Скурлатов В.И. Философско-политический дневник

Исайя Берлин о русских народниках

Во время наших долгих прогулок в московском Новогиреево Лев Николаевич Гумилев
рассказывал мне, что Исайя Берлин произвел на него благоприятное впечатление,
когда приходил к ним домой к матери - Анне Ахматовой. И вот я на одном дыхании
читаю работы этого тонко-понимающего мыслителя, и одна из них особенно запала
в душу – «Русское народничество» (Isaiah Berlin. Russian Populism, 1960; Берлин
Исайя. Русское народничество // Берлин Исайя. История свободы. Россия. Москва:
Новое литературное обозрение, 2001, стр. 300-334).

Особая тема для меня, родная. Недаром в 1970-х годах мой друг и начальник в 
Институте научной информации по общественным наукам (ИНИОН АН СССР)  Александр
Петрович Петров ласково звал меня – «Чернышевский!». Я и внешне был похож на
Николая Гавриловича Чернышевского, когда носил длинные волосы. А уж по устремлениям
и вообще по духу – и тогда, и сейчас один к одному.

Точнее, для меня русские народники – как мои деды. А как отцы – Ленин и Сталин,
которые персонифицировались для меня вместе со всей той эпохой в моем родном
отце. С отцом же, известное дело, всегда бывает много напрягов, и мой отец, меня
воспитывая, иногда лупил от души не всегда послушного сына, и мать смывала мою
кровь со стен. Разумеется, отца своего я очень уважаю, искренне благодарен ему
за воспитание и за то, что он хотел мне добра, хотя сам чувствую, что надо бы
ему было быть со мной пожестче, как Моисею с евреями, ибо слишком своенравна
моя порода. Да, отца люблю, но при его жизни побаивался. А деды – далеко, от
них только хорошее. И между мною, внуком, и народниками-дедами, – резонанс душ.

Еврей-космополит английский сэр Исайя Берлин, выросший в русской культуре, чувствует
русскую душу, ничего не скажешь. Читая его – лучше узнаю себя.

Хотел не пересказывать и не перепечатывать статью (с её основными положениями
и оценками я согласен), но её нет в Рунете, и я приведу все же несколько мест
из неё, сближающих тогдашних «народников» с нами, нынешними «вместе за одно».
Все «революции модернизации» - схожи, но буржуазная Русская Революция имеет свои
особенности, связанные с огромностью и разнородностью страны и с зазором между
двумя её «элитами» (бюрократическо-силовой и интеллектуально-духовной) ,в котором
произросла совершенно своеобразная порода или Орден людей –русская интеллигенция.
Этот знаменитый «Орден русской интеллигенции», архетип всех подобных социальных
групп в других переходных (развивающихся) и в кризисных развитых странах, два
раза на протяжении века, в 1917 и 1991, стал авангардом сокрушения двух величайших
Империй, самодержавной и коммунистической. Сам же Орден откристаллизовался в
Русском Народничестве. 

Народничество же, в свою очередь, сопряжено с субъектизацией народа, которая
неизбежна в процессе модернизации страны, - то есть со становлением нации. Сейчас,
когда российское общество, преданное своей «элитой», беспомощно и растерянно
стоит перед вызовом постиндустриальной модернизации, снова наша судьба зависит
от обретения нами своего народа, от взрастания в нынешней России «критической
массы» экономически-самодостаточных и потому политически-субъектных низовых русских
хозяев. Без обновления народа – нет Новой Руси.

Для нас сейчас нет вопроса – ходить в народ или нет, - потому что нет народа,
он рассыпался в эпидемии шкурничества, обуявшей его. Мы сами – народ и зародыш
русской нации. Наша задача – идти в самих себя и обрести свою субъектность и
тем самым экономическую самодостаточность, свободу и достоинство. А прежние «народники»
искали народ не внутри себя, а вовне. 

В результате народники мучались всякими нравственными комплексами, которых я,
например, начисто лишен.

Однако объединяет меня с народниками и с их последователями большевиками – Правая
Вера, путь к «прикладной эсхатологии». Как отмечает Исайя Берлин - «Все эти мыслители
разделяли вполне апокалиптическое предположение: если царство зла (самодержавие,
угнетение, неравенство) сгорит в огне революции, из пепла сам по себе поднимется
естественный, гармоничный, справедливый порядок, который потребует для своего
окончательного совершенствования только мягкого руководства просвещенных революционеров.
Эту великую утопическую мечту, основанную на простой вере в перерождение человеческой
природы, народники разделяли с Годвином и Бакуниным, Марксом и Лениным. Сутью
ее была модель греха, смерти и воскресения — дороги к земному раю, ворота которого
откроются только в том случае, если люди обнаружат единственно верный путь к
нему и пойдут этим путем. Корни таких представлений лежат глубоко в религиозном
сознании человечества, и нет ничего удивительного в том, что эта мирская версия
имеет большое сходство с верой русских старообрядцев, для которых со времен великого
раскола XVII века Российское государство и Петр Великий олицетворяли земное царство
Сатаны. Эти религиозные изгои дали много потенциальных союзников, которых народники
пытались привлечь на свою сторону» (стр.309-310).

