Быть переводчиком - подвижничество и конгениальность

Ох, тяжелая эта работа – переводить Мартина Хайдеггера. И вообще тяжело переводить суггестивный текст. Необходимое условие - усидчивая добросовестность, а достаточное – благодатная конгениальность. То и другое редко встречается в одном флаконе. А чтобы настроиться на экстазирующую мысль Хайдеггера, придется прорываться к горизонту её.

Переводческий подвиг Владимира Вениаминовича Бибихина воспринимаю в развитии. Если его перевод главного хайдеггеровского трактата «Бытие и время» считаю не совсем удачным и даже кое в чем неадекватным и отвращающим русского читателя от германского гения, то сборник «Время и бытие» оказался более-менее достойным. Что касается версий Александра Викторовича Михайлова, то они тоже не всегда удовлетворяют меня, в том числе его перевод «Исток художественного творения». Однако Александр Викторович по поводу своих переводов высказывался мудро и самокритично:

«Я давно уже перевожу Хайдеггера - впервые попробовал делать это более 20 лет тому назад. Однако мне нечем, в сущности, похвалиться - мой перевод, особенно по причине его искусственности, неизбежной здесь, остается позади оригинала.

Бывают мастерские переводы художественных текстов, однако и всякий поэтический шедевр требует, в сущности, нескольких переводов на один и тот же язык: всякий перевод есть вместе с тем и интерпретация текста, а интерпретация не может быть одной-единственной, - поэтому должно быть по нескольку существенных переводов литературных шедевров на каждый язык.

Философские тексты ставят перед нами примерно ту же проблему: не может быть какого-то вообще точного перевода философского текста на другой язык - такого точного, чтобы он без потерь и искажений (невольных) воспроизводил оригинал. И чем ближе держится философия к стихии языка, тем более необходимы разные переводы, которые видят и передают текст под разным углом зрения.

Философия же Хайдеггера вся целиком в языке - это означает, что она следует известным указаниям, содержащимся в закрепленных греческим и немецким языками философских смыслах, в терминах с их движением и в других словах, отмеченных философским содержанием. Хайдеггер как бы слушается таких слов в их конкретном семантическом составе и в устроенности их семантики, а потому он, строго говоря, и непереводим на другие языки. Вернее, он и переводим, однако всякий перевод требует принятия таких решений, какие придают ему необычную степень самостоятельности и независимости. Может быть очень много таких самостоятельных и независимых переводов, которые воспроизводят нечто важное и главное, что содержится в оригинальном тексте. Таких переводов может быть много, но их и должно быть много!

Потому что ведь переводы существуют вовсе не для информации - таковую можно было бы получать и более удобным способом. Конечная цель переводов - это сотворчество одного языка другому: культурный язык не должен позволять себе не замечать того существенного, что делается в других культурных языках, и обязан по-своему воспроизводить это - не для того, чтобы вторить другому и, вторя, изменяться, но для того, чтобы обогащаться еще и за счет других и в конце концов, оставаясь самим собою и следуя своему внутреннему, непознанному закону, уметь все и брать на себя все.

Не внешнее обогащение происходит от переводов, но внутреннее: только через перевод можно по-настоящему освоить и усвоить новый смысл, так как смысл не существует вне языка; конечно, и сам перевод нельзя при этом понимать школьно-казенно, перевод - это не простое соответствие чужому тексту, а опирающееся на сотворчество бережное и точное воспроизведение-осмысление иноязычного текста».

