Отправляет email-рассылки с помощью сервиса Sendsay
  Все выпуски  

Скурлатов В.И. Философско-политический дневник


«Зубр» глазами встречавшихся с ним

 

Великий ученый и один из моих учителей Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский (7 /20/ сентября 1900 г., Москва — 28 марта 1981 г.) пожелал познакомиться со мной, когда прочитал рукопись статьи «Смерть», заказанной мне философом Юрием Николаевичем Давыдовым для «Философской энциклопедии». В то время, то есть где-то в 1966 году, меня исключили из рядов Коммунистической партии Советского Союза за написание признанного фашистским-расистским «Устава нрава», а до этого я написал около полусотни статей в новом издании «Философского словаря». Поскольку объем статьи «Смерть» планировался в 4 машинописных страницы, я размахнулся и изложил собственное понимание смерти, сопряженное с Богосаможертвоприношением. Отталкивался, во-первых, от учения Мартина Хайдеггера о бытии-к-смерти (Sein-zum-Tode) и об отличии смерти Dasein от свойственного животным и das Man околевания, а во-вторых, от новозаветного откровении о смерти и Воскресении и победе над смертью, а также от прозрений Фёдора Михайловича Достоевского (роман «Бесы» в первую очередь). Увы, статья моя не пошла в энциклопедию из-за заумности, но стала гулять по рукам и дошла до Николая Владимировича. Он пригласил меня к себе домой в Обнинск, мы сразу сошлись, и я остался жить у него. Помню, днем он уходил на работу в Институт, а когда возвращался, то мы с ним отводили душу и беседовали обычно до утра. Темы бесед – Правая Вера (в связи с моей статьей о смерти), эзотерика (прежде всего калужского эзотерического кружка, которым руководила тетка «Зубра»), нацизм (о разговорах Николая Владимировича с Альфредом Розенбергом, который, когда учился в Москве в Бауманке, установил связь с калужскими эзотериками), о роли вятичей в становлении русского народа и о русской литературе, в том числе поэзии.

Неплохая справка о жизни и деятельности Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского – в блоге «Жизнь в апельсиновом цвете: жизнь - в радость!»:

«Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский родился в Москве в 1900 году. Окончив в 1917 году Флеровскую гимназию (в это время зоологию там преподавал известный зоолог С.И. Огнев), Николай Владимирович поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. С перерывами в 1918-1919 гг., связанными со службой в Красной Армии, он учился и работал в университете до 1925 года. Будучи студентом, он стал одновременно научным сотрудником Института экспериментальной биологии, а после окончания университета - ассистентом кафедры зоологии Московского медико-биологического института. Уже в то время он включился в начатые Н.К. Кольцовым и С.С. Четвериковым генетические и эволюционные исследования, уделяя основное внимание происхождению мутаций.

В 1925 году по приглашению Общества кайзера Вильгельма по содействию наукам, а также по рекомендации Н.К. Кольцова и наркома здравоохранения Н.А. Семашко Николай Владимирович был командирован в Германию в Институт мозга в пригороде Берлина - Бухе, где он работал вплоть до 1945 года сначала научным сотрудником, а затем руководителем отдела генетики и биофизики. Здесь продолжались исследования по популяционной генетике, здесь выходит серия работ, в которых был заложен фундамент учения о микроэволюции. Позднее эти исследования эволюционной теории легли в основу двух монографий, написанных им с учениками уже после возвращения в Россию.

Параллельно расширяются проводимые им работы в области радиационной генетики. В 1935 году Николай Владимирович в соавторстве М. Дельбрюком и К. Циммером публикует классическую работу о природе гена и генных мутаций(Timofeeff-Ressovsky N.V., Zimmer K.G., Delbruk M. Uber die Natur der Genmutation und der Genstruktur // Nachrichten von der Gesellschaft der Wissenschaften zu Göttingen. Biologie. 1935, Band 1, N 13), во многом заложившую те подходы, которые привели в 50-х годах к возникновению молекулярной генетики.

За период работы в предвоенной Германии Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский внес фундаментальный вклад в несколько областей современной биологии: разработал основные понятия и общие принципы феногенетики, установил неравномерность возникновения прямых и обратных мутаций и разработал на этом примере количественные закономерности естественного мутационного процесса. Он принял участие в создании основ современной радиационной генетики и количественной биофизики ионизирующих излучений, сформулировал совместно с физиками “теорию мишени” и “принцип попаданий”. Установил влияние дозы излучения на интенсивность искусственного мутационного процесса, обнаружил явление радиостимуляции малыми дозами и осуществил биофизический анализ мутационного процесса.

