Где видите «буржуазное общество» в нынешней РФ

Когда врач ставит диагноз, он старается учитывать не один какой-то симптом (у разных болезней бывают одинаковые симптомы типа высокой температуры или поноса или кашля), а их совокупность. Так и обществовед не лепит ярлык «капитализм», обнаружив в обществе наемный труд или частный банк, а старается учесть и другие базисные и надстроечные факторы. Можно ли назвать «капиталистической» страну наподобие Папуа-Новой Гвинеи или Демократической Республики Конго? Только совсем уж дурные на такое решатся, а умные придумывают какие-нибудь другие ярлыки. Одно время было модно подводить ряд стран, спонсируемых Советским Союзом, под ярлык «выбравшие некапиталистическое развитие», западные же обществоведы в отношении развивающихся стран явно компрадорского типа иногда оперировали термином «зависимый капитализм», иногда весь «третий мир» объявляли «периферийным капитализмом». Но когда президент Центрально-Африканской Республики Жан-Бедель Бокасса провозгласил монархию и по примеру Наполеона I короновался как император Бокасса I Центрально-Африканской Империи и вдобавок закатил каннибалистическую трапезу – обществоведы приуныли.

Короче, не надо искать «капитализм» или «буржуазное общество» там, где правят воры и силовики. Вор – не буржуа, силовик – не либерал. «Буржуазное общество» буквально значит «гражданское общество», ибо «бург» - это «город», а «буржуй» - это «гражданин». Под родовое имя «буржуа» подводятся низовые экономически-самодостаточные и потому политически-субъектные или стремящиеся таковыми стать социальные элементы города и деревни, которых точнее называть «низовой субъектностью». И они, естественно, хотят вырваться из-под ига паразитирующих на них и на других ресурсах страны верхушечных царьков, опирающихся на силовиков, чиновников и послушное досубъектное быдло. Эти верхушечные царьки-князьки раньше назывались феодалами, а ныне захвативших в ряде стран власть хунтарей-силовиков и «национальных лидеров» назовем неофеодалами. И тогда общества, в которых правят князьки-царьки и наверху очередной людоед-император – уместнее называть не «буржуазным» или «капиталистическим», а «неофеодальным».

Для маскировки и обезьянничания в таком обществе есть почти всё, как «в лучших домах Европы», включая «свободные» и «всенародные» выборы, парламент, банки и биржы, IPO и акции и даже суд, но решения принимает и распоряжается финансовыми потоками и ресурсами и людьми – обычно неформальная узкая неофеодальная верхушка. В условиях нынешней РФ – путинские «чекисты», которых глава ФСБ Николай Патрушев предложил именовать «неодворянами».

Программная ошибка КПРФ – считать нынешний строй «буржуазно-капиталистическим» и призывать к победе социализма, между тем как на исторической очереди – буржуазно-демократический этап, до которого мы за более чем столетие после направленной против полуфеодального самодержавия буржуазно-демократической революции так и не смогли добраться. И на пути - «новое самодержавие», которое из-за надломленности народа очень непросто преодолеть. На мой взгляд, ныне в РФ сложился режим «социальной патологии» и даже «социального геноцида», который если есть с кем сравнивать, то с какими-нибудь африканскими патологиями. И если бы Путин не пытался перехитрить всех (скорее всего перехитрил себя) и «поддался» бы мольбам творческой общественности, доярок и ткачих и остался править нами пожизненно, то легко проэкстраполировать нынешние тенденции в обществе, в верхушке и в духовенстве вплоть до ужаса неоопричнины, художественно предвосхищенной два года назад Владимиром Сорокиным в «Дне опричника».