Кандидат философских наук, ассистент кафедры истории философии философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета Оксана Анатольевна Коваль стремится постичь глубины монадологии Лейбница, столь созвучной Востоку, и добросовестно перевела - Хайдеггер М. Положение об основании. Статьи и фрагменты / Перевод с немецкого, глоссарий, послесловие О. А. Коваль, предисловие Сиверцева Е. Ю. – Санкт-Петербург: Лаборатория метафизических исследований философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета, 1999; Санкт-Петербург: Алетейя, 1999. Это питерское издание тогда же оценил московский профессионал – ныне заведующий кафедрой наук о культуре Государственного университета – Высшей школы экономики, главный редактор журнала «Логос» Виталий Анатольевич Куренной:

«Раскрыв перевод хайдеггеровских лекций зимнего семестра 1955-1956 года о законе достаточного основания (“положения об основании”), мы полагали, что он адресован тем, кто интересуется, например, как “история западноевропейского мышления покоится в уклончивом посыле судьбы бытия”, или основанием того, отчего это отнюдь не является только выдвигаемым “предположением в смысле некоего мнения” (ср. стр. 146 и далее). Даже хотелось об этом поразмышлять. Но дело в том, что лекционный курс Хайдеггера помещен в такую рамку всяческих “предисловий” и “послесловий”, что актуальность темы, поднятой немецким мыслителем, как-то сразу стушевывается. Кроме того, к лекциям привешена целая гирлянда “Статей и фрагментов”, не только надерганных из разных текстов и контекстов, но еще и помещенных в совершенно вывернутой наизнанку хронологической последовательности (лишь переводчик введения к курсу лекций “Основные проблемы феноменологии” Иванов В.Л. указал время прочтения лекционного курса). Мы попытались было упорядочить их согласно алфавитному порядку по фамилиям переводчиков, но оказалось, что и здесь последовательность прямо противоположная общепринятой.

Однако прежде чем недоумевать, следовало бы, наверное, поинтересоваться теми целями, которые ставили себе издатели сборника. И точно, эти цели ясно декларируются в предисловии Е. Ю. Сиверцева: “Редколлегия сборника имела целью собрать под одной обложкой хайдеггеровские произведения, относящиеся ко всем основным периодам творчества философа. Выбор определялся и еще одним обстоятельством - а именно стремлением дать возможность познакомиться с хайдеггеровской мыслью читателю, еще только начинающему свой путь в философии, причем желающему освоить прежде всего идейные течения ХХ века” (стр. 7).

Задача книги видится, таким образом, в знакомстве читателя не с законом достаточного основания, разбираемого Хайдеггером, а в знакомстве с такой субтильной материей, как “мышление Хайдеггера”.

Еще большего тумана относительно этого предмета напускает послесловие переводчика /МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Кто автор нижецитируемого абзаца, Оксана Коваль или Александр Михайлов – сравни с текстом А.В. Михайлова выше?/, который пишет:

“Трудность текстов Хайдеггера давно стала общим местом. Для переводчика эта трудность усугубляется тем, что он сталкивается как с задачей понимания мысли философа, так и с задачей как можно более точного ее воспроизведения на чуждом ей языке, что в случае Хайдеггера особенно важно, ибо его мысль настолько укоренена в родном для него, а следовательно для нее (или наоборот) языке, что любое перенесение ее в иную языковую стихию неизбежно и безжалостно наносит невосполнимый урон ее полноте и целостности. <...> Переводя мысль Хайдеггера с родного ей немецкого на другой чуждый ей язык, переводчик сталкивается с еще одним примечательным и важным обстоятельством. Дело в том, что мышление Хайдеггера в известном смысле само является переводом, переводом мысли с привычного и устоявшегося языка западноевропейской метафизики, языка понятного и в этой понятности упускающего нечто чрезвычайно важное (а именно саму мысль), на язык самой мысли, язык хранящий и сберегающий ее, язык в котором живут. Таким образом, читатель переводов Хайдеггера в определенном смысле имеет дело с переводом перевода, где переводчик не просто переводит с одного языка, немецкого, на другой, например, русский, а пытается помочь читателю увидеть, как в языке мысли, в данном случае языке конкретного человека - Мартина Хайдеггера, оживают и обретают новые силы и возможности, казалось бы давно затвердевшие и закостеневшие в своей бесспорности, положения, понятия и дефиниции” (стр. 224-225).

