Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Михаил Пришвин и другие: обетованная Дриандия – убежище свободы в обществе необходимости

16 января этого года исполнилось полвека, как сей мир покинул Михаил Михайлович
Пришвин (1873-1954). Родился он 23 января (4 февраля н.с.) 1873 года  в имении
Хрущеве Елецкого уезда Орловской губернии в обедневшей купеческой семье, и матери
будущего писателя потребовалось много сил и труда, чтобы дать детям образование.
Посвященный М.М. Пришвину чудесный литературный вечер состоялся в пятницу 23
апреля в Библиотеке-фонде «Русское Зарубежье». Весна света царила за окном. Весна
света воскресала в душе.

Как отмечают исследователи русской философии, «неистребимым источником жизнедеятельности
человека и его радостного мироощущения для Пришвина служит некое внерациональное
начало, объединяющее людей с природой». (Хализев В. Пришвин Михаил Михайлович
// Русская философия: Малый энциклопедический словарь. Москва: Наука, 1995, стр.
425). По словам Пришвина, в той глубине бытия, где зарождается поэзия, «нет существенной
разницы между человеком и зверем» (Пришвин М.М. Собрание сочинений. В 8 томах.
Том 3. Москва, 1983, стр. 46). В образах природы Пришвин видел душу человека,
а в земных «тварях» и даже неживой природе – личное начало. Прозревая «прикладную
эсхатологию» Правой Веры и проникнутый идеями «русского космизма», Пришвин верил
в тотальное преображение природы и, вслед за Николаем Фёдоровым, в преодоление
смерти волей будущего «Всечеловека». Так что Михаил Михайлович Пришвин, как говорится,
- «наш человек».

На вечере общался со старым другом Сергеем Михайловичем Половинкиным, с которым
сорок с лишним лет назад трудились бок о бок в Издательстве физико-математической
литературы и вместе жадно впитывали концепции классиков русской религиозно-философской
мысли. Сегодня Сергей – маститый авторитет по истории русской философии, автор
множества работ в этой области, член разных солидных редколлегий. Он сетовал
и недоумевал, почему на прилавках не видно моих книг, почему я замолчал почти
на четверть века.

- Увы, Сергей, выпал я из оборота, - был мой ответ. – От ученых отстал, к политикам
не пристал. Своим талантом не смог я распорядиться, зарыл его в землю, распылился.
Не всем же быть удачниками. Что-то делаю, работаю каждый день, даже чувствую
внутреннее удовлетворение, но прекрасно понимаю, что мало кто будет меня читать,
ведь я забежал на полвека вперед, а люди воспринимают лишь то, что умещает их
взор ныне. Поэтому нет стимула издавать свои книги, хотя имею типографию. Ограничиваюсь
Интернетом. Разместил в сети несколько своих вещей, рассылаю свой «Философско-политический
дневник», который, по моим подсчетам, более или менее регулярно читают около
десяти человек.

- Ты неправ, - увещевал меня Сергей Михайлович Половинкин. – В Интернете бродят
случайные люди, которые скачут по верхам, ибо у серьезных людей нет времени копаться
в сайтах, а если бы твоя книга лежала на прилавке, то её бы видели сотни интеллектуалов,
и некоторые могли бы пролистать, и зацепиться. 

- На самом деле вопрос сложнее, - парировал я. – Наше общество рассыпано, и люди
склонны патологизироваться в крайностях, а во мне, здоровом, крайности сходятся
и интегрируются в столь любезное тебе «всеединство», которое я называю Правой
Верой, и это отталкивает неофитов той или иной модной болезни. Православный или
приверженец любого другого традиционного обрядоверия шарахается прочь, поскольку
в Правой Вере интегрируются также другие мировые религии и язычество, националист
презирает меня за проповедь человеческого братства, либерал плюется на мой респект
к коммунизму, а коммунист клеймит меня за лозунг экономической самодостаточности
человека, усматривая здесь апологию частной собственности. Издавал я газету «Возрождение»,
и её никто не брал даже бесплатно. И с книгой так будет.

Не буду дальше пересказывать свой разговор с Половинкиным, он прав, но самая
главная причина моей пробуксовки с изданием своих книг в бумажной версии – нехватка
времени, острейшая. Захлебнулась попытка продвинуть Программу постиндустриальной
модернизации России «Путь из тупика», ибо больное общество не воспринимает никаких
программ в принципе, и парламентские и президентские выборы прошли без всяких
программ, и сейчас страна живет без программ и без ветрил, что поразительно само
по себе, но факт. Сейчас всё время уходит на продвижение маленького фрагментика
Программы «Путь из тупика», оформленного в виде проекта Демографический Референдум.
Хотя сплю не больше четырех-пяти часов – не успеваю! А чтобы подготовить книгу
к изданию – нужно сидеть минимум неделю, не отрываясь, и самому верстать. А мне
сейчас поручили верстать «Гражданскую газету», абсолютно необходимую для интеграции
рассыпанных общественных сил, это важнее, и книга откладывается на потом. 

Хватит оправдываться! Нужно мобилизоваться, как на войне. Книге – быть. Но какой?
Есть два варианта. Первый – сверстать и издать первый том «Философско-политического
дневника» за апрель-июль 2003 года (объем не менее 1000 страниц формата А4 убористым
текстом). Преимущество – разнообразие тематики, суть Правой Веры, правильность
политических диагнозов и прогнозов, а также вес и масштаб самой книги, её внешняя
выделенность и заметность. Себестоимость издания – около 3000 у.е. Второй вариант
– издать трактат «Постигая Хайдеггера». Но тогда получится узко-специальная книга,
которая, впрочем, будет интересна  хайдеггероведам и даже любителям философии.
Мозолить глаза она не будет и  затеряется, поскольку я не вхожу в философское
сообщество, но для очистки совести её можно и, наверное, нужно опубликовать.
Сейчас она висит в Интернете на сайте Панлог, однако поисковые машины её не берут,
она не в обороте. А книга, хотя она является лишь первой частью исследования
Хайдеггера, -принципиальная, ибо представляет философское введение в Правую Веру.
Себестоимость её 400 у.е.

Вернусь к Михаилу Михайловичу Пришвину. Годы становления, детства и отрочества,
- всегда ключ к личности и творчеству. В.М. Петров из Липецка в статье «В краю
страны обетованной: Конец формы (В.В. Розанов и М.М. Пришвин. Елецкие годы» (http://www2001.lipetsk.ru/town/kraeved/pe11roza.html)
выявляет неслучайность острой встречи преподавателя Василия Розанова с гимназистом
Мишей Пришвиным. Гениальность Розанова несомненна. "Важно одно: понять, проследить,
определить Розанова, - считает хорошо его знавшая Зинаида Гиппиус, - как редчайшее
явление, собственным законам подвластное и живущее в среде людской. Понять ценность
этого явления, т.е. понять что оно такое есть, может дать нам, или что мы можем
от него взять. Но непременно такое, как есть" (Гиппиус З.Н. Задумчивый странник.
О Розанове // Гиппиус З.Н. Стихотворения. Живые лица. Москва: Художественная
литература, 1991, стр. 347).

В августе 1887 года Розанов прибыл из Брянска в богатый купеческий город Елец
и стал преподавать в Елецкой мужской гимназии, где учились, кстати, Иван Бунин
и Сергей Булгаков (смотри "Историческая книга воспитанников Елецкой мужской гимназии",
хранящуюся ныне в фондах Государственного архива Липецкой области – ГАЛО). 

В гимназию принимались, после необходимых испытаний, дети всех сословий (вот,
например, сословный состав учеников приготовительного класса за 1898 год: из
дворян и чиновников - 75, из духовенства - 24, из городского сословия /мещан/
-  138, из сельского сословия /крестьян/ - 30, иностранцев - 1). Программы обучения
и экзаменовок составлялись Педагогическим Советом и утверждались Попечителем
Московского учебного Округа. Дисциплины таковы: русский язык, арифметика, история,
Закон Божий, чистописание, рисование, немецкий, французский, греческий, латинский
языки, география, гимнастика. Пост директора гимназии в то время занимал Николай
Александрович Закс, долгие годы проработавший здесь же учителем. 

Новый преподаватель уже имел солидный опыт работы в прогимназии. Из формулярного
списка "о службе учителя Истории и Географии Брянской четырехклассной мужской
прогимназии, состоящего в VIII классе Василия Васильевича Розанова" (ГАЛО фонд
119, опись 1, дело 200, стр. 70-77) можно узнать, что он закончил Императорский
Московский университет, проучительствовал пять лет, получил орден Святого Станислава
3-ей степени и имел неплохое годовое жалованье. Женат на Аполлинарии Сусловой
(бывшей возлюбленной Достоевского), женщине экспансивной и властной. Нелады в
семейной жизни и определили решение перевестись в Елец. 29 июля (ст. стиля) 1887
года Розанов получает инспекторское предписание №244, где указано, что "Вы перемещаетесь,
согласно Вашему прошению, учителем Истории и Географии в Елецкую гимназию с 1
августа сего года" (ГАЛО, там же, стр. 76).

