Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Каковы аргументы детоубийц?

Александр Сергеевич Пушкин в гениальной оде «Вольность» восклицал –

Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле.

В то же время «Наше Всё» писал о мучающих совесть Бориса Годунова «мальчиках
кровавых в глазах». 

Так можно ли убивать детей, радоваться смерти детей? Чем виноваты дети, погибшие
в Беслане при атаке террористов на школу?

О логике террористов я уже писал. С их точки зрения, мы все в России виноваты
в гибели тысяч чеченских детей, потому что избрали нынешнюю власть, которую считают
преступной. Очевидцы свидетельствуют: «В первый день боевики обращались с детьми
нормально. А потом их словно подменили – они даже запретили детям пользоваться
туалетом. Это произошло, когда они узнали, что Путин и Зязиков в Беслан не собираются.
«Чем мы виноваты перед вами?» - спрашивали мы. «Да тем, что голосуете за своего
Путина, - отвечали бандиты. – А ему насрать на вас. Не хочет даже приехать сюда,
чтобы поговорить с нами» (КоммерсантЪ, Москва, № 164 /3003/, стр. 1).  

При обсуждении весьма дельной статьи уважаемого мной Юрия Васильевича Крупнова
«Кто ведёт войну с Россией?» на сайте Росбалта некто ruslan говорит:

«Ну да, все против России! А к какому роду млекопитающих или хищников отнести
тех, кто убил 42 тысяч чеченских школьников, а оставшихся в живых 10 лет удерживает
в заложниках, угрожая убить каждую минуту?
Если «сама угроза убить ребенка есть отречение от принадлежности к человеческому
роду, есть то же самое, что убить собственную мать», то, что есть не угроза,
а реальное убийство 42 тысяч детей?
Или чеченские школьники не дети? Или чеченские дети не относятся к роду людскому?
Или убивать чеченских детей не преступление, а всего лишь «неадекватное применение
силы»? Или чеченских детей законно можно пытать в русских концлагерях?
Почему угроза жизни 300 российских школьников вызывает пожарную необходимость
созывать срочное заседание СБ ООН, а убийство 42 тысяч (!!!) чеченских школьников
никого не возмущает на протяжении 10 лет?» (http://forum.rosbalt.ru/index.php?showtopic=176387).


Логика понятна – «око за око».  Беслан – месть за детей-жертв «зачисток», войны
России против Чечни. Ясно, что такая логика ведет в тупик бесчеловечности. Сразу
вспоминается повесть Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая». 

Господь Бог не щадил детей, когда карал совратившееся человечество Потопом. Господь
Бог не щадил детей, когда карал совратившиеся города Содом и Гоморра. Господь
Бог все же пощадил первородных сынов праотцов Адама и Авраама, но не пощадил
собственного Сына, хотя тот и взывал к Нему – «Или, Или! лама савахфани?». Пророк
Моисей не щадил никого, когда карал древних евреев, предавших Господа Бога и
преклонившихся перед Золотым Тельцом. Не всё так просто с детьми, с их погибелью
за грехи отцов. 

Да, Господь Бог призвал нас «быть как дети». В каждом из нас – ребенок, который
ближе к искорке Божьей в нас, чем уже погрязший в Грехопадении взрослый. Об этом
- поэтесса Инна Кабыш в эссе «Нет страдания неотмщенного: Ребенок как мера всех
вещей» (http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg052002/Polosy/art6_1.htm): 

«1.
В дверь позвонили.
Жители мегаполиса, мы не привыкли, чтобы нам звонили в дверь, предварительно
не позвонив по телефону.
Я вышла из своей квартиры в общий (на четверых) коридор и подошла к двери:
– Кто там?
– Пустите, убивают… – раздался прерывающийся мужской голос.
– Как это? – не поняла я.
– Не отдал вовремя бабки… на меня и “наехали”… Я бежать, вот сбежал в ваш подъезд…
Они сейчас ходят по этажам, пустите, ради Бога… – голос пресекся, раздались всхлипы.
Я приоткрыла дверь: за ней стоял мужик под пятьдесят: по его небритым щекам текли
слезы. Я поморщилась, и вдруг – помимо моей воли – в голову пришла мысль: “А
если бы это был мой сын…” Абсурдная, в общем, мысль. Откуда бы ей прийти? Не
иначе как из русской литературы, которая внутри меня.
“Всему лучшему во мне я обязан книгам”, – сказал один русский человек. “Достоевскому”,
– уточнила я, впуская мужика в коридор.