Прочитав все это, мы впали в некоторое замешательство. Итак, был такой человек - Хайдеггер. Допустим, у него было мышление. Этот человек говорил и писал на определенном языке - немецком (хотя и несколько странноватом, но кто из немецких философов не писал на странноватом языке?). Раз мышление Хайдеггера “укоренено” в “родном языке”, то они не суть одно и то же. Получается, что тот немецкий язык, на котором писал Хайдеггер, и “язык мышления Хайдеггера” - это вещи разные. В то же время “мышление Хайдеггера” осуществляет “перевод” с “устоявшегося языка западноевропейской метафизики” на язык “самой мысли”.

Не совсем понятно, что это такое - “устоявшийся язык западноевропейской метафизики”. Допустим, это язык Лейбница и Вольфа с Баумгартеном. То есть во многом латинский язык (nihil est sine ratione и т. п.). С одной стороны, вроде бы выходит, что “язык самой мысли” - это не “язык мышления Хайдеггера”. По некоторым формулировкам можно было бы подумать, что “язык самой мысли” - это что-то вроде ordinary language (“язык, в котором живут”). То есть получается, что Хайдеггер что-то вроде переводчика с латинского (“мертвого”) языка “школьной философии” на немецкий (“живой”) язык.

Выходит, что “язык самой мысли” есть немецкий язык (есть у некоторых классиков немецкого идеализма такая любопытная идея, что язык философии - это немецкий язык). Но, с другой стороны, говорится, что “язык мысли” - это язык “в данном случае мысли конкретного человека”, а именно Хайдеггера. То есть у Хайдеггера был какой-то приватный язык мысли, на который он и переводил “устоявшийся язык западноевропейской метафизики”.

Опять же выходит, что мышление Хайдеггера и тот немецкий язык, на котором он писал и говорил - суть одно. Тогда “знакомиться с мышление Хайдеггера” и “знакомиться с языком Хайдеггера” - это одно и то же. Но в таком случае ничего лучше немецкого текста Хайдеггера не найти. Надо признаться, что здесь мы окончательно запутались, еще далеко не исчерпав всех возможных вариантов. Да тут еще и переводить все это на русский язык.

Нелегкая задача стоит здесь перед переводчиком, которому, действительно, по-видимому, ничего не остается, как только «не гоняясь за призраком адекватности или ее (то ли адекватности, то ли “мысли Хайдеггера” - В. К.) “тотальной” реконструкции в этой чуждой ей стихии (в русском языке - В. К.), минимизировать этот урон, дав читателю только определенные, самые общие, самые заметные ориентиры в пространстве или, говоря словами самого Хайдеггера, “округе”, “крае” хайдеггеровского мышления» (стр. 224).

Только вот в связи с обильно приведенными пассажами мы предлагаем провести такой смелый языковой эксперимент, имеющий целью выяснить, насколько все эти задачи, поставленные себе как “редколлегией”, так и переводчиком, отвечают самой философии Хайдеггера, с “мышлением” которого так усиленно стараются здесь познакомить читателя. Представим, что Хайдеггер сам пишет предисловие к подобному сборнику. Мог бы он сказать: “Выбор этих работ дает возможность познакомиться с моей мыслью читателям, еще только начинающим свой путь в философии”? Или: «Задача переводчика моей работы состоит в том, чтобы, не гоняясь за призраком адекватности или “тотальной” реконструкции моей мысли в вашей чуждой ей стихии, минимизировать этот урон, дав читателю самые общие ориентиры в пространстве или, говоря моими же собственными словами “округе”, “крае” моего мышления»?

По-видимому, прежде чем знакомить с “хайдеггеровской мыслью” читателя, “еще только начинающему свой путь в философии”, неплохо по меньшей мере прояснить, что это за штука такая “мышление” вообще (или то “западноевропейское мышление”, о котором постоянно говорит Хайдеггер) и мышление Хайдеггера в частности, иначе может получиться так, что на этом тот самый читатель свой путь в философии и закончит. Но это еще полбеды. Вторая ее половина заключается в том, что Хайдеггер - как и большинство философов - не собирался никого “знакомить со своим мышлением”. Он разбирает положение об основании. Мы не видим поэтому ничего удивительного в словах, которыми переводчик заключил свое послесловие: “Перевод, как бы искусен он ни был, не может передать живое биение мысли ...” (стр. 228). Нам кажется, что передать “живое биение мысли” не под силу не только переводу, но и никакому тексту, даже находящемуся в “своей стихии”, пока этот текст не будет оживлен самим читателем, который не “знакомится с мышлением” кого-то, а приглашается к постановке и продумыванию тех же вопросов, которые заботят и “автора”.

