь. Писатель-скиталец: западник - о России. Трезвый среди пьяных: ссоры и разрывы. Хранитель предания: культура как родина.

Аналогично структурируются и аналитические разделы.

«Отцы и дети»: Летописец эпохи: культурно-героический роман. Герой времени: нигилист как философ. Отцы и дети: оригиналы и пародии. Три испытания: дуэль, любовь, смерть.

«Преступление и наказание»: Жанр: идеологический роман. Петербург: город странный, город страшный. Униженные и оскорблённые: “некуда пойти”. Теория Раскольникова: арифметика и алгебра. Герой и теория: проверка жизнью. Эпилог: “их воскресила любовь…”.

Каждый практикующий учитель, надеюсь, заметит здесь привычную проблематику, сформулированную, однако, в чуть сдвинутом, эксцентричном ключе. Таким образом я пытался поймать читателя-школьника (и не только его) на крючок интереса.

В сходной манере написан и основной текст книги. Я специально старался, чтобы “замечательные” формулировки - “ярко и образно”, “мировое значение творчества…” и т.п. - даже случайно не прокрались в текст.

Материал любого учебника включает четыре главных уровня: общие историко-литературные главы - биография автора - анализ отдельного произведения или художественного мира - методический аппарат, вопросы и задания. Каждый из них я стремился выстроить наиболее удобно и логично для возможного читателя.

Девятнадцатый век - уже позапрошлый. Возможно, в том числе и на школьном уровне, посмотреть на него в его цельности и завершённости. Поэтому вместо глав, освещающих отдельные периоды, учебник начинается с двух больших разделов: «Девятнадцатый век: кровь, железо и золото» и «Новая русская литература: направления и поколения», дающих основную историческую и литературную информацию.

Первая общая идея, на которой строится учебник, вполне привычна: русская литература ХIХ века развивалась в реалистических параметрах, пережила три основные эпохи реализма. Вторая (позаимствованная у С. Залыгина) не совсем тривиальна: классики от Пушкина до Толстого - словно одна большая семья, их могла родить одна женщина. Этим тоже объясняется сходство проблематики и эстетических принципов.

Филология - не только серьёзная, но и весёлая наука. Эти два самых серьёзных и абстрактных раздела завершались главкой «Другая история литературы: весёлые ребята», в которой, под защитой любившего анекдоты Пушкина, из достаточно известных «Анекдотов о русских писателях» выстраивалась любовно-пародийная история коллективного сочинения романа «Герой нашего времени». После авторских сокращений и издательской редактуры она, увы, исчезла.

Биографические главы о каждом авторе, кроме “треугольника «золотого века»” (о жизни Пушкина, Лермонтова и Гоголя идёт речь в 9-м классе) строятся однородно. В каждой из них предпринимается попытка дать не хронологическую канву, а психологический портрет писателя, представить драму его судьбы (ведь у каждого русского классика есть своя драма, свой “роман жизни”, который можно поставить на полку как ещё один том собрания сочинений). Но для удобства чтения и возможного контроля каждая такая глава сопровождается хронологической табличкой (10–12 ключевых дат). В приложении даются и ещё несколько таблиц, систематизирующих в удобной для запоминания форме исторические и биографические даты.

В аналитических главах даётся либо целостный анализ включённого в стандарт ключевого произведения (от «Медного Всадника» до «Вишнёвого сада»), либо, когда речь идёт о лирике, описание художественного мира (тогда в главу не обязательно включаются все рекомендованные в программе стихи; речь идёт о принципах, которые можно дедуцировать, использовать при анализе и других текстов).

Методический раздел, помимо привычных репродуктивных вопросов, содержит творчески-контекстуальные задания: здесь на какую-то проблему предлагается посмотреть глазами другого, более позднего, художника, увидевшего больше, чем может заметить нетренированный и незаинтересованный взгляд.

Подобных заданий в первоначальном варианте было довольно много. Через них в учебнике литературы ХIХ века как критики-интепретаторы появлялись Цветаева, Булгаков, Набоков, Солженицын, Д. Самойлов, Ю. Трифонов. Но поскольку такие задания требовали больших цитат-иллюстраций, большинство из них исчезло при сокращении. Возможно, они пригодятся в методическом пособии.