2.
…Достоевский устами своего героя Ивана Карамазова провозглашает ребенка мерой
всех вещей, ибо хотя это и “уменьшает размеры аргументации”, но зато – в том
мысленном эксперименте, который ставит герой вместе с автором, – уничтожает всякую
“погрешность приближения”, потому что “деточки ничего не съели и пока еще ни
в чем не виноваты”.
Иван Карамазов, несомненно, поэт.
“Слезинка ребенка” – метафора высшей пробы.
Как известно, метафора – это скрытое сравнение.
Реалия, вырастающая в символ.
“Слезинка ребенка” – реалия русской истории: убиенный царевич Димитрий перечеркивает
“гармонические” деяния Бориса Годунова и разрушает его самого.
“Слезинка ребенка” Достоевского – это “кровавые мальчики” Пушкина, доведенные
до мыслимого предела, выкристаллизованные в единицу измерения: “кто умалится
как это дитя, тот и больше в Царствии Небесном”. 
Но, подходя с этой мерой к “высшей гармонии”, обнаруживаешь, что последняя не
стоит и старухи. 
В ходе опыта, проведенного Раскольниковым, мерзкая старушонка, “вошь” оказывается
человеком (“Это человек-то вошь!”), а значит, ребенком, ибо есть только “малые
дети и большие дети”.
Внутри каждого есть ребенок, или каждый внутри есть ребенок – вот мысль Достоевского.
Он делает ее визуальной: убив старуху, Раскольников убивает Лизавету, которая
“поминутно была беременна”. Убивая старуху, Раскольников таким образом убивает
– “внутреннего” – ребенка. И не только предполагаемого Лизаветиного, но и очевидного
своего. Ибо “ребенок” в системе координат Достоевского – это Бог в человеке.
Старуха – ребенок: “все как океан, все течет и соприкасается”, “в одном месте
тронешь, в другом конце отдается”. 
А так как человек, по мысли Бердяева, “есть точка пересечения всех (курсив мой.
– И. К.) планов бытия”, все соприкасается не только в пространстве, но и во времени,
так что в одном веке тронешь – в другом отдается.

3.
В “Литературной газете” (№ 38, 2001 г.) опубликована статья И. Гамаюнова о человеке,
“заказавшем” своего друга. Находясь на скамье подсудимых, заказчик упорно настаивал
на своей невиновности. А через два года автор статьи получил из колонии письмо,
где тот писал, что на суде не ощущал своей вины, потому что ему казалось, “это
не он сам, а кто-то другой (курсив мой. – И. К.), на него не похожий, погубил
своего близкого друга”.
И. Гамаюнов добавляет: “Ему трудно было соединить того “другого” затаившегося
в нем человека с собственным представлением о самом себе”. Характерно, что и
после двух лет колонии герой Гамаюнова считал, что “все-таки не был настоящим
(курсив мой. – И. К.) преступником.
Совсем как Раскольников. Только тот на две части делил все человечество, а убийца
XXI века – себя.
Раскольников убивает “вошь” (а не настоящего человека) и потому не считает себя
виновным, наш современник, убив человека (друга!), уверен, что убил не он, а
“другой” (“вошь”) в нем, и тоже не считает себя “настоящим” преступником.
Что тут скажешь?
Человечество таки делится на две неравные части: теория Раскольникова, как заметил
Фаулз, “биологически неопровержима”.
Но столь же неопровержимо, что на две части делится и сам человек: в его сердце,
как известно, “дьявол с богом борется”, так что в конечном счете гораздо важнее
не то, к чему человек принадлежит СНАРУЖИ, а то, к кому он примкнет ВНУТРИ.
Потому что, ведь и разделенное на “продвинутое меньшинство” и “заурядное большинство”,
человечество едино (двуедино), в нем все связаны друг с другом, а стало быть,
являются звеньями одной цепи. И нет такого звена, которым можно было бы пожертвовать,
иначе это означало бы не просто “прореху на человечестве”, но, что принципиальнее,
нарушение основного условия осуществления “высшей гармонии”. Ибо, возвращаясь
к Достоевскому, “человечество в целом своем всегда стремилось устроиться непременно
всемирно”.
Гармония, осуществляемая за счет кого бы то ни было, перестает быть таковой,
потому что гармония – это “чтобы не плакало дите и мать дити”. 

