Против нашей страны воевала вся Европа

22 июня 1941 года — одна из самых драматических вех в истории нашей страны. Причины катастрофы первых месяцев войны до сих пор остаются предметом ожесточенных споров. Но при этом на второй план отходит тот факт, что нацистскую Германию во время вторжения в СССР активно поддерживали европейские союзники. Даже историки, не говоря уже о широкой публике, как-то подзабыли, кто воевал против нас в Великой Оте-чественной и какая это была сила. Такое беспамятство активно поощряется европейскими политиками, предпочитающими не вспоминать, кому они обязаны нынешним процветанием своих государств и как неприглядно выглядели их страны, а порой и народы в годы Второй мировой войны.

Итак, 22 июня 1941 года на стороне нацистов в войну с СССР вступили их союзники — Финляндия, Венгрия, Румыния. Это была немалая военная сила: 29 дивизий и 16 бригад, в общей сложности 20% всех сил вторжения. А после того, как в июле 41-го в войну вступили итальянцы и словаки, уже 30% агрессора составляли подразделения союзников нацистской Германии.

Все послевоенные годы советская историческая наука старалась не акцентировать внимание на этой деликатной теме. С Финляндией после войны мы вполне дружили: плавленый сырок «Виола» в финском холодильнике был заветной мечтой многих сограждан, а плащи «Тиклас» — завидной роскошью для модников. У итальянцев СССР купил завод «Фиат» и стал делать «жигули». Мы стояли в очередях, чтобы попасть на фильмы с Софи Лорен и Марчелло Мастроянни, песни про дольче виту лились по радио и с телеэкранов — и уже невозможно было представить, чтобы земляки Челентано стреляли в наших родителей и носили нацистские повязки.

А уж страны социалистического содружества — в прошлом союзники нацистов, так те вообще были вне критики. Вот так и получилось, что молодые чехи, венгры, поляки, прибалты давно уже изучают не настоящую историю своих стран и народов, а написанную фальсификаторами ложную ее версию, призванную обелить одних и оболгать других — прежде всего нашу страну.

Эта рать была нехилой

Между тем в боях на Восточном фронте были задействованы следующие дивизии союзников гитлеровской Германии: испанская «Голубая дивизия», голландские «Нидерланды» и «Ландштурм Нидерланд», французские «Лангемарк», «Валлония» и «Шарлемань», албанская «Скандерберг», чешская «Богемия и Моравия», а также отдельные батальоны бельгийцев, норвежцев и датчан. В рядах СС служили швейцарцы и шведы. Содействие Германии оказывали вишистская Франция, Болгария, Португалия, Турция. Отметим, что большинство европейцев, призванных под знамена Гитлера, были добровольцами, воевать и грабить на нашу землю они пришли осознанно.

Особо следует сказать о полицейских и подразделениях СС из Западной Украины и Прибалтики. Эти «воины», уничтожая еврейское население и прочих «недочеловеков» в своих странах, запятнали себя ужасающими преступлениями. Расправлялись они в основном с мирными жителями на оккупированных советских территориях.

Солдаты и офицеры французской дивизии «Шарлемань» были в числе тех защитников Берлина, кто сражался в мае 1945 года с Советской армией, защищая Рейхстаг, штаб-квартиру гестапо и рейхс-канцелярию.

В качестве военных трофеев перед нападением на СССР немцам достались и активно использовались различные виды вооружений. Из 28 танковых дивизий, подготовленных для первого удара по СССР, восемь были вооружены трофейными английскими, французскими, бельгийскими, чешскими танками. Большая часть этой техники досталась нацистам в исправном состоянии. Еще 23 декабря 1940 года начальник Генштаба сухопутных сил Германии Франц Гальдер сделал пометку в своем военном дневнике: «Трофейные танки — 4930 штук». К этому надо добавить тысячи английских, бельгийских, французских, польских, норвежских артиллерийских орудий. В небе против советских летчиков воевали более тысячи финских, румынских, польских, итальянских, чешских самолетов.

И это были далеко не опереточные подразделения, какими их пытаются представить в некоторых трудах. Так, румынские части потеряли в ожесточенных боях на территории СССР более 600 тысяч солдат и офицеров убитыми, ранеными и оказавшимися в плену.

Активно, хотя и без особого желания сражались на Восточном фронте итальянские подразделения. Русская зима оказалась для них очень серьезным испытанием. Когда 8-я итальянская армия была разбита на Дону, один из офицеров на вопрос, тяжелы ли потери, ответил не без иронии: «Никаких потерь нет, они просто бегут». Да, в Италии эта война с первого дня не была популярной. Итальянский историк Д. Веттораццо пишет, что за несколько дней до отправки на Восток группа солдат дивизии «Юлия» ночью украла из поезда с имуществом дивизии автомашину. На ее радиаторе висел большой портрет Муссолини. Доблестные бойцы разъезжали на ней по селам, угощались молодым вином и предлагали встречным плевать на портрет дуче. И все-таки они воевали с нами, а не за нас!

Порой и немцы курили в сторонке

С большим желанием сражались с Советской армией венгерские части. Передовую им не всегда доверяли, зато карательные функции на оккупированной территории СССР венгры выполняли так исправно, что удивляли даже немецких наставников. Исследователь из Будапешта Дьюла Хай цитирует документ венгерского Генштаба «Опыт текущей войны»: «После подавления партизанских частей сразу должен следовать самый жесточайший террор. Тут нет места прощению. Неумолимая строгость отнимет у всех желание присоединяться к партизанам или поддерживать их, в то время как жалость будет воспринята как слабость: Захваченных в плен партизан — возможно, после допроса — нужно уничтожать на месте или в качестве устрашающего примера в ближайшем населенном пункте публично вешать».

Даже Геббельс 19 мая 1942 года сделал в своем дневнике такую красноречивую запись: «Когда венгры докладывают, что они «умиротворили» ту или иную деревню, это, как правило, означает, что ни одного жителя там не осталось. Это, в свою очередь, для нас значит, что мы едва ли сможем выполнять какие-нибудь сельхозработы на такой территории». Неслучайно в этой связи и замечание Сталина, которое он высказал в присутствии британского министра иностранных дел: венгры ведут себя хуже эсэсовцев.

Венгерские войска сложили оружие только 12 апреля 1945 года, гораздо позже остальных союзников нацистской Германии, когда территория их страны была захвачена Советской армией. В Воронежской области венграм было поручено охранять лагеря советских военнопленных. В Иерусалиме, в Музее Холокоста известный израильский историк доктор Арон Шнеер показывал мне свидетельства местной жительницы Марии Кайданниковой, чьи показания хранятся в архиве. «5 января 1943 года мадьяры загнали группу пленных в подвал магазина. Два мадьяра держали за ноги и плечи пленного и медленно поджаривали на разведенном костре его ноги и живот. Когда он затих, они бросили его лицом на костер. Вдруг пленный опять задергался. Тогда один из мадьяр с размаху всадил ему в спину штык».

Финляндия, уже закаленная в крайне неуспешной для Красной армии зимней кампании 1940 года, отмобилизовала для участия в войне с СССР 560 тысяч человек. Заметим: под ружье встали практически 80% граждан страны, подлежащих призыву. Так сказать, исполнили свой долг перед Гитлером: Об этом мы тоже мало пишем, но финны считались самыми боеспособными и надежными союзниками нацистов на Восточном фронте, что не раз подчеркивал Гитлер, ставя их в пример итальянцам.

Когда не так давно в центре Санкт-Петербурга «особо объективные историки» затеяли устанавливать памятную доску в честь маршала Маннергейма, они постарались не вспоминать, что до июля 1944 года финны воевали с нашими солдатами в Карелии и что в немалой степени «благодаря» им так долго не удавалось прорвать блокаду Ленинграда и в городе продолжали и продолжали гибнуть люди.

Если верить официальным данным, которые приводили хорватские и немецкие источники, то любимая российскими туристами гостеприимная солнечная Хорватия также внесла свой вклад в боях с Красной армией. Имея неплохо подготовленные эскадрильи истребителей, хорваты насчитали на своем счету 259 сбитых советских самолетов.

Согласно данным Министерства обороны России, обнародованным в 2009 году, безвозвратные потери союзников Гитлера, воевавших на Восточном фронте, составили около 1,5 млн человек. А в числе пленных, воевавших на стороне Германии, помимо немцев оказалось более 1 млн граждан различных европейских стран. Больше всего было чехов и словаков (70 тысяч), поляков (60,3 тысячи), затем шли французы (23 тысячи), югославы (22 тысячи) и даже евреи (10,2 тысячи).

Под нацистским сапогом европейцы трудились ударно

Помимо людского потенциала немцы получили ключ ко всем кладовым Европы: нефть Румынии, военные заводы Чехословакии, уголь Франции, продукты питания Бельгии и Голландии. На немцев работали порты, железные дороги, аграрный сектор Польши, Юго-славии, рыбные хозяйства Норвегии, Финляндии. Фактически вся континентальная Европа служила интересам Третьего рейха. Когда я сегодня вижу демонстрантов, протестующих против нарушения прав чернокожих 100 лет назад, мне хочется попросить этих людей: почему бы вам не извиниться перед Россией, русскими за то, что ваши предки воевали против нас и не покладая рук работали на нацистов? На колено при этом можно не вставать!

А ведь европейская территория к июню 1941 года составляла более 3 млн кв. километров и насчитывала 300 млн человек населения. Сегодня, когда Европа, пусть и со скрипом, существует в рамках ЕС с единым парламентом и общей валютой, не будем забывать, что впервые к началу 1940-х их объединил фюрер — в своеобразном союзе против нашей страны. Под нацистским сапогом европейцы, которые любят нас сегодня поучать демократическим принципам, безропотно трудились во славу германского оружия. А это был весьма существенный экономический потенциал, который превосходил советский к июню 1941 года в 4 (четыре!) раза. К январю 1942 года, после захвата немцами важнейших экономических центров СССР, этот потенциал превосходил советский уже в 8 раз!

До конца не исследован вопрос о серьезной экономической помощи, в том числе стратегическими военными материалами, которые немцы получали через цепочку посредников из США и Латинской Америки. Жадность американских корпораций была столь велика, что они закрывали глаза на поддержку страны, с которой их государство воевало. Скажем прямо, факт беспрецедентный для истории мировых войн!

Заменив миллионами европейцев рабочую силу в самой Германии, немцы смогли высвободить для военной мобилизации 21 млн своих граждан. Всего же Германия за годы Второй мировой привлекла в качестве практически дармовой рабочей силы около 14 млн гастарбайтеров. Все крупные предприятия Европы работали на нацистскую военную машину. Поэтому советский лозунг: «Все для фронта, все для Победы!» вполне применим и для европейцев. С одной лишь разницей: те работали на победу нацистов.

Только один пример. Знаменитые чешские заводы «Шкода» за год перед нападением Германии на Польшу выпустили столько же военной продукции, сколько вся английская оборонная промышленность за тот же период.

Лишь одно из «Семнадцати мгновений весны»

Помимо стран — союзниц Германии во Второй мировой войне ряд европейских государств под предлогом защиты своего суверенитета, по существу, предоставил ресурсы и территорию для нацистов. В той же нейтральной Швейцарии немцы чувствовали себя абсолютно вольготно. Помните фильм «Семнадцать мгновений весны»? Так далеко не все выдумка. В Берне, Цюрихе, Женеве спецслужбы Третьего рейха держали сотни своих сотрудников. Здесь они могли убить, арестовать или вывезти в Германию любого, кого заподозрили в антинацизме.

Граница между двумя странами жестко контролировалась только с одной стороны — немецкой. Доблестные швейцарские стражи границ шутили: «Нам охранять границу не надо. Немцы кого надо не впустят и кого надо не выпустят». А ведь эта страна обладала к 1940 году большой (500 тысяч человек) отмобилизованной армией, столько же людей могла призвать из запаса. Учитывая рельеф местности, природные, климатические условия обороняться и партизанить земляки Вильгельма Телля могли бы очень долго. Не захотели!

О таких настроениях в нейтральных странах остроумно заметил Уинстон Черчилль: «Каждый из них надеется, что если очень хорошо накормить крокодила, то он съест его последним. Все рассчитывают на то, что шторм пройдет прежде, чем они начнут тонуть».

P.S. Несколько поколений европейцев выросли после войны в обстановке, когда о грехах собственных правителей и политиков старались не вспоминать. И, похоже, перестарались. Отринув правдивую историю, они сегодня очерняют тех, кто освобождал землю от фашизма. И поднимают на щит трусов и союзников нацизма. Но факты — вещь действительно упрямая.

Автор: Рафаэль Гусейнов, кандидат исторических наук, секретарь Союза журналистов России

Источник: http://www.trud.ru/article/19-06-2020/1391184_kto_kormil_i_gladil_krokodila.html

Антиутопия – новый жанр в мировой литературе. С моей точки зрения, антиутопии – это, скорее, планы, сценарии будущего, облечённые в художественную форму. Планы и сценарии, разрабатываемые мировой элитой и нацеленные на установление нового мирового порядка, то есть абсолютной, вечной власти этой элиты над остальным человечеством.