Цитированная уже Н. Борисенко, как и многие другие, жалуется на перегрузку учебника лишним материалом. Способом борьбы с ней я выбрал строгое ограничение. Во-первых, в учебнике резко сокращён персонажный фон. В нём нет главок ни о современниках Пушкина, ни о шестидесятниках. Тем, кому нужен материал о Баратынском или А. Толстом, придётся обращаться к другим книгам.

Во-вторых, у меня практически нет разговора о произведениях, которые не изучаются монографически. «Обыкновенная история», «Идиот» или «Анна Каренина» упоминаются в биографических главах, но не анализируются, даже кратко. Обычно таких полупересказов-полуанализов в существующих пособиях набегает десятки страниц, но не очень понятно, чем эти рефераты отличаются от брошюр с “кратким содержанием” и зачем они нужны, если программа не предполагает самостоятельного чтения этих текстов.

Зато анализ программных текстов в моём учебнике отвечает обычным филологическим критериям: каждая цитата сопровождается ссылкой на источник (часть, глава, действие и явление, заглавие статьи). Все свои разборы и размышления я старался не декларировать, а аргументировать, предполагая самостоятельное обращение ученика к тексту, проверку, возможность иной точки зрения.

Как бы ни сложилась судьба моего учебника (“хороших книг много, зачем же писали, старались”), одной вещью могу гордиться уже сейчас. Школьный учебник уже целый год (правда, без заданий) печатает — не по моей, а по собственной инициативе — литературный журнал «Звезда» в специально для этого созданном разделе «Школьный балл». Такого в истории нашей журналистики я не припомню. Интересующиеся могут обратиться в библиотеку, интернетовский «Журнальный зал» (http://magazines.russ.ru/znamia) или на сайт журнала. Кстати, там есть разделы, в издательстве попавшие под сокращение.

С удовольствием вникал в текст журнального варианта учебника, отмечая нужные для Панлога концептуальные, компаративистские и фактологические изюминки. Итак - Игорь Сухих. Русская литература. ХIХ век. «Литература: зачем и для кого» (Звезда, Санкт-Петербург, 2005, № 9):

«Философы придумали много как серьезных, научных, так и шуточных, остроумных определений человека. "Человек - двуногое животное, но без перьев", - утверждал Сократ. "Человек - общественное, политическое животное", - возражал Аристотель. Человека называли существом созидательным, деятельным, свободным, священным, играющим, поэтическим.

Самым распространенным определением стало: homo sapiens - человек разумный. Но это разумное существо в течение тысячелетий невозможно представить еще без одного свойства. Разумный человек, как правило, - homo legens, человек читающий. Процесс чтения возводится в ранг важнейшей человеческой потребности, наряду с разумом, деятельностью, общением.

Что же читает разумное, поэтическое животное? Как правило - книгу. Конкретная форма ее существования - глиняные таблички, папирусный свиток, особым образом сложенная и помещенная под переплет бумага или недавнее изобретение, экран компьютера, тоже напоминающий древний свиток, - не так уж и важна.

Разнообразных определений книги во много раз больше, чем определений человека: об этом постарались писатели разных времен и народов. Портрет эпохи, память человечества, учебник жизни, источник знаний, зеркало на большой дороге, пейзаж на столе, собеседник, дитя разума, кусок дымящейся совести (Пастернак), тело мысли, машина времени...

Есть много книг, заполненных похвалами книге и чтению. По ним можно легко пополнить этот ряд. Но подобные определения интереснее не продолжать, а классифицировать.

Всматриваясь в определения книги, можно заметить, что они разделяются на три группы, даются с трех разных точек зрения.

Точка зрения автора, создателя книги. Книга - тело его мысли, дитя разума, портрет души, кусок дымящейся совести.

Точка зрения текста, книги самой по себе. С этой точки зрения, она - пейзаж на столе, зеркало, запечатленное время или память человечества.

Наконец, точка зрения читателя. Для него книга - собеседник, машина времени, учебник жизни или источник знаний.

Таким образом, всмотревшись не в конкретное содержание книги, но в ее функцию, мы увидим не текст, но - процесс. В человеческой культуре книга включена в процесс эстетического общения (коммуникации), представляет средний элемент коммуникативной цепочки: автор (писатель) - книга (произведение) - реципиент (читатель).