Петр Великий для нас и большевиков – прямой предшественник, так что не будем
обсуждать исторически-понятную позицию старообрядчества. Подробно я все эти вопросы
о соотношении русского старообрядчества и имперской субъектизации и об особенностях
петровской модернизации России рассмотрел в середине 1970-х годов, когда был
научным консультантом двухсерийного фильма «Емельян Пугачев» режиссера Алексея
Салтыкова, это действительно интересная тема. 

Далее я привожу статью Исайи Берлина, основные положения которой разделяю, с
самыми краткими своими комментариями.

«Народничество» - термин, означающий не какую-то конкретную политическую партию
или связанное с ней учение, но широкое радикальное движение в России середины
XIX века. Оно зародилось в эпоху великих социальных перемен и брожения умов,
последовавшую за смертью царя Николая I и унизительным поражением в Крымской
войне 1856-1857 годов, приобретало все большее влияние в течение двух последующих
десятилетий и достигло своего пика с убийством царя Александра II, после чего
быстро пришло в упадок. Вождями его были люди разного происхождения, взглядов
и способностей; ни на каком из этапов оно не выходило за рамки разрозненных групп
заговорщиков и их единомышленников, иногда объединявшихся для совместных действий,
но обычно работавших самостоятельно. Эти группы отличались друг от друга как
целями, так и средствами их достижения. Однако их убеждения имели в основе своей
много общего, а моральная и политическая солидарность дает право причислить их
к единому движению». 

Как их предшественники заговорщики-декабристы 1820-х годов и кружки Герцена и
Белинского 1830-1840-х, они /как и мы сегодня/ считали правительство и социальное
устройство своей страны нравственным и политическим уродством -  устаревшим,
варварским, тупым и одиозным - и посвятили жизнь полному его уничтожению. Их
основные идеи, отмечает Исайя Берлин, были неоригинальны. Они разделяли демократические
идеалы европейских радикальных идеологов, а также верили в то, что борьба социально-экономических
классов определяет все в политике. «Теорию эту они исповедовали не в форме марксизма
(который широко распространился в России не раньше 1870-х), а в той, которой
учили Прудон и Герцен, до них же - Сен-Симон, Фурье и другие французские социалисты
и радикалы, чьи труды, легально или нелегально, тонкой, но непрерывной струйкой
десятилетиями вливались в Россию» (стр. 301).

Теория классовой борьбы как доминирующего фактора в социальной истории, стержень
которой - эксплуатация «неимущих» «имущими», родилась на Западе в ходе индустриальной
революции; и самые характерные ее идеи относятся к капиталистической фазе экономического
развития. Экономические классы, капитализм, беспощадная конкуренция, пролетарии
и их эксплуататоры, губительность непродуктивной финансовой системы, неизбежность
дальнейшей централизации и унификации всей человеческой деятельности, превращение
людей в товар, вытекающее отсюда отчуждение между людьми и группами людей и деградация
человеческой жизни - все это неразрывно связано с индустриализацией. Россия,
даже в конце 1850-х, была одной из наименее индустриализованных стран Европы.
Несмотря на это, эксплуатация и нищета уже давно были привычными и общепризнанными
чертами ее социальной жизни, в которой основными жертвами оказались крестьяне,
свободные и крепостные, вместе составлявшие девять десятых населения. 

Рабочий пролетариат уже сформировался, но к середине века не превышал двух-трех
процентов от общей численности. Поэтому под угнетенными массами подразумевали
в основном земледельцев, составлявших низший слой общества, в подавляющем большинстве
своем - государственных или помещичьих крестьян. «Народники, - пишет Исайя Берлин,
- смотрели на них как на мучеников, чьи страдания они призваны отомстить, исправив
причиненное им зло; как на воплощение простых, незапятнанных добродетелей. Крестьяне
эти (сильно идеализированные) должны составить естественный фундамент для будущего
устройства российского общества».

Главными целями народников были социальная справедливость и социальное равенство.
Следуя Герцену, революционная пропаганда которого в 1850-х была для них самым
влиятельным источником, они в большинстве своем верили, что основа для справедливого
общества уже существует в виде русской крестьянской общины - мира. Мир был автономным
сообществом крестьян, в котором время от времени происходили переделы пахотной
земли; его решения связывали всех членов; и на этом краеугольном камне, по мнению
народников, можно было путем выборов возвести здание государства, состоящего
из таких самоуправляемых общин. (Идею эту они почерпнули у французского социалиста
Прудона). Вожди народничества полагали, что такая форма общественной жизни создала
бы в России свободный и демократичный строй, берущий начало в глубочайших нравственных
установках и традиционных ценностях русского - да и любого - общества. 