Розанов вез в Елец солидный фолиант своего труда - книгу "О понимании" и смятенную
душу. "...Для меня (ведь внутренность же свою я знаю) было ясно в Е/льце/, 1886-1891
г.г., что я - погибал, что я - не нужен, что я, наконец, - озлоблен.., что я
весь гибну, может быть, в разврате, в картах, вернее же в какой-то жалкой уездной
пыли, написав лишь свое "О понимании", над которым все смеялись" (Розанов В.В.
Опавшие листья. Короб второй. Цитируется по книге:  Розанов В.В. Мысли о литературе.
Москва: Современник, 1989, стр. 378). 
Разочарование от публикации первого крупного своего труда, доставшегося нелегко
и на который возлагались огромные надежды ("На ее напечатание я все время учительства
откладывал рублей по 15-20 в месяц, уверенный, что она делает эру в мышлении"),
было столь жестоким, а "новой эры" не состоялось, что честолюбивый автор, к приезду
в Елец, "очень нуждаясь в деньгах... продал ее на пуды: по 30 коп. за том (вм.
5 руб.)..." (Письма К.Н. Леонтьева к В.В. Розанову. Цитируется по книге: Корольков
А. Пророчество Константина Леонтьева. Санкт-Петербург: Издательство Санкт-Петербургского
университета, 1991, стр. 149).

Уездный город, пишет В.М. Петров, - не успокоил его, но - умудрил. Тут узрел
он достоинство собственного бытия. «Думаю, что именно здесь заново родился Розанов
- гениальный ересиарх мысли и духа».
 
Душу его перевернуло, высвободило из пут "уездной пыли" знакомство с патриархальным
родом Борисовых-Ждановых-Рудневых, давшем России выдающегося богослова и проповедника
архиепископа Иннокентия Херсонского и Таврического. Над семьей витал дух Преданья
и православие было - образом мышления. Вовсе не случайно такое признание Розанова
в письме к К. Леонтьеву из Ельца: "...православным я стал лишь недавно, помолившись
несколько раз в церкви Введения, познакомившись с дьяконицей Рудневой... внучкой
Иннокентия Таврического, коего она хорошо знала до 14 лет" (Письма В.В. Розанова
к К.Н.Леонтьеву // Литературная учеба, Москва, 1989,  №6, стр. 136). К Розанову
этого переломного периода подходит известная оценка З.Н. Гиппиус: "Он был до
такой степени не в ряд других людей, до такой степени стоял не между ними, а
около них, что его скорее можно назвать "явлением", нежели "человеком" (Гиппиус
З.Н. Задумчивый странник, стр. 314).

В гимназическом мирке он и был сумасшедше-пугающим явлением. Вот свидетельство
И.А. Бунина, беседовавшего с директором гимназии Н.А. Заксом (вероятно в августе
1898 года, когда получал в гимназии консисторское свидетельство и копию протокола
о дворянстве): "- Ну, что от него хотите - Розанов вполне сумасшедший. Случалось,
он обращался к ученикам: "Вы меня понимаете? Нет? Это очень хорошо, это прекрасно!
Настоящая мудрость как раз сокрыта в том, чтоб ничего не понимать!" (Лавров В.
Холодная осень: Иван Бунин в эмиграции, 1920-1953. Москва: Молодая гвардия, 1989,
стр. 286).

В эти годы Василий Розанов, помимо глубочайшей по содержанию и искренности переписки
с Константином Леонтьевым, завершает работу над книгой "Легенда о Великом Инквизиторе",
сосредоточенно трудится над книгой "Место христианства в истории", "Теория исторического
прогресса и упадка", размышляет о феномене К. Леонтьева в исследовании "Эстетическое
понимание истории" и т.д. Тут, в Ельце, "вчувствовавшись" в православие, в мироощущение
ставшей ему родной семьи, вдохнувши воздуха гимназии, обретя умного собеседника
- К.Н. Леонтьева, Розанов подверг резкой переоценке и всю систему российского
народного образования. "Мировоззрение Розанова слагалось в опыте личных огорчений
и обид" (Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж, 1937, Гл. VIII: Накануне).

Один из таких "опытов" - гимназический конфликт с учеником четвертого класса
Михаилом Пришвиным, произошедший спустя полтора года после переезда в Елец.
 
Этот огорчительный инцидент, глубоко ранивший обоих, обернулся на пользу учителю
и ученику. Осмысляя свой преподавательский опыт, Розанов создаст оригинальную
теорию перестройки народной школы, бескомпромиссно и честно дав оценку и своему
учительству в Брянске и Ельце, и самой школе: "Школа нового типа... вообще бескультурна.
И очень ясна причина этой бескультурности. Задачи и способы образования и особенно
воспитания в ней сообразованы исключительно с требованиями бюрократического удобства,
бюрократических навыков, установившихся способов руководить, воздействовать,
наконец, наблюдать, размышлять. Ведомство народного просвещения... ничем вовсе
не отличается от министерства путей сообщения, земледелия и государственных имуществ,
финансов и пр., а между тем его задача совершенно другая..." (Розанов В.В. Сумерки
просвещения // Дон, Ростов-на-Дону, 1989, № 9, стр. 169). 

Для Пришвина же исключение из Елецкой гимназии, последовавшее в результате столкновения
с Розановым, по его словам, стало событием, которое "определило меня... как искателя
добрых человеческих отношений или как гражданина" (Пришвина В.Д. Путь к слову.
Москва: Молодая гвардия, 1984, стр. 48-49). 

По воспоминаниям Валерии Александровны Пришвиной, весной 1889 года «в  гимназии
было трудно и вышло так, что во всем дальнейшем оказался виноват Розанов, этот
непонятный учитель географии. Было в нем что-то беспокойное, темное даже в его
физическом облике - младшие ученики его не любили. Миша ни с того ни с сего стал
дерзить учителю, а тот его, в свою очередь, невзлюбил".  "Розанов был сам нежный,
тихий человек с таким сильным чувством трагического, что не понимал даже шуток,
сатиры и т.п. Розанов мог быть, однако, очень злым" - такое понимание приходит,
конечно, много позднее. А тогда Михаил без всякого видимого повода надерзил Розанову,
а тот не простил и настоял на исключении Пришвина без права поступления в другое
учебное заведение» (Там же, стр. 47).
  
Кто виноват? В дневниковых записях Пришвина есть признание другу-гимназисту -
нет, Розанов не виноват! В 1965 году елецкий краевед Ф.Ф. Руднев в беседе с женой
Пришвина еще раз получил подтверждение признания своей вины Михаилом Михайловичем:
уже взрослым он встретится с Розановым, напомнит о былом и вновь повинится перед
учителем. И в этом - не было позы. 

Да, в странном конфликте - весь Розанов, непредсказуемый, неожиданный. Что повлияло
на него - незаслуженная обида, "личное огорчение"? Ведь незадолго до этого на
гимназическом педсовете, где решался вопрос об исключении Пришвина из гимназии
за "побег", он один восстал против мнения коллег и настоял на том, чтобы беглеца
простили. 

Тут, думается, уместно привести высказывание Великого Князя Александра Михайловича
о нем: "Розанов... выше всего ставил независимость творческой мысли" (Оловянные
боги. Цитируется по газете "Голос Родины", 1991, №14). Ведь "побег" Пришвина
был расценен Розановым как результат именно дерзостной, протестующей мысли. А
может быть, допускает В.М. Петров, жестоко обойдясь с одаренным воображением
подростком, Розанов считал необходимым (и более важным для него) иные уроки,
чем прокисание в рутинной среде гимназического обучения? И В.М. Петров в этой
связи вспоминает гимназиста Арсеньева (Ваню Бунина) и сакраментальный, удивительно
- язвительный вопрос его отца по поводу странностей в преподавании истории недорослям:"И
на черта ему эти амалкитяне?" 

В Государственном архиве Липецкой области в фондах Елецкой мужской гимназии имеется
докладная записка В.В. Розанова о "возмутительном" поведении гимназиста Пришвина
и "Свидетельство", выданное последнему по исключении из гимназии. Документы эти
приводим полностью. 

Докладная Розанова написана на плотном, пожелтевшем листе бумаги. Почерк мелкий,
бисерный, буквы то с просяное зернышко, то еще мельче. Но все слова выписаны
твердо и четко. Есть зачеркивания, но не от поиска нужных оборотов: чувствуется
- докладная писалась в возбужденном состоянии... 

"Его превосходительству Господину Директору Елецкой мужской гимназии от учителя
той же гимназии Василия Розанова докладная записка. 