Книга обязательно предполагает читателя, рассчитывает на него. Такого читателя поэт О. Э. Мандельштам называл провиденциальным собеседником, другой поэт, М. И. Цветаева, - абсолютным читателем, прозаик А. Н. Толстой - составной частью искусства. Критик Ю. И. Айхенвальд (и не он один) предложил целую программу читательской деятельности, где роль читателя оказывается не менее важной, чем роль автора, творца. "Читать - это значит писать. Отраженно, ослаблено, в иной потенции, но мы пишем "Евгения Онегина", когда "Евгения Онегина" читаем. Если читатель сам в душе не художник, он в своем авторе ничего не поймет.<...> К счастью, потенциально мы все поэты. И только потому возможна литература" ("Силуэты русских писателей").

Однако такой - идеальный - читатель, собеседник, соавтор художника, в реальности существует не всегда. Таким читателем нельзя родиться. Им можно только стать.
Разные книги читают с разными целями. Чтение, как выразился один философ, - это "труд и творчество".

В книге можно искать какие-то факты, конкретную информацию. Часто чтение книги - отдых, способ отвлечься от собственных проблем. Но книга, напротив, может стать помощником в решении собственных проблем, духовным ориентиром, частью собственной жизни.

Поэтому (если говорить о художественной литературе с ее особым, специфическим языком) человек учится читать дважды: сначала - на родном или каком-то ином языке, потом - на языке искусства. Если первое чтение мы обычно осваиваем в первом классе или еще раньше, то второе чтение, в принципе, бесконечно, совпадает со временем человеческой жизни.

"Добрые люди не знают, как много времени и труда необходимо, чтобы научиться читать, - иронически заметил в конце жизни И. В. Гёте. - Я затратил на это восемьдесят лет жизни и все еще не могу сказать, что достиг цели". Оказаться в позиции такого читателя непросто, но для этого вовсе не обязательно быть Гёте.

Книге в ее современном виде около шестисот лет. Долгое время она считалась двигателем прогресса, высшим достижением культуры. "Типографским снарядом" называл книгу Пушкин. Однако к середине двадцатого века положение стремительно изменилось. В сфере культуры агрессивно утвердились так называемые аудиовизуальные средства общения, основанные не на слове, а на "картинке" (кино, телевидение, компьютерные технологии). Некоторые ученые провозгласили конец книжной "галактики Гуттенберга" и наступление новой, "зрелищной" эпохи, превращающей весь мир в большую электронную деревню.

В конце 1950-х годов американский писатель Р. Бредбери написал мрачную антиутопию "451° по Фаренгейту". Люди в этом обществе сидят запертыми в огромных телевизионных комнатах, уставившись в экран. А пожарные занимаются тем, что сжигают дома тех обитателей, которые еще пытаются хранить и читать книги. Но в борьбе с этим насилием возникает противодействие. Сторонники прежней культуры бегут из телевизорного города и сами становятся живыми книгами, надеясь на будущее возрождение. "Все мы - обрывки и кусочки истории, литературы, международного права. Байрон, Том Пэйн, Макиавелли, Христос - все здесь, в наших головах, - признается один из персонажей романа. - Мы лишь обложки книг, предохраняющие их от порчи и пыли, ничего больше. <...> А когда война кончится, тогда в один прекрасный день, в один прекрасный год книги снова можно будет написать; созовем всех этих людей, и они прочтут наизусть все, что знают, и мы это напечатаем на бумаге".

Эта мрачная антиутопия Бредбери в полном объеме, к счастью, не осуществилась, хотя книги преследовали и уничтожали в разных странах: в гитлеровской Германии, сталинском СССР, Китае и Кампучии.

Но книга в современной культуре, действительно, находится в сложном положении. Конфликт слова и картинки приобретает очень острые формы, и способы его разрешения скрыты во мгле будущего.

Одна из последних замечательных речей в защиту книги принадлежит русскому поэту. В 1987 году, получая Нобелевскую премию по литературе, самую почетную для писателя награду, И. А. Бродский почти всю свою Нобелевскую лекцию посвятил апологии книге.

"В истории нашего вида, в истории "сапиенса", книга - феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. Возникшая для того, чтоб дать нам представление не столько о наших истоках, сколько о том, на что "сапиенс" этот способен, книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы".

В отличие от восприятия всех других видов искусства, чтение - занятие глубоко индивидуальное и творческое, утверждает Бродский. Оно формирует человека не только эстетически, но и нравственно, развивает и поднимает его, хотя и не делает более счастливым.