Они верили, что работники (то есть все производители) и города и деревни смогут
воплотить эту систему в жизнь с гораздо меньшей степенью жестокости и насилия,
чем это случилось на индустриализованном Западе. Такая система, выросшая из насущных
человеческих потребностей и заложенных в каждом представлений о правде и добре,
обеспечила бы справедливость, всеобщее равенство и широчайший простор для развития
человеческих способностей. Поэтому народники полагали /не все - здесь надо, по-моему,
обобщать осторожнее/, что рост широкомасштабной централизованной промышленности
не был «естественным» и неизбежно вел всех, попавших в его когти, к деградации
и обесчеловечиванию, ибо капитализм - страшное зло, калечащее тела и души. Но
они не считали его неизбежным, так как социальный и экономический прогресс, по
их мнению, отнюдь не связан с ростом индустриализации. Народники думали, что
приложение научных истин и методов к проблемам общества и конкретных людей (в
которое они страстно верили), хоть и может привести к развитию капитализма, все
же достижимо без этой, казалось бы, неизбежной жертвы. Они верили в способность
науки облегчить человеческую  жизнь, не нарушая при этом «естественную» жизнь
крестьянской деревни и не создавая огромного, нищего, безликого городского пролетариата.


«Капитализм кажется непобедимым лишь потому, что с ним никто не пытается адекватно
бороться. И, как бы то ни было на Западе, в России проблема большой территории
преодолима, а создание небольших объединений самоуправляемых трудовых общин по
Фурье и Прудону - вполне осуществимо, если продуманно подойти к делу. Как и французские
первопроходцы, их последователи в России ненавидели институт государства особой
ненавистью, ибо для них государство было символом, результатом и источником несправедливости
и неравенства, орудием господствующего класса для защиты его привилегий - а сам
он, по мере сопротивления его жертв, становился все более жестоким и склонным
к слепому разрушению» (стр. 303).

Поражение либеральных и радикальных общественных движений на Западе в 1848-1849
годах укрепило народников в убеждении, что выход надо искать не в политике или
политических партиях. Им казалось очевидным, что либеральные партии и их вожди
не понимают, что нужно угнетенным их стран, и не пытаются по-настоящему стоять
за их насущные интересы. 

Подавляющее большинство российских крестьян (или европейских рабочих), по Берлину,
действительно нуждалось в еде и одежде, в физической безопасности, спасении от
болезней, невежества, нищеты и унизительного неравенства, а не в политической
деятельности, праве голоса, парламентах и республиканском строе, которые для
неграмотных, грубых,  полуголых и голодных людей представляют собой лишь пустой
звук, издевательство над их положением. 

Народники, имея мало общего со славянофилами, разделяли их отвращение к строго
разграничившей классы социальной пирамиде западных стран, услужливо принимаемой
или почитаемой конформистской буржуазией и государственной бюрократией, на которую
эта буржуазия равнялась. Сатирик Салтыков-Щедрин в своем знаменитом разговоре
русского мальчика с немецким запечатлел этот народнический взгляд, провозгласив
свою веру в русского мальчика, голодного, оборванного, копошащегося в грязи и
убожестве проклятого рабовладельческого царского режима, потому что он, в отличие
от аккуратного, послушного, приятного, упитанного и хорошо одетого немецкого
мальчика, не продал свою душу за несколько монет, которые ему пообещал прусский
чиновник, и потому способен когда-нибудь, если только ему позволят, подняться
во весь свой человеческий рост, а немецкий мальчик не поднимется никогда. 

«Россия, - излагает Исайя Берлин взгляды народников, - лежала во мраке и в цепях,
но ее дух не был покорен; прошлое было темным, но будущее обещало больше, чем
прижизненная смерть цивилизованного среднего класса в Германии, во Франции или
в Англии, давным-давно продавшегося за материальную обеспеченность и так закосневшего
в своем позорном добровольном рабстве, что само желание свободы стало ему чуждым
и непонятным. 

Но, в отличие от славянофилов, народники не верили в то, что характер и судьбы
русского народа уникальны. Они не были националистами-мистиками и думали только,
что Россия -  отсталая нация, не достигшая уровня социального и экономического
развития, к которому, желая того или нет, подошли нации западные, вступив на
путь ничем не сдерживаемого капитализма. 

В массе своей они не были историческими детерминистами; соответственно они верили,
что нация, оказавшаяся в столь тяжелом положении, может избежать своей судьбы,
упражняя волю и разум. Почему бы России не воспользоваться западной наукой и
технологией, считали они, не платя за это ту отвратительную цену, которую заплатил
Запад. Они доказывали, что можно избежать деспотизма централизованной экономики
и централизованного управления, если принять свободную федеральную структуру,
основанную на самоуправлении и социальном единстве производителей и потребителей.
Они придерживались мнения, что управлять нужно, но нельзя упускать из виду прочие
ценности, так как управление само по себе - не цель; управлять следует, прежде
всего исходя из нравственных и гуманистических соображений, а не только, как
в муравейнике, из экономических и технологических. Они говорили, что защитить
людей от эксплуатации, превратив их в индустриальную армию организованных роботов,
- самоуничижение и самоубийство. Идеи народников часто были нечеткими, между
ними существовали острые различия, но сходного достаточно, чтобы говорить о подлинном
движении. 

Так, например, они принимали в общих чертах просветительские и моральные уроки
Руссо, но не его поклонение государству. Некоторые из народников (возможно, большинство)
разделяли его веру в добродетель простых людей, его мысль, что причина морального
разложения общественных институтов - их изношенность, его острое недоверие ко
всем формам умствования, к интеллектуалам, специалистам, всем самоизолировавшимся
кружкам и фракциям. 