Честь имею доложить Вашему превосходительству о следующем факте, случившемся
на 5 уроке 18-го марта в IV классе вверенной Вам гимназии: ученик сего класса
Пришвин Михаил, ответив урок по географии и получив за него неудовлетворительный
балл, занял место за ученическим столом и обратился ко мне с угрожающими словами,
смысл которых был тот, что если из-за географии он не перейдет в следующий класс,
то продолжать учиться не станет, а выйдя из гимназии расквитается со мной: "меня
не будет, и Вас не будет" говорил он между прочим. Затем сел, и так как тишина
класса не нарушилась, то я продолжал урок, до конца которого оставалось несколько
минут. Через небольшой промежуток времени он встал и попросил прощения, ссылаясь
на то, что вышеупомянутые слова сказаны были в раздражении, при котором он вообще
не может себя сдерживать. Я предложил ему сесть, заметив, что о поступке его
будет доложено Вашему Превосходительству. Он исполнил мое желание, еще раз сказал,
что просит извинения перед всем классом, исполнив то, что от него требовалось
и по тону слов было видно, что он считает это извинение заглаживающим вину. В
субботу я остаюсь после 5-го урока дежурным с арестованными учениками, между
которыми был и Пришвин Михаил (за 2 по географии, по желанию, ранее выраженному
г. Классным наставником). Передавая ему запись, в которой родители извещались
о его аресте и причине онаго, я спросил его, что побудило его, к поступку такой
важности и указав ему на тон извинения, спросил его, какие вообще представления
он имеет о себе и других людях, с которыми ему приходилось вступать в отношения.
Он высказал, что вообще не считает кого бы то ни было свыше себя: что же касается
до самого поступка, то он сделан был для того, чтобы выделиться из учеников,
показать им, что он способен сделать то, на что никто из них не решился бы. Считая
самый поступок выходящим из ряда обычных явлений гимназических, а объяснение
его сопровождавшие, в высшей степени значительными с нравственно-воспитательной
точки зрения, я почел своим долгом обо всем этом доложить Вашему Превосходительству,
как высшему руководителю гимназической жизни и сохранителю дисциплины в ней.
Преподаватель В. Розанов 20 марта 1889г." (ГАЛО, ф.119, оп.1, д.225, 21об.).

Педагогический Совет, куда поступила докладная записка с резолюцией директора
"В педагогический Совет", собрался в тот же день. Решение его также зафиксировано
письмоводителем вверху листа: "20 марта 1889 г. По постановлению Совета 20 марта
уволен на осн. п.18 П.11 Правил о взысканиях". 

А спустя две недели бывший гимназист Михаил Пришвин имел возможность получить
на руки "Свидетельство", исполненное на типографском бланке (копия его хранится
в деле): 

«СВИДЕТЕЛЬСТВО 
Предъявитель сего, бывший ученик IV (четвертого) класса Елецкой гимназии Пришвин
Михаил Михайлович, родившийся 23 января 1873 года в с. Борисоглебском, Елецкого
уезда, Орловской губернии, по происхождению сын Потомственного Почетного Гражданина,
вероисповедания Православного, до поступления в Елецкую гимназию обучался дома;
В Елецкую гимназию поступил в I-й класс по экзамену в июне 1883 года и, обучаясь
в означенном учебном заведении, оставался по два года в I и III классах, а именно:
в I классе Елецкой гимназии в 1883/4 учебном году по малоуспеваемости в математике
и латинском языке и в III классе той же гимназии в 1886/7 учебном году по малоуспеваемости
в латинском, греческом и французских языках. В Елецкой гимназии он, Пришвин Михаил,
обучался по 20 марта 1889 года и уволен из нея вследствие постановления Педагогического
Совета гимназии, на основании п.18 П.11 Правил о взысканиях. За последний год
своего пребывания в Елецкой гимназии Пришвин Михаил при поведении хорошем(4)
оказал следующие успехи: 
                 1 четв. 2четв. 3 четв.
Закон Божий           3      3       3
Русский язык          3      2       2 
Логика                -      -       -
Латинский язык        2      3       3
Греческий язык        2      3       3
Математика            3      2       2
Физика                -      -       -
История               3      3       2
География             2      2       2
Французский язык      2      2       2

При поступлении на гражданскую службу он, Пришвин Михаил, как выбывший из IV
класса гимназии, не пользуется правом, предоставленным П. 128 Устава гимназии
и прогимназии, ВЫСОЧАЙШЕ Утвержденного 30-го июля 1871 года. По отбыванию воинской
повинности он, Пришвин Михаил, на основании 2-го пункта 56 статьи Устава о воинской
повинности изд.1886г:
а) при поступлении на службу по жребию пользуется правом 3-го разряда;
б) при поступлении на службу вольноопределяющимся не пользуется никакими правами.
В удостоверении всего вышеперечисленного выдано ему, Пришвину Михаилу, сие свидетельство
за надлежащего подписью и с приложением казенной печати. Г.Елец 1889 года Апреля
4-го дня. 
Директор: ЗАКС
Письмоводитель: ЛУКАШОВ» (ГАЛО, ф.119, оп.1, д.225, л.22-22об.).

По окончанию курса классической гимназии выпускникам присваивались (решением
Педагогического Совета) нижеследующие звания: "Учитель уездных училищ", "Учитель
или Учительница городских приходских училищ", "Учитель или Учительница начальных
народных училищ". Особо отличившиеся получали чин согласно "Табелю о рангах".


Какого- либо права на звания, предусматриваемые П.128 Устава гимназии, а также
права поступления в другие учебные заведения, Михаил Пришвин лишался... 

В июле 1891 года В.В. Розанов, обвенчанный с В.Д. Бутягиной, покидает Елец, так
много значивший в его судьбе. 

«Но без сомнения, - пишет В.М. Петров, - работая впоследствии над циклом статей
для "Сумерек просвещения", он помнил и город, и атмосферу гимназии, и дерзкого,
цыганистого, не похожего на других подростка. Помнил, чтобы защитить, рассчитаться
с той системой обучения, которую отвергал ради детей в гимназических мундирчиках».


И педагогические выводы делал Розанов глубокие и далеко ведущие: "Школа должна
оценивать человека в целом, и она должна оценивать его в будущем. Серенькая,
маленькая, бедная, если делает это, она будет воспитательница, она будет художественно-образующей
школой, наконец - школою национальною" (Розанов В.В. Сумерки просвещения, стр.
174). И еще: "Важно, чтобы школа, преследуя какие угодно "далекие" цели, не отставала...
от достигнутого уже страною умственного и нравственного уровня - и неоспоримо,
что наша школа, где все знают плохо и хуже всего русскую литературу и русскую
историю, решительно не стоит на уровне той минуты, в которой она существует"
(Там же, стр. 175).

Михаил Михайлович Пришвин в "Дневниковых записях" пишет: 

"1908(?)(Петербург), 3 Декабря. 
Страна обетованная, которая есть тоска моей души, и спасающая и уничтожающая
меня, - я чувствую - живет целиком в Розанове, и другого более близкого мне человека
в этом чувстве я не знаю. Недаром он похвалил меня еще в гимназии, когда я удрал
в "Америку"... 
- Как я завидую вам! - говорил он мне..." 

1909 г. 28 Ноября. 
Состоялось свидание с Розановым. - Пришвин был тихий мальчик, очень красивый...
А я бунтарь?.. - У меня с одним Пришвиным была история. - Это я самый... - Как?!

Встретились два господина, одному 54 года, другому 36, два писателя, один в славе,
сходящий, другой робко начинающий. 20 лет тому назад один сидел на кафедре учителя
географии, другой стоял возле доски и не хотел отвечать урока... 
- Это была (I неразб.). Я не мог иначе поступить: или вы, или я. Я посоветовался
с Кедринским /Розанов упоминает, вероятно, классного наставника, Александра Антоновича
Кедринского, преподавателя латинского и русского языков- В.М. Петров/, он сказал:
напишите докладную записку. Я написал. Вас убрали в 24 часа. Это был единственный
случай... 
- А с Бекреневым?- хотелось спросить. Он рассказывает: как плохо ему жилось учителем
гимназии. Теперь вот учат, а тогда... Место покупалось у попечителя... Розанов
мечтатель, а тут нужно было что-то делать до того определенное... Казалось, что
с ума схожу... И сошел бы... Я защищался эгоистично от жизни... В результате
меня не любили ни ученики, ни учителя... 
/В эту встречу Василий Васильевич дарит Пришвину свою книгу с "трогательной надписью"
- В.М. Петров/. 
 ...Так закончился мой петербургский роман с Розановым... В результате у меня
книга с надписью: "С большим уважением" "на память о Ельце и Петербурге". А когда-то
он же сказал: из него все равно ничего не выйдет! И как и сколько времени болела
эта зараза в душе... Умер тот человек... Умер и я со всей остротой болей... Поправляюсь,
выздоравливаю, путь виднее, все уравновешеннее... Но почему же жаль этих безумных
болей... 

1914. 19 января. 
Собрание Религиозно-философского общества для исключения Розанова. Когда-то Розанов
исключал меня из гимназии, а теперь я должен его исключать... 