"Произведение искусства - литература в особенности и стихотворение в частности - обращается к человеку тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения. <...> В качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная. Роман или стихотворение - не монолог, но разговор писателя с читателем - разговор, повторяю, крайне частный, исключающий всех остальных, если угодно - обоюдно мизантропический. И в момент этого разговора писатель равен читателю, как, впрочем, и наоборот, независимо от того, великий он писатель или нет. Равенство это - равенство сознания, и оно остается с человеком на всю жизнь в виде памяти, смутной или отчетливой, и рано или поздно, кстати или некстати, определяет поведение индивидуума. <...> Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее - хотя, возможно, и не счастливее".

Даже политический выбор Бродский предлагает делать по литературным признакам. "Я не призываю к замене государства библиотекой - хотя мысль эта неоднократно меня посещала, - но я не сомневаюсь, что, выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не основании их политических программ, на земле было бы меньше горя. Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать, прежде всего, не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому. <...> Скажу только, что - не по опыту, увы, а только теоретически - я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего. И я говорю именно о чтении Диккенса, Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла и т. д., то есть литературы, а не о грамотности, не об образовании. Грамотный-то, образованный-то человек вполне может, тот или иной политический трактат прочтя, убить себе подобного и даже испытать при этом восторг убеждения".

Однажды Бродский словно возражает Бредбери: "Ни один уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступление против литературы. И среди преступлений этих наиболее тяжким является не преследование авторов, не цензурные ограничения и т. п., не предание книг костру. Существует преступление более тяжкое - пренебрежение книгами, их не-чтение. За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью; если же преступление это совершает нация - она платит за это своей историей".

Лучшее, самое светлое в нашей истории - это литература и культура. "Золотой век" в русской литературе был, а в русской истории его, кажется, не было.

Русская литература, особенно ХIХ века - одно из высших достижений мировой культуры. Важная часть "памяти человечества", к счастью, существует на русском языке. Но читать по программе все-таки не то же самое, что читать просто для себя. Русскую классику, которая является основой школьного курса литературы, иногда считают скучной, неинтересной, устарелой. Кто-то может спросить: зачем, к чему я должен (должна) читать то, что написано двести лет назад и рекомендовано какими-то дядями и тетями? Но этот отбор произведен не нами, он произведен историей. Пушкина и Гоголя читают почти двести лет, и будут читать еще через двести, когда никто не вспомнит современных модных авторов. Неужели нам неинтересно понять почему?

Настоящая литература учит двум самым простым и одновременно самым сложным вещам: видеть мир и понимать человека.

Девятнадцатый век: кровь, железо и золото

Век как эпоха: календарь и история. «Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстоянье».

Поэтическое наблюдение Сергея Есенина имеет отношение и к истории. Историческая дистанция оказывает огромное влияние на наше понимание событий. В истории тоже есть свои "близь" и "даль". В ближней к нашему времени истории обычно присутствует множество имен и событий. Такими сиюминутными "событиями" переполнена любая газета или телевизионная передача. Они теснятся, мельтешат, среди них трудно выделить главные и второстепенные, смысл многих кажется непонятным и, бывает, выясняется лишь через много лет. При взгляде в далекое прошлое действует принцип перевернутого бинокля: событий и людей становится немного, они уже не теснятся, а свободно располагаются во времени, а смысл их представляется более ясным, понятным.

Понимание (или его иллюзия) происходит за счет строгого отбора. Через 150 лет, утверждают историки культуры, в энциклопедиях остается лишь около 8 процентов имен деятелей науки и культуры.

Мера "газетной" истории - день или неделя. Новейшая история обычно измеряет свой предмет годами. Для историков древности даже столетие - слишком короткая "линейка": то или иное событие они могут датировать с точностью до нескольких веков.

"Сова Минервы вылетает в сумерки", - утверждал немецкий философ Гегель. А другой немец, романтик А. Шлегель, назвал историка "пророком, предсказывающим назад".

Девятнадцатый век совсем недавно из прошлого стал позапрошлым. Его границы, внутренний смысл, логику мы уже можем "предсказать", представить, описать достаточно четко (чего пока нельзя сказать о веке двадцатом, особенно - о его последних десятилетиях). На таком расстоянии видны не только его противоречия, конфликты, разломы, но - внутреннее единство, целостность.