Они принимали аполитические идеи Сен-Симона, но не его технократический централизм.
Они разделяли веру в насилие и конспирацию, проповедуемые Бабефом и его учеником
Буонаротти, но не их приверженность авторитаризму. Они противостояли (вместе
с Сисмонди, Прудоном, Ламенне и всеми, кто создал идею «государства всеобщего
благоденствия»), с одной стороны, эволюционистам (laissez-faire], а с другой
стороны, центральной власти, будь она националистическая или социалистическая,
временная или постоянная, проповедуемая Листом или Мадзини, Лассалем или Марксом.
Иногда они близко подходили к позициям западных христианских социалистов, однако
без их религиозной веры, так как, подобно французским энциклопедистам предыдущего
 века, верили в «естественную» мораль и научную истину. Такие убеждения их объединили.
Но разделяли их не менее глубокие различия.

Первой и самой большой их проблемой было отношение к крестьянам, во имя которых
все и делалось. Кто должен указать крестьянам истинный путь к справедливости
и равноправию? Индивидуальная свобода, конечно, не осуждалась народниками, но
они были склонны относиться к ней как к либеральной фразе, отвлекающей внимание
от социальных и экономических задач. Надо ли создавать воспитателей душ - специалистов
по обучению невежественных младших братьев, и если да, нужно ли побуждать крестьян
к сопротивлению властям, восстанию и разрушению старого порядка, пока они сами
полностью не осознают значение и необходимость подобных действий? 

В 1840-е годы об этом рассуждали такие непохожие друг на друга люди, как Бакунин
и Спешнев; в 1950-е это же проповедовал Чернышевский, в 1860-е -  страстно отстаивали
Заичневский и якобинцы «Молодой России»; в 1870-е и 1880-е этому учил Лавров,
а также его оппоненты, приверженцы организованного профессионального терроризма
Нечаев, Ткачев и их последователи, которые включали (объединяясь исключительно
в этом) не только социалистов, но и самых фанатичных русских марксистов, в частности
Ленина и Троцкого.

Некоторые из них задавались вопросом, не приведет ли обучение революционных групп
к появлению заносчивой элиты рвущихся к власти людей, которые в лучшем случае
считали бы своим предназначением дать крестьянам не в точности то, о чем те просят,
а то, что они сами, то есть их самонадеянные наставники, считают для них благом.
Они шли дальше и спрашивали, не станет ли, таким образом, племя фанатиков, уделявших
мало внимания действительным нуждам большинства населения, агитировать народ
за то, что они (орден профессиональных революционеров, оторванный от народной
жизни специальным обучением и необходимостью конспирации) для него избрали, не
считаясь с его собственными стремлениями и надеждами. Нет ли здесь страшной опасности
заменить старое ярмо новым, когда на место аристократии, бюрократии и царя придет
деспотическая олигархия интеллектуалов? Есть ли гарантии, что новые хозяева будут
меньше угнетать, чем старые?

Об этом спорили некоторые террористы 1860-х годов, например Ишутин и Каракозов,
и особенно молодые идеалисты 1870-х, которые «пошли в народ» не столько учить
других, сколько самим учиться жизни, вдохновленные скорее Руссо, Некрасовым и
Толстым, чем более жесткими социальными теоретиками. Эти молодые люди, «раскаявшиеся
дворяне», считали, что сами они развращены не только преступной социальной системой,
но и самим либеральным образованием, которое способствует углублению неравенства
и становится богатейшей почвой для несправедливости и классового угнетения, неизбежно
возвышая ученых, писателей, профессоров, специалистов и вообще цивилизованных
людей над массами. Все, что затрудняет понимание между индивидуумами, группами
или нациями, что создает препоны человеческой солидарности и братству, по определению
дурно; специализация и университетское образование воздвигают стены между людьми,
мешают общим контактам, убивают любовь и дружбу и в числе прочих причин виновны
в том феномене,который Гегель и его последователи назвали «отчуждением», царящим
на уровне целых классов и культур.

Некоторым народникам удавалось обойти эту проблему. Бакунин, например, который
не был народником, но глубоко повлиял на народничество, осуждал веру в интеллигенцию
и специалистов, ведущую, возможно, к самой страшной тирании (правлению ученых
и педантов), но не касался вопроса о том, должны ли революционеры учить других
или учиться сами. Этот вопрос оставили без ответа и террористы «Народной воли».


Более чувствительные и морально добросовестные мыслители, например Чернышевский
и Кропоткин, чувствовали важность этой проблемы и не пытались скрыть ее от себя;
задаваясь вопросом, по какому праву они предлагают крестьянской массе, выросшей
в совершенно другой системе ценностей, ту или иную социальную организацию, которая,
на их взгляд, воплотит более глубокие ценности, чем ее собственные, они не могли
дать ясного ответа. Вопрос становился еще более острым, когда они спрашивали
(в 1860-е годы все чаще), что делать, если крестьяне станут сопротивляться планам
их революционного освобождения? Нужно ли обманывать массы или, хуже того, принуждать?
Никто не возражал против того, что в конце концов править должен именно народ,
а не революционная элита, но как далеко можно зайти сейчас, не считаясь с желаниями
большинства и принуждая народ стать на путь, который он прямо отвергает?