Обзор взглядов современной российской литературы на патологию РФ подготовил заместитель главного редактора журнала «Урал» Сергей Станиславович Беляков – «Правда, увиденная своими глазами: Россия через разную оптику» (Новый мир, Москва, 2008, № 1, стр. 159-171). Меня особо впечатлила позиция писательницы Марии Палей, ибо мне тоже, как субъектнику, не по себе жить в подлости беспросветной десубъектизации, созданной Путиным. Автор так описывает основные мотивы творчества Марии Палей:

«Само слово “Россия” в ее текстах встретишь нечасто. Как язычники, опасаясь произнести имя злого бога, заменяли его каким-нибудь эвфемизмом, так и Палей пишет об “Империи-нищенке, спесиво сидящей с протянутой рукой на обочине цивилизации”, “спесивом гетто”, “непоправимо-экзотической <…> шиворот-навыворот” стране, “спесивых задворках мира” и даже “недочеловеческом (sic!) ханстве-мандаринстве”. Но чаще - вовсе не называет страну. Страна, Которую Нельзя Называть. Образ этой неназываемой страны, наверное, центральный в ее творчестве. Это не фон, не место действия, не декорация. Это непримиримый враг и постоянный антагонист. Не государство, не политический режим, не общественный строй - именно Россия, ее народ, ее традиции, ее история, все, что может быть объединено этим словом.

Палей смотрит на врага через оптический прицел снайперской винтовки. Цели определены, рука тверда, в окуляр видны: “…подъезд - загаженный, почтовый ящик - сожженный, мужское лицо - пьяное (и по пьянке расквашенное), старуха - нищая (копошащаяся в отходах), ребенок - рыдающий (взахлеб, в яслях), мать - одиночка, чиновник - мздоимец, милиционер - самодур, продавец - хам, снабженец - вор, интеллигент - задохлик и т. п.” (“Хутор”). Нет, это не подзорная труба капитана, не телескоп ученого, это именно оптический прицел.

Социальная несправедливость, бытовая неустроенность, пьянство - давние пороки русской жизни. Мало кто из русских писателей обходил вниманием эти темы. Но особенность Палей в другом: эти (и еще многие) пороки имманентно присущи России, они составляют ее суть. Россия - страна проклятая.

Герой Марины Палей обычно живет в коммуналке или квартирке, “по-петербургски сумрачной, старческой”, окошко его каморки выходит на “глухую, традиционно обшарпанную стену”, украшенную “розово-голубой надписью „СМЕРТЬ ЖЫДАМ”” (“Клеменс”). Там нет даже рукомойников, и жильцы набирают воду в рот, а затем поливают себе на руки (“Хутор”). Впрочем, обитатели этого мира вполне достойны своего положения. Один - “нестеровский пастушок”, “настоящий Лель Среднерусской возвышенности, - такой и прирежет, и рубаху последнюю отдаст, притом „с легкостию необыкновенной””. Другой уподобляется то вавилонскому Хаммурапи, то обитателю села Степанчикова, Фоме Фомичу. Третий - пьет коньяк чайниками, что, в общем, служит знаком особого положения (его коллеги потребляют электростатик “Свежесть” и тому подобные напитки). Женщины здесь ни в чем не уступят мужчинам: “…в вагон ввалилось несколько косоруких, комодообразных бабищ, на следующей - подвалило еще; первая группа теток, видимо, для согрева, стала немедленно собачиться со второй, вторая группа откликнулась с активной женской задушевностью; логики в их сваре, как в подавляющем большинстве русских стихийных споров, не было никакой”.

Петербург - лишь часть этого русского ада, его первый круг. Описание нижних кругов заставит содрогнуться кого угодно. Не только русским, но и всем, кому посчастливилось родиться на пространстве между Западным Бугом и Тихим океаном, между горами Копетдага и Ледовитым океаном, уготована судьба Богом проклятых грешников, обреченных на вечные муки. Страшная, бессмысленная и безнравственная имитация существования: “Великая Казахская река катит отравленные химикатами воды свои, казахи и немцы, уже усредненные в животном своем облике, уже неотличимые друг от друга <…> Великая Русская река на другом отрезке: хрущобы, трущобы, бездомные собаки, составленные как бы из двух разных половин, люди, похожие на этих собак, пустыри, ржавая арматура, Великая Русская река катит винно-водочные воды свои, частик в томате <…> пионерлагерь на три смены <…> девочки уже делали аборты, пацаны с татуировками и выбитыми зубами <…> пьяный физрук, пьяный худрук, пьяный музрук, пьяный плаврук, пьяный <…> военрук… Великая Украинская река: жидовка, мало вас Гитлер, мало, надо больше, я бы больше, я бы вас всех, жидовка <…> я бы их в душегубки, пусть там живут, жидовка, жидовня, давить вас всех…”