1919 (Елец) 22 Мая. 
В судьбе моей как человека и как литератора большую роль сыграл учитель елецкой
гимназии и гениальный писатель В.В. Розанов. Ныне он скончался в Троице-Сергиевой
Лавре, и творения его, как последующая литература, погребены под камнями революции
и будут лежать, пока не пробьет час освобождения. 
Я встретился с ним в первом классе елецкой гимназии /Ошибка Пришвина: в I класс
Елецкой гимназии он был зачислен в 1883 году и встретиться с Розановым не мог
– В.М. Петров/ как с учителем географии. Этот рыжий человек с красным лицом,
с гнилыми черными зубами. Сидит на кафедре и, ровно дрожа ногой, колышет подмостки
и саму кафедру. Он явно больной видом своим, несправедливый, возбуждает в учениках
младших классов отвращение, но от старших классов, от восьмиклассников, где учился,
между прочим, будущий крупный писатель и общественный деятель С.Н. Булгаков,
доходят слухи о необыкновенной учености и даровитости Розанова, и эти слухи умеряют
наше детское отвращение к физическому Розанову. 
Мое первое соприкосновение с ним было в 1886г. /Ошибка Пришвина: побег его состоялся,
видимо, осенью 1888 года, т.е. незадолго до исключения весной 1889 года. - В.М.
Петров). Я, как многие гимназисты того времени, пытался убежать от латыни в "Азию".
На лодке по реке Сосна я удирал и, конечно, имел судьбу всех убегающих: знаменитый
в то время становой - удалой истребитель конокрадов Р. Крупкин ловит меня верст
за 30 от Ельца. Насмешкам гимназистов нет конца: поехали в Азию, вернулись в
гимназию. Всех этих балбесов, издевающихся над мечтой, помню, сразу унял Розанов:
он заявил и учителям и ученикам, что побег этот не простая глупость, напротив,
показывает признаки высшей жизни в душе мальчика. Я сохранил навсегда благодарность
к Розанову за его смелую, по тому времени необыкновенную защиту. Но тот же самый
Розанов изгнал меня за мальчишескую дерзость из 4 класса, оставляет в душе моей
след, который изгладился только после того, как много лет спустя я нашел себе
удовлетворение в путешествиях и занялся литературой.Мы встречаемся с Розановым
снова уже в 1908г(оду) как члены С(анкт)-П(етербургского) религ(иозно)-философского
общества. Розанов, уже седой и благообразный старик, кается мне в своих грехах
с молодежью, сознается, что был тогда в тяжелых личных условиях, и если бы не
нашел себе выхода в столицу, то кончил бы плохо в Ельце. Русский Ницше, как называют
Розанова, был глубочайший индивидуалист, самовольник, величайший враг того среднеарифметического
общественного деятеля. Он позволял себе все средства, чтобы отстоять свою индивидуальность,
как в жизни, так и в литературе... 

13 Октября. 
Сегодня я назначен учителем географии в ту самую гимназию, из которой бежал я
мальчиком в Америку и потом был исключен учителем географии (ныне покойным) В.В.
Розановым... 

8 Августа. 
И еще одно удивительное единство во мне - Розанов. Он своей личностью объединяет
всю мою жизнь, начиная со школьной скамьи: тогда, в гимназии, был он мне козел,
теперь в старости герой, излюбленнейший, самый близкий человек... 

1942 14 Января. 
В связи с чтением "Кащеевой цепи" мне вспомнилось, и как жаль, что я не вспомнил,
когда писал "Кащееву цепь". Мне вспомнилось, что, когда после исключения моего
из елецкой гимназии Розановым Алёша Смирнов прислал мне сочувственное письмо
с обвинением во всем Розанова (были все против исключения - он один), я ответил
ему: "Дорогой Алеша, не вина Розанова, я один во всем виноват. Я даже хотел было
застрелиться, и револьвер есть, но подумал, и оказалось - я сам виноват, так
почему же стреляться - и вот не стал..." (Пришвин М.М. Дневниковые записи //
Контекст: Литературно-теоретические исследования. Москва: Наука, 1990, стр. 162,
163, 164, 165, 169, 170, 196, 200). 

А как складывалась жизнь Миши Пришвина после исключения из гимназии? У В.М. Петрова
из Липецка эстафету принимает зауральский краевед Леонид Иванович Боровиков (http://literra.websib.ru/borovikov/point.htm?33).


На улице Республики (бывшей Царской), главной в Тюмени, в доме № 7, в старинном
двухэтажном здании, пишет он, расположена Сельхозакадемия, своим обликом откровенно
напоминающая дворцы Санкт-Петербурга. Оказывается, здание это построено было
в 1878 -1880 гг. по проекту питерского архитектора Воротилова. Получилось довольно
неплохо. И в конце XIX века в этом здании располагалось реальное училище, именуемое
в те годы Александровским. Училище это в те далекие дни было одним из лучших
в Сибири. Газета "Тобольские губернские ведомости" сообщала, что 15 сентября
1879 года "совершилось в городе Тюмени открытие второго в Западной Сибири реального
училища. Дом для училища обязался выстроить на свои собственные средства тюменский
городской голова, потомственный гражданин города Прокопий Иванович Подаруев".


Кстати, свое состояние этот богатый купец сделал на торговле водкой, получив
монопольное право на ее продажу в Тюмени. 

Именно это училище в свое время закончил Михаил Михайлович Пришвин, который учился
здесь с 1889 по 1892 годы. Когда "за дерзость с преподавателем" его с "волчьим
билетом" выгнали из гимназии, то счастье в тот миг улыбнулось юному "курумушке"
(детское домашнее прозвище Миши Пришвина). Именно в те дни в гости к его матери
приехал ее брат - И.И. Игнатов, который был одним из богатейших купцов города
Тюмени. Он и забрал Мишу Пришвина к себе, сказав сакраментальную фразу: "В Сибири
все с волчьими билетами! А учиться и в Тюмени можно". 

Приняли Мишу в 4-й класс реального училища. Учился он прилежно. Хранящиеся в
областном Тюменском архиве учетные ведомости однозначно свидетельствуют об этом.
Был среди лучших учеников. Теперь уже не дерзил преподавателям. Видно, Елецкий
урок впрок ему пошел. Либо учителя более сговорчивыми были. Однако по окончании
училища, несмотря на уговоры своего дяди и заманчивое предложение стать "настоящим
капитаном" и наследником огромного состояния пароходовладельца, он уехал в Ригу,
где поступил на агрономическое отделение политехникума, а потом продолжил обучение
свое на агрономическом факультете Лейпцигского университета в Германии. 

Намотавшись по заморским странам, истосковавшись по родной природе, вернулся
он в Россию, стал работать агрономом сначала под Москвой, в Клину, затем под
Петербургом, в Луге, некоторое время был сотрудником известного ученого академика
Д.Н. Прянишникова, работал в Московской сельхозакадемии, а в 1908 году в городе
Москве даже вышла его монография объемом в 300 страниц - "Картофель в полевой
и огородной культуре".  
 
Михаил Михайлович Пришвин много ходил и ездил по России, но в Тюмени побывал
лишь однажды, в 1909 году. В официально опубликованных дневниках-воспоминаниях
про Тюмень не упоминает. «Я, - говорит Леонид Боровиков, -  проверил этот факт
по тексту полного собрания сочинений. Пишет более чем скромно: "Учился в Сибири"».


Итак, в 1893 году Михаил Пришвин поступает в Рижский политехнический институт,
где увлекается идеями марксизма. За участие в марксистских кружках был арестован
в 1897 году, провел год в Митавской тюрьме и был выслан в двухгодичную ссылку
в Елец. В 1900-1902 учился на агрономическом отделении философского факультета
Лейпцигского университета, по окончании которого работал в Клину и Луге земским
агрономом до 1905 году, опубликовал несколько статей и книг по специальности.
 

Константин Паустовский писал о нем: "Биография Пришвина резко делится надвое.
Начало жизни шло по проторенной дороге... Казалось бы, что все идет в житейском
смысле гладко и закономерно, по так называемой "служебной стезе". И вдруг - резкий
перелом. Пришвин бросает службу и уходит пешком на север, в  Карелию, с котомкой,
охотничьим ружьем и записной книжкой. Жизнь поставлена на карту. Что будет с
ним дальше, Пришвин не знает. Он повинуется только голосу сердца, непобедимому
влечению быть среди народа и с народом, слушать удивительный его язык, записывать
сказки..." По существу жизнь Пришвина так резко изменилась из-за его любви к
русскому языку. Он вышел на поиски сокровищ этого языка. Пришвин исходил и изъездил
всю Среднюю Россию, Север, Казахстан и Дальний Восток. После каждой поездки появлялись
то новый рассказ, то повесть, то просто короткая запись в дневнике. Но все эти
работы Пришвина были значительны и своеобразны.

Первый рассказ Пришвина "Сашок" был напечатан в журнале "Родник" в 1906 году.
Оставив свою профессию, становится корреспондентом различных газет. Он увлекается
этнографией и фольклором, знакомится с бытом и речью северян, записывает сказы,
передавая их в своеобразной форме путевых очерков (книги "В краю непуганых птиц",
1907; "За волшебным колобком", 1908). Становится известным в литературных кругах,
сближается с Алексеем Михайловичем Ремизовым и Дмитрием Сергеевичем Мережковским,
а также с Максимом Горьким и Алексеем Николаевичем Толстым.

В 1908 году результатом путешествия в Заволжье явилась повесть-очерк "У стен
града невидимого" («Светлое озеро»), посвященный легендарному Китежу.  Близость
к символистски-декадентскому кругу писателей отразилась на рассказах «Крутоярский
зверь», «Птичье кладбище» (оба 1911). Результатом поездок Пришвина в Крым и Казахстан
стали очерки «Адам и Ева» (1909), «Черный Арал» (1910), «Славны бубны» (1913)
и др. Горький содействовал появлению первого собрания сочинений Пришвина в 1912-1914
годах. 

В годы Первой мировой войны был военным корреспондентом, печатая свои очерки
в различных газетах. После Октябрьской революции жил в Ельце, некоторое время
учительствовал на Смоленщине, затем перебрался в Подмосковье.

«Родственным вниманием» к природе, в которой писатель призывал узнавать «лицо
самой жизни», отмечены многочисленные натурописательные очерки, охотничьи и детские
рассказы, фенологические записки Пришвина, в том числе «Родники Берендея» (1925),
вышедшие с дополнениями в 1935 под названием «Календарь природы». Эта книга прославила
его как повествователя о жизни природы, певца средней России. 