Это ни в коем случае не было просто академическим вопросом. Первых восторженных
приверженцев радикального народничества (миссионеров, которые пошли «в народ»
знаменитым летом 1874 года) встретили безразличие, подозрение, обида, а иногда
активные ненависть и сопротивление части их потенциальных подопечных, которые
снова и снова выдавали их полиции. Народники были вынуждены открыто выражать
свои взгляды, так как страстно верили в необходимость оправдать свои действия
с помощью разумных доводов. 

Сперва они не были единодушны. Активисты Ткачев, Нечаев и (не столько в политическом
смысле) Писарев, чьи поклонники стали известны как «нигилисты», предвосхитили
Ленина в его презрении к демократическим методам. Со времен Платона доказывали,
что дух господствует над плотью и знающие должны управлять незнающими; образованные
люди не могут слушаться безграмотных и невежественных; народ можно освободить,
даже вопреки его неразумным желаниям, хитростью, любыми подходящими средствами,
обманом и насилием, если надо. Такие представления и авторитаризм, который они
влекли за собой, разделяло лишь меньшинство народников. Большинство же приводила
в ужас открытая защита макиавеллиевской тактики; они считали, что любую цель,
даже хорошую, обесценят чудовищные средства.

Такой же конфликт возник из-за отношения к государству. Все русские народники
сходились на том, что государство олицетворяет систему принуждения и неравенства
и, следовательно, в принципе своем дурно; никакое счастье или справедливость
невозможны, пока оно не будет уничтожено. Но в то же время какова одна из первых
задач революции? Ткачев достаточно ясно говорит, что, пока капиталисты полностью
не уничтожены, орудие принуждения (пистолеты, изъятые у них революционерами)
ни в коем случае нельзя отбросить, его нужно обратить против врага. Иными словами,
государственную машину надо не разрушить, а направить против неизбежной контрреволюции;
она должна работать до тех пор, пока последний враг (по бессмертной фразе Прудона)
не будет успешно ликвидирован и человечество, соответственно, не перестанет нуждаться
в каком-либо орудии принуждения. 

В этой доктрине Ленин скорее следовал Ткачеву, чем амбивалентной марксистской
формуле пролетарской диктатуры. Характерно, что Лавров, представляющий центральное
крыло народничества, отражая все его колебания и затруднения, отстаивает не полное
и немедленное уничтожение государства,но систематическую его редукцию до какого-то
неопределенного минимума. Чернышевский, наименьший анархист среди народников,
считает, что государство должно организовывать и защищать свободные сообщества
крестьян и рабочих, причем умудряется видеть его одновременно централизованным
и децентрализованным, гарантирующим не только порядок, действенность и равенство,
но и личную свободу» (стр. 304-309).

«Между народниками, - снова и снова указывает Исайя Берлин, - существовали глубокие
противоречия. Их разделяло отношение к будущей роли интеллигенции по сравнению
с ролью крестьянства и к историческому значению поднимающегося класса капиталистов;
одни были постепеновцами, другие - сторонниками тайного заговора; одни склонялись
к образованию и пропаганде, другие - к терроризму и подготовке немедленного восстания.
Все эти вопросы были взаимосвязаны и требовали решения. Но самые глубокие расхождения
народников касались безотлагательного вопроса о том, может ли истинно демократическая
революция осуществиться до того, как достаточное количество угнетенных станет
полностью сознательными, то есть способными понимать и анализировать причины
своего невыносимого положения. Умеренные доказывали, что никакую революцию нельзя
назвать демократической, если она не исходит из принципов революционного большинства.
Но в этом случае, наверное, остается только ждать, пока образование и пропаганда
не создадут такого большинства, что и отстаивали почти все западные социалисты-марксисты
и немарксисты во второй половине XIX века.

Русские якобинцы возражали, что такое ожидание, притом отвергающее все формы
борьбы, организованной решительным меньшинством, как безответственный терроризм
или, еще хуже, как замена одного деспотизма другим, привело бы к катастрофическим
результатам: пока революционеры мешкают, капитализм быстро бы развивался; передышка
заставила бы правящий класс развивать социальную и экономическую базу намного
интенсивнее; рост процветающего, энергичного капитализма создал бы возможности
работать для радикальной интеллигенции -  врачи, инженеры, преподаватели, экономисты,
техники и специалисты всех типов заняли бы высокооплачиваемые места и должности;
их новые буржуазные хозяева были бы достаточно умны, чтобы не требовать от них,
как теперь, политического подчинения; интеллигенция получила бы особые привилегии,
статус и широкие возможности для самовыражения (безвредный радикализм и определенная
доля свободы личности были бы разрешены), и, таким образом, революционное движение
потеряло бы самых ценных участников. Те, чье ненадежное положение и недовольство
объединило их с угнетенными, были бы частично удовлетворены, стимул к революционной
деятельности ослабел бы, и перспективы радикального преобразования общества оказались
бы весьма туманными. 