В годы Второй мировой войны Николай Владимирович в положении интернированного иностранца продолжает работать в Берлин-Бухе в отделе генетики и биофизики.

После войны Николай Владимирович был репрессирован и сослан на Урал. С 1947 по 1955 годы - заведующий биофизическим отделом объекта 0215 (ныне город Снежинск). Здесь он продолжает развивать радиационно-биологические и биофизические исследования. Здесь же он начинает новаторские работы по применению меченых атомов в биологии.

Эти исследования продолжились и позже, в 1955-1964 годах, когда Николай Владимирович был заведующим отделом радиобиологии и биофизики Института биологии Уральского филиала АН СССР. В этот период он ведет работы, приведшие к созданию нового оригинального направления - экспериментальной радиационной биогеоценологии. Это работы по выявлению закономерностей распределения и накопления радиоактивных изотопов в почве, в водоемах, в растения и животных. В эти же годы проводится цикл исследований по биологическим основам очистки вод, загрязненных радиоактивными шлаками, а также по проблемам радиостимуляции растений. Подготовленный Николаем Владимировичем научный материал лег в основу разработки планов ликвидации последствий радиационных аварий. В этот же период он много внимания уделял эволюционной, популяционной и радиационной генетике, вел исследования в области биофизики, радиобиологии, молекулярной биологии.

В 1964 году Николай Владимирович был приглашен в Обнинск, где в Институте медицинской биологии он организовал и возглавил Отдел радиационной генетики и общей радиобиологии. Здесь он возглавил исследования в области радиобиологии, цитогенетики человека, радиационной цитогенетики и генетики популяций, математической теории эволюции, биогеоценологии. В ряде других учреждений страны проводятся радиобиологические и радиоэкологические исследования, возглавляемые или консультируемые Николаем Владимировичем.

В последний период своего научного творчества Николай Владимирович перешел к более глобальной проблеме, которую он обозначил как “Биосферы и человечество”.

Скончался в Обнинске в 1981 году.

29 июля 1992 года Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский был реабилитирован».

Вызывает большое доверие у меня воспоминания радиохимика Клары Викторовны Титовой (родилась в 1930 году в Ростове-на-Дону) «От судьбы не уйдешь: Из автобиографической прозы» (Новый мир, Москва, 2008, № 1, стр. 71-104), и там на стр. 97-100 – о Николае Владимировиче Тимофееве-Ресовском:

«/стр. 97:/ Учеба в университете /Ленинградский, химический факультет/ кончилась /весной 1953 года/. Все значение этого события мы тогда по молодости не понимали. Собрали вещи, разъехались домой, и к августу нам надо было быть в Москве: в Министерстве среднего машиностроения следовало получать направления на работу. Прибыли в Москву, встретились своей четверкой у здания министерства, вошли внутрь, там нас провели в большой кабинет. Задали несколько ничего не значащих вопросов и у каждого персонально спросили, согласен ли он ехать на Урал. А мне, видимо, как самой маленькой и худой, предложили работать в Москве. Я, во-первых, растерялась - я этого совершенно не ожидала, и, во-вторых, эта глупая солидарность… Я отказалась. А ведь судьба и жизнь могли бы быть совсем иными…

Приехали в Сунгуль. Нас, как и в ленинградском общежитии, поместили в комнату на четырех, мы поставили там чемоданы и пошли осмотреться. Огромное голубое зеркало - озеро Сунгуль. К зеркалу склоняются где-то ивовые деревья, где-то огромные каменные глыбы, поодаль поднимаются покатые Уральские горы - и тишина. Тишина такая, что кажется, ты находишься на какой-то иной планете - прекрасной и удивительной. Было впечатление, что одна жизнь - а у меня, если вспомнить довоенные годы и войну, вторая жизнь, - закончилась и началась совершенно новая, в совершенно новом мире.

Попробовали воду - теплая, быстро разделись - и купаться. Было настолько радостно и приятно, что мы разрушили всю эту тишину: ныряли, кувыркались в воде, бросали друг друга вниз головой и так визжали и смеялись, что казалось, смех доходил высоко к Уральским горам.