Ещё в древности были цари, императоры, диктаторы, пытавшиеся стать владыками мира. И каждый раз их планы срывались. Александр Македонский завоевал полмира, был уверен, что завоюет вторую половину, но скончался в возрасте 32 лет, а его империя чуть ли не за год рассыпалась, как карточный домик. Что-то похожее происходило с римским императором Траяном, Карлом Великим, Наполеоном Бонапартом… Выдающиеся вожди умирали, а их обширные владения приходили в запустение и рассыпались на куски.

С XVIII века в Европе появляется ряд тайных обществ (масонские ложи разных толков, иллюминаты, розенкрейцеры). Они смыкаются с денежными мешками (Ротшильдами и прочими ростовщиками, банкирами, капиталистами), чтобы установить власть над миром. Постепенно приходит понимание того, что для завоевания власти и её сохранения одной силы мало. Нужно заняться переделкой человека как объекта власти.

Мировая власть тех, кого принято называть мировой закулисой, комитетом трёхсот, хозяевами денег, мировыми заговорщиками, возможна лишь при условии создания нового человека. На решение этой задачи бросаются гигантские деньги, покупаются СМИ, политики, учёные, медики, руководители учреждений образования и культуры. Большая часть планов переделки человека имеет гриф «совершенно секретно». Однако кое-что становится известным.

Во-первых, это откровения «диссидентов», которые по тем или иным причинам покидают «узкий круг». Что-то можно узнать от таких людей, как бывший сотрудник АНБ США Эдвард Сноуден. Все это можно назвать незапланированными утечками информации.

Во-вторых, есть толстые документы, которые мало кто читает. Они не засекречены, они лежат на видном месте, но многие, занимаясь поиском сенсаций, проходят мимо. Примером таких открытых источников являются доклады Римского клуба.

В-третьих, те самые романы-антиутопии; конечно, не все, лишь некоторые, принадлежащие перу авторов, обладавших большой интуицией, острой наблюдательностью, широким кругозором, а порой имевших доступ к секретной информации или общавшихся с её носителями.

Классикой жанра антиутопии считаются романы «Мы» (1920 г.) Евгения Замятина (он положил начало данному жанру), «О дивный новый мир» (1932 г.) английского писателя Олдоса Хаксли и «1984» (1948 г.) английского писателя Джорджа Оруэлла. В чём-то эти книги похожи друг на друга, дополняют друг друга, а в чём-то очень сильно отличаются. По сути, в них изложены три модели будущего общества. Эти модели – не плод свободной фантазии художника, они отражают планы мировой закулисы. Вероятно, закулиса неоднородна, поэтому и появляются разные варианты «цивилизованного» будущего. Ситуация в мире может меняться, и мировая закулиса тоже может корректировать свои планы, переходя от одной модели к другой.

Итак, три варианта переделки человека.

В романе «Мы» Замятина – операция на мозге, сходная с лоботомией.

В «Дивном новом мире» Хаксли – искусственная биологическая селекция и наркотики.

В романе «1984» Оруэлла – выработка «правильного» сознания с помощью страха и пыток.

Во всех трёх романах методы создания «правильного человека» дополняются средствами промывки мозгов – на этапе обучения и воспитания, затем на рабочем месте и в целом по жизни до гробовой доски. Для этого используются СМИ, дешёвая культура (поп-культура), примитивные развлечения. В романе «Дивный новый мир» в детях вырабатывают набор рефлексов на основе методов Павлова (тех самых, которые академик применял к собакам) с помощью шоколадок и электрического шока. В романе «1984» эффективным средством зомбирования являются телекраны – плоские мониторы-телевизоры, развешанные повсеместно и 24 часа в сутки долбящие мозг новостями и партийной пропагандой.

Ни в одной из трёх моделей нет института брака и семьи. В романе «Мы» сексуальные отношения между мужчинами и женщинами свободны, но регулируются. Цель регулирования – не допустить слишком длительных и устойчивых отношений между двумя людьми, это опасно, чревато созданием «подпольной» семьи и несанкционированным рождением ребенка. В романе «Дивный новый мир» – полная свобода любви, но при строжайшем запрете на рождение ребёнка в утробе матери. Только на заводском конвейере! В «1984» сексуальные отношения между мужчиной и женщиной среди партийцев вообще запрещены (для пролов [пролетариев] никакой регламентации нет). Партия и Старший Брат считают, что сексуальные отношения – напрасная трата энергии, которую следует сосредоточить на решении поставленных партией задач. К любви между мужчиной и женщиной в Министерстве любви относятся с подозрением, это признак измены Старшему Брату. В романе «1984» партийцам дозволено (и даже приказано) любить только Старшего Брата!

Рождение детей строго регламентируется по количеству и по качеству. Под количеством я имею в виду плановые показатели численности населения («научное» мальтузианство). Под качеством – определение того, какие дети представляют продукт первого сорта, какие – второго, а какие рассматриваются как недопустимый брак (и соответственно ликвидируются). Правда, в романе «Мы» все люди одного сорта, а вот в «Дивном новом мире» – пять сортов (каст). В романе «1984» – три (высшие чиновники партии, рядовые партийцы и пролетарии). Власть следит за соблюдением пропорций между численностью людей разных сортов. Зомбирование также является дифференцированным. В романе «1984» пролетариям разрешается многое, поскольку они уже полностью выродились, лишились остатков интеллекта, их поведение построено на рефлексах, которые легко угадываются: «Каких взглядов придерживаются массы и каких не придерживаются – безразлично. Им можно предоставить интеллектуальную свободу, потому что интеллекта у них нет».

В романах «Мы» и «1984» власть дополняет деятельность по созданию «правильного» человека применением силы. Полной гарантии того, что человек будет лояльным власти и соответствовать антропологическим стандартам «нового мира» нет. В романе «Мы» контролем над поведением людей занимается Бюро охранителей (полиция и спецслужбы). В романе «1984» – Министерство любви (также полиция и спецслужбы).

Что касается «Дивного нового мира» О. Хаксли, то там мы не видим репрессивного аппарата. Это общество, где власть опирается исключительно на «мягкую силу». Человек там уже не рождается в утробе матери. Он – продукт фабричного, конвейерного производства. Он выводится в бутыли, куда помещают человеческие эмбрионы. Сами эмбрионы создаются путем внеутробного оплодотворения яйцеклеток с учётом генетики. Генетика в Мировом Государстве Хаксли находится на высочайшем уровне. Она, во-первых, позволяет делить человечество на разные группы с учётом различий в генетическом коде. Происходит сортировка человечества, определяются высшие и низшие типы. Во-вторых, она позволяет создавать таких людей, которых в природе нет. Особенно это касается высших типов, им уготовано быть у руля власти и руководить таким ответственным делом, как производство человека. Высший тип называется альфы.

Четыре другие касты в «дивном новом мире» Хаксли (беты, гаммы, дельты, эпсилоны) призваны обслуживать альф. Конечно, даже у Хаксли, где налажено конвейерное производство людей на основе достижений генной инженерии, нет полной гарантии, что человек будет безотказно функционировать, как машина. Поэтому изобретён наркотик сома, корректирующий поведение человека. Чаще всего человек сам добровольно прибегает к корректировке. А с отдельными экземплярами, не желающими вписываться в стандарты «дивного нового мира», власть поступает «гуманно: их отправляют на дальние территории в ссылку. Никаких пыток, убийств (как в романе «1984») или публичных казней (как в романе «Мы»).

Однако, чтобы достичь таких «гармоничных» отношений между властью и народом, как в романе «Дивный новый мир», этот народ надо было фактически уничтожить. За кадром романа (события происходят в 26 веке) осталась ужасная революция, уничтожившая старого человека и заменившая его человекоподобным существом. А в романе «Мы» события происходят через 12 веков после написания романа, и мы узнаём, что «цивилизованному» обществу предшествовала великая двухсотлетняя война, которая привела к уничтожению большей части населения Земли и положила конец «варварству», продолжавшемуся до ХХ века.

О. Хаксли, судя по всему, очень положительно относился к тому общественному порядку, который он изобразил в романе. Некоторые исследователи его творчества полагают, что для писателя, который был искренним противником тоталитаризма, это была утопия, а не антиутопия. Однако что-то Олдоса Хаксли всё-таки мучило. Подозреваю, что его мучила недосказанность: а как же люди оказались в «дивном новом мире» 26 века?

Оказаться в нём они могли только в результате неограниченного насилия над человеческим родом. Во-первых, надо было уничтожить институт брака и семьи. Во-вторых, надо было отказаться от обычного деторождения и перейти на фабрично-конвейерное производство человека с использованием достижений генной инженерии (фактически евгеники). В-третьих, сделать общество кастовым, перечеркнув воспитывавшиеся со времён французской буржуазной революции наивные представления о «свободе, равенстве и братстве». В-четвёртых, насадить в рамках каждой касты полную одинаковость. В-пятых, надо было предложить людям «выгодную сделку»: отдать свою свободу в обмен на удовольствия, хлеб и свободу грешить.

О. Хаксли понимал, что революционным наскоком подобные преобразования не совершить. У англичанина получалась в чистом виде недостижимая утопия. И попасть в эту утопию можно только через жестокое насилие над человеком, кровопролитную войну или революцию. Вот и решил О. Хаксли, что самым коротким, бескровным путём в «дивный новый мир» станет революция наркотиков. Вторую половину своей жизни он посвятил не только философскому обоснованию необходимости такой революции, но и лично участвовал в её практической реализации. Я имею в виду его причастность к проекту ЦРУ «МК-Ультра» по насаждению наркотиков среди американской молодёжи.

В XXI веке мы видим признаки того, что мировая закулиса опять вспомнила о модели будущего, которая нашла отражение в романе «1984». Это жёсткий вариант, основанный на грубой силе и страхе. Первые признаки перехода от модели Хаксли к модели Оруэлла возникли в самом начале века. События 11 сентября 2001 года многие эксперты оценили как начало Америкой политики государственного терроризма. Под флагом борьбы с эфемерными группировками Бен Ладена и прочих созданных ЦРУ экстремистов Вашингтон начал кампанию глобального терроризма. А это и есть способ создания атмосферы всеобщего страха. В 2020 году та же мировая закулиса решила подбросить человечеству новую порцию страха под названием COVID-19. По сути, это тоже глобальная террористическая операция. В романе Джорджа Оруэлла «неправильных» людей перевоспитывали путём пыток в Министерстве любви. А в 2020 году мировой закулисе удалось заключить под «домашний арест» чуть ли не половину населения Земли, воспитывая при этом напуганных и замордованных людей, обучая их «правильному» поведению. Карантин постепенно снимают, а плоды «воспитания» и «обучения» останутся надолго. Или навсегда? «Хозяева денег» готовят людей для грядущего «дивного нового мира»…

Автор: Валентин Катасонов, доктор экономических наук.

Источник: https://universe-tss.su/main/politika/world/82091-tri-antiutopii-tri-mod...

Великая депрессия 1930-х годов подтолкнула бывшего президента США Франклина Делано Рузвельта к «Новому курсу» — экономической политике, в рамках которой были созданы некоторые из наиболее важных программ государственного страхования в стране. Социальное обеспечение, пособия по безработице и помощь малообеспеченным семьям с детьми — всё это вышло из «Нового курса». Плодом этой экономической политики стали также защищенность профсоюзов, реформирование банковской системы, улучшение государственной инфраструктуры, рост занятости населения и решение жилищного вопроса, пишет Лейн Кенворти в статье, опубликованной 1 мая в Foreign Affairs.

Великая рецессия 2008 — 2009 годов ознаменовала аналогичное, хотя и гораздо менее значительное расширение социальных программ. В частности, администрацией бывшего главы Белого дома Барака Обамы был принят Закон о доступном медицинском обслуживании (Affordable Care Act/ACA) — крупнейшее расширение государственного медицинского страхования почти за полвека.

На этом фоне актуален вопрос, приведет ли новый кризис, вызванный пандемией коронавирусной инфекции, к таким же долгосрочным достижениям в социальной политике США. Пандемия обнажила финансовую нестабильность миллионов семей в США. До кризиса почти каждый десятый гражданин страны не имел медицинской страховки, у каждого четвертого работника не было ни одного дня оплачиваемого отпуска по болезни. Кроме того, по данным опроса Федерального резерва, у 40% граждан США недостаточно сбережений, чтобы покрыть чрезвычайные расходы в размере $400. Теперь же за несколько недель более 30 млн жителей страны потеряли работу.

В ответ на это федеральное правительство приняло чрезвычайные меры помощи, которые включали в себя помощь малым и крупным корпорациям, расширенный отпуск по болезни, увеличение пособий по безработице и прямые денежные переводы физическим лицам. Расходы составляют более десяти процентов ВВП, что является историческим максимумом — и почти наверняка в скором времени стоит ожидать еще более масштабных мер.

Вполне может получиться и так, что некоторые из этих мер станут постоянными. Из-за того, что экономические последствия пандемии будут ощущаться еще долго, избиратели в США начнут активнее поддерживать левых кандидатов, чтобы это могло возыметь долгосрочный эффект. Тем не менее считать любой из таких вариантов гарантированным не стоит.