Экзистенциальный ужас охватывает героя (независимо от пола - alter ego автора). Герой по природе своей несовместим с Россией. Как кровь другой группы, как чужеродная ткань. Этот образ Марина Палей (медик по образованию) очень любит: “Мое <…> существо отторгает чужеродную сущность - я оказываю, как могу, иммунное сопротивление”. Вот уж где уместна фраза, которая, кстати, совсем не идет ее автору: “Черт догадал меня родиться в России”. Что для великого поэта было настроением минуты, набежало облачко в середине солнечного дня, то для Палей - подлинная трагедия, перманентный ужас. Еврей среди антисемитов, правдоискатель в стране беззакония. Здесь все чужое, все раздражает, вызывает отвращение/отторжение: “…на берегах Великой Русской реки, в густонаселенном уродливом городе К., где любого непьющего считали евреем <…>. Человек, заботящийся о своем здоровье, единогласно считался параноиком. Не ворующий явно - ворующим тайно и по-крупному. Книгочей - импотентом. Всякая незамужняя старше двадцати двух лет - гермафродитом. Не родившая через девять месяцев после свадьбы - бесплодной, даже порченой. Изучивший иностранный язык до уровня „хау ду ю ду” - шпионом, предателем и по определению евреем. Круг замыкался” (“Клеменс”).

Самым естественным выходом представляется эмиграция. Ужас существования для Палей пространственно локализован в 1/6 зачумленной части суши, а потому “Том-отщепенец бы задал стрекача (тягу, драла, лататы, чесу). В том смысле, что на басурманщине, волею фартового случая оказавшись, там бы навсегда и остался” (“Жора Жирняго”). Пусть жизнь на чужбине скромна - эмигрант, хотя лучше сказать - беглец, беглянка, не ищет ни богатства, ни комфорта. В благословенной Западной Европе, изобилующей драгоценными винами, бельгийским шоколадом и французскими шелками, беглянке негде было ночевать, нечего приготовить на ужин. Но, несмотря ни на что, она “в стотысячный раз на всех доступных <…> языках повторяла: для меня важнее всего, чтобы устроена была жизнь вокруг. Устроена справедливо. А свою частную жизнь я уж как-нибудь да устрою” (“Хутор”).

Евгений Ермолин в обстоятельной статье, посвященной “позднему” творчеству Марины Палей, напоминает: “Для русского писателя бедствие - навсегда покинуть Россию” (Ермолин Е. В тени Набокова. Беспощадное отчаяние. - “Новый мир”, 2005, № 10). О нет, для героев Палей - это счастье, невероятное, невыразимое. Описать его не под силу даже такому мастеру, как она (изобразительный талант Палей признают и ее недруги). Она съезжает на частности: в немецких унитазах можно проводить полостные операции, роскошное меню в ресторане походит на лютеровскую Библию, у официанта лицо кайзера. Словом, “от каждой собаки пахнет цивилизацией”. Но Палей отлично понимает, что не такими мелочами измеряют счастье. Здесь другая мерка. Когда переводчик Майк (“Клеменс”) впервые в жизни пересекает границу России, у него наступает совершенно особое состояние. Он сравнивает это состояние с клинической смертью. Да, конечно, смерть избавляет от тягот жизни, эмиграция — от ужаса существования в Стране, Которую Нельзя Называть.