Проблема «собирания человека» ставится Пришвиным в повести «Мирская чаша»  (другое
название «Раб обезьяний», 1920; полностью опубликована в 1982 году), сопрягающей
реформы Петра I и большевистские преобразования и  рассматривающей последние
как «новый крест» России и знак «тупика христианского мира». 

Другая линия творчества Пришвина – автобиографический роман «Кащеева цепь»  (1923–1954;
опубликован в 1960 году) и примыкающая к нему повесть о творчестве «Журавлиная
родина» (1929). В этих произведениях духовные искания героя раскрываются на фоне
реальных исторических событий в России 20 века, запечатленных критически и трезво.
 

В начале 1930-х годов побывал на Дальнем Востоке, в результате появился очерк
об оленях "Дорогие звери", послуживший основой для повести "Жень-шень" ("Корень
жизни", 1930). Сплав реалистического и романтического видения, правды и сказки
«бывалого» и «небывалого» определил специфику пришвинской прозы. Переменчивый
лик природы уловлен и в повести о Костромской и Ярославской земле «Неодетая весна»,
и в цикле лирико-философских миниатюр «Лесная капель» и примыкающей к нему поэме
в прозе «Фацелия» (все 1940). О путешествии по Костромской и Ярославской земле
написал в повести "Неодетая весна". В годы Великой Отечественной войны писатель
создает "Рассказы о ленинградских детях" (1943), "Повесть нашего времени" (1945,
полностью опубликована в 1957 году). 

Точность наблюдения художника и натуралиста, напряженность ищущей мысли, высокое
нравственное чувство, свежий, образный язык, питаемый соками народной речи, обусловили
непреходящий интерес читателя к сочинениям Пришвина, среди которых заметное место
занимают также сказка-быль «Кладовая солнца» (1945), сюжетно связанная с ней
повесть-сказка «Корабельная чаща» (1954), роман-сказка  «Осударева дорога» (опубликовано
в 1957 году). 

Постоянная духовная работа Пришвина, путь писателя к внутренней свободе особенно
подробно и ярко прослеживается в его богатых наблюдениями дневниках («Глаза земли»,
1957; полностью стали публиковаться в 1990-е годы), где, в частности, дана правдивая
картина процесса преображения России и выражено гуманистическое стремление писателя
утвердить «святость жизни» как высшую ценность. 

В возрасте 81 года М.Пришвин умер 16 января 1954 в Москве. 

В Библиотеке-фонде «Русское Зарубежье» презентовалась книга – Пришвин М.М. Цвет
и крест (Санкт-Петербург: Росток, 2004. – 604 стр.), составленная из малоизвестных
газетных или вообще неизвестных произведений писателя-мыслителя за 1906-1924
гг. Масса интересного, надо дегустировать страницу за страницей. В аннотации
сказано – «Известный русский прозаик Михаил Пришвин предстает из этой книги,
сфокусированной на трагической революционной эпохе, в необычном для массового
читателя свете: ярким, бескомпромиссным публицистом, мужественным борцом за свободу
слова. Эпохальные события запечатлены автором по своим впечатлениям в живо очерченных
образах с широким использованием религиозно-философской символики. Очерки, повести
и рассказы, включенные в книгу, наполнены раздумьями о судьбе страны и народной
стихии, о радикальной ломке традиций и культуре, об интеллигенции и крестьянстве.
Издание, в котором впервые с максимальной полнотой представлены газетные очерки
1917-1918 годов, а также многие другие никогда не переиздававшиеся художественные
и публицистические произведения Пришвина 1906-1924 годов, представляет собой
воплощение неосуществленного замысла писателя».

Об этой книге и об издании знаменитых «Дневников» М.М. Пришвина рассказывала
энергичная и дельная заведующая музеем М.М. Пришвина в подмосковном местечке
Дунино (под Звенигородом) Лиля Александрова Рязанова и научный сотрудник Музея
Яна Зиновьевна Гришина. Только что издательство «Русская книга» том 6 «Дневников»
за 1926-1929 годы, а в июле предполагается выпустить том 7 «Дневников» за 1930-1931
годы, да вдобавок переиздать первые пять томов, в которых отслеживается жизнь
России и мысли писателя с 1905 года.

Том 6 заканчивается оценкой текущего в конце 1929 года момента – «ленинская передышка
кончилась, началось сталинское наступление». В выступлениях отмечалось, что «гул
смысла» или «подземный гул» чувствуются в произведениях Пришвина, а лучше всего
понимать его трактовку событий через проблему «власть и личность», очерченную
Пушкиным в поэме «Медный всадник».

«Отрочество и юность, - рассказывает Лиля Александровна Рязанова, - были типичными
для русского молодого человека начала века: студентом Рижского политехникума
он попадает в подпольный марксистский кружок, вместе с товарищами по учебе его
арестовывают, целый год - в одиночной камере Митавской тюрьмы под Ригой. Затем
- ссылка в родной Елец без права дальнейшей учебы в России. Мать добивается для
сына разрешения уехать в Германию. Михаил Пришвин продолжает своё образование
в Лейпцигском университете. Незадолго до получения диплома едет к друзьям в Париж.
Там и происходит его "роковая" встреча с русской студенткой Сорбонны Варварой
Петровной Измалковой. На него обрушивается любовь. Отношения с Варей начались
стремительно, страстно и... так же быстро оборвались. 

Но пламя неосуществленной любви зажгло его, как писателя, и он пронес его до
старости, до того часа, когда в 67 лет произошла встреча с женщиной, о которой
мог сказать: "Это Она! Та, которую я так долго ждал". Вместе было прожито четырнадцать
лет. Это были годы настоящего счастья в полном единодушии и единомыслии. Об этом
они оба - Валерия Дмитриевна и Михаил Михайлович рассказали в своей удивительной
книге "Мы с тобой", которую недавно удалось выпустить в свет. 

Всю жизнь Пришвин вел дневник, который вобрал в себя всё, что пережил писатель
на своей Родине: революцию и войны, писательство при царе и большевиках, богоискательство
интеллигенции начала века и разрушительный атеизм преобразователей природы, трудности
собственной жизни, одиночество, несмотря на многолетние семейные узы... 

Мне выпало счастье быть помощницей Валерии Дмитриевны, вместе с ней расшифровывать,
готовить к печати и издавать дневники писателя - эту исповедь нашего выдающегося
современника».

Боже мой, какой Пришвин материк! До чего щедра русская земля! И до чего бездомным
стал на Руси русский человек! При «коммунизме» с его отрицанием частной собственности
и обобществлением – понятно, хотя некоторые из «элиты» устраивались неплохо даже
при Сталине (впрочем, уверенности не было и у них). После «коммунизма» мелькнул
было мираж самодостаточности и соответственно укоренения собственным домом в
собственной земле, но приход «сомосизма» опять подвесил нас, стремящихся стать
«русскими хозяевами». Любой погон может наехать на тебя, разорить и посадить.
Но мы уже изведали вкус счастья и уже не смиримся с произволом и с десубъектизацией.
Твой дом – вот крепость твоей свободы. Чтобы чувствовать себя хозяином страны
– надо иметь самодостаточное хозяйство. Тоталитарное или компрадорское государство
не может быть домом. Нас сгоняют со своей земли, лишают Большого Дома. Михаил
Пришвин остро переживал отсутствие дома. Нам, бездомным, нельзя жить без дома.
Значит, дом надо возводить в душе, в сердце. Вот почему Яна Зиновьевна Гришина,
которая выступала на вечере, эпиграфом к статье «Я найду себе свободную Родину»
(http://www.pereplet.ru/text/07juna01.html) поставила слова Михаила Михайловича
Пришвина из «Дневника» за 1938 год /год, когда родился я/ – «Да не будет у меня
места ни в городе, ни в деревне, и место мое будет там, где я создаю свою сказку».

В воскресенье 22 июня 2003 года Юрий Васильевич Крупнов, который вместе с президентом
Национального градостроительного общества Александром Сергеевичем Кривовым только
что выпустил книгу «Дом в России: Национальная идея» (Москва: ОЛМА-ПРЕСС, 2004.
– 416 стр.) /Приветствие-предисловие к книге написал Александр Исаевич Солженицын;
Юрий Крупнов любезно подарил мне авторский экземпляр/, так отозвался об этом
произведении – «Чудесный очерк Я. Гришиной. И очень своебразная постановка проблемы
дома».

Несмотря на то, что Пришвин прожил в Дунине лишь последние восемь лет, - говорит
Яна Гришина, - именно этой небольшой подмосковной деревеньке и дунинскому дому
суждено было сыграть в его жизни очень большую роль .
Дом для Пришвина – универсальный символ жизни, с которым связана важнейшая эстетико-философская
интуиция писателя – творчество жизни. В этом смысле Пришвин оказывается в русле
русской философской традиции, для которой идея жизнетворчества – одна из фундаментальных.
С этой точки зрения интересно понять, что означала для писателя идея дома и каким
образом она воплотилась в Дунине.

До революции постоянного места жительства у Пришвина не было: зимою он снимает
квартиры в разных районах Петербурга-Петрограда, летом путешествует. После революции
живет в Смоленской области, Талдомском районе Московской области, в Переславле-Залесском.