4.
Разберемся наконец в терминах.
“Слезинка ребенка” – это, по Ивану Карамазову, безвинное и неотмщенное страдание.
А “гармония”, судя по тому, что она сопровождается эпитетами “будущая”, “высшая”
и “вечная”, – Царствие Небесное, прообраз которого находится внутри нас.
Но, сталкивая эти понятия в своем заявлении о том, что “слезинка ребенка” идет
на пополнение той СУММЫ страданий, которая необходима для покупки истины (того
же Царствия Небесного, по терминологии Ивана), и что, стало быть, “дорого” выходит,
Иван передергивает. Ибо сказано, что “мы имеем искупление Кровию Его” и что Царствие
Небесное дается “по богатству благодати… чтобы никто не хвалился”.
То есть, во-первых, нет страдания неотмщенного, во-вторых, заметим, кстати, безвинного,
так как в детях, по верному замечанию Розанова, “скрыта порочность отцов их и
с нею – их виновность”. А в-третьих, пресловутая “гармония” есть “Божий дар”,
так что “хвалиться” заплаченным за нее безвинным и неотмщенным страданием, как
это делает Иван, – значит “быть не правым”.
Но парадокс заключается в том, что Иван, будучи трижды не прав, оказывается прав
в том, что страдание существует как “факт”. И свой “билет”, которого у него никто
не спрашивает, он спешит вернуть, чтобы остаться человеком.
Потому что, ведь и зная о “факте” (страдании), можно не захотеть с ним остаться.
Иван для того и передергивает, выводя “гармонию” из “слезинки”, чтобы человечество,
с негодованием отказавшись от первой, поневоле осталось со вторым.
Он, может быть, больше всех алчет “высшей гармонии”, но, чувствуя, что, выбрав
ее, человечество станет ее недостойно, а значит, тут же потеряет, хочет убедить
всех (пусть и передергивая) остаться при “слезинке”, чтоб вернее было.
Иван, как стрелочник, переводит вектор человеческих усилий с неба на землю, потому
что путь к Богу лежит через человека. Но, переводя эту стрелку, сам он не может
сдвинуться с места, потому что ОСТАЕТСЯ.

5.
Что делать?
После 11 сентября 2001 года этот русский вопрос в одночасье стал всеобщим.
Раздаются призывы “раздавить” терроризм.
При этом нельзя же не понимать, что, как всякий принцип, терроризм не существует
отдельно от людей.
Можно, конечно, заявить, что террорист не человек, а двуногое или даже одноногое,
как, например, Басаев, животное.
Или даже насекомое: например, “вошь”.
Но это мы уже проходили…
И тут самое время уточнить: считаем ли мы свою цивилизацию действительно христианской?
Если да, то ответ на вопрос “Что делать” уже есть: “Не убий!” Потому что в христианской
системе координат любая “вошь” оказывается человеком, а значит, ребенком.
Но следует ли из этого, что можно позволить этому “ребенку” убить ребенка реального?
Достоевский в “Дневнике писателя” за 1877 год, рисуя сцену, где “турок сладострастно
приготовляется выколоть иголкой глаза ребенку”, призывает наблюдающего за этим
Левина: “Ну и убей!”
А через страницу уточняет: “Бой не мщение”. Должно спасать – нельзя мстить (“Мне
отмщение, и Аз воздам”).
Здесь тонкая грань.
Совсем как дверь моей квартиры, с которой я начала свои записки.
Ведь и я впустила того мужика не в саму квартиру, где оставался мой ребенок,
а в общий коридор (замечу, что там у всех, кроме меня, двери стальные): я не
могла позволить убить чужого ребенка, но при этом защищала от него своего.
Очевидно, подсознательно я хотела “гармонии” Мити Карамазова, когда не плачет
не только “дите и мать дити” (в этом случае мужика можно было бы и не впускать),
а когда нет “вовсе слез ни у кого”, то есть когда не плачет НИКАКОЕ дите.
Я оказалась меж двух детей, как сегодня весь христианский мир, – своего реального,
которому угрожает опасность, и чужого “внутреннего” (но от этого не менее реального),
который эту опасность представляет.
Что в этой ситуации важнее: соблюсти заповедь или остаться человеком, ибо здесь
есть известные “ножницы”?
Герой Достоевского выводит свою “гармонию” из “слезинки”, чтобы заставить человека
остаться человеком.
Сам Достоевский выводит свое “ну и убей” из “не убий”: “расстрелять” говорит
у него “схимник” Алеша с тою же целью.
И как Иван, отказываясь от “гармонии”, за которую заплачено “слезинкой ребенка”,
делается ее достоин (хотя и остается стоять в тупике, потому что раз и навсегда
поделил людей на “взрослых” и “детей”), так Алеша, нарушая Христову заповедь
из сострадания к восьмилетнему мальчику, затравленному собаками, исполняет ее.
Потому что, делая свой выбор, и тот и другой остаются для Достоевского русским
МАЛЬЧИКОМ.

6.
…Рано утром я выпустила своего ночного гостя и, закрывая за ним дверь, подумала,
что это единственный выход и что у Достоевского была одна лишь пламенная страсть
– убедить человека сделать его выбор, – и никакой полифонии».

Будь субъектом, следуй своей Правой Вере, которая светит во тьме каждой души
– и будешь «как Бог» в любой ситуации, в том числе эсхатологической.