Но, может быть, мы ошибаемся, и это лишь неудачное вступление к серьезному разбору проблемы в “Предисловии”? Но далее мы находим вот что. В целях заботы об уже упомянутом читателе, “еще только начинающему свой путь в философии”, дан “краткий очерк философских направлений, повлиявших на становление мысли Мартина Хайдеггера” (стр. 7). Для “начинающего читателя” мы здесь дадим краткую справку: у марксизма было три “основных источника” - классическая немецкая философия, английская политическая экономия и французский утопический социализм. У Хайдеггера их, оказывается, больше - четыре (стр. 8): феноменология, неокантианство, академическая философия жизни и диалектическая теология.

При этом характеристику этих источников мягче чем поверхностной назвать нельзя. Рассказ о первом “источнике” - феноменологии Гуссерля - начинается непосредственно с трансцендентальной феноменологии, хотя хорошо известно, что Хайдеггер негативно относился к “трансцендентальному повороту” Гуссерля, признаваясь в своем расположении по большей части к первому изданию “Логических исследований”.

Сравни также определение “феномена” (“представляет собой имманентную сознанию, непосредственно и абсолютно данную предметность, существующую до всякого восприятия” - стр. 10), “редукции” (вынесение за скобки “всего того, что вообще удается исключить, в определенном смысле проигнорировать, не получая в итоге “пустоты” - там же). Или такое заявление: “Редукцией и всем, с ней связанным, пытался заниматься и Хайдеггер” (стр. 11).

Это громыхание терминами, именами и направлениями, да еще и обобщенное по принципу “четырех источников”, производит столь тягостное впечатление, что никак не позавидуешь читателю, “еще только начинающему свой путь в философии”. Хайдеггер нередко говорит простую вещь: сложнее всего увидеть то, что к нам ближе всего. Но можно сказать и обратное: чем ближе некоторые “хайдеггероведы” стремятся подойти к “мышлению Хайдеггера”, тем дальше они отдаляются от того, чем Хайдеггер интересен. Там, где он старался что-то сказать о “положении об основании”, читателя, по мнению редколлегии, ожидает “мышление Хайдеггера”, да еще и наспех препарированное.

Сборник ставит своей целью также собирание “под одной обложкой” работ Хайдеггера, относящихся “ко всем периодам творчества философа”, что и должно, по-видимому, объяснить тот мелко нарезанный винегрет, который помещен после курса лекций “Положение об основании” и доклада под таким же названием. Кто знаком с практикой и правилами публикации текстов Хайдеггера в Германии, поймет всю нелепость подобного “сборника”. Но и “содержательно” подбор текстов определило, скорее, только то, что этим текстам была оказана честь публикации в альманахе “Метафизические исследования” (стр. 7). Никаких дальнейших разъяснений ни относительно принципа их подбора, ни относительно их состава мы не нашли.

Все это во многом обесценивает значительную работу, проделанную по переводу лекционного курса, занимающего главную часть книги. Некоторые моменты этой работы прояснены переводчиком в его послесловии, что выдает как взвешенность выбора вариантов перевода, так и стремление встроить его в уже существующую практику переводов Хайдеггера. При этом обращает на себя внимание отказ от перевода термина “Dasein“, что можно рассматривать как чрезмерное осторожничанье и, в каком-то смысле, капитуляцию переводчика. Ту же тщательность выдает и достаточно обширный немецко-русский словарь хайдеггеровских терминов (стр. 212-222), названный почему-то “глоссарием”. Однако помимо терминов, на перевод которых стоило бы обратить внимание, здесь содержатся и “тривиальные” варианты, соответствующие статьям в общеупотребительных немецко-русских словарях общего характера. Никак не прокомментирована и подборка ряда однокоренных слов, приведенная в конце словаря, и как ее употребить - остается только гадать».