Наутро к девяти явились на объект. Большое красивое здание, внутри химические лаборатории, стеклодувная мастерская и другие характерные для научных учреждений помещения. Разговор с директором НИИ - кто чем хочет заняться. Есть такие возможности - полярография, затем еще и еще и, наконец, ОТК. Мои подружки поразумнее пошли в область исследований, а я сразу в дело - в ОТК. Задача состояла в измерении количества и определении качества выделяемых радиоизотопов и их отправке заказчикам. Одним из заказчиков был работающий в этом же институте выдающийся биолог Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский. Для него, как и для всех других, я должна была готовить растворы определенных изотопов определенной концентрации.

Удивительно, но в общество прибывших в Сунгуль молодых специалистов Николай Владимирович вошел так быстро и так естественно, как будто мы только вчера с ним разговаривали и что-то обсуждали. Бесконечные разговоры о биологии, литературе и живописи поднимали меня лично чуть выше, чем я представляла сама себя. Он же жадно искал среди нас человека хоть чуть-чуть равного ему по уму и эрудиции и, конечно, не находил, а если замечал нетривиальность суждения, радовался, светлел лицом. Мы же все были зашорены марксизмом-ленинизмом и ни-ни куда-нибудь в сторону.

О себе рассказывал много, но только из той довоенной поры, когда он дружил с Бором, Эйнштейном и другими мирового значения учеными. Поскольку я готовила ему растворы практически ежедневно, я, может быть, больше других знала о нем, о его жене Лельке (как он ее называл), меньше о сыне Андрее и совсем ничего о старшем сыне, о нем он молчал.

Он входил в мою маленькую комнатку в полуподвале как нечто большее, чем человек. С большой головой, широким лицом, с чуть отвислой нижней губой, всегда одинаково ровно приветливый и так естественно начинал разговор на совсем не биологическую тему. Это он называл простым русским словом - треп. Я, прочитав через много лет повесть Даниила Гра/стр. 98:/нина, согласна с каждой его строчкой. Но тогда, в Сунгуле, я многое узнавала сама от него или от тех, кто ему был близок. Знала, например, но почему-то под большим секретом, что его старший сын состоял в антифашистской организации, был арестован гестапо, и отцу предложили работать над проблемой стерилизации славянских народов, от чего Н. В. отказался, и сына расстреляли.

Удивительная деталь, может, о ней и не стоит писать, но все же напишу. В отсутствие жены Николай Владимирович иногда, задумчиво глядя в окошко и что-то вспоминая, вдруг говорил как бы сам себе: “Лелька баба и потому дура”. Но в присутствии же супруги он становился совершенно другим человеком - бесконечно виноватым, забитым мужиком с поникшей головой. Видимо, простить гибель старшего сына он сам себе не мог, а поступить иначе он тоже не мог, но искупить свою вину перед женой ничем и никогда теперь уже было невозможно. Но, пообщавшись с ним, я и тогда, и теперь уверена, что по своей натуре, характеру и взглядам на жизнь, повторись такая ситуация, он поступил бы так же, как поступил тогда. Иногда в ожидании, когда я приготовлю нужной концентрации раствор, он садился в кресло и как бы сам себе с какой-то неземной вековой усталостью говорил то, что я запомнила сразу и на всю жизнь:

За этот ад,
За этот бред
Пошли мне сад
На склоне лет.

Я только от него узнала, чье это четверостишье, раньше о Марине Цветаевой я никакого представления не имела, как и вся советская молодежь.

Я знала, что после освобождения Берлина его забрали и увезли куда-то в лагерь в Сибирь, где он от голода и побоев уже умирал. Но тогдашние руководители ядерной промышленности стали разыскивать его как ученого, знание и опыт которого может пригодиться при решении многих радиационно-биологических проблем. Где он - никто не знал. Наконец его нашли и везли поездом из Сибири в Москву, уже без сознания. Могучий организм Н. В. выдержал, но потери были большие. В частности, от побоев он потерял периферическое зрение совсем и в значительной степени общее зрение тоже. Когда он говорил с собеседником, стоящим рядом с ним, он всем могучим корпусом поворачивался к нему, что было как-то неожиданно и даже страшновато. Всю научную литературу для него читала Елена Александровна. Трудно даже представить, сколько на это уходило времени.