При этом важно помнить, что счет "по векам", острое осознание их границ - не столь уж давнее изобретение. В конце двадцатого века много спорили о его границе и - на всякий случай - широко отмечали начало века нового дважды: в 2000 и 2001 годах. Люди рубежа девятнадцатого и двадцатого веков относились к этой границе много спокойнее. А границу восемнадцатого и девятнадцатого столетий остро сознавали лишь немногие философы и писатели.

Оглядываясь назад, исследователи, историки измеряют время не столько веками, сколько историческими эпохами (хотя их омонимически тоже часто называют "веками"). Календарные века и исторические эпохи чаще всего не совпадают. Исторический век может быть короче или длиннее столетия. Так произошло и с русским девятнадцатым веком.

Восемнадцатый век: горькое прощание

Уходящий восемнадцатый век современники, прежде всего - благодаря французским философам-просветителям, называли веком Разума. Историки определяют его как век Просвещения. Пафосом этого века становится борьба с накопившимися за тысячелетия человеческой истории оковами: борьба за освобождение личности от власти религии и церкви, от абсолютизма, от "предрассудков" обыденной жизни, семейной и частной.

"Человек рождается свободным, а между тем всюду он в оковах" - провозгласил Руссо. "Свобода, равенство, братство" - таков был главный лозунг французского Просвещения, подхваченный по всей Европе, в том числе и в России.

Но первый решительный порыв к свободе под просветительскими лозунгами - Великая французская революция 1789 - 1799 годов - обернулся гильотиной, на которой казнили не только свергнутого короля Людовика ХVI и его жену Марию-Антуанетту, но и многих революционеров. Выходом из гражданских междоусобиц стало воцарение Наполеона (1796). Французская революция стала концом века Просвещения и началом новой эпохи.

В России с ее собственной самодержавной властью века или эпохи обычно менялись вместе со сменой императора, хотя их содержание, конечно, разнообразно и обозначается именем царя несколько условно. Начавшись с петровских реформ, с грандиозной перестройки всей исторической жизни России, XVIII век заканчивался царствованием "романтического императора" Павла I, чудака и сумасброда, за пять лет восстановившего против себя большую часть русского общества, включая собственного сына.

Ход дел и мыслей в Европе и России конца XVIII века был общим: от небывалых надежд - к разочарованию, от оптимизма - к скептицизму и даже безнадежному пессимизму.
Итоги истекающего века успевают подвести два крупнейших русских писателя XVIII века.

А. Н. Радищев, автор тираноборческого "Путешествия из Петербурга в Москву", приговоренный за свою книгу к смертной казни, отправленный в ссылку Екатериной II и возвращенный из нее Павлом, перед своим самоубийством успел написать оду "Осьмнадцатое столетие" (1801-1802):

Счастие и добродетель, и вольность пожрал омут ярый,
Зри, восплывают еще страшны обломки в струе.
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро,
Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех,
Крови - в твоей колыбели, припевание - громы сраженьев,
Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб...

Н. М. Карамзин, автор сентиментальной "Бедной Лизы", тоже оглядывался на уходящее столетие c горечью и отчаянием. "Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикою, умозрения с деятельностию, что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их во всей точности и под сению мира, в крове тишины и спокойствия, насладятся истинными благами жизни. <...> Где теперь сия утешительная система?.. Она разрушилась в своем основании! <...> Осьмой-надесять век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтобы лечь в нее с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки! <...>

Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Где возвышение кротких, нравственных существ, сотворенных для счастия? - Век просвещения! Я не узнаю тебя - в крови и пламени не узнаю тебя - среди убийств и разрушения не узнаю тебя!.." ("Мелодор к Филалету", 1794).

Свои надежды Карамзин возлагал теперь на новое столетие. "Девятый-надесять век! Сколько в тебе откроется такого, что теперь считается тайною!" - восклицает он в августе 1789 года во время путешествия по Европе ("Письма русского путешественника", 1792).

26 мая (6 июня) 1799 года, в самом конце обманувшего надежды многих века, рождается человек, определивший будущее русской литературы на два столетия вперед. "На явление Петра русская культура ответила явлением Пушкина", - скажет Герцен. "Это русский человек в его развитии, каким он будет через двести лет", - словно продолжит Гоголь. Но наступающая эпоха пока не подозревает, что она окажется пушкинской.