Бедная Оксана Анатольевна, досталось ей, по-моему, немного сверх меры! Своеобразным ответом-оправданием является её статья Между Сциллой и Харибдой в Альманахе молодых философов “Vita Cogitans”. Выпуск 4. Санкт-Петербург: Санкт-Петербургское философское общество, 2004, стр.153-158:

«/Эпиграф:/ Переводы - как жены: если они красивые, то неверные, а если верные, то некрасивые. <Проспер Мериме>

[153:] Переводчик - фигура малозаметная и участь его чаще всего незавидная. Реплику «плохой перевод» можно услышать гораздо чаще, чем похвалы в адрес того или иного переводчика (если, конечно, это не Райт-Ковалева, Тертерян, Апт или Любимов). Потому что если перевод хороший, о заслугах переводчика не вспоминают вовсе. Зато в случае неудачи, в вину переводчику может быть вменена даже неинтересность авторской темы. Я говорю здесь о, так сказать, «среднестатистическом» переводчике, который всегда остается в тени, а в сознании читателя присутствует лишь как ничем не примечательный Некто.

Безусловно, факт существования множества плохих переводов невозможно игнорировать, но мне хотелось бы предостеречь тех, кто с высокомерной легкостью склонен выносить лишь обвинительные вердикты, тем более если он сам собирается вступить на стезю перевода. Труд переводчика - кропотливая, трудная и долговременная работа. Невозможно перевести статью даже незначительного объема «за вечерок». Это работа, которая не может измеряться и в таких единицах, как дни; она обрекает на долгие месяцы не признающей долгих отвлечений занятости, а порой и годы. Но всякое занятие, в которое человек вкладывается целиком, не щадя себя, а иногда и растрачивая с непозволительной щедростью без надежды на хоть маломальские дивиденды, по моему глубокому убеждению, не бывает напрасным, даже если подчас единственным утешением служит то, что нужно было это только тебе самому.

В подтверждении того, что я не одинока в таком «идеалистическом» представлении, сошлюсь на слова Аверинцева, сказанные, правда, по другому поводу. На вопрос о том, что способен вынести современный человек из общения с прошлым, Сергей Сергеевич ответил: «“Древние” были не то чтобы умнее нас, - их ум, их неразумие, их возможности и границы были другими, в сравнении мы вернее увидим собственные возможности, собственные границы; если нам посчастливится, мы на самих себя взглянем по-иному, и то, что предстанет нашему взгляду, может оказаться не всегда приятным, но будет, во всяком случае, неожиданно и нам на пользу» (Аверинцев С.С. Филология: наука и историческая память // Аверинцев С.С. Попытки объясниться. Беседы о культуре. Москва, 1988, стр. 20).

Поэтому лишь жалости заслуживает [154:] тот, кто не в состоянии увидеть, скажем, в переводе Бибихиным «Бытия и времени» беспрецедентного героизма, который тем более заслуживает уважения, что подвиг сей с небывалым смирением творился в наше не признающее подвигов время. Жалости, потому что подобного рода «судья» своим скоропалительным вердиктом оказывает медвежью услугу прежде всего себе самому, закрывая для себя путь к осуществлению того, что С.С. Аверинцев считал одной из главных задач, стоящих «перед каждым отдельным человеком» - «понять другого человека, не превращая его ни в поддающуюся “исчислению” вещь, ни в отражение собственных эмоций» (Там же, стр. 8).