Впрочем, эмиграция не избавляет ни от экзистенциального ужаса, ни от необходимости бороться с восточным Левиафаном. Борьба стала частью ее творчества. Марину Палей уже не представишь без снайперской винтовки в руках. В этой борьбе Палей столь отважна и бескомпромиссна, что готова на самопожертвование. Героиня повести “Хутор” охотно терпит пренебрежение, брезгливость, неприязнь (а иногда и ярость) жителей эстонского хутора. Неприязнь направлена на Россию и русских, что героиня еврейка - для хуторян значения не имеет. Для них она как раз русская. И она терпит все обиды, даже оправдывает эстонку, которая, очевидно, из ненависти к русским отравила ее ребенка. Это уже называется “вызываем огонь на себя”. Пусть и меня разбомбят, пусть, но и ненавистной стране достанется. Описание достоинств патриархального быта эстонских хуторян не самоценно, просто на фоне эстонского порядка и благополучия можно еще раз показать ничтожество и порочность России.

Однако расстрелять на месте такую значительную “мишень” невозможно, как невозможно изучить и понять страну, рассматривая ее через столь узко специализированный оптический прибор. Большое пространство можно хотя бы отчасти охватить взглядом с какой-нибудь возвышенности. И вам потребуется хороший бинокль или подзорная труба. Недавно в русской литературе появился писатель, вооруженный как раз такой оптикой».

Этот столь проницательный и стремящийся к цельности взгляда писатель – Александр Викторович Иличевский, родившийся 25 ноября 1970 года в городе Сумгаит (Азербайджан) и в 1993 году окончивший факультет общей и прикладной физики Московского физико-технического института по специальности теоретическая физика. И Сергей Беляков приводит отрывки о России из его текстов, подчеркивая хладнокровность его взгляда на то, что в нынешней РФ происходит (стр. 168):

««Постоянно множились бродячие толпы пропавших без вести, ставших невидимками, - страна стремительно нисходила в незримое от ничтожности состояние. Безлюдность воцарялась повсюду. Брошенные деревни затягивались тоской запустения. Пустошь наступала, разъедая плоть населения”.

Отдельные элементы этой картины мы найдем у Распутина, Курчаткина, Палей и еще многих. Взгляд внимательного и опытного писателя, но все-таки - взгляд современника, а Иличевский глазами Королева видит картину как исследователь из параллельного мира, посланный изучить северо-восток Евразийского континента где-то на рубеже тысячелетий».

«/стр. 169:/ На поверку оказывается - наблюдатель вовсе не бесстрастен. Сам оптический аппарат - холоден и беспристрастен, но равнодушный и в общем-то имморальный “дух зрения” (“Случай Крымского моста”) теперь превращается в гражданина: “Ничто не могло принести избавления от рабства, не говоря уже о рабстве метафизическом: благосостояние не возбуждало в себе отклика, оно оставалось глухо к усилиям. Следовательно, не могло возникнуть стимула к улучшению ситуации, общество вязло в тупике, ни о каком среднем классе речи быть не могло, вокруг царствовало не что иное, как рабство. В рабстве нормально функционировать могут только воры - или эксплуататоры, которые алчностью уравниваются с ворами… не капитализм у нас, а в лучшем случае феодальный строй, не кредитная система, а ростовщичество…”

Мысли не новые. Что-то подобное опять-таки найдем у Анатолия Курчаткина, Марины Палей, но приговор Иличевского много страшнее, весомее. Результат долгих наблюдений, вывод, сделанный не политиком или публицистом, но ученым».

Привел эти свидетельства современной русской литературы о наших днях – какое здесь «буржуазное общество»!? Ведь базис современных продвинутых государств Запада и Востока – это «критическая масса» низовой субъектности, которую у нас в РФ пока топчут на корню и будут топтать до тех пор, пока не удастся самоорганизоваться пяти-семи саможертвенным орговикам, как это было в Японии в канун Революции Мэйдзи, в Индии при создании Индийского Национального Конгресса, в Китае при создании 20 августа 1905 года в Токио Объединенного союза Тунмэнхой (предшественник Гоминьдана = Национальная партия) во главе с Сун Ятсеном. Мы пока и до этой ступени не возвысились. А говорят о «буржуазном строе» и господстве капитализма в нынешней РФ!