Скитальческая жизнь давала ему возможность жить в непосредственной близости к
природе, близости, необходимой для его творческой работы: «Когда вспомнишь о
сближении своем с природой, то вспоминаешь, сколько этому счастью помогла моя
бедность: нищенское существование до революции обрекало на деревенскую жизнь,
после революции долго не давали комнату…» Но одновременно эта жизнь включала
и поиски постоянного жилища, поиски дома: «Я всю жизнь ищу, где бы свить гнездо,
каждую весну покупаю где-нибудь дом, а весна проходит, и птицы сядут на яйца,
и сказка исчезает».

Смысл жизненного пути для Пришвина так или иначе всегда был связан с идеей дома,
и единый образ дома вырастал прежде всего из воспоминаний детства. Дом в Хрущеве
под Ельцом, где он родился, к которому на протяжении всей жизни постоянно возвращался
в мыслях и снах, был связан с матерью, очень близким для Пришвина человеком,
с кузинами, оказавшими на него большое влияние, с образом рано умершего отца,
с хрущевским крестьянином-охотником, дружившим с мальчиком, с садом, деревья
которого вспоминались ему как «святые». Расставание с родным домом, домашней
жизнью при поступлении в гимназию (1883) не только стало серьезным переживанием,
но и ознаменовало начало совершенно новой, самостоятельной жизни: кончилось детство,
начиналось отрочество.

Впервые мысль о покупке дома появляется у Пришвина в 1914 году и связывается
не столько с устройством быта, сколько с задачей внутренней жизни и с рабочими
планами: «Хочу дом купить, зачем? Время приходит собираться в точку. Много, много
сделать всего».

Спустя два года на земле, полученной в наследство от матери, Пришвин впервые
в жизни строит дом. Жить, однако, долго в нем ему не пришлось: хотя дом был небольшим,
а надел земли, равный крестьянскому, Пришвин обрабатывал своими руками, в 1918
году он был вынужден покинуть родные места: крестьяне «представили» ему «выдворительную»,
и под угрозой расправы он уходил из Хрущева лесом, «стыдясь и страшась» встречи
с людьми, а в дневнике в эти дни появляется запись: «И я клянусь себе, сжимая
горстку родной земли, что найду себе свободную родину».

Самым удивительным остается, пожалуй, то, насколько верными с точки зрения никому
не видимой внутренней жизни Пришвина были суровые жизненные обстоятельства, заставившие
его сняться с места. Дело в том, что Пришвин в это время более всего путешественник,
и не с домом, а с путешествием связаны и его мечты, и его книги. В июне 1917
года он пишет: «Жизнь есть путешествие. Немногие это сознают. Я всегда был путешественником,
и все, за что я брался, было для меня только опытом: нужно что-то узнать для
какого-то плана. Россия была всегда для меня страной неизвестной, где я путешествую.
Семья – опыт. Дом, который выстроил, часто мне представляется кораблем, вечером,
когда я сижу на террасе, весной, летом, осенью, зимой, кажется мне часто, будто
я куда-то плыву в страны разного климата». И еще более определенно: «Мелькает
мысль все чаще и чаще о бездомье и одиноком странничестве (с палочкой)».

Так сквозь идею дома, указывает Яна Зиновьевна Гришина, проступают глубинные
пласты мироощущения писателя. Дуализм коллективной русской души, отмеченный Г.Федотовым
(Федотов Г.П. Русский человек // Киносцена – Рим, 1989,  № 4, стр. 168 -181),
выразился в личности и творчестве Пришвина с почти классической чистотой. С одной
стороны, укорененность в русской национальной традиции – через дом матери. Связь
с хрущевским домом была для Пришвина связью с родиной, как непосредственной родовой,
по материнской линии, так и идеальной, духовной, по линии отцовской (отечество).
С другой стороны, тяга к странничеству не менее присуща Пришвину. Странничество
характеризует его художественную натуру – Пришвин определяет свой путь в литературе
как «тележный» и «этнографический».

Надо сказать, отмечает Яна Гришина, что в Хрущеве Пришвин больше никогда не бывал.
Строительство его первого дома с самого начала осложняется и самой реальностью
его семейных отношений, постоянно грозивших вылиться в жизненную драму. Еще в
октябре 1916 года он записывает: «Стало много хуже в отношениях. Там жили мы
где-то в лесу, в стороне, здесь становимся в цепь семейных отношений. Там свободно,
необязательно, как-нибудь, никто не увидит. Здесь необходимо основательно (дом!)
и все на виду, и как-то всей жизни конец. Строю дом – и не совсем уверен, что
буду в нем жить, налаживаю хозяйство для нее – и не уверен, что она будет хозяйкой.
И так в родное гнездо вхожу, как бы против щетины, и она царапает и напоминает,
что, может быть, незачем лезть туда». И еще: «Не то что я устроюсь и буду здесь
жить – так мне кажется внутри, устрою их, а сам буду где-то жить», «пусть живут,
а я отправлюсь странствовать».

Постепенно к Пришвину приходит осознание того, что революция не просто разрушила
жизнь – произошло уничтожение духовно-географического пространства России со
всеми реалиями русской жизни, в частности, уничтожение самого образа родного
дома. Социальный срыв, вызвавший возвращение к первобытной картине мира, затронул
корни коллективной души народа, основы народного духа…

«1920 г. Радость русского человека самая первая, что можно было постранствовать
в Соловецкий монастырь и в Киевские печуры Богу помолиться или по широким степям
так походить, или в Сибирь уехать попытать счастья на новых местах, узнавая,
как люди живут.

Теперь будто частая сеть накинута на все это необъятное пространство, и странно,
как нет в нем страннику места. У оврага, занесенного снегом, стоит треснувшее
оледенелое дерево, и далеко-далеко слышно, как от ветра злого скрипит оно на
всю Скифию, и видно при свете месяца, как хлещут одна о другую ветви. Вольная
жизнь вокруг, нет места страннику, только волки подходят к скрипучему дереву.
Нет, куда тут странствовать, вернуться бы в дом блудному сыну – вот вторая половина
русской радости: из большого пространства вернуться в дом родной, к родному уюту
и сесть на доброе дело. Но где же этот дом, где домашний уют? Вдали стоит желтый
дом в родном городе, в нем побывали, видно, солдаты: окна выбиты, двери растащили
на растопку соседи и бросили; один прохожий остановился на углу, помочился, пошел,
и другой за ним остановился – удобное место; и так все, кому есть нужда, подходят
к этому месту только за этим – поганое место!»
 
В эти же первые послереволюционные годы Пришвину открывается метафизический смысл
происходящего. Мир утрачивается привычную связь Земли и Неба (дом, домашний очаг
– космос), и на фоне разрушения материальной жизни вырастает значение жизни духовной
(церковь-дом). В октябре 1919 года он записывает: «Я шел сегодня мимо церкви,
и когда услыхал пение, заметил возле себя красивый облетающий клен и подумал:
«Единственное место, где сохранился уют, - церковь, вот почему и заметил я при
церковном пении облетающий клен». Так наше представление о космической гармонии
сложилось под влиянием строительства нашей жизни (а, может быть, наоборот: мы
создавали уют, созерцая гармонию космоса). Так или иначе, а не до космоса людям,
потерявшим домашний очаг. Когда бушует вьюга на дворе, а дома уютно с лампой,
вокруг стола, то и пусть себе бушует – дома еще уютнее. Но когда дома все расстроено
(государство – дом)то какое нам дело до луны и звезд. Сейчас нет ни у кого дома,
но церковь осталась, и кто верит, у того в душе – дом». 

Проходит еще три года, и в 1922 году, когда покинуть Россию пришлось многим русским
людям, Пришвин, лишенный дома в прямом смысле слова – в Хрущеве и дома в России,
приходит к ясному для себя пониманию, что родина – вот такая, какая она теперь
есть – все равно его дом. Несколько необычно для себя, скорее по-розановски,
Пришвин отмечает, где именно пришла ему в голову впервые эта мысль: «Возле Кремля».
В данном случае это оказывается очень важным. «Казалось, я пролетарий, у которого
нет ничего, и вдруг представилось, что не добровольно, а насильно я должен покинуть
родину, и оказалось, что родина – дом мой, и мне предстоит новое разорение».


Задача поиска и обретения дома связывается с исторической судьбой России; речь
идет теперь не о доме, данном человеку в обжитых пространствах своей родины,
как было прежде, а о доме соз-данном – жизнь поставила задачу обретения, а в
конечном счете, может быть, спасения дома, природы, родины.
 
Жизнь продолжает вести Пришвина по разным местам обитания, он много работает,
в каждом новом месте находит людей, темы, находит в природе то, что привлекает
его «родственное внимание» и становится материалом для новых и новых произведений:
Алексино – «Мирская чаша» (1922), Талдом – очерки «Башмаки»(1923), Переславль-Залесский
– «Родники Берендея»(1925). В двадцатые годы Пришвин пишет автобиографический
роман «Кащеева цепь», десятки очерков и рассказов и, конечно, ведет свой ежедневный
дневник.

Именно в 1920-е годы единственным домом становится для Пришвина литература, а
его дело – служение Слову – той сферой, в которой писатель начинает новую жизнь
на своей разоренной родине, по крупицам восстанавливая утраченное. 