Понимание - главная и определяющая составляющая в работе переводчика. Нельзя переводить то, что не понятно тебе самому. /МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Золотые слова! Да, непременно нужна конгениальность оригинала и перевода/ Каждая отдельная фраза имеет свой смысл и должна содержать его во что бы то ни стало. Даже если заподозрить автора в столь злом умысле, что он, дескать, сознательно водит читателя за нос, то все же нельзя отрицать тот факт, что делать это он может только в строго заданных рамках языка, на котором пишет; а любой язык обладает внутренней логикой и требует строгого подчинения его всеобщим и необходимым нормам и законам.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Это – повторение мыслей Александра Викторовича Михайлова, а до него они тоже, наверное, высказывались неоднократно/

А потому первейшая обязанность переводчика - понять, что хотел сказать автор, даже если манера изложения, которую он избрал для выражения тех или иных своих мыслей, может показаться слишком витиеватой или сумбурной.

С другой стороны, любой перевод - уже истолкование. Переводчик - не бездушная машина, и от его субъективного понимания зависят смысловые нюансы переводимого текста. Избежать этого не представляется возможным, однако нужно стремиться к тому, чтобы [155:] истолкование переводчика сохраняло определенную «объективность». А потому главное условие работы переводчика - строжайшая самодисциплина. Это первое.

Второе. Не нужно бояться текста. Переводчик, апеллирующий к тому, что «так стоит в немецком тексте», не понимает того простого и очевидного факта, что каждый язык обладает собственными правилами, в том числе и стилистическими. Более того: следуя только букве, трудно сохранить смысл и легко впасть в ригоризм, никак не могущий служить оправданием переводчику. По словам Бланшо, «перевод никогда не ставит целью устранить различие. Напротив, он играет на нем: постоянно на него намекает, скрывает его, хотя порой обнажая, а нередко и подчеркивая; он - само воплощение этого различия, он видит в нем свой высший долг, но и свой непобедимый соблазн, когда горделиво сближает два языка силой воссоединения, ему неотъемлемо присущей и напоминающей о Геракле, который сводит в одно морские берега» (Бланшо М. О переводе /Портрет в зеркалах: Вальтер Беньямин/ // Иностранная литература, Москва, 1997, № 12, стр. 184).

С другой стороны, это нельзя понимать таким образом, что-де переводчик волен творить с переводимым им текстом всё, что ему заблагорассудится. Оригинальный текст - не канва, по которой «вышивается» другой текст, пускай и похожий, но чужой. Переводчик не имеет права измышлять свой текст, поскольку в таком случае это уже будет не перевод, а палимпсест. Отсюда требование - сохранять точность. Не нужно стараться «улучшить» первоисточник, уважая автора в его праве выражаться оптимальным для него образом.

Допустимая мера «вольности» в переводе зависит не от соображений и домыслов переводчика касательно переводимого текста, а от богатейшего арсенала языковых средств «великого, могучего, свободного и правдивого». Научиться пользоваться ими - первоочередная задача переводчика. Перечитывание классической русской литературы может стать в этом хорошим подспорьем. Это третье.

Четвертое. Нужно, чтобы обязательно сохранялась правильность русской речи, а для этого необходимо найти в собственном языке пригодные выразительные средства. Не следует [156:] увлекаться выдумыванием (кроме как в случае крайней необходимости) несуществующих слов и искусственных словесных оборотов. Иногда слово-термин может быть и обычным словом в обыденной речи, поэтому, когда автор использует его в его прямом значении, нужно переводить такое слово соответственно контексту. В конечном счете текст перевода должен звучать так, чтобы его мог понять иностранец, изучающий русский язык. Однако, балансировать на тонкой грани двух языков дано не каждому.

Переводчик, говорит Бланшо, «везде чужак, он живет ностальгией, переживая как изъян и пробел своего языка всё, что иноязычный оригинал (которого ему никогда полностью не достичь, ведь он же в нем - только гость, вечный приглашенный, а не коренной житель) незамедлительно и твердо ему обещает. Отсюда засвидетельствованный специалистами факт, что переводчику при переводе скорее не по себе в привычном родном наречии, чем тяжело с другим, по-прежнему чуждым» (Там же). Потому-то не всякий человек, знающий иностранный язык, может быть переводчиком.