Как показывает опыт прошлых кризисов, поддерживать новые общественные программы быстро перестают. Меры по созданию государства всеобщего благосостояния оказывались не временными не так часто. В частности, во время «Нового курса» Рузвельта и в начале правления Обамы. Тогда стимулом к такому преобразованию государства стала не вызванная кризисом волна народного прогрессивизма. Напротив, изменений удалось добиться благодаря приходу демократов в Белый дом и Конгресс.

Кризисами может воспользоваться любая партия, не находящаяся у власти. Когда же Демократическая партия приходила к власти, она часто принимала прогрессивные законы, несмотря на отсутствие их оценки со стороны населения. Если кризис коронавируса и склонит чашу весов к появлению более обширной сети социальной защиты, то достигнуто это будет благодаря перевесу Демократической партии на выборах в ноябре, а не из-за требований населения более щедрой социальной политики.

Про кризисы быстро забывают

В течение последних ста лет в США, хотя их экономика и оставалась по большей части рыночной, постепенно принимались программы, которые снижают социальные риски и облегчают занятость. Тем не менее прогресс в направлении социальной демократии был медленным и неравномерным, и социальные программы США остаются менее щедрыми и всеобъемлющими, чем программы в большинстве других богатых демократических странах.

В США нет общенационального государственного дошкольного образования, оплачиваемого отпуска по уходу за ребенком или страхования по болезни. Медицинское страхование не является универсальным, и правительство мало что делает для контроля расходов на здравоохранение. Американский вариант денежной помощи детям — это небольшая налоговая субсидия, на которую многие семьи не имеют права.

Относительно мало людей с низким доходом получают адекватную поддержку в виде грантов или талонов на питание. Федеральное правительство предлагает только ограниченное финансирование для профессиональной переподготовки, жилья и ухода за престарелыми. Обучение в государственном колледже дорого для семей со скромными доходами. В целом, США тратят около 20% ВВП на государственные социальные программы, тогда как Дания и Швеция — около 30%.

Хотя возможно, что пандемия коронавируса усилит общественную поддержку расширения сети социальной защиты, такой результат маловероятен. Как показывают данные опросов общественного мнения за последние 50 лет, экономические спады, как правило, не приводили к устойчивому росту прогрессивных настроений в обществе. То же самое можно сказать о политических кризисах и кризисах в области здравоохранения.

Данные опросов за более ранний период ограничены, поэтому неясно, повлекла ли Великая депрессия значительный сдвиг в том, как граждане США относятся к своему правительству. Тем не менее если «Новый курс» Рузвельта и был продуктом сдвига общественных настроений влево, это было исключение, а не правило.

За эпидемией гриппа 1918 года последовали «Ревущие двадцатые» и отказ от прогрессивных реформ двух предыдущих десятилетий. Аналогичным образом экономические, политические и внешнеполитические кризисы 1970-х и начала 1980-х годов — нефтяное эмбарго, стагфляция, Уотергейт, уход США из Вьетнама, иранская революция и советское вторжение в Афганистан — открыли не новую прогрессивную эру, а проложили путь к правлению Рональда Рейгана.

Похоже, что главная причина того, что кризисы не приводят к долгосрочным изменениям в социальной политике, заключается в том, что люди быстро забывают о них или обращают свое внимание на другие проблемы. Из-за этого их убеждения и предпочтения оказываются такими же, какие они были до той или иной чрезвычайной ситуации. Изучая данные общественного мнения, относящиеся к началу 1970-х годов, автор с социологом Линдсей Оуэнс обнаружили, что рецессии, как правило, оказывают лишь временное влияние на отношение граждан США к широкому кругу экономических, социальных и политических проблем.

Из-за экономических спадов некоторые люди вынуждены беспокоиться о собственном финансовом благополучии, а не о благосостоянии других. Кроме того, противники государства всеобщего благосостояния и «ястребы» бюджетного дефицита неизменно предостерегают от новых государственных расходов, утверждая, что страна не может позволить себе дополнительное долговое бремя.

Временные расширения сети социальной безопасности, таким образом, редко становятся постоянными. Снова и снова во время спадов федеральное правительство вмешивается, чтобы оказать помощь гражданам, потерявшим работу, и вдохнуть силу в экономику, расширив доступ к пособиям по безработице, выплачивая стимулирующие компенсации и объявляя налоговые каникулы по заработной плате, предоставляя отсрочки по выплатам ссуд и многому другому. Но эти временные меры почти всегда заканчиваются после восстановления экономики.

Например, федеральное правительство дало многим американцам чек на $600 в 2008 году, снизило налоги на $400 в 2009 году. Ни одна из мер не носила постоянного характера. Конгресс также продлил право на получение пособия по безработице с шести до 12 месяцев во время рецессии 2008 — 2009 годов, как это было в случае с предыдущими рецессиями, но такое продление было отменено, когда экономика снова начала расти.

Решают партии, а не народные устремления

Добиться бесповоротного расширения социальных программ удавалось обычно через урну для голосования: прогрессивные партии в правительстве, а не кризисы создают прочную социальную политику. Так было в 1930-х годах, когда избиратели наказали Республиканскую партию за ее экономический курс и положили начало десятилетию демократического правления как в Белом доме, так и в Конгрессе.

Именно благодаря значительному большинству демократов в Конгрессе стало возможным принятие программ Великого общества президента Линдона Б. Джонсона в 1965 и 1966 годах. При тщательном изучении политики этих периодов социолог Кэтрин Ньюман и экономист Элизабет Джейкобс обнаружили, что простые граждане страны либо не могли определиться по поводу этих программ, либо относились к ним негативно. В обоих случаях продвижение прогрессивной политики было обусловлено главным образом усилиями политических лидеров, в частности Рузвельта и Джонсона.

Великая рецессия также способствовала принятию Закона о доступном медицинском обслуживании не из-за того, что американский избиратель стал клониться влево, а благодаря тому, что из Белого дома и Сената на выборах 2008 года были вытеснены республиканцы. Президентом США стал демократ, демократы получили большинство мест в Сенате, что и поспособствовало принятию закона ACA.

Но вскоре после этого их непререкаемое большинство в Сенате исчезло: сенатор-демократ из штата Массачусетс Тед Кеннеди скончался в августе 2009 года. Его место после победы на дополнительных выборах занял республиканец. Республиканские законодатели были полны решимости противостоять любым демократическим политическим инициативам, включая любое расширение государства всеобщего благосостояния. Окно возможностей закрылось окончательно в 2010 году, когда демократы потеряли контроль над палатой представителей на промежуточных выборах.

В нынешнем году демократы, по-видимому, имеют довольно хороший шанс на победу в президентских выборах и сохранение своего большинства в палате представителей. Расклад сил в Сенате менее благоприятен для демократов, но и там партия может получить узкое большинство, учитывая ущерб, который пандемия нанесла экономике.

Как и все кандидаты в президенты от Демократической партии, бывший вице-президент Джо Байден, который почти точно станет кандидатом в президенты, уже предлагал значительное расширение сферы охвата и объемов системы социальной защиты задолго до появления коронавируса. Если демократы будут контролировать Белый дом, палату представителей и Сенат в январе 2021 года, они вполне могут принять одну или несколько социальных программ, которых в США в настоящее время не хватает, таких как страхование по болезни, оплачиваемый отпуск по уходу за ребенком или всеобщее дошкольное образование.

Они могут также расширить уже существующие программы, такие как Medicare, налоговый кредит на детей, налоговый кредит на заработанный доход и жилищные ваучеры. Но любое такое изменение будет трудно законодательно закрепить. Если новое демократическое большинство в Сенате не захочет покончить с обструкцией, новые социальные расходы, скорее всего, придется проводить через процедуру примирения, которая в соответствии с правилами Сената может использоваться только один раз в год.

В ближайшие десятилетия США, вероятно, продолжат свой долгий, медленный путь к более социальной и демократической версии капитализма. Есть соблазн предположить, что вызванный коронавирусом кризис ускорит этот процесс. Может быть, так и будет. Но опыт прошлых кризисов позволяет предположить, что этого не произойдет. Если пандемия подтолкнет страну ближе к социальной демократии, то это произойдет потому, что она увеличивает шанс на электоральный успех Демократической партии, которая склонна расширять сеть социальной защиты.

Автор: Максим Исаев

Источник: https://regnum.ru/news/society/2936648.html

Исходя из того, что миссия политического образования заключается в обеспечении стабильности политической системы общества, особое значение приобретает проблема определения цели этого образования и ее деструктуризации на конкретные задачи.

Прежде всего, возникает вопрос: должно ли политическое образование быть частью элитарного образования, служить целям подготовки к политической деятельности представителей элитных групп? Или же главной, ключевой задачей политического образования в России на данном этапе является подготовка «политической личности» – «homo politicus» – человека, творящего политику своей активной политической позицией и участием в публичной политической деятельности. От того, какой вариант ответа мы выбираем, зависят содержание и модель политического образования.

Если элитарную модель политического образования можно определить в основном как «знаниевую», нацеленную на передачу соответствующих знаний об устройстве политической власти, ее механизмах, способах завоевания власти, системах ее организации и т.д., то вторую модель можно условно определить как «смысловую», нацеленную на трансляцию смыслов о сути «политического», раскрытие понятия «политического».

Совокупность указанных моделей политического образования способна охватить тех, кто обладает обыденным сознанием (а их в стране подавляющее большинство), тех, кто находится на переходном уровне, и тех, кто обладает научным сознанием.

В целях достижения своей цели – подготовки «политической личности» – человека, творящего политику своей активной политической позицией, политическое образование должно структурно состоять из трех уровней.

1. Базовый уровень, ориентированный на старшеклассников и студентов, обладающих обыденным сознанием, для которых политология и политические науки не являются основной дисциплиной.

2. Фундаментальный уровень, ориентированный на тех, кто находится на переходном уровне политического сознания и стремится к научному сознанию.

3. Высший уровень, ориентированный для тех, кто уже находится в сфере политики и стремится к специализации политической деятельности.

Сегодня отечественная система политического образования делает невообразимую попытку переключить всех граждан – и тех, кто обладает обыденным сознанием (а это большая часть населения), и тех, кто находится на переходном уровне, - на научное сознание без учета того непреложного факта, что в отличие от других носители научного сознания обладают совершенно другим типом мышления, основанном на умении абстрагироваться от этого мира, от политики и политических отношений. В то время как политическое образование направленно на основную массу людей, находящихся на обыденном и переходном уровнях политического сознания, с целью сделать большинство граждан активными или хотя бы более или менее адекватными участниками политического процесса.

Было бы принципиально неверным бескомпромиссно навязывать аудитории (в том числе старшеклассникам и студентам) роль политолога или политического философа и достаточно сложный теоретический стандарт, включающий основные политологические понятия и сравнительный анализ различных теоретических моделей и их элементов. Этот стандарт не имеет ничего общего с индивидуальной практикой политической деятельности людей и приводит к потере интереса аудитории к политическому образованию, в частности, и к политологии в целом.

Массовое политическое образование, особенно ориентированное на старшеклассников и студентов, для которых политология не является основной дисциплиной, должно быть нацелено, прежде всего, на социализацию личности и воспитание гражданина, ориентировано на его индивидуальную практику, индивидуальные интересы и возможность воздействовать на политический процесс с тем, чтобы гражданин увидел и осознал свое место в политической системе, усвоил, как используя эту систему реализовать свои гражданские права и свободы.

Что касается второго уровня политического образования (для лиц, находящихся на переходном уровне политического сознания), то оно концентрирует внимание на фундаментальных основах "политического", включая различные политические теории устройства власти, политического поведения, политического участия и т.п. Фундаментальное политическое образование формирует широкое представление о сути «политического», лишенное догматизма и идеологической зашоренности, критическое отношение к современной политической действительности в сочетании с творческой личностной установкой на ее совершенствование. В этом видится главная цель фундаментального политического образования.

И, наконец, высший уровень политического образования подразумевает профессиональное образование, специализированное по видам деятельности. Например: государственное (административное) управление; парламентаризм и организация деятельности публичных выборных органов государственной власти; "третий сектор" и организация деятельности неправительственных общественных объединений и т.д. Перечень курсов (циклов, дисциплин), входящих в состав политического образования высшего (профессионального) уровня, обязан быть гибким, быстро откликающимся на запросы и проблемы реальной политической практики. Можно сказать, что этот уровень должен отвечать современным требованиям лиц, непосредственно принимающих политические решения, и лиц, вырабатывающих предложения для этих решений (политических советников, консультантов, помощников).

Иными словами, речь идет о необходимости нахождения оптимального соотношения теоретических и прикладных (инструментальных) аспектов политологического образования на каждом из его уровней.

Не менее важной с точки зрения обеспечения выполнения целей и задач, стоящих перед политическим образованием, является проблема соотношения политического образования и политического воспитания. В современной России они зачастую вступают в конкурентные взаимоотношения между собой, что ведет к возникновению противоречий между ними.

С одной стороны, мы наблюдаем разрыв между тем, чему мы учим, и тем, как воспитываем. Надо ли говорить о том, что такой разрыв «заживо хоронит» все благие цели политического образования.