Пришвин берет на себя незаметный и мало кому понятный подвиг: довольствоваться
самым малым и оставаться самим собой. И то, и другое снискало ему репутацию почти
юродивого в советской литературе, но зато создавало не иллюзию жизни, а подлинную
жизнь, давало возможность создавать не литературу социалистического реализма,
а подлинную литературу. Впоследствии Пришвин назовет свою жизненную тему так:
искусство как поведение, а идея дома станет одной из составляющих пришвинской
концепции искусства. 

В эти годы в дневнике он записывает: «Остановись на минутку, присядь записать
свою мысль, свои чувства, и этот стул или пень, куда ты присел, - уже есть твой
дом, ты сидишь, ты оседлый, а та мысль, то чувство, которое ты записал, уже покоятся
на основании том самом, где ты присел, будь это стул или пень. И вот почему источником
искусства бывает прошлое: ведь каждого из нас судьба ведет в конце концов в свой
дом, вот когда бегущий остановился, оглянулся – в этот момент он стал поэтом,
и судьба повела его в свой дом».  

При всех житейских трудностях такая жизнь – неналаженная, непостоянная – соответствует
строю его души: «По-моему, все зависит от вкуса, от начальной заправки. Я живал
в Париже – все было. Но моя заправка, основное: люблю слушать ветер в трубе и
оставаться тем, кто я есть. Я беру устроенное: лес, поле, озера. Лес, перо, собак».

Дом, по Пришвину, собственно, и создается писательством, его единственным делом
на земле. «Стал писать и тем устраивать себе внутренний дом», - пишет он в 1927
году. А после выхода повести «Жень-шень» (1933) отмечает, что она была «свидетельством
зрелости мужа, могущего создать дом» Потому-то так труден писателю путь к устройству
реального дома, что он должен во что бы то ни стало быть «домом искусства».

В июле 1926 года Пришвин (ему уже 53 года) покупает дом под Москвой в Сергиевом
Посаде и предпринимает, таким образом, вторую попытку устроить себе постоянное
жилище: «Собственный домик возле Москвы и Дубенских болот, очень хорошо! Не думал,
что это меня так превосходно устроит».

В дневнике одна за другой появляются записи, связанные с покупкой дома, который
Пришвин в это время осознает прежде всего как «точку опоры». Правда, очень быстро
акцент его размышлений смещается, и на первое место выходит проблема взаимоотношения
дома с окружающим миром природы: «Я, однако, только допускаю себе дом, а в душе,
в затаенности, выжидаю момента, чтобы взорвать эти наседающие на меня привычки,
«образ дома» и вдруг, обманув кого-то, вырваться на свободу, в бездомье общего
всем дома природы». Ощущение же реального дома сужается и концентрируется на
чувстве собственности, которая предстает как универсальная связь всего живого.

«Каждый день в свой дом я приношу какую-нибудь вещь, подвешиваю полку, гвоздик
и чувствую наслаждение в этом, я, наморенный скиталец. И я чувствую в эти дни,
что корни собственности погружены в почву любви, я готов объявить эту мою собственность
«священной», потому что она связана с той частью моей личности, котораяI соприкасается
со всеми живущими в мире – от червя до сложнейшего человека. Мне кажется, что
этой силой коренной любви и процветает земля…»

Напомним, что самодостаточная собственность – необходимое условие субъектности,
то есть равнобожия человека.

Тем временем осложняются отношения в Загорском доме. Пришвину становится все
труднее не только жить там, но и работать. Постепенно он утверждается в необходимости
расставания с семьей – Ефросиньей Павловной и уже взрослыми сыновьями… Записи
об этом поражают своей трезвостью – по-видимому, потому что на другой чаше весов
оказалось его дело. «Стало невозможно жить в Сергиеве», «Ефросинья Павловна предана
дому, а не лицу. Из этого понятно ее подчас пренебрежение к моему личному». «Отдать
ей тут все, пусть тут будет у нее царство, а самому прочно устроиться в Москве».
И наконец совсем просто: «Чего бы я хотел? Чтобы у меня для занятий была совершенно
отдельная комната, и чья-нибудь рука в ней наводила порядок». 

Надо сказать, что образ домашнего очага всегда связывался у Пришвина с ролью
женщины, друга, но раньше то была мечта, не связанная напрямую с вещественным
миром, с реальным домом. В 1919 году он записывает: «Любовь – это свой дом; я
дома, зачем мне смотреть куда-то в сторону, я достиг всего, и ничего мне больше
не нужно. Мой дом не такой, как у вас, бревенчатый, мой дом воздушный, хрустальный,
скрытый в сумраке голубеющего утра… Милый друг мой живет рядом со мною, которому
я писал о голубом доме всю свою жизнь – рядом со мною, мне говорить больше нечего».
Теперь дом с необходимостью включает присутствие друга, человека, внимательного
к его личности, к его работе, к его внутреннему миру.
 
Интересно, что образ дома присутствует в дневнике постоянно на протяжении всей
жизни – усложняется, обрастает новыми смыслами, но не исчезает. Так, в 1937 году
образ дома претерпевает дальнейшую трансформацию: прежде противостоящее дому
бездомье окружающего мира осознается как иное пространство планеты Земля, требующее
творческого обживания: земля – дом. Он записывает: «Тот маленький дом, в котором
мы рождаемся, разрушается со временем, как и гнездо у птиц: птицы вылетают на
большой простор, предоставляя гнездо дождям и бурям, а человек должен непременно
достигнуть такого простора, чтобы тело свое почувствовать вместе со всей землей,
ее воздухом, светом, водой, огнем и всем населением, как свой собственный дом».

А несколько месяцев спустя, в том же 1937 года, мечта о доме звучит как мечта
о мире, «где все друг друга любят», - с резким отделением от мира, где Каин убивает
невинную жертву – смысл записи бесконечно усиливается трагической жизнью русского
человека на своей родине: «Мой дом, где все меня любят», - почему бы нельзя его
расширить до всей земли, всей природы, всего мира, неорганического целого: все
это ведь «мой домик», а вне его – «царство Каина».

К концу 1930-х годов, отмечает Яна Зиновьевна Гришина, сложился мыслимый идеал
писателя, и конечно поднимается вопрос: возможен ли соответствующий этому идеалу
реальный дом, стены которого не нарушают любовной связи человека «со всей землей,
со всеми ее стихиями и друг с другом». Поиск дома продолжался.

В 1937 году после долгих хлопот Пришвин получает квартиру в Москве в Лаврушинском
переулке, куда и переезжает из Сергиева Посада один. «Вот, наконец, желанная
квартира, а жить ни с кем», - записывает он.

Итак, позади остался дом в Сергиевом Посаде, о котором Пришвин пишет теперь как
о своем «настоящем доме» – и это действительно настоящий его дом в физическом,
видимом мире бытовой жизни – мире, в котором он не может жить и без которого
он жить тоже не может. Об этом доме он записывает такие странные слова: «В маленьком
домике не осталось квадратного вершка, на который бы не ступила много раз моя
нога. И домик оказался моим настоящим домом, стал необходимым основанием того
большого дома, о котором я думал всю жизнь».

Квартира заменить Пришвину дом не может, и он это понимает: «Я начинаю это одиночество,
которое будет вступлением к будущему одинокому житию в деревне». Однако жизнь
складывается иначе: в 1940 году Пришвин соединяет свою судьбу с Валерией Дмитриевной
Лебедевой, с нею переживает войну, эвакуацию, с нею после войны устраивает свой
последний дом в Дунине.

В.Д.Лебедева, о которой позднее Пришвин напишет: «В Ляле я встретил первого человека»,
- оставалась для него воплощением неумирающей традиции русской православной жизни,
которая сохранилась в ее душе, несмотря на труднейшую действительность и страдания:
в 1918 году расстрел отца, в начале тридцатых трехлетняя ссылка в Нарымский край.
Валерия Дмитриевна была человеком, не только свято хранившим духовные основы
жизни, но и стремившимся к их воплощению в жизнь. Так или иначе, но через несколько
дней после встречи с нею (они встретились 16 января 1940 года) Пришвин впервые
осознает, что его бездомье и поиски дома были связаны с общими путями и поисками
всей русской интеллигенции: с трагедией эмиграции, со страданиями на родине,
с поисками своего места в этой изменившейся жизни. 

Теперь Пришвин всей своей жизнью и своим творчеством – встреча с В.Д. оказывается
для него подтверждением истинности его творческого пути – приходит к пониманию
нового долга русской интеллигенции, который видит в обретении дома: «Меня та
мысль, что мы к концу подошли, не оставляет. Наш конец – это конец русской бездомной
интеллигенции. Не там где-то за перевалом, за войной, за революцией наше счастье,
наше дело, наша подлинная жизнь, а здесь – и дальше идти нам некуда. Тут, куда
мы пришли и куда мы так долго шли, ты и должен строить свой дом».

Сквозь призму любви в ином свете предстает и мечта о доме, и мечта о друге, и
природа, и творчество. То, что было предметом мучительных раздумий, с небывалой
ясностью встает теперь перед Пришвиным. «Моя биография в одной записи», - помечает
он в дневнике. «Разглядывая фигурки в заваленном снегом лесу, вспомнил, как в
молодости Она исчезла, и на место ее в открытую рану, как лекарство, стали входить
звуки русской речи и природы. Она была мечтой, на действительную девушку я не
обращал никакого внимания. И после понял, что потому-то она и исчезла, что эту
плоть моей мечты я оставлял без внимания. Зато я стал глядеть вокруг себя с родственным
вниманием, стал собирать дом свой в самом широком смысле слова. И, конечно, Павловна
явилась мне тогда не как личность, а как часть природы, часть моего дома. Вот
отчего в моих писаниях «человека» нет («бесчеловечный писатель», - сказала обо
мне Зинаида Гиппиус), и дальше я понял, что не избушку я искал, а большую любовь».