Пятое. Нужно пытаться сохранить авторскую стилистику, собственный «голос» автора. В действительности это самое сложное в работе переводчика и самое важное. Вот как об этом пишет Аверинцев: «… голос важнее всего. Когда я в свое время переводил стихи Гессе для “Игры в бисер”, мне нужно было вглядываться в его фотографии, чтобы понять: как этот человек смеялся, какая у него была походка и осанка, как он держал голову, как двигались его руки - все должно было войти в стихи, чтобы это были действительно его стихи». И далее: «Важно, чтобы голос остался словом, а не превратился в акустику, в волновые колебания сами по себе - или, с другой стороны, чье-то произвольное впечатление о голосе» (Цитируемое сочинение, стр. 19).

За каждым текстом стоит живой конкретный человек со своими особыми убеждениями, взглядами на жизнь, религиозными представлениями, чувством юмора, привычками. И мысль его так или иначе обусловлена личным жизненным опытом, временем, когда он жил и писал, непосредственным окружением. Всё это нужно учитывать, чтобы уяснить для себя те очевидные и не всегда очевидные мотивы, которые двигали автором [157:] при написании текста. Предубеждение переводчика, а равно и его восторженность, здесь могут сыграть плохую роль. Чтобы понять человека, нужно принять его таким, каков он есть, без осуждения и возвеличивания.

Некоторые обязательные мелочи:

1. Один из компонентов работы переводчика - ссылки автора и цитирование им других авторов. Чтобы понять рассуждения, развиваемые в дальнейшем автором, стоит ознакомиться (если есть такая возможность) с рассуждением автора, им цитируемого.

2. Следует сохранять общепринятое в русском языке написание иностранных личных имен и географических мест либо - в случае с еще неизвестным автором - действовать в соответствии с общими принципами транскрипции слов данного языка.

3. Перевод латинских или других иностранных выражений, которые, что называется, «у всех на устах». Такие общепринятые словосочетания, как a propos, post factum, tabula rasa, summa summarum, eo ipso, pro и contra, volens nolens, deus ex machina, modus vivendi, переводить необязательно. Если вы считаете, что и такие часто используемые формулы, как cum grano salis, sub specie aeternitatis, ultima ratio, raison d”etre, contradictio in adjecto, или Esse homo; Sapere aude; Amicus Plato, sed magis amica veritas; Primum vivere, deinde philosophari; Nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu; Est modus in rebus, не приведут в затруднение образованного читателя, то и их можно оставить без перевода. Но если в одном случае вы делаете сноску с русским вариантом того или иного расхожего выражения, то лучше сохранять тот же принцип и впоследствии, применительно ко всему тексту.

4. Комментарий переводчика - вынужденная мера. Прибегать к комментарию нужно только в особо трудных для перевода случаях, приведя основания (оговорив этимологические, смысловые или логические нюансы) для собственного варианта перевода.

И последнее, о чем хотелось бы сказать. Тот, кто решился взвалить на себе весь груз ответственности переводческой работы, может быть горд своей скромной миссией медиума и передатчика. Кроме того, пропуская через себя живой опыт мысли, он никогда не останется в накладе. В эссе, [158:] посвященном памяти выдающегося поэта и переводчика Пауля Целана, Эмиль Чоран замечает: «… я убежден, что только тот, кто взял на себя труд перевода, действительно понял книгу. В большинстве случаев хороший переводчик более прозорлив, чем автор, который до того захвачен своим произведением, что не замечает или не опознает его “тайн”, то есть ошибок и границ» (Чоран Э.М. Встречи с Паулем Целаном /Портрет в зеркалах: Пауль Целан/ // Иностранная литература, Москва, 1996, № 12, стр. 196).

Переводчик - идеальный читатель для автора, поскольку вчитывается не только в каждое слово, но и в каждую запятую. А подобного рода «чтение» - уже само по себе вещь уникальная, поскольку «при воцарившейся ныне оборотливости речей и писаний самое трудное - это безыскусное, все несущее на себе сказывание, и труднее всего - слышать его, когда оно еще где-то совершается» (Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. Москва: Гнозис, 1993, стр. 293).