Радикальное крыло революционеров яростно доказывало, что развития капитализма,
что бы ни говорил Маркс, избежать можно. Где-где, а в России его еще можно остановить
революционным переворотом, пресечь в корне до того, как он окрепнет. Если, признав
необходимость будить «политическое сознание» рабочих и крестьян (которых к этому
времени, частично из-за неудачи интеллектуалов в 1848 году, марксисты и большинство
народнических лидеров сочли абсолютно готовыми к революционному крещению), мы
примем программу постепеновцев, момент для решительных действий будет, конечно,
упущен; и не поднимется ли вместо народнической или социалистической революции
мощный, гибкий и хищный, преуспевающий капиталистический режим, который сменит
российский полуфердализм так же, как он сменил феодальный порядок в Западной
Европе? Кто тогда может сказать, сколько десятилетий или столетий пройдет, пока
грянет революция? И когда она все же грянет, кто может сказать, какой порядок
она установит, на какую социальную базу она будет опираться?

Все народники соглашались с тем, что идеальный зародыш социалистических групп,
на которые должно опираться будущее общество, - это деревенская община. Но не
разрушит ли ее автоматически развитие капитализма? Если капитализм уже разрушает
деревенский мир (хотя об этом, наверное, открыто не говорили до 1880-х годов)
и классовая борьба, как доказал Маркс, разделяет деревню так же, как и город,
тогда план действий ясен: вместо того чтобы сидеть сложа руки и спокойно наблюдать
разрушение, мы должны решительно остановить этот процесс и спасти деревенскую
общину. Социализм, как доказывали якобинцы, можно ввести, захватив власть, и
на это надо направить всю энергию революционеров, даже отсрочив обучение крестьян
моральным, социальным и политическим реалиям. Ведь такое обучение осуществится
быстрее и эффективнее после того, как революция сломит сопротивление старого
режима.

Такой образ мысли, чрезвычайно схожий если не с конкретными словами, то с политикой
Ленина в 1917 году, существенно отличался от старого марксистского детерминизма.
Его постоянный рефрен: нельзя терять времени. В деревне кулаки уничтожают беднейшее
крестьянство, в городе становится все больше капиталистов. Если правительство
обладает хоть каплей разума, оно пойдет на уступки, проведет реформы и отвлечет
образованных людей, чья воля и разум нужны революции, на мирный путь служения
реакционному государству; а несправедливый порядок, поддержанный такими либеральными
мерами, продолжится и укрепится. 

Активисты доказывали, что революции не неизбежны, они - плод человеческой воли
и человеческого разума. Если воли и разума недостает, революция может вообще
не произойти. Только потребность в безопасности вынуждает людей к солидарности
и общинной жизни; индивидуализм всегда был роскошью, идеалом социальной элиты.
Новый класс технических специалистов (современных, блестящих и энергичных людей),
появление которого приветствовали либералы Кавелин и Тургенев, а иногда даже
радикальный индивидуалист Писарев, для якобинца Ткачева был «хуже тифа и холеры»,
так как, применяя научные методы к социальной жизни, они играли на руку новым
капиталистическим олигархам и, таким образом, закрывали путь к свободе. 

Полумеры фатальны, когда только операция может спасти пациента; они продлевают
его болезнь и так ослабляют организм, что в конце концов не спасет даже операция.
Нужно поднять восстание до того, как эти новые интеллектуалы, потенциальные конформисты,
станут слишком сильны, слишком многочисленны и получат слишком много власти,
иначе будет слишком поздно: элита сенсимонистов из высокооплачиваемых чиновников
возглавит новый феодальный порядок -  экономически эффективное, но аморальное
общество, основанное на вечном неравенстве» (стр. 310-313).

Наше отличие от народников и перенявших от них эстафету большевиков в том, что
они, стремясь к субъектизации народа, в эпоху индустриализма отдавали приоритет
социализации, а мы, стремясь к взращиванию современной русской нации, в эпоху
постиндустриализма безусловно следуем приоритету субъектизации – считая субъектизацию
всегда и везде локомотивом необходимой социализации. Соответственно нами совершенно
по-иному, чем народники, воспринимается проблема равенства и неравенства – она
низводится с уровня абстракции на уровень конкретности и замыкается на собственный
выбор человека и требует не только личного самоопределения, но и учета намета
(Entwurf в смысле Хайдеггера) или касты. Каждый несет в себе искру субъектности,
но не каждый имеет силы и намет стать субъектным, и это надо учитывать в реальной
социальной политике.

И Исайя Берлин совершенно справедливо указывает,что с точки зрения народников
– «Неравенство - величайшее из зол. Когда другие идеалы вступали в конфликт с
идеей равенства, русские якобинцы всегда готовы были принести их в жертву или
изменить. Первый принцип, на котором покоится справедливость, - равенство; нет
справедливого общества без максимальной степени равенства между людьми. 