Второй тип противоречия – это когда воспитание стремится подменить собою образование, взять на себя несвойственные ему функции «учить уму-разуму», навязывать человеку знание, рожденное чувством, переживанием, при этом прямо или косвенно выдавая его за знание, рожденное разумом (в данном случае – эмпирической наукой). Другими словами, тот, кто должен учить, вместо знаний дает своим слушателям субъективные политические оценки, а это уже не образование, это – политика. И прав был Макс Вебер, когда писал: «... Пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории. Пророку и демагогу сказано: "Иди на улицу и говори открыто"».

Ясно одно: для общества и индивидов нежелателен и контрпродуктивен как разрыв между образованием и воспитанием, так и подмена одного другим. Мы должны прочертить четкую грань между собственно политическим образованием, гражданским воспитанием и индоктринацией, когда образование не столько «образовывало», сколько воспитывало, «переделывало» человека, преследуя цель сформировать у обучаемого соответствующий политический идеал, представить окружающую действительность как производную от этого идеала.

В связи с этим, во-первых, было бы полезно профессиональному сообществу преподавателей, занятых политическим образованием, выработать нечто вроде «цехового кодекса чести», в котором определить, каким должен быть преподаватель, занятый политическим образованием, что он вправе делать, а от чего должен воздерживаться и т.п. (например, за основу можно было взять т.н. «Бойтельсбахское согласие», выработанное в Германии педагогическим сообществом в сфере политического образования).

Во-вторых, мы должны исходить из императива неразрывности исследовательской практики и преподавания. Необходимо избавляться от того положения, когда преподаванием занимаются «чистые преподаватели», не знающие актуальной политической реальности и не исследующие ее методами своей науки. Кстати, это положение содержится в Государственном стандарте по специальности 020200 – «Политология, должна обеспечиваться педагогическими кадрами, имеющими, как правило, базовое образование, соответствующее профилю преподаваемой дисциплины, и систематически занимающимися научной и/или научно-методической деятельностью».

В-третьих, те учебные заведения и кафедры, а также преподавательские научные коллективы, которые ведут активную научную работу по наиболее актуальным направлениям изучения политических явлений и процессов, происходящих в нашем Отечестве, должны претендовать на государственный образовательный заказ и тем самым повышать свой статус как образовательного учреждения.

Обеспечению стабильности политической системы общества через развитие политического образование отнюдь не способствует ситуация, сложившаяся на российском рынке политических услуг. Сегодня разного рода политические комментаторы, располагающие каналами выхода на максимально широкую общественную аудиторию, влияют на политическое образование общества заметно активнее, чем институт академического политического образования. В целом, видно, что и власть, и, в какой-то мере, общество в современной России склонны отвергать неприятные истины, получаемые политической наукой, предпочитая иметь дело с мифами.

Не менее важным для понимания места и роли политического образования в современной России является вопрос о том, что вкладывается в понятие «стабильность». Вопрос далеко не праздный, он сущностный. От этого также зависит построение системы политического образования и его эффективность. Честно говоря, я бы вообще вел речь не о «стабильности», а об «устойчивости», поскольку вся российская история свидетельствует: у нас «стабильность» ассоциируется с застоем, «болотом».

Смысл и значение понятия «устойчивости» в либеральной и патерналистской когнитивной матрице различны. В либеральном смысле понятие "устойчивости" близко к понятию «устойчивого баланса», т.е. сохранения некоего динамического равновесия (между обществом и государством, правами личности и коллективными правами, между различными группами интересов и т.п.). Риск потери устойчивости связан с разбалансировкой механизма его «поддержания» (пример - эквилибрист на проволоке). В этом смысле речь идет, образно говоря, об «устойчивости при переходе из точки (состояния) А в точку (состояние) В».

В патерналистском смысле понятие устойчивости ассоциируется с «сохранением иерархии» (ценностей, целей, приоритетов, иерархии смыслов, а также фактического положения, т.е. статуса отдельных частей системы). Это совершенно иная ассоциация. Она сродни скорее выстраиванию пирамиды, в процессе проектирования и создания которой архитектор озабочен тем, чтобы она не рухнула. Пирамида должна расти строго вверх, не отклоняясь от вертикали. Всякое отклонение на каком-либо уровне от основания пирамиды угрожает ей разрушением. Иными словами, речь идет об «устойчивости вертикально ориентированной конструкции, которую можно достраивать, но рискованно перестраивать, поскольку это может угрожать разрушением всей конструкции или ее части».

Представляется, что вся наша система политического образования (не в смысле ее построения, а в смысле содержания) больше тяготеет ко второму пониманию устойчивости, формирует его у аудитории. Но жесткое иерархическое построение систем далеко не во всех случаях оказывается эффективным. Свидетельство тому – усложняющийся и мало предсказуемый современный мир, подверженный бифуркционным (скачкообразным) изменениям, расширению сетевых структур, успешно конкурирующих с жесткими иерархиями. Сможем ли мы учесть в политическом образовании эти противоречия и выработать подходы, адекватные складывающейся очень непростой ситуации? Вопрос остается открытым.

Заметим, что несмотря ни на что (а, возможно, вопреки всему), в российском обществе сохраняется интерес к реальной политике, к тому, что делает и чем живет власть, что она предполагает сделать для создания лучших условий жизни различных социальных слоев и групп, чего она не делает и по какой причине, почему мы живем недостаточно хорошо, и как будем жить в ближайшей перспективе, куда идет наша страна, какое место в мире она занимает и почему. От того, насколько своевременно будут получены ясные и правдивые ответы на эти и подобные вопросы, насколько убедительными, заслуживающими доверия будут сопровождающие их объяснения, насколько обнадеживающими окажутся найденные решения имеющихся актуальных проблем, - от этого в значительной мере зависят и социальное самочувствие в обществе, и стабильность политической системы, и устойчивость власти, и судьба в России самого политического образования.

В целом проблему необходимо рассматривать шире – образование (а политическое образование в первую очередь) должно стать прорывной площадкой для развития всего российского общества. Это непростая задача. Необходимо выделить цели общецивилизационного развития и на этой основе – цели конкретных направлений социокультурных прорывов в различных сферах и отраслях России и спроецировать их на сферу политического образования. Созидательная миссия политического образования сможет быть выполнена при условии успешной реализации заявленных целей образования через более высокие темпы и качество обучения, более интенсивный способ жизни внутри самой системы политического образования, опережающие другие сферы российского общества.

Автор: Вячеслав Петров, кандидат философских наук, главный редактор сайта «Политическое образование»

Примечание: статья была подготовлена в декабре 2010 года для интернет-журнала «Политическое образование»

Мнение Романа Хорошева, основателя краудлендинговой платформы Джетленд

Ректор ВШЭ предупредил о риске обеднения среднего класса в России. Богатые в результате кризиса обеднеют, но останутся богатыми, а среднему классу грозит скатывание в бедность, заявил в интервью РБК ректор ВШЭ Ярослав Кузьминов. Вот как это прокомментировал финансовый аналитик Роман Хорошев:

«Определение уровня богатства и бедности всегда вызывает множество методологических споров. Особенно это касается среднего класса. Например в США существует 4 типа социальной стратификации этого определения. По мнению Института социологии РАН представитель среднего класса России зарабатывает не меньше 34 300 рублей в месяц, является работником умственного труда, имеет среднее специальное или высшее образование, а также оценивает себя минимум на 4 из 10 на социальной лестнице.

Скатывание в бедность среднему классу пока не грозит, но это может быстро произойти при продолжении ухудшения экономической обстановки. Величина прожиточного минимум в 2020 г. составила 12 130 рублей. При этом медианная заработная плата по итогам апреля 2019 г. по данным Росстата составила 34 500 рублей. Вследствии отсутствия помощи от государства множество предпринимателей, составляющих средний класс, уйдут в серую зону. Это означает, что их доля существенно не изменится, но сменит форму в пользу меньшей прозрачности. К тому же далеко не все потеряли работу и прошли через болезненный этап снижения заработной платы. Множество работников бюджетной сферы, государственных и крупных компаний продолжают получать заработную плату и премии. Учитывая, что спектр возможных трат у таких работников из-за самоизоляции существенно сократился, этот сегмент наоборот наращивает своё благосостояние, что может выразиться в ускоренном росте экономики в момент начала её восстановления».

Автор: Полина Зиновьева

Источник: https://fedpress.ru/expert-opinion/2488616

В западных странах неожиданно развернулись дискуссии относительно будущего капитализма. Под воздействием двойного шока от Брекзита и избрания Д. Трампа президентом США доминирующая неолиберальная экономическая модель оказалась атакованной как слева, так и справа. Многие развивающиеся страны уже отказались от неолиберализма. Их разнообразный опыт показал возможности будущего экономического развития и вероятные политические трансформации в постнеолиберальном мире.

Современные концепции неолиберализма

Спустя десять лет после глобального финансового кризиса начались широкие дебаты в США и Европе по поводу будущего моделей капиталистической экономики и необходимости нового экономического мышления [См., например: Rodrik Rescuing...]. Эта дискуссия стимулировалась экономическими неудачами, способствовавшими не только кризису, но и более глубокому пониманию того, что доминирующая неолиберальная парадигма принесла неудовлетворительные результаты многим людям во многих странах на протяжении многих лет. В последнее время исследователи и политические деятели левого и правого толка в США, Великобритании, Франции и Германии начали искать альтернативные возможности построения и организации общества.

Дебаты также разгорелись и в развивающихся странах, где неолиберализм распространялся в рамках политики Вашингтонского консенсуса, проводимой Мировым банком, Международным валютным фондом и Министерством финансов США. Но даже на пике своей популярности эта политика не была универсальной для экономического развития. Неоклассическая экономика всегда сталкивалась с трудностями в решении ключевых проблем развития. Как построить нацию на развалинах колониализма? Как выстроить сильные и эффективные институты и правоприменение в странах со слабой и неэффективной бюрократией? Являются ли конкурентные преимущества в сельском хозяйстве единственным фактором устойчивого развития в развивающихся странах? Является ли иностранная помощь необходимой, достаточной или даже полезной? Играют ли мировая торговля, инвестиции и налоговые правила против развивающихся стран? Эти ключевые вопросы не находят исчерпывающих ответов в экономике неоклассического равновесия.

Термин «неолиберализм» является очень спорным, поскольку он часто используется разными людьми для обозначения разных явлений. Можно выделить три разные, но связанные между собой концепции неолиберализма.

Неолиберализм как образ мысли.

В 30-е годы, когда рыночная экономика столкнулась с вызовом нацизма и коммунизма и (в меньшей степени) кейнсианства, группа либерально мыслящих интеллектуалов в Европе и Америке почувствовала необходимость продвижения альтернативного дискурса, ставящего во главу угла приоритет ценового механизма, частных предприятий, конкуренции и беспристрастного государства. Эти люди самоорганизовались в рамках общества «Мон Пелерин» во главе с Фридрихом фон Хайеком в 1947 г., охватив в последующем ряд мозговых центров, университетов и средств массовой информации. До сих пор эта активная группа неолиберальных ученых и историков оказывает существенное влияние на общественную мысль [Slobodian].

Неолиберализм как академическая теория.

В этом значении неолиберализм относится к академическим исследованиям экономики на основе неоклассических моделей. Эти модели являются неолиберальными в том смысле, что основываются на индивидуальном выборе характера потребления и производства. Агрегированные предпочтения индивидуумов и фирм ведут к формированию кривых предложения и спроса, которые и составляют сам рынок. Исходя из того, что эти агенты оптимизируют принятие своих решений, экономисты предполагают формирование стабильного и оптимального равновесия в экономике. Государству также отводится определенная роль в области налогов и расходов, которая должна максимизировать функцию социального благосостояния. Во второй половине ХХ в. неоклассическая экономическая теория стала ортодоксально доминирующей в университетах Европы и особенно США.

Неолиберализм как политическая практика.

В данном случае неолиберализм составляет суть экономической политики, которая проводится разными государствами, исповедующими те же принципы индивидуализма и рынка, что и неолиберальные мыслители. С конца ХХ в. проводимый М. Тэтчер в Великобритании, Р. Рейганом в США и А. Пиночетом в Чили неолиберализм как политическая практика провозгласил мантру «стабилизации», «приватизации» и «либерализации». Он признавал за государством только легкое вмешательство и регулирование (прежде всего в финансовой области) и исключал всякую промышленную политику, а также использовал логику рыночной конкуренции в деле перераспределения ресурсов, где только возможно, включая образование и здравоохранение. Принцип неолиберальной политики был поддержан организованным движением интеллектуалов и распространением неоклассической теории экономики.

В настоящее время определение неолиберализма ставится под сомнение не только потому, что оно часто используется для этих трех пресекающихся между собой, но не идентичных концепций, но и потому, что во всех этих случаях нет единой определенной идеи, а присутствует скорее совокупность двусмысленностей. Например, основатели общества «Мон Пелерин» пришли к согласию в отношении идеологии приоритетности рынка над централизованным планированием, но разошлись относительно вопросов социальной политики. Или, скажем, существует достаточно много вариантов неоклассической экономики, таких как монетаризм и экономика предложения. Имеют также место дискуссии и разногласия между приверженцами ее практик. В качестве политической практики неолиберализм приспосабливался теми или иными элитами к местным условиям и особенностям, что приводило к значительным расхождениям [Ban].