Одна из религиозно-философских интуиций Пришвина, указывает Яна Гришина, связана
с реальностью д р у г о г о, в дневнике часто возникает воображаемый диалог Я
и Ты. После встречи с Валерией Дмитриевной универсальная связь Я – Ты приобретает
новое качество: «мы с тобой» или «вся вселенная как мы с тобой».
Спустя несколько месяцев после встречи Пришвин записывает уже об обоих - путь
к дому стал для них общим, ибо единственный и подлинный дом они оба обрели в
своей встрече: «Были мы бездомными и очарованными странниками жизни», «наша дружба
растет, и любовь наша святая, чистая растет, и создается новое детство и настоящий
дом».

Повесть «Жень-шень» и встреча с Валерией Дмитриевной впервые в его жизни сделали
мечту о создании подлинного дома реальностью: «Явилась мысль об устройстве постоянного
жилища на реке».

9 октября 1940 года в поисках дома Пришвин впервые побывал в Дунине – привезла
его туда Валерия Дмитриевна, которая в этой деревне провела однажды свой отпуск.
«Дунино - дача человека вольного», - отмечает Пришвин.
Во второй раз Пришвин оказался в Дунине уже после войны, в 1946 году. И деревня,
и окрестности, и полуразрушенный дом понравились ему. «Не знаю, хватит ли духу
устроить дом в полном смысле слова, но дом как ценность – это можно сделать и
надо». Так именно в связи с покупкой дунинского дома Пришвин с определенностью
отмечает отличие дома «в полном смысле слова» от дома как места работы, отдыха,
общения с природой. Образ дома к этой поре у Пришвина окончательно сложился.

В феврале 1947 года, спустя почти год после покупки дома (май 1946 г.), Пришвин
называет свою дачу «великолепным творением». А в течение лета-осени 1946 года
дунинский дом, в котором самым реальным образом устраивается жизнь – ремонт,
одновременно и довольно стремительно в сознании Пришвина, отмечает Гришина, перемещается
в другую реальность: включается в жизнь его души, становится вехой его творческого
пути, воплощает в жизнь его представление о доме – и это чувство до самого конца
жизни не уменьшается, а нарастает.

Во-первых, Дунино с самого начала чем-то неуловимым напоминает Пришвину Хрущево.
Дело не в прямом внешнем сходстве, хотя и оно было: общий вид старой усадьбы,
липовая аллея, фруктовый сад. Но было и другое: «Проснулся как будто в Хрущеве.
Сколько в жизни ездил, искал, и в конце концов оказалось, искал того, что у меня
было в детстве и что я потерял», «пожалуй, теперь мой дом лучше, чем было когда-то
в Хрущеве» и, наконец: «Усадьба Дунино пришла ко мне в точности как замещение
Хрущева». Однако, возвращая детское, хрущевское состояние души, ее гармонию и
полноту, Дунино включало, указывает Яна Гришина, и весь долгий жизненный путь
писателя, его духовный опыт, что, соединяясь, превращало Дунино в тот единственный
дом, из которого не нужно было никуда уходить: шло время, а сказка не исчезала.


Во-вторых, дунинский дом в дневнике писателя осмысляется художественно и получает
поистине необычайные характеристики. «Мой дом над рекою Москвой – это чудо! Он
сделан до последнего гвоздя из денег, полученных за сказки мои или сны. Это не
дом, а талант мой, возвращенный к своему источнику. Дом моего таланта – это природа.
Талант мой вышел из природы, и слово оделось в дом. Да, это чудо – мой дом!»

«Кроме литературных вещей в жизни своей я никаких вещей не делал и так приучил
себя к мысли, что высокое удовлетворение могут давать только вещи поэтические.
Впервые мне удалось сделать себе дом, как вещь, которую все хвалят, а она мне
самому доставляет удовлетворение точно такое же, как в свое время доставляла
поэма «Жень-шень». В этой литературности моего дома большую роль играет и то,
что вся его материя вышла из моих сочинений, и нет в нем даже ни одного гвоздя
несочиненного. Так мое Дунино стоит теперь в утверждение единства жизни и единства
удовлетворения человека от всякого рода им сотворенных вещей». «Поэзия, погуляв
на людях, может вернуться к себе, в свой дом и служить себе самому, как золотая
рыбка. Тогда все, что было в мечте, как дружба, любовь, домашний уют, может воплотиться:
явится друг, явится любимая женщина, устроится дом и все выйдет из поэзии, возвращенной
к себе. Я могу об этом свидетельствовать: в моем доме нет гвоздя, не возникшего
в бытие из моей мечты». 

В Дунине Пришвину удалось создать дом и поэтически обжить его, сделать его предметом
художественного преображения действительности; здесь писателю удалось создать
образ жизни, в котором само жизненное поведение становилось поэтическим: «слово
оделось в дом», «не дом, а талант мой», «литературность моего дома», «вся его
материя вышла из моих сочинений», - эти характеристики так же точны и серьезны,
как все другие у Пришвина, - указывает Яна Зиновьевна Гришина, которая трудится
ныне в этом доме-музее. 

Дунинский дом, само существование которого стало для писателя доказательством
единства жизни, превращался для него в дом «в полном смысле слова», и Пришвин,
отметая случайность, совпадение, везение и признавая только предельный смысл
жизни, записывает: «Думал о том, что все хорошее в нас – и наше настоящее счастье,
и талант, и близость людей и природы, любимые собаки и кот, и наш дом в Дунине
– средоточие всей этой радостной жизни, есть действие Бога и, может быть, в этом
сам Бог».

В последние дунинские годы изменилось и отношение Пришвина к природе – точка
зрения художественного видения. Внимание художника переносится с природы в ее
бесконечном многообразии в разных частях нашей родины на «микрогеографию» – природу
в очень близком и соразмерном для каждого человека качестве. Меняется характер
художественного поиска: если раньше он связывался с постоянным движением, с поиском
« небывалого», поэзии как сути жизни, которую и нужно постигнуть в этом движении,
то теперь Пришвин достигает «своего небывалого», поэзии, сказки, творящейся в
жизни людей и природы каждый день.

Меняются и пространственно-временные характеристики художественного восприятия:
раньше – далекое, теперь – близкое, раньше – ощущение бега времени («спешил,
боясь опоздать»), теперь – ощущение вечного во времени («того, что постоянно
бывает»). Это следствие принципиального изменения положения человека в мире,
которое означает для Пришвина обретение мира как его «малой родины», сотворенного
дома, в котором все близко и знакомо и в то же время говорит о целом.

Пытаясь осмыслить свою творческую биографию, Пришвин пишет, что отдал «двадцать
восемь пет писательской жизни единственно на возделывание обегаемой земли, то
есть культуре очерка»; творчество же своих последних лет Пришвин определяет как
творчество сказки или мифа. И это перемещение акцентов в художественном мире
писателя связано не только с ростом и развитием писательского дара, но и с той
ролью, которую сыграло в его жизни Дунино. Природа средней России, полагает Яна
Гришина, оказалась очень близкой душе писателя и так же быстро стала реальностью
его внутренней жизни, как и дунинский дом. Впервые вернувшись из Дунина в Москву
осенью 1946 года, Пришвин записывает: «Вижу из Москвы сейчас нашу реку в Дунине,
широкие забереги с мысиками, на мысики намерзают плавучие льдинки, проход между
мысиками все сужается, но все еще пропускает плавучее сало. И вижу – это не река,
а душа моя, не вода, а радость моя, и не частые льдинки это, а душа это моя покрывается
заботами. Но я собираюсь подо льдом с силами и верю, что придет моя весна и все
мои заботы-льдинки обратятся опять в радость».

Приметы ледостава в Дунине с такой естественностью превращаются в образ души
писателя, что граница между природой и душой исчезает: весна будет общая.
«Не очень давно шевельнулось во мне особое чувство перехода от поэвии к жизни,
как будто долго, долго я шел по берегу реки, и на моем берегу была поэзия, а
на том – жизнь. Так я дошел до мостика, незаметно перебрался на ту сторону и
оказалось, что сущность жизни есть тоже поэзия». Дунинский дом становится для
Пришвина символом единства жизни – прошлой, настоящей и будущей.  «Творчество
Дома есть творчество бессмертия», - записывает он на страницах дневника.

И Лиля Рязанова, и Яна Гришина передали дух Пришвина, а закрепили этот дух чтецы
Театра-студии «СЛОВО». Художественный руководитель – заслуженный работник культуры
Маргарита Рудольфовна Перлова. Произведения М.М. Пришвина читали – И. Кузнецова,
А. Михальский, В. Паскевич, Л. Сомова, А. Шакиров. Слово Пришвина проняло меня.
Особенно впечатлила «Весна света», которую исполнила Любовь Серова. «Дриадия!»
- вот, говоря словами Марины Цветаевой, «Страна Мечты и Одиночества - Где мы
- Величества, Высочества».

Удивительно – вечер прошел на одном дыхании! И я решил получше ознакомиться с
философией Михаила Михайловича Пришвина.