Если революция успешно осуществится, нужно побороть и искоренить три основных
заблуждения. Первое заблуждение: что прогресс создается только людьми культуры.
Это ложь, наихудшее следствие которой - вера в элиту. Второе - противоположная
иллюзия, что всему нужно учиться у простых людей. Это тоже ложь; в аркадских
крестьянах Руссо слишком много идиллического вымысла. Массы невежественны, грубы,
реакционны и не понимают собственных потребностей и выгод. Если революция зависела
бы от их зрелости, способности к политическому суждению и организации, она бы,
естественно, провалилась. Последнее заблуждение: только пролетарское большинство
может успешно осуществить революцию. Без сомнения, пролетарское большинство могло
бы это сделать, но если Россия должна ждать, когда это произойдет, возможность
свергнуть коррумпированное и ненавистное правительство будет упущена и капитализм
почувствует себя крепко в седле.

Что же делать? Нужно подготовить революцию, разрушить существующую систему и
все, что препятствует равенству и самоуправлению. Когда это будет достигнуто,
нужно созвать демократическое законодательное собрание, и если те, кто совершил
революцию, сумеют объяснить ее причины, то есть социальную и экономическую ситуацию,
сделавшую ее необходимой, то массы, хотя сегодня они, возможно, этого не понимают,
непременно (по мнению якобинцев) осознают свое положение и охотно позволят организовать
себя в новую свободную федерацию производительных ассоциаций.

Но предположим, что народные массы наутро после успешного coup d'etat (переворот)
все еще недостаточно зрелы, чтобы осознать это? Герцен снова и снова задавал
этот нелегкий вопрос в конце 1860-х годов; тревожил он и народников. Активное
крыло не сомневалось в ответе: сбросьте цепи с плененного героя - он встанет
в полный рост и будет навеки свободен и счастлив. 

Взгляды этих людей были поразительно просты. Они верили, что терроризм, и только
терроризм, поможет достигнуть полной, анархистской свободы. Целью революции для
них было установление абсолютного равенства, не только экономического и социального,
но «физического и физиологического». Они не видели противоречий между прокрустовым
ложем насильственного равенства и абсолютной свободой, считая, что этот порядок
нужно ввести силой и властью государства, после чего государство, выполнив свою
задачу, быстро «ликвидировало» бы само себя.

Представители основной части народников на это возражали, что средства якобинцев
должны соответствовать целям: если цель революции - освобождение, нельзя использовать
оружие деспотии, которое может поработить тех, кого они задумали освободить;
лекарство не должно быть более разрушительным, чем сама болезнь. Использовав
государство, чтобы уничтожить власть эксплуататоров, и навязав специфическую
форму жизни людям, большинство из которых недостаточно образованно, чтобы понять,
как это необходимо, мы заменим царский гнет на новый, не обязательно менее тяжелый,
- гнет революционного меньшинства. Народники большей частью были истинными демократами;
они верили, что любая власть склонна портиться, что любая концентрация власти
ведет к стремлению властвовать вечно, что любая централизация - принуждение и
зло и, следовательно, единственная надежда на справедливое и свободное общество
- в добровольном (разумно доказанном) обращении людей к истинам социально-экономической
справедливости и демократической свободы. 

Может быть, чтобы добиться возможности прививать людям эти взгляды, действительно
надо уничтожить существующие препятствия для свободного разумного общения (полицейское
государство, власть капиталистов и помещиков) и использовать силу, будь то восстание
или индивидуальный террор. Но эти временные меры представлялись им вполне невинными
(ведь власть врага уничтожалась) и совершенно отличными от передачи власти в
руки какой-либо партии или группы. В течение последних двух столетий именно об
этом спорили либертарианцы и федералисты с якобинцами и сторонниками централизации
-  Вольтер с Гельвецием и Руссо, левое крыло Жиронды с «горой». 

Герцен использовал эти доводы против коммунистов-доктринеров предшествующего
периода - Кабе и его ученика Бабефа. 

Бакунин осуждал марксистское требование диктатуры пролетариата, считая, что оно
просто переведет власть от одних угнетателей к другим. Народники 1880-х и 1890-х
использовали эти доводы в борьбе против всех тех, кого они подозревали в тайном
намерении (вольном или невольном) разрушить самобытность личности и свободу,
будь то либералы-эволюционисты, которые позволяли владельцам фабрик порабощать
массы, или радикальные коллективисты, готовые сделать это сами; будь то капиталистические
entrepreneurs (как писал Михайловский Достоевскому в известном критическом разборе
«Бесов») или марксистские защитники централизованной власти. Бакунин считал,
что и те и другие намного опаснее патологических фанатиков - грубых, аморальных
социальных дарвинистов, глубоко враждебных разнообразию индивидуальных характеров
и свободе, -  которых Достоевский обличил.

Это был главный политический вопрос, который в поворотный момент столетия отделил
русских социалистов-революционеров от социал-демократов и по которому несколько
лет спустя Плеханов и Мартов разошлись с Лениным. 

Действительно, раскол между большевиками и меньшевиками (что бы ни было его внешней
причиной) произошел из-за этого. Сам Ленин, никогда не отходивший от центральной
марксистской доктрины, через два или три года после Октябрьской революции бранил
бюрократию и деспотический произвол партийных чиновников, хотя именно это предсказывали
его оппоненты; Троцкий обвинял Сталина в том же самом преступлении. 