Такая пластичность позволила некоторым критикам даже говорить о бессодержательности этого термина [Conway]. Наиболее политизированным и, следовательно, наиболее размытым остается значение неолиберализма как политической практики. Тем не менее существует ряд фундаментальных принципов, которых придерживаются практики неолиберализма при проведении экономических и политических реформ. К этим принципам относятся:

– приоритет частной собственности; свобода заключения контрактов с другими частными агентами находится в центре экономической свободы и является условием всех других свобод;

– конкуренция и рыночные механизмы – лучшие формы организации экономики, политики и общества;

– роль государства и международных институтов заключается в обеспечении прав собственности и защите рынка от «популистских» вызовов.

Таким образом, основными направления неолиберальной политики, особенно для развивающихся стран, выступают:

– дерегулирование местных рынков и устранение контроля над ценами для поощрения конкуренции;

– приватизация государственных предприятий и, по возможности, перевод сферы услуг (коммунальное хозяйство, здравоохранение, образование) на рыночные принципы;

– либерализация финансовых рынков;

– минимизирование торгового протекционизма и открытие национального рынка для международной конкуренции;

– ограничение возможностей государства по формированию бюджетного дефицита и аккумулированию долга;

– устранение государственных субсидий и «отбора победителей» среди национальных фирм и отраслей;

–усиление юридической защиты прав собственности.

Обращает на себя внимание, что неолиберальная повестка ничего не говорит о вопросах экологии и неравенства и не предполагает каких-либо действий в этих направлениях. Иными словами, у неолиберальной практики существует набор приоритетов, которых она придерживается, оставляя за бортом менее значимые, с ее точки зрения, вопросы. Более того, неолиберальная практика часто игнорирует даже некоторые постулаты самой неоклассической теории, которая допускает провалы рынка и государства, а также ранжирование социальных приоритетов.

Неолиберализм под угрозой

Надо отметить, что термин «неолиберализм» чаще используется его противниками, чем сторонниками. Антинеолиберальная риторика характерна для антиглобалистского движения уже на протяжении десятилетий. На многих развивающихся рынках наблюдается отход от неолиберализма, достигший своего пика в 1990-е годы. С тех пор случился ряд экономических и политических потрясений и шоков, начиная с азиатского финансового кризиса и кончая движением «Розовый прилив» в латинской Америке и «Арабской весной», которые заставили политиков проводить более интервенционистскую и менее догматичную экономическую политику.

Нынешнее сопротивление ортодоксальному неолиберализму наблюдается не только в периферийных странах развивающегося мира, но и в самом центре этой идеологии – США и Великобритании. Неолиберализму бросают вызов не только левые критики и традиционные его противники, но и консервативные институты. Внутри академического сообщества набирает силу неортодоксальный подход к экономической теории [Mason]. Даже в среде экономического мейнстрима наметилось четкое движение прочь от исследования «хомо экономикус» – идеализированного неолиберального, абсолютно «совершенного» и эгоистичного индивидуума – в сторону включения в анализ элементов психологии и социологии и приближения к реальному миру.

Тем временем и среди политиков антинеолиберальный подход набирает силу – как на правом фланге (в Венгрии и Польше), так и на левом (в Мексике). Растущая оппозиция неолиберализму тесно связана с чувством неудовлетворенности от процесса глобализации, утратой доверия к основным международным институтам. Например, компания Edelman Trust Barometer в 2018 г. провела опрос и установила, что в 20 из 28 ведущих стран мира более 50% населения не доверяет существующим институциональным структурам, деятельность которых базируется на неолиберальных принципах [2018Edelman…].

Эксперты выделяют пять основных факторов утраты неолиберализмом своей популярности.

Успех Китая.

Сегодня Китай – предмет зависти многих развивающихся стран благодаря своему историческому успеху в деле сокращения бедности и обеспечения высоких темпов экономического роста. Сначала успех Китая пытались объяснить в рамках неолиберальной концепции, как результат рыночно ориентированных реформ, обеспечивших впечатляющее экономическое развитие. Но надежда неолибералов на то, что экономическая либерализация приведет, в свою очередь, к политической, не оправдалась, и поэтому данный опыт нельзя рассматривать в качестве неолиберального успеха.

Что еще хуже для неолибералов, успешное экономическое развитие Китая является результатом сильного государства, государственных предприятий и государственного контроля над банковской системой и стратегическими отраслями, а также их координации в рамках государственного планирования. Независимо от роли технологий 5G, геостратегических планов типа «Один пояс – один путь» или «Сделано в Китае 2025», история Китая представляет собой иллюстрацию альтернативы неолиберализму.

Планетарные проблемы.

Ученые по всему миру высказывают обеспокоенность по поводу глобального потепления и других планетарных проблем, решение которых необходимо для успешного экономического развития. Рыночные же решения, очевидно, оказываются недостаточными или неэффективными из-за слишком короткого периода целеполагания. Альтернативой рыночному подходу выступают коллективные усилия государств, в том числе в рамках развития наднациональных институтов. Киотский протокол был первой неудачной попыткой планового ограничения углеродных выбросов на глобальном уровне. Парижское соглашение по климату усиливает роль государства по сравнению с рынком, но рискует оказаться в положении «слишком мало и слишком поздно» при отсутствии механизма реализации. Ученые выступают за более активные действия государства в этом направлении, что не соответствует неолиберальной концепции.

Концентрация власти корпораций, особенно в наукоемких отраслях.

Одна из центральных установок неолиберализма заключается в представлении о конкуренции как главном драйвере инноваций и прогресса, а также в контроле за усилением власти крупных корпораций. Неолиберализм – это непримиримый оппонент монополий и их союзов.

Сегодня с ростом крупных корпораций неолиберальный лагерь раскололся. С одной стороны, неолиберальная поддержка частных свободных предприятий и минимизации регулирования отвергает государственное вмешательство. С другой, возможности технологических компаний эксплуатировать цифровые платформы для достижения беспрецедентных масштабов производства приводят к чрезмерной концентрации экономической мощи. Годовой доход пяти компании (FAANG) – Facebook, Apple, Amazon, Netflix и Google – достигает 1 трлн долл., что эквивалентно ВНП Индонезии и больше соответствующего показателя Турции и Саудовской Аравии.

Размеры технологических компаний придают им чрезмерную силу и власть, которые пока трудно оценить. Использование социальных сетей и медиа для манипулирования при голосовании, персональных данных и информации – для получения прибыли, потенциальное антиконкурентное поведение бьют в самое сердце неолиберализма с его приматом индивидуального выбора. Отношения между государством, как важнейшим игроком общества, и крупными корпорациями являются фундаментальным вызовом неолиберальным установкам, особенно в малых странах, у которых не хватает сил или понимания для эффективного выстраивания таких отношений. В развивающихся странах проблема захвата корпорациями государства возникла задолго до появления технологических гигантов. В довершении всего, технологические компании оказались в центре процесса ухода от налогов и перевода прибылей в более привлекательные юрисдикции, что дополнительно сокращало общественную поддержку глобализации.

Проблемы неравенства.

По данным компании Oxfam, неравенство в мире вышло из-под контроля: 1% самых состоятельных людей богаче остальных 6,9 млрд человек. Самые богатые в мире заплатили лишь 4% от всех налогов. Одна из причин такого сверхбогатства – снижение налоговых ставок для богачей и крупнейших корпораций, а также их уклонение от уплаты налогов, считают эксперты Oxfam [Time to Care]. С 1945 г. максимальная ставка подоходного налога в США достигала 90%, к 1980 г. она снизилась до 70%, а сейчас не превышает 40%. В развивающихся странах максимальная ставка налога на доходы еще ниже – 28%. В некоторых странах бедные люди и вовсе платят больше налогов, чем богатые. Например, в Бразилии эффективная ставка для 10% беднейших людей превышает 30%, а для 105 богатейших граждан составляет 20%. За 2011 – 2017 гг. средняя зарплата в странах G-7 выросла только на 3%, а дивиденды корпораций – на 31%. Рост неравенства мешает росту самой экономики. По расчетам МВФ, при увеличении доходов богатейших слоев населения на 1% рост ВВП замедляется на 0,1 п.п., а при аналогичном увеличении доходов беднейших – ускоряется на 0,4 п.п. [Холявко]

По данным ОЭСР, треть всех семей в развитых странах являются экономически уязвимыми и не имеют достаточных финансовых активов, чтобы поддерживать жизненные стандарты выше уровня бедности, по крайней мере, на протяжении трех месяцев в году. Высокий уровень имущественного неравенства является главным препятствием для межпоколенческого равенства возможностей. С ростом неравного распределения рыночных доходов ответственность государства в деле налогового перераспределения возрастает. В развивающихся странах с менее эффективной налоговой системой проблема исправления последствий распределения рыночных доходов стоит особенно остро.

Финансовые кризисы.

Согласно данным МВФ, в период с 1970 по 2012 г. в мире произошло 432 эпизода систематических банковских кризисов или кризисов суверенного долга, что составляет примерно 10 кризисов в год [Valencia, Laeven]. Кризисы оказываются распространенным явлением, продуцируют долгосрочные макроэкономические эффекты и вызывают острые дискуссии относительно эффективности соответствующих политических мер противодействия. По своей природе кризисы означают внезапное нарушение процесса равновесия. Неолиберальные принципы точечного регулирования, слабого государства и свободного движения капитала мало соответствуют желанию и необходимости борьбы с финансовыми кризисами. В таких разных странах, как Индонезия, Исландия или Ирландия, борьба с финансовыми кризисами увеличивала государственный долг до уровня в 70% от ВНП. Неоклассическая экономика мало что может сказать о том, как можно избежать кризиса или управлять им. Но размер и воздействие Великого финансового кризиса 2007/2008 гг., помноженные на отсутствие какой-либо системы раннего предупреждения, повергли в шок научное экономическое сообщество и существенно разрушили неолиберальные надежды, что рынки могут саморегулироваться и самонастраиваться.

Существующие глобальные экономические институты в общем и целом предназначены для проведения взаимозависимой политики среди стран с фундаментально похожими экономическими моделями и системами. Например, правила ВТО выделяют «рыночные» и «нерыночные» экономики, но не делают четких различий между разными подходами к организации экономики внутри этих двух групп. Это уже создает проблемы, поскольку члены ВТО не соглашаются, например, с тем, что эта организация считает недопустимыми субсидиями [Wu]. Аналогичным образом большая часть советов, предлагаемых Мировым банком и МВФ, предполагает один «правильный» подход к управлению для всех стран.

Экономические стратегии и неолиберализм

Теперь осталось мало сомнений, что последние тенденции и события вышли за пределы «новой нормальности» и породили новую траекторию развития, отличающуюся от преобладавшей парадигмы экономического роста на базе глобализации. Это видно по новым направлениям экономической политики США, Брекзиту, напряженным отношениям в ЕС, резко возросшей роли Китая в мировой экономике, а также растущему неравенству и несправедливому распределению богатства даже в развитых странах. В новых условиях и обстоятельствах, связанных также с прорывными технологиями, ростом национализма, старением населения и доминированием Китая в Восточной Азии, развивающиеся страны сталкиваются с новыми проблемами в дополнение к старым.

В этих обстоятельствах принципы Вашингтонского консенсуса, включающие в себя глобализацию, свободу торговли, ее рост в рамках глобальных цепочек стоимости, свободный перелив капитала и транснациональных операций глобальных компаний, фундаментально меняются. Одни эксперты говорят о «Пекинской модели», другие – о фрагментации мира на региональные блоки или даже национальные экономические зоны. В рамках этого широкого спектра мнений развивающиеся страны склоняются к национально ориентированной стратегии развития, установлению большего контроля над капитальными потоками, более агрессивному управлению обменными курсами, более активному стимулированию государственных предприятий и более агрессивной промышленной политике.

Одним из наиболее успешных примеров в этом отношении оказался Сингапур, в котором государство инвестировало в квазипубличные компании и государственные корпорации на рыночных принципах, избежав при этом большой коррупции. Китай смог очень эффективно использовать принципы международного экономического порядка для проникновения на глобальные рынки, используя весь арсенал инструментов государственной политики [Rodrik Straight...].

Кроме Китая и Сингапура, эффективно использовали международные рынки в своих национальных экономических интересах также Малайзия (в 1980 – 1990-х годах) и Вьетнам (в 1990 – 2000-х годах). Малайзия, как и Сингапур, была селективна и настойчива в привлечении наукоемких иностранных прямых инвестиций и предоставляла стимулы для национальных предприятий, производящих компоненты обрабатывающей промышленности. Вьетнам организовал экспортные перерабатывающие зоны, которые привлекли гигантские объемы инвестиций и создали много рабочих мест. Государственные предприятия оказались особенно эффективными в отраслях естественных монополий. В других сферах они использовали государственные субсидии и дешевый кредит.