Николай Владимирович при нас никаких разговоров о женщинах не вел ни в какой форме. И еще один удивительный факт. Николай Владимирович сдружился с нашим стеклодувом - маленького роста, горбатеньким уральским парнишкой. Почти каждое утро можно было видеть их, стоявших у окна стеклодувной и о чем-то спокойно разговаривавших. Для меня до сих пор остается загадкой, что их сближало, о чем они говорили.

Поскольку в Сунгул приехало в 1953 году много молодежи, сразу же организовали художественную самодеятельность, и мы собирались очень часто на репетиции, хотя на самом деле просто было приятно попеть под баян. Соберемся - и ну затянем совсем не то, что нужно готовить к концерту. Любил приходить на такие репетиции и Николай Владимирович. Он садился всегда в уголок зала и слушал молча, долго. Самая его любимая песня была: “Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю - чому ж я нэ сокил, чому нэ литаю”, и он часто просил ее спеть еще раз. Сам он никогда не подключался к пению, хотя на работе иногда мурлыкал мелодию песни “Соловей мой, соловейко, птица малая лесная… У тебя ль, у малой птицы, незаменные три песни”.

Иногда, теперь уже одна, дома с гитарой, я начинаю какую-нибудь из этих песен - и не могу… Человеку такой широты ума, такой гениальности, /стр. 99:/ доброты, прямоты и смелости во взглядах обрубили крылья - полетать так и не дали. Он ведь в годы революции не закончил вуза, не имел ученой степени, из-за чего столько претерпел унижений и там, в Сунгуле, и еще больше в Москве и в Обнинске, где жил и работал на должности младшего научного сотрудника… Это позор России!

Но вернемся в Сунгуль.

Мои воспоминания о Николае Владимировиче могут быть неточны, я, может быть, многое не понимала, но точно помню, что растворы различных изотопов ему были нужны, чтобы найти способы избавить от них землю после атомного взрыва. В том, что атомные взрывы, технические катастрофы в ядерной промышленности будут, он не сомневался. Он искал эффективные способы очистки почвы от ядерных загрязнений. Уже тогда он отчетливо понимал, что землю можно будет очищать только растениями, способными вбирать в себя радиоизотопы. Он построил озерцо, в котором выращивал озерные растения, и периодически туда вносил растворы разных индивидуальных изотопов. И обнаруживал, что некоторые из растений избирательно поглощают те или иные изотопы. Он считал, что можно найти и наземные растения, которые будут обладать такими же свойствами. Их надо искать по всей планете, выращивать на зараженных полях, убирать и уничтожать. Иного способа освободить землю от долгоживущих изотопов он не видел. Он даже полагал, что, изучив биологические особенности растений - поглотителей радиоизотопов, можно будет создавать такие, которые будут обладать уникально высокой поглотительной способностью.

Много, очень много было разговоров о литературе и живописи. Он очень любил Вересаева за его искренность. О Достоевском говорил, и я с ним полностью согласна, что, читая его, уже с первых страниц понимаешь, что пишет нездоровый человек, и это сразу откладывает нездоровый отпечаток на все, что он пишет. И чрезмерные страсти в его романах тоже от нездоровья. Я не могла и до сих пор не могу читать Достоевского. Мне его самого и всех его героев сразу становится жалко. У всех у них какой-то душевный надлом.

О Льве Толстом Николай Владимирович как-то сказал, что это слишком сытый писатель. Сказал как бы между прочим, но чувствовалось, что эта мысль глубоко продуманная и созревшая. Очень любил из современных Паустовского тоже, как и Вересаева, за его искренность. О поэтах почти не было разговора.

А уж наших художников-передвижников и реалистов ни в грош не ставил. Это, говорил он, неудачные фотографы, ни у кого из них нет собственного восприятия и собственного ощущения того, что они рисуют. Три медведя годятся только для заверток конфет, художника там нет совсем. Можно найти такой лес, сфотографировать, и это фото ничем не будет отличаться от картины Шишкина.