Дилемма методов и их последствий - самая глубокая и мучительная для революционных
движений наших дней на всех континентах мира, не исключая Азии и Африки. То,
что она так ясно и четко прозвучала у народников, делает ее исключительно близкой
нашим собственным проблемам.

Все эти различия существовали в рамках общего революционного мировоззрения, так
как, несмотря на многие разногласия, всех народников объединяла нерушимая вера
в революцию. Проистекала она из многих источников. Она исходила из потребностей
и взглядов преимущественно доиндустриального общества, жаждущего простоты и братства,
из аграрного идеализма, восходящего в конечном счете к Руссо, - реальности, которую
можно сегодня увидеть в Индии и Африке и которая непременно кажется утопической
социальным историкам, родившимся на индустриальном Западе. Это было следствием
разочарования в парламентской демократии и либеральных взглядах, славной веры
буржуазных интеллектуалов после поражения европейских революций 1848-1849 годов
и специфического вывода, к которому пришел Герцен: Россия, не выстрадавшая эту
революцию, возможно, найдет свое спасение в неистребимом естественном социализме
крестьянского мира. 

На это глубоко повлияли страстные обличительные речи Бакунина против всех форм
централизованной власти и, в частности, государства; его взгляд на человека как
существо от природы мирное и созидательное,которое становится агрессивным только
тогда, когда извращают его сущность, вынуждая быть жертвой или палачом . Это
питалось и течениями иного направления - верой Ткачева в якобинскую элиту профессиональных
революционеров как единственную силу,способную остановить развитие капитализма,
который опирается в своем фатальном движении на невинных реформистов-гуманитариев
и карьеристов-интеллигентов и скрывается за омерзительным лицемерием парламентской
демократии; еще больше это питалось страстным утилитаризмом Писарева и его блестящей
полемикой со всеми формами идеализма и дилетантизма - например, сентиментальной
идеализацией красоты и простоты крестьянской жизни вообще и жизни русских крестьян
в частности, осененной благодатью и удаленной от пагубного влияния загнивающего
Запада. Это поддерживалось призывом «критических реалистов» к своим соотечественникам
спасаться самодисциплиной и тренировкой ума - новый вид энциклопедизма, пропагандирующий
естественные науки, навыки, профессионализм и направленный против гуманитарного
знания, классического образования, истории и других форм «сибаритского» самолюбования.


Более того, этот «реализм» контрастировал с литературной культурой, которая убаюкивала
лучших людей в России в той ситуации, когда коррумпированная бюрократия, тупые
и жестокие помещики, мракобесная церковь могли эксплуатировать их или позволять
им разлагаться, в то время как эстеты и либералы думали о своем» (стр. 313-317).

Приоритет социализации и соответственно «религия равенства» не исчерпывает субъектный
порыв русского народничества. Стремление к субъектности неизбежно предполагает
«культ личности» - субъектной личности. «Но самой сутью, самым центром мировоззрения
народников, - указывает Берлин, - был индивидуализм и рационализм Лаврова и Михайловского.
Вместе с Герценом они верили, что история не движется предопределенным путем,
что у нее нет либретто, что ни сильнейшие столкновения между культурами, нациями
или классами (в которых гегельянцы видели сущность человеческого прогресса),
ни борьбу классов за власть (представленную марксистами как движущая сила истории)
нельзя считать неизбежными. Вера в человеческую свободу была краеугольным камнем
народнического гуманизма. Они не уставали повторять, что цели выбираются людьми,
а не навязываются им свыше и что человеческого стремления достаточно, чтобы построить
счастливую, достойную жизнь, в которой примирятся интересы интеллигенции, крестьян,
рабочих и людей свободных профессий; конечно, они не полностью совпадут, это
недостижимый идеал, но приведут в живое равновесие, которое, находясь под постоянным
контролем разума, может быть отрегулировано почти всегда, когда возникнут непредсказуемые
последствия человеческих взаимодействий друг с другом и с природой» (стр. 317-318).


Возможно, по Берлину, «свое влияние оказали и традиции православной церкви с
ее примиренческими и общинными принципами, ее неприятием авторитарной католической
иерархии и индивидуализма протестантов. Все эти доктрины, их пророки и их западные
учителя (французские радикалы до и после Французской революции, Фихте и Наполеон,
Фурье и Гегель, Милль и Прудон, Оуэн и Маркс) сыграли, конечно, свою роль. Но
самая крупная фигура в народническом движении, человек, чей темперамент, идеи
и деятельность от начала и до конца доминировали в нем, несомненно - Николай
Гаврилович Чернышевский» (стр.318).

Мне кажется, в Чернышевском соединились обе тенденции субъектизации в эпоху 
индустриализма – к социальному равенству и к личностной свободе. Эту глубокую
тему, весьма актуальную в наши дни, рассмотрю в следующей заметке. Исайя Берлин
в своей работе «Русское народничество» высказался по этой теме довольно проницательно.
Большое видится на расстоянии – роль Николая Гавриловича Чернышевского в истории
русской мысли, в русской судьбе…