Сторонникам свободы торговли, базового принципа современного неолиберализма, приходится сталкиваться с серьезной неспособностью ВТО решать проблемы регулирования сферы услуг, интеллектуальной собственности и государственного капитализма, а также противостоять последствиям Брекзита и сокращению эффективности отдачи от свободной торговли во всех крупных торговых союзах. Более того, текущая торговая война между США и Китаем переросла из экономической в острую политическую форму. Особенно неприятные последствия это несет для развивающихся стран, поскольку США и Китай, крупнейшие экономики мира, находятся в состоянии переформатирования своей торговой политики, а будущие торговые соглашения несут на себе отпечаток серьезной неопределенности. Многие развивающиеся страны сталкиваются с жесткими преградами в их стремлении закрепиться в сегментах с большей добавочной стоимостью на рынках развитых стран. Для них обещания и ожидания того, что свобода торговли и открытость приведут к процветанию, на практике не материализовались. Разумеется, слабые результаты экспорта связаны и с такими факторами, как неразвитая логистика, высокие энергетические издержки и низкая производительность. Но эти обстоятельства еще больше подталкивают развивающиеся страны к импортозамещению и более агрессивной промышленной политике.

Важным фактором, работающим в противоположном направлении, остается китайский проект «Один пояс – один путь», который обладает потенциалом снижения некоторых инфраструктурных проблем и может стимулировать торговлю в будущем. Однако его реализация способна привести к дальнейшему росту задолженности Китая. Инвестиции в рамках этого проекта осуществляются на коммерческой основе, но их точные условия часто непрозрачны. Многие страны могут оказаться чрезмерно закредитованными и не получить желаемой отдачи от этого проекта, если инвестиции не будут тесно связаны с национальной экономикой.

В этой связи перспективы того, что международная торговля будет и дальше способствовать экономическому росту, весьма неопределенны и зависят от продолжительности и эффекта нынешних торговых конфликтов, способности международных систем найти новый политический баланс, а также от того, откажется ли Китай достаточно быстро от трудоемких отраслей, передав их в другие страны, пока новые технологии производства не успели устареть. В этих условиях развивающиеся страны стараются проводить политику, направленную на развитие и формирование конкурентных отраслей (по крайней мере, для региональных рынков) и ограничение деятельности некоторых глобальных игроков до тех пор, пока они не поделятся соответствующими своими технологиями. Такая политика будет успешной при условии стимулирования экономической активности национальных частных и государственных компаний.

Все страны имеют определенный набор стимулов, влияющих на перераспределение ресурсов, но некоторые проводят в этом отношении активную и агрессивную политику с четко установленными целями. Наиболее эффективно такая политика осуществляется в странах Восточной Азии. Разумеется, у этой промышленной политики есть определенные издержки, но она помогла таким странам, как Южная Корея и Китай, превратиться в ведущие экономики мира.

Агрессивная промышленная политика не была бы успешной без эффективного экономического управления, высоких норм сбережений и инвестиций, постоянного мониторинга и четкого долгосрочного видения экономики, поддерживаемого жесткими политическими мерами. Здесь уместно отметить некоторые общие особенности управления в странах, достигших наибольшего успеха. Общей объединяющей чертой таких стран, как Южная Корея, Малайзия, Сингапур и Китай в Восточной Азии, а также Руанда и Эфиопия в Африке, был стабильный и продолжительный политический режим, способный артикулировать и эффективно реализовывать долгосрочные экономические цели (таблица 1). 

Таблица 1. Факторы успешной экономической политики в ряде стран

 Источник: Beyond Neoliberalism. Insights from Emerging Markets. Brookings Institution, N.Y. April 2019.*Годы, указанные в таблице, отражают достижение страной уровня душевого дохода выше среднего по миру или 4000 долл. в ценах 2016 г. по критериям Мирового банка.

Как видно из таблицы, инструменты и средства, их интенсивность различны в разных странах, но одно нельзя отрицать: во время активной и агрессивной промышленной политики в каждой из рассматриваемых стран не происходило резкой смены политического режима, что обеспечивало непрерывность и последовательность в применении различных взаимодополняющих инструментов [Brady, Spence].

Большинство стран использовали политику предоставления субсидий. Однако ключевым элементом ее является разработка основы их предоставления и методов оценки их успешности. Так, в Южной Корее льготные кредиты предоставлялись при условии выполнения компаниями определенных экспортных обязательств с целью проникновения на зарубежные рынки, а также достижения компаниями, такими как Samsung и Hyndai, значительных размеров и превращения их в компании мирового уровня. Китай также стимулировал внутреннюю интенсивную конкуренцию для превращения национальных компаний в глобальные и обеспечивал их государственное финансирование. Таким образом, общей чертой обеих стран была организация жесткой конкуренции среди компаний, поскольку без внутренней конкуренции трудно добиться успехов в международной конкуренции [Leipziger,Dahlman].

Изменения, происходящие в глобальной экономике, указывают на то, что существуют пределы открытости рынков. Происходят глубокие изменения в технологиях, что также накладывает ограничения на преимущества, ранее связанные с глобальными цепочками стоимости, и приводит к развитию процесса решоринга в развитых странах. Преимущества свободной торговли в будущем окажутся меньшими по сравнению с прошлым, и внешние источники роста будут более ограниченными [Constantinescu, Mattoo, Ruta].

В послевоенный период новые технологии обеспечили экономический рост и повышение жизненного уровня населения. При этом опасения, возникшие в 1960-х годах в отношении автоматизации производства и потери рабочих мест, большей частью не материализовались. Компьютерная революция резко увеличила эффективность и производительность. Последние же технологические достижения и интернет вещей, судя по прогнозам, окажут более глубокое воздействие на будущую занятость. Искусственный интеллект, роботы, беспилотные автомобили и другие подобные системы приводят к кардинальным сдвигам в характере и размещении производства. Это выражается в реверсе процесса офшоринга товаров и даже услуг, таких как колл-центры. Полную картину влияния на торговлю и рынок труда пока трудно предугадать, однако направление сдвигов очевидно [Dahlman].

Новые технологии предлагают более дешевые и доступные услуги в области финансов, здравоохранения и информационного обеспечения. Но они способны существенно сократить низкооплачиваемые рабочие места. В этих условиях страны вынуждены прибегать к защите своих рабочих мест и повышать тарифные и нетарифные барьеры. В соответствии с предсказанием Дж. Стиглица, глобализация делит мир на выигравших и проигравших, выгоды от торговли снижаются, издержки адаптации растут, поддержка свободной торговли сокращается и национализм становится все более преобладающим в странах со средним уровнем дохода [Stiglitz].

Даже в развитых странах остро стоит проблема регулирования деятельности производителей новых услуг, которые достигли доминирующих позиций на рынке [Tirole]. Многие крупнейшие корпорации вышли из сектора цифровых технологий и манипулируют ценовой политикой, затрудняющей появление новых компаний. Проблема может еще более обостриться по мере внедрения новых технологий в системы водоснабжения, коммунального хозяйства, городского транспорта и других секторов, где они еще не так широко представлены.

Государственная поддержка технологий и повышения квалификации связана с новыми типами государственных предприятий. Для малых по размерам и экономической мощи стран региональная кооперация приобретает решающее значение. Такой подход является отходом от глобальной открытости, пропагандировавшейся ГАТТ и ВТО, которая в настоящее время безвозвратно разрушена и заменяется двухсторонними соглашениями и защитой национальных интересов.

В последнее десятилетие резко возросла привлекательность государственных суверенных фондов национального благосостояния. Современное состояние экономики свидетельствует о повышении их роли и в будущем. Формируется новая бизнес-модель государства с расширением государственного предпринимательства. Недавнее принятие Германией «Национальной промышленной стратегии 2030», которая включает меры по защите национальных компаний от поглощения их Китаем, поддержке и развитию национальных чемпионов и более глубокому участию государства в деятельности корпораций, – один из конкретных примеров этой тенденции [German IndustrialPolicy…].

Торговая политика продолжает свое движение в сторону двухсторонних и региональных форм, резко контрастируя с тенденцией предыдущих пяти десятилетий, а национальные цели доминируют над глобальными. По словам Д. Родрика, мы наблюдаем сжатие гиперглобализации [Rodrik The Globalization...]. Экономисты думают больше о М. Портере и меньше о Д. Рикардо, когда ищут пути усиления конкурентных позиций своих стран, предпочитая использовать стратегические инвестиции, более селективную защиту рынков и более активную поддержку новых отраслей и услуг. В условиях биполярного мира и доминирования США и Китая в глобальной экономике страны вынуждены искать новые стратегические альянсы. Идеологии типа неолиберализма все меньше соответствуют такой конфигурации доминирующих экономических акторов. Появляются перспективы возникновения большого разнообразия национальных политик.

В то же время в мире, где капитал значительно более мобилен, чем рабочая сила, и где технологии меняются со все возрастающей скоростью, появляется потребность в усилении политики, защищающей рабочие места и обеспечивающей приемлемый уровень доходов населения, находящегося на нижней ступени пирамиды благосостояния. Даже если такая политика осуществляется ценой краткосрочного экономического роста.

Неспособность защитить рабочие места и обеспечить достойный уровень доходов и жизненных стандартов – особенно для тех, кто пострадал в результате глобализации и быстрых технологических изменений – ставит под удар ключевые драйверы, обеспечивавшие последние тридцать лет экономический рост и рост благосостояния.

Некоторые экономисты идут дальше и утверждают, что без активной интервенционистской политики государства будет трудно остановить процесс концентрации доходов и богатства на самом верху пирамиды [Piketty]. Существует также риск, что растущая концентрация богатства и доходов приведет к захвату институтов, рынков и политического процесса, что сделает перспективы вмешательства государства в процесс сокращения неравенства еще менее вероятным. Именно в этой области неолиберальная модель нуждается в коренном пересмотре.

Политические аспекты неолиберализма

Экономическая политика не существует в вакууме. Ее оформление и реализация зависят от политического процесса и от того, кто платит за это и кто получает выгоду. Экономическая политика и ее результаты, в свою очередь, определяют общую политику и ее результаты. Эти две части невозможно отделить друг от друга.

Адепты неолиберализма часто игнорируют особенности политического процесса. Призывая к «хорошему управлению», неолиберализм делает акцент на «лучших практиках», полагая их универсально применимыми ко всем странам и игнорируя тот факт, что политический контекст может как способствовать, так и препятствовать проведению экономической политики.

Сегодня ясно, что политическая составляющая неолиберальной модели не была повсеместно успешной. Хотя число демократий в мире и увеличилось, много стран остаются авторитарными.

На волне кризиса 2008 г., нанесшего сильный удар по неолиберализму, многие аналитики посчитали, что такой глубокий сбой рыночного капитализма приведет к политическому полевению и отказу от ключевых неолиберальных принципов. Встал и вопрос, что же придет им на смену. Эксперты в США предположили возвращение к более регулируемому кейнсианскому либерализму. В Европе многие эксперты пошли еще дальше и предположили движение в сторону новых форм социализма.

В развивающихся странах неолиберализм также потерял после кризиса привлекательность и сторонников. И наоборот, китайская модель с жестким вмешательством государства завоевала симпатии. В настоящее время экономическую модель в развивающихся странах можно охарактеризовать как смесь кейнсианства, неолиберализма и социализма.

В социальных науках уже давно идет дискуссия о взаимосвязях капитализма, экономического развития и демократии. Сторонники теории «модернизации» утверждали, что экономическое развитие является важным фактором развития демократии [Lipset]. Предполагалось, что развитие рыночных экономических институтов и демократических политических институтов идут рука об руку; что существует гармония между логикой экономического либерализма и демократическим принципом «один человек – один голос», и что индивидуумы действуют в своих собственных эгоистических интересах, что ведет к эффективным и стабилизирующим общество результатам.

В реальности оказалось, что взаимосвязь между демократической политикой и неолиберальной экономикой имеет более сложный характер. Многие либеральные экономисты использовали политические структуры для защиты рынка от давления популистов, способных прийти к власти демократическим путем, и таким образом отделили рынок от демократии, особенно в послевоенный период [Slobodian]. Демократические требования к перераспределению богатства входят в естественное противоречие со слабо регулируемым капитализмом. В то же самое время надежды некоторых политических либералов на то, что экономическое развитие и либерализация в авторитарных странах, особенно в Китае, неизбежно окажут демократическое давление, оказались неоправданными.

При этом среди нынешних политических лидеров, проводящих нелиберальную политику, не наблюдается полного отказа от неолиберальной экономики. Так, Жаир Болсонару в Бразилии и Виктор Орбан в Венгрии придерживаются некой смеси неолиберальной экономической политики с элементами государственного интервенционизма [Kowalczyk]. Современные популисты часто используют шумную риторику против мультикультурализма, глобальной экономики и, особенно, миграции, но не обязательно отвергают глобальный капитализм.

Можно наблюдать существенные различия как среди демократических, так и среди авторитарных стран в выборе экономических моделей развития. Взаимосвязь между экономическим развитием и демократизацией не является настолько тесной, как предполагали раньше [Acemoglu, Johnson, Robinson, Yared].

После периода неопределенности, в течение которого было неясно, в каком направлении будет развиваться мир, 2016 г. принес волну популизма и национализма. Эти явления возникли не в один день, они нарастали, набирали силу в течение 2000-х годов и получили значительную энергию в результате глобального финансового кризиса.