Всегда приглашал к себе домой посмотреть репродукции европейских художников. Я одна пойти стеснялась, а девочек своих уговорить не могла. И вот однажды решилась. Пришла к ним в коттедж часам к семи. Он открыл дверь. Мы вошли как бы в небольшой зал, я села за круглый столик, и он - “включи свой магнитофон”, - возразить ему, прервать его было невозможно, во-первых, потому, что было страшно интересно и необычно, а во-вторых, потому, что он настрадался без человеческого простого общения и разговора на небиологическую тему, а просто на любую другую, он показывал совместные фотографии с Бором, Эйнштейном и мирового значения биологами, которых я не знала, и когда перешел к европейской - итальянской, испанской - живописи, глаза его горели. Уже одиннадцатый час. Уже неудобно находиться в чужой квартире. Вот, думаю, сейчас выйдет Лелька и устроит нам скандал.

И Елена Александровна действительно входит с подносом, на котором чай, чашки и печенье, и со словами: “Вы, наверное, устали, попейте чайку”, - ставит все это на столик и… уходит.

/стр. 100:/ Это была необыкновенная женщина. Улыбчивая, но совершенно неразговорчивая с посторонними людьми, бесконечно преданная биологии, она, кажется, берегла каждую минуту своей жизни. Мало того, что всю научную литературу ее супруг читал ее глазами, она вела эксперимент свой собственный, часто задерживаясь на работе, и поскольку платили им очень мало, она без какого-либо стеснения бралась кому-нибудь что-нибудь сшить. Портних там не было, и одной моей знакомой Елена Александровна — на руках! - взялась сшить зимнее пальто. И сшила! Невероятно изящное и в тоже время теплое. Такая деятельность тогда, конечно, преследовалась, но кроме нас троих об этом никто не знал, как и не знали о других ее услугах нашей молодежи. Удивительно, как Е. А. удалось сохранить и привезти из Германии личные вещи семьи, книги, фотографии и репродукции картин в то время, когда Николай Владимирович был уже арестован и увезен в Сибирь. Их младший сын, Андрей, был парнем нашего возраста, жил вместе с ними в Сунгуле, но избегал какого-либо общения с приехавшей молодежью. Он был уже женат на скромной уральской девушке, но так же, как и мы, ходил в кино и в клуб поиграть на бильярде. Но даже когда мы с ним играли в паре и невольно обменивались репликами, на второй день на работе, кроме “здравствуйте”, никогда не скажет ни слова.

Прощались мы с Николаем Владимировичем совсем оригинально. Я уже была замужем, был апрель месяц, в лесу местами лежал снег, и сверху порошило снежком. Муж пошел за дочкой в ясли, а я спешила домой. Бегу, опустив голову, и только вижу впереди белеющие тонкие стволы берез. И вдруг у дороги вместо стволика березы широкое серое дерево. Подняла голову - стоит Николай Владимирович. Биологов тогда переводили в другое место, как, впрочем, и нас, и он ждал меня, чтобы проститься. Прощание было тривиальное, много было хороших слов об искренности моих песен, а уж какие там особые песни - смешно. Запомнилось только одно, он сказал: “Я вначале думал о тебе - какой-то серый воробей. Все скачет и скачет по лестницам, - а я действительно медленно спускаться по лестнице не умела, всегда летела бегом, взявшись одной рукой за поручень, - ничего в ней яркого нет, одна голубая шапочка. Потом понял, что это не так”. И все, больше ни слова.

Вообще же искренность, правдивость, отсутствие какого-либо лукавства, прямота были для него самыми ценными качествами человека. А я в Сунгуле много и от души пела. Утром встаю, делаю зарядку - и под холодный душ мыться, конечно, с песней. По утрам привязалась ко мне песня “Я люблю, но об этом никто не узнает, знаю я, наше счастье растет, подрастает”. А девчата, вставая, смеялись: “Что же ты провозглашаешь на всю квартиру, что об этом никто не узнает?” Много пела на репетициях, так, для собственной души, особенно хорошо пелось на озере в лодке. Мало кто представляет, как оттаивает душа, когда во весь голос в лодке на пустынном озере затянешь “Окрасился месяц багрянцем”. Пела, стоя в кузове грузовой машины, когда приходилось ехать за чем-нибудь в город Касли. И вообще, кроме работы, любое другое место в Сунгуле представлялось таким, что хотелось петь. Но все хорошее кончается быстро».

К стыду моему, нет под рукой книги воспоминаний Николая Владимировича. Постараюсь сегодня зайти в книжный магазин "Москва" и купить, а если нет, то заказать.



В избранное