Нынешние подъем и распространение неонационалистических движений связаны с фрустрацией по поводу экономического неравенства, глобализацией и растущей потребностью самоопределения. Страны стали экспериментировать с новыми подходами к подотчетности и легитимности власти, не связанными с либеральной демократической моделью. Например, в Китае коммунистическая партия инициировала реформы, направленные на то, чтобы сделать многочисленную бюрократию более конкурентной и отзывчивой на нужды бизнеса с помощью «управляемой импровизации» между партийными боссами и местными органами власти [Ang]. Китайская концепция социального кредита не только служит повышению эффективности управления, но и влияет на рыночное поведение граждан и корпораций. Китайские граждане могут влиять на бюрократию посредством механизмов неформальной подотчетности, организованной вокруг групп солидарности, таких как церкви и храмы [Tsai]. Такие меры подотчетности служат более непосредственному участию населения в процессе управления на основе модели «пожарной тревоги», предлагающей гражданам выявлять те или иные проблемы. Более того, технологические достижения, снижающие издержки передачи информации, облегчают недемократическим режимам стимулирование подотчетности, прозрачности и легитимности. Механизмы цифрового управления позволяют государству выявлять запросы общественного мнения и быстро реагировать на изменения.

Другие страны, даже с более слабыми формальными институтами, также экспериментируют с новыми механизмами управления. Например, в Афганистане наблюдаются успешные попытки достижения ответственности и подотчетности с помощью институтов общины, которые стимулируют системы обратной связи между жителями и государством даже в отсутствие формальных основ демократического государства. В целом существует множество неформальных и косвенных методов, которые используют недемократические государства для реагирования на запросы населения. Таким образом, либеральная демократия может и не быть единственным механизмом утверждения легитимности в XXI в. Правящее государство в состоянии приобрести широкую легитимность посредством эффективного управления, а не через голосование. Многочисленные однопартийные – как де-юре (Китай, Вьетнам), так и де-факто (Сингапур, Эфиопия) – государства сохраняют стабильность, предоставляя материальные блага своему населению. В других, более клиентелистских странах, особенно на Ближнем Востоке, правительства остаются у власти, используя распределительную ренту для влиятельных групп интересов в обмен на предоставление материальных благ населению, фактически покупая его. Разумеется, когда государство старается достигнуть легитимности на основе эффективной экономической деятельности или распределительной ренты, а не демократических принципов, такая легитимность может оказаться хрупкой и быстро испариться перед лицом экономических проблем.

Тот факт, что некоторые недемократические страны могут добиваться подотчетности и легитимности, означает, что потребность в демократизации может оказаться менее значимой, чем ранее ожидалось. Старая глобальная борьба между либерализмом и коммунизмом, а позже между кейнсианством и неоклассическим либерализмом уступает место новым схваткам. Капиталистической либеральной демократии теперь противостоят, с одной стороны, авторитарная капиталистическая модель, сочетающая однопартийную систему и глубокие связи между государством и частным сектором, интеграцию в глобальную экономику и частичное использование рыночных механизмов при распределении ресурсов, а с другой – неонационалистическая модель, строящаяся на чувстве исключительности.

Экономический успех и политическая стабильность многих авторитарных стран вызвали значительный интерес к возможности повторения этой модели. Китай, безусловно, представляет собой наиболее показательный пример в этом отношении. Существует и ряд других стран, включая Сингапур, Вьетнам и Эфиопию, которые взяли на вооружение некоторые методы авторитарного капитализма. Эти страны стараются интегрироваться в глобальную экономику, оставляя стратегические отрасли под контролем государства. По мере того как Китай и другие авторитарные страны включаются в потоки иностранных инвестиций и укрепляют связи с развивающимися странами, привлекательность такой модели может получить дальнейшее распространение.

Современный подъем неонационалистической политики выступает как ответ на эксцессы глобализации и космополитизма. Эта тенденция может вылиться в новую идеологическую борьбу, поскольку противоречие и вражда между неонационализмом и либерализмом более глубоки, чем между разными направлениями либерализма. Неонационалистическая идеология представляет собой серьезный вызов глобализации и международной кооперации. Авторитарные капиталистические страны и либеральные демократии в состоянии сосуществовать на международной арене, с неонационалистами дело обстоит гораздо сложнее. В этой связи можно ожидать в перспективе более хаотичного международного порядка, функционирование которого оставляет больше вопросов, чем ответов.

Литература

Холявко А. Состояние 1% богатейших людей в мире больше, чем у остального населения // Ведомости, 20.01.2020. – URL: vedomosti.ru/economics/articles/2020/01/20/821057-sostoyanie-bogateishih (date of access: 14.04.2020).

2018 Edelman Trust Barometer: Global Report. – URL: edelman.com/sites/g/files/aatuss191/files/2018-10/2018_Edelman_Trust_Barometer_Global_Report_FEB.pdf (date of access: 14.04.2020).

Acemoglu D. Johnson S., Robinson J., Yared P. Income and Democracy // American Economic Review VOL. 98. NO. 3. JUNE 2008. P. 808–842. – URL: aeaweb.org/articles?id=10.1257/aer.98.3.808 (date of access: 14.04.2020).

Ang Yuen Yuen How China Escaped the Poverty Trap. Cornell University Press. 2016.

Ban C. Ruling Ideas: How Global Neoliberalism Goes Local. Oxford University Press. 2016.

Brady D., Spence M. Leadership and Growth: Commission on Growth and Development. World Bank. 2010. – URL: openknowledge.worldbank.org/handle/10986/2404 (date of access: 14.04.2020).

Constantinescu C., Mattoo A., Ruta M. The Global Trade Slowdown: Cyclical or Structural. Working Paper. IMF. Washington. 2015. No.15/6. – URL: imf.org/en/Publications/WP/Issues/2016/12/31/The-Global-Trade-Slowdown-Cyclical-or-Structural-42609 (date of access: 14.04.2020).

Conway E. What is Neoliberalism and Why Is it an Insult? // SkyNews. 15.05.2018. – URL: news.sky.com/story/sky-views-what-is-neoliberalism-and-why-is-it-an-insult-11373031(date of access: 14.04.2020).

Dahlman C. New Technologies, Jobs, Growth, and Development // The Growth Dialogue. 2017. №4. – URL: growthdialogue.org/growthdialog/wp-content/uploads/2017/11/Policy-Brief-14-Dahlman.pdf (date of access: 14.04.2020).

German Industrial Policy Comes Back to the Fore // Financial Times. 05.02.2019. – URL: ft.com/content/49a5920c-2954-11e9-88a4-c32129756dd8 (date of access: 14.04.2020).

Kowalczyk M. Hungary’s unorthodox economic policies // Obserwator Finansowi. 18.05.2017. – URL: obserwatorfinansowy.pl/in-english/macroeconomics/hungarys-unorthodox-economic-policies/ (date of access: 14.04.2020).

Leipziger D., Dahlman C., Yusuf S. Economic Challenges for Korea:

Lipset S.M. Some Social Requisites of Democracy // American Political Science Review. 1959. Vol. 53. № 1. P. 69-105. – URL: cambridge.org/core/journals/american-political-science-review/article/some-social-requisites-of-democracy-economic-development-and-political-legitimacy1/26559429359F42D3E9B8BC82CA65546A (date of access: 14.04.2020).

Mason J.W. Pulling Rabbits Out of Hats // Jacobin. 29.11.2018. – URL: clck.ru/NMfoR (date of access: 14.04.2020).

Mega-Trends and Scenario Analyses. Korea Institute for International Economic Policy. Seoul. 2017.

Piketty T. Capital in the Twenty-first Century. Cambridge, MA. 2014.

Rodrik D. Rescuing Economics from Neoliberalism // Boston Review. 06.11.2017. – URL: bostonreview.net/class-inequality/dani-rodrik-rescuing-economics-neoliberalism (date of access: 14.04.2020).

Rodrik D. Straight Talk on Trade: Ideas for a Sane World Economy. Princeton. 2018.

Rodrik D. The Globalization Paradox. N.Y. 2011.

Slobodian Q. Globalists. The End of Empire and the Birth of Neoliberalism. Harvard University Press. 2018.

Stiglitz J. Globalization and Its Discontents Revisited. N.Y. 2017.

Time to Care. Unpaid and underpaid care work and the global inequality crisis. Oxfam Briefing Paper. January 2020. – URL: ousweb-prodv2-shared-media.s3.amazonaws.com/media/documents/FINAL_bp-time-to-care-inequality-200120-en.pdf (date of access: 14.04.2020).

Tirole J. Regulating the Disrupters // Project Syndicate. 09.01.2019. – URL: project-syndicate.org/onpoint/regulating-the-disrupters-by-jean-tirole-2019-01?barrier=accesspaylog (date of access: 14.04.2020).

Tsai L. Accountability Without Democracy: Solidary Groups and Public Goods Provision in Rural China. Cambridge University Press. 2007.

Valencia F., Laeven L. Systemic Banking Crises Database: An Update. Working Paper. IMF. Washington. 2012. No. 12/163, 01.06.2012. – URL: imf.org/en/Publications/WP/Issues/2016/12/31/Systemic-Banking-Crises-Database-An-Update-26015 (date of access: 14.04.2020).

Wu M. The China Inc. Challenge to Global Trade Governance // Harvard International Law Journal. Vol. №2. Spring 2016. P. 261-324. – URL: semanticscholar.org/paper/The-'China%2C-Inc.'-Challenge-to-Global-Trade-Wu/8cd168871fde09a98c35f371194ca4df10135097 (date of access: 14.04.2020).

Автор: Кондратьев Владимир Борисович, руководитель Центра промышленных и инвестиционных исследований ИМЭМО РАН, доктор экономических наук.

Источник: http://www.perspektivy.info/oykumena/ekdom/perspektivy_neoliberalizma_2020-05-08.html

Пандемия – это новый, уникальный исторический опыт, когда человечество впервые осознает себя не абстрактным понятием, а целостным живым организмом, который отчаянно борется с нашествием микроорганизмов. Значимость этого события, на мой взгляд, выходит за рамки истории и принадлежит более масштабному процессу – антропогенезу, формированию человека как вида. Пока что рано судить об этом со строго научной точки зрения, поэтому рискну выдвинуть ряд вольных гипотез.

О том, что биологическая эволюция человека уступает место социокультурной, антропологи говорят уже много десятилетий, а в XXI веке обозначился новый вектор этого процесса, электронно-сетевой. Виртуальность в последние годы всё больше поглощала реал, и требовался только сильный толчок, смертельная угроза из самого реала, чтобы цивилизация стала стремительно переселяться в онлайн: политика, бизнес, производство, торговля, услуги, культура, образование, даже спорт... Это сильнейший и, возможно, решающий удар по медленной биологической эволюции – и невероятное ускорение технической и интеллектуальной.

По одной из основных версий антропогенеза, в эпоху миоцена глобальное похолодание вытеснило тропические леса саванной и прогнало приматов с деревьев на землю, что, собственно, и поставило их на ноги, освободило руки, позволило изготовлять орудия труда и превратило в "человека разумного". Теперь вирусы прогоняют человека из биосферы, запуская новый виток эволюции в ноосфере. Человек из лазающего и прямоходящего превращается в человека сидящего (перед экраном) – Homo Sedens.

С развитием цивилизации и с переходом к умственному труду и сидячему образу жизни всё больший перевес получают органы зрения и слуха. Через них проходит основной информационный поток, что выделяет человека среди других видов, более зависимых от непосредственного контакта с физической средой. Зрение и слух – дистанционные органы восприятия, они соответствуют новейшим требованиям социальной "дистанции" и "самоизоляции", которые, вследствие преимущественного развития этих органов, благоприятствуют сохранению человека как вида. Они не требуют прямого физического контакта и поэтому оказываются эволюционно выигрышными в условиях пандемии.

Легко представить такой шутливый, но по сути правильный лозунг: "Глаза и уши – лучшие противовирусные средства". Зрение и слух оперируют условными символами, опосредованными знаками: именно поэтому есть искусства речевые, звуковые, изобразительные (литература, музыка, живопись, кино и т.д.), но практически нет искусств, основанных на трёх других видах ощущений. Собственно, культура как таковая отдает приоритет "удалёнке" в самом физиологическом аппарате человека.

Да и вкусовые, обонятельные, осязательные ощущения со временем поддадутся трансляции в развитых нейросетях и будут выводиться на терминал. Пока же можно обойтись не слишком обременительной чувственной аскезой. Вот мы собрались на zoom-вечеринку, разговариваем, смотрим друг на друга, выпиваем, закусываем... Чего, собственно, не хватает? Рукопожатия при встрече? Аромата духов от собеседниц? Такая ли уж большая потеря?

Вообще традиционно считается, что тактильность относится к самым примитивным формам коммуникации: "Передача информации посредством осязания становится всё менее существенной в ходе человеческого развития – онто- и филогенеза. В культуре прикосновение не только имеет ограниченный коммуникативный потенциал, но также и репрессируется нормами разных обществ" (Winfried Noth. Handbook of Semiotics. Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1995, p. 407). Тактильность глубоко архаична и магична. Издревле прикосновение составляло чувственную основу магии и священных символических действий – клятвы, присяги. Отсюда корневое родство слов "осязание" и "присяга" – оба от праславянского "сягати" ("касаться", "доставать"). Присяга, собственно, и означала прикосновение к предмету клятвы – земле, сердцу, знамени, книге и т.д. Да и сегодня глава государства, вступая в должность, приносит присягу, кладя руку на текст Священного писания или Конституции.

Дальнейшая судьба осязания в культуре Нового времени парадоксально связана с изменением понятий "такта" и "тактичности". В современном обиходе это умение соблюдать дистанцию, не навязывать другому человеку своих мнений или эмоций, искусство обходительного обращения с людьми (то есть "обхождения их на расстоянии"). Между тем слово "такт" в европейских языках происходит от латинского tactus – "прикосновение"; отсюда и понятие "тактильности". Что общего между "тактичностью" и "тактильностью"? Казалось бы, ничего. Но в том-то и дело, что тактичность изначально предполагает чувствительность, а значит, способность почувствовать другого посредством максимального сближения. Однако постепенно "тактичность" в современном смысле (который в английском языке прослеживается только с начала XIX века) отделилась от "тактильности" и противопоставила ей себя, как чувство дистанции. Чувствительность проявляется уже не в том, чтобы прикасаться к ближнему, а в том, чтобы избегать таких прикосновений, держаться на почтительном, деликатном расстоянии. И лишь в любовных или дружеских отношениях тактичность и тактильность заново сближаются, как, например, в письме Генри Джеймса его другу Мортону Фуллеру: "Вы красивы, вы более чем тактичны, – вы нежны, волшебно тактильны..." (Цит. по: Fred Kaplan. Henry James: The Imagination of Genius. New York: Morrow, 1992, p. 409)

Безусловно, чувство осязания более, чем все остальные, отвечает за наше представление о физической реальности в противоположность иллюзии, галлюцинации. Можно не поверить своим глазам или ушам, но трудно не поверить прямому прикосновению. "Неужели мне это не снится? Ущипните меня!" – такова вопросительно-восклицательная фразеология приведения себя в чувство, под каковым понимается прежде всего осязание – "щипок". Tango ergo sum: "Oсязаю, следовательно, существую". Мыслить (cogitare) можно и во сне, и в видениях, а вот щипок – это уже несомненная явь, начало пробуждения. Уход в онлайн – ход человечества в коллективные сны, в творческие фантазии, в глубину "я" и "мы".

Я не утверждаю, что человечество всё перейдет в онлайн, просто эта среда со временем окажется все более привычной и продуктивной для развития собственно человеческих способностей. Никто ведь не мешает людям лазить по деревьям, но с определенного эволюционного момента им стало привычнее ходить по земле. Вот так со временем, вероятно, человеку естественнее будет входить в онлайн, чем выходить на улицу. Меня эта перспектива совсем не восторгает, все мы люди довирусной эпохи, "уличные". Но я не исключаю, что уже наши внуки и правнуки будут воспринимать нас как "допотопных", "старорежимных" – в чём-то завидовать нам, но и посмеиваться, недоумевать.

Я не сомневаюсь, что нынешняя пандемия будет преодолена, человечество застрахуется от новых вирусов, сохранит и даже грандиозно расширит свое жизненное пространство, освоив другие планеты и звёздные системы. Но всё-таки толчок от нынешней пандемии окажется, полагаю, достаточно мощным, чтобы колонизация и новый фронтир цивилизации передвинулись вглубь виртуальных миров. Можно относиться к этому с печалью или сарказмом, можно представить грядущих луддитов, разбивающих электронные терминалы, как когда-то они ломали чулочные станки. Но индустриальную революцию они не смогли предотвратить...

Сейчас пришло время интровертов. Исследования показывают, что экстравертам гораздо труднее переходить на дистанционную работу. Преподаватели-экстраверты, например, гораздо больше устают, когда общаются со студентами с помощью системы zoom, а не в реале. Мне кажется, что "социальное дистанцирование" (на самом деле, оно физическое) способствует новым формам социализации, более тесному сближению людей. Я сейчас гораздо сильнее ощущаю человечество как единый организм, чем в "довирусную" эпоху массовых скоплений, туристических потоков, спортивных экстазов. Мы все сидим по домам, мы в одинаковых условиях временной "капитуляции" перед общим "врагом рода человеческого", но благодаря этому нам легче почувствовать общность своей судьбы, уязвимость своего вида.

Раньше думалось, что только пришествие инопланетян может нас объединить – такие мы разные по расе, этносу, полу, религии, идеологии. Но оказывается, "иновитяне", иные формы жизни тоже могут способствовать нашему объединению. И даже когда мы опять разбредемся из своих жилищ по улицам, вокзалам, аэропортам, космодромам, чувство скорбной паузы, месяцев совместно пережитого ужаса не исчезнет, но продолжит сплачивать нас. И, надеюсь, отодвинет угрозу новой мировой войны. Ведь все мы братья и сестры по человечеству, по легким, по сердцу, по кровеносным сосудам, и то, что нас сближает, – сама жизнь в её простейших основаниях, несравненно важнее того, что разделяет нас.

Автор: Михаил Эпштейн, российский и американский философ и культуролог

Источник: http://russiahousenews.info/analitics-and-comments/noviy-antropogenez-mihail-epshtey

Почти все экстремистские сообщества подхватили тему коронакризиса - и используют ее для распространения вражды и призывов к насилию. Об этом свидетельствует доклад координатора Евросоюза по антитеррористической деятельности, имеющийся в распоряжении Süddeutsche Zeitung, а также телерадиокомпаний WDR и NDR.

"С начала пандемии количество террористических актов сократилось, говорится в документе. Многие меры по сдерживанию распространения заболевания - в частности, закрытие границ, ограничение передвижения и усиленное присутствие полиции - усложняют для террористов возможность совершения терактов", - передает издание.

"Однако экстремисты целенаправленно используют в своих целях текущую кризисную ситуацию и, в частности, неопределенность и страх в некоторых частях населения, пишут эксперты ЕС по терроризму. Особенно ситуацией с пандемией злоупотребляют правые экстремисты, пропагандируя ненависть по отношению к меньшинствам, распространяя теории заговора и подстрекая к "расовой войне".

"Наблюдается усиленное враждебное отношение по отношению к религиозным и этническим меньшинствам, пишут эксперты. Правые экстремисты ведут враждебную кампанию прежде всего против азиатов, называя их "вредителями" и "паразитами". В результате во многих странах уже имели место расистские нападения. Кроме того, в правой среде призывают к терактам в мечетях или синагогах, а также к использованию коронавируса в качестве "биологического оружия" и намеренному заражению им мусульман или евреев", - говорится в статье.

"В анализе европейских экспертов также обращается внимание на "новые формы экстремизма с применением насилия". Так, наблюдается рост числа воинственно настроенных активистов, являющихся сторонниками новых теорий заговора. Например, верящих в то, что китайский Ухань является испытательным полигоном для новой технологии 5G и в этом состоит действительная причина заболевания Covid. Эксперты ЕС по терроризму говорят о "технофобах", на которых они возлагают ответственность за несколько поджогов вышек сетей 5G в Великобритании и Нидерландах. Из-за ограничительных мер, принимаемых государствами во время пандемии, усиливается и протест антиправительственных активистов - например, анархистов или "радикальных либертарианцев". По мнению экспертов ЕС, количество таких демонстраций, частично проходящих с применением насилия, может возрасти", - передает издание.

"По-прежнему велика и террористическая угроза, исходящая от джихадистов, предупреждают эксперты. Несмотря на то, что теракты пока единичны, больницы и другие медицинские учреждения в текущей ситуации являются для исламистов привлекательными объектами для совершения терактов".

"В анализе говорится, что, с точки зрения исламистов, коронавирус является наказанием Бога для "неверных". В таком свете пандемия представляется в пропаганде таких террористических группировок, как "Исламское государство"(ИГИЛ) или "Аль-Каида" (Эти террористические организации запрещены в РФ). По их мнению, Аллах мстит своим врагам, в частности за преследование мусульманского меньшинства уйгуров китайским правительством. Иранский режим частично возложил ответственность за вирус на Израиль и назвал коронавирус "западным или cионистским биологическим оружием".

"В среде левых радикалов в распространении коронавируса обвиняют прежде всего "капиталистическую систему". Ограничительные меры, принимаемые государством, рассматриваются как посягательство и создание полицейского государства, говорится в анализе европейских экспертов. Леворадикальные сайты призывают к разбою и беспорядкам, например, в тюрьмах в Италии", - передает Süddeutsche Zeitung.

Авторы: Флориан Фладе и Георг Масколо (Süddeutsche Zeitung)

Источник: https://www.inopressa.ru/article/14May2020/sueddeutsche/extremismus.html

Жизнь после окончания пандемии уже не будет прежней. Этот тезис сейчас уже вряд ли у кого-то вызывает сомнения. И речь не о сохранении пропускного режима или других ограничений, чем всех пугают конспирологи. Даже туризм и авиаперевозки лет через пять-семь, возможно, достигнут прежних объёмов. Но мир неизбежно станет политически и экономически куда более раздробленным, а государства – обособленными.

Политические процессы в этом направлении шли уже давно. Ни одно из наднациональных объединений так и не сумело добиться полноценной интеграции входящих в него стран. Наиболее серьёзных успехов достиг ЕС, который даже дошёл (правда, не в полном составе) до стадии экономического и валютного союза. Однако хоронить глобализацию начали как раз те, кто её и запустил – страны Запада.

Сначала мировой финансовый кризис 2008 года показал не слишком большое желание еврограндов тратить свои ресурсы на спасение пострадавших партнёров. Тогда начались первые разговоры, нужны ли Евросоюзу Греция, Кипр, Португалия и Испания. В самих государствах тоже стали задумываться, целесообразно ли продолжать пользоваться общей валютой и оставаться в ЕС. Усугубил ситуацию миграционный кризис 2015 года, который не только породил ещё больше центробежных настроений, но и привёл к восстановлению границ между некоторыми странами «единой Европы».

Однако наибольших успехов в деле антиглобализма достиг Дональд Трамп, принявший ряд протекционистских и антииммиграционных мер в США и даже пригрозивший выходом из ВТО, а также Борис Джонсон, завершивший – как минимум формально – процесс выхода Великобритании из ЕС. И вот теперь глобализация ещё и подхватила коронавирус, осложнения от которого могут оказаться для неё критичными.

Для понимания ситуации стоит процитировать заявление, сделанное на днях премьер-министром Испании Педро Санчесом. По его словам, «один из уроков» этого кризиса в том, что королевству необходима «возможность самостоятельно себя обеспечивать и собственная промышленность», чтобы Мадрид «не стал в будущем объектом спекуляций», аналогичных тем, которые происходили со средствами защиты, например, с медицинскими масками.

При этом два ведущих испанских профсоюза – Всеобщий союз трудящихся и Профсоюзная конфедерация Рабочих комиссий – вполне ожидаемо призвали премьер-министра распространить возрождение промышленности на производства, связанные не только с медицинской сферой, но и с любой продукцией, имеющей «высокую добавленную стоимость».

Фактически в Испании (что особенно забавно, учитывая, что Санчес – один из главных сторонников евроинтеграции, сразу после Эммануэля Макрона) артикулировали те мысли, которые сейчас крутятся в голове многих мировых политиков. И которые с большой долей вероятности начнут претворяться в жизнь после коронавирусной пандемии. А местные СМИ вспомнили старый термин и дали этому процессу отличное название – «реиндустриализация». То есть мировая экономика после индустриальной и постиндустриальной эпохи вступит в реиндустриальную.

Что это означает на практике? Государства начнут в целом ряде сфер проводить политику импортозамещения, возвращать на родину производственные мощности, переведённые на аутсорсинг в другие страны, а также принимать протекционистские меры для защиты собственной промышленности (в их числе и создание таможенных барьеров).

Последствием станет ослабление международного разделения труда, которое активно развивалось со второй половины XX века, а также сокращение объёмов международной торговли. А это уже совершенно другая мировая экономика.

Таким образом, COVID-19 может стать чуть ли не самым серьёзным вызовом для глобализации, так как пандемия выбивает из-под неё самый важный базис – экономический. Именно он позволял глобалистам держаться на плаву, несмотря на все потрясения, и тормозил дезинтеграционные процессы в различных объединениях, таких как Евросоюз. Исчезновение же этого фактора действительно способно стать для них фатальным.

Причём общая политика в данном случае падёт первой. Восстановление пограничного контроля, а также большая самодостаточность и протекционизм в экономике, будут диктовать проведение более самостоятельного политического курса, нацеленного на защиту собственных, а не наднациональных интересов. Большей разрозненности и закрытости стран будет способствовать и боязнь новой эпидемиологической угрозы.

Кроме того, реиндустриализация может привести к росту конкуренции, а, соответственно, и разрыву в развитии между отдельными странами. И в наиболее выгодном положении окажутся те, у кого есть наиболее мощная ресурсная база и широкая номенклатура собственной промышленности и технологий.

Впрочем, если говорить о России, то она в данном случае окажется скорее в выгодном положении. И большую роль играет не только хороший сырьевой задел, но и сохранившееся до сих промышленно-технологическое наследие СССР, а также запущенное заранее (благодаря санкциям Запада) импортозамещение.

Автор: Никита Коваленко, политический обозреватель

Источник: https://vz.ru/opinions/2020/5/13/1037930.html