#03 (87) июнь-август 2016

Спустя три дня, уже не разбирая дороги, остановил машину на обочине, перед красноречиво молчащим указателем Misto, что значит просто – город. Написано было латиницей, поэтому трудно определить, где именно встал: Чехия, Словакия, Румыния, Польша – поди разбери, какой город? Где этот город? Куда попал? Радио на коротких волнах часа три как перестало работать. Последнее, что слышал, – радиопостановку «Человеческого голоса» Кокто на таком же непонятно каком славянском языке, худшую пародию придумать нельзя. Но теперь молчание и вечер лезут в машину, оглушая тишиной такой тревожной и такой безрадостной, что лучше просидеть ночь, не выключая мотора, чем на секунду помыслить, какие сугробы безответности обнимут и проглотят, чуть только закроешь глаза.

– Когда это у вас началось?

Бедняга доктор, он думает, всему есть причины, обозримые причины, причины находимые и потому, стало быть, устранимые. А никаких причин нет. Жена ушла оттого, что не мог выносить темноты и тишины, или это случилось после ее ухода; фигушки, это было всегда. Просто в один момент перестал слышать ее болтовню: «Ты должен, тебе надо, давай-ка начинай, так больше не может продолжаться, я уйду, слышишь, я уйду». Ну просто перестал все это слышать, как будто вдруг оглох к ней, каждый день одно и то же – перестал слышать совсем.

Но, убей Бог, непонятно, тишиной жена стала до того, как ее слышать перестал, или после? И всего, что было потом, уже не слышал. Как она нашла какого-то иностранца и привела в дом, и трахалась с ним в нашей спальне. А я сидел на кухне, курил и ничего не слышал. «Убирайся вон! – кричала она. – Живи где хочешь, хоть на улице сдохни!» – это все, как сквозь воду, уходило мимо, и только легкий морской песок, вздымаясь на дюне, щекотал брюхо ленивых, уснувших камбал ощущения. Так проходили… дни? годы?

Но ведь время не идет в тишине. Не слышны его шаги, а стало быть, не о чем спорить – стоит время. Только руки дрожат все больше, седеет волос, мутнеет взгляд, кончается водка. И тогда встал, оделся, вышел, сел в машину и двинул. Тихо-тихо. Начал различать голоса окружающего и, боясь уснуть, боясь потерять их, боясь снова проснуться в тишине, трое суток, не разбирая дороги, мчал к этому глухонемому указателю с его собачьей командной выкличкой «Место!» и тормознул на обочине.

Земля и другие планеты ведут непрерывную беседу. Звезда с звездою говорит. О чем они говорят, издалека полунамеками моргая друг другу, – кто знает? Но их беседа слышна в тишине – и это успокаивает. Или это только надежда – голос нашей надежды, сдавленный тишиной, галлюцинацией проносится в сознании и умолкает к утру. Утром надежда уходит.

Задушенный первыми лучами, глухими и неморгающими, въехал в город. По улицам бродили беззвучные тени, разевая рыбьи рты и глотая невидимый воздух. В ушах гудело от сгустившейся тишины. В ближайшей гостинице глухонемой портье выдал ключи от номера и растворился, растаял в глубоком безмолвии саднящего утра.

Хорошо смазанный замок и дверные петли, стул без скрипа, тахта без пружин, радиоприемник с оборванным проводом и телевизор со сломанным динамиком – все похоже на молчаливый заговор комфортабельного ада – безымянного города немотствующих душ. На подоконнике назойливо мозолила глаза распятая осенним холодом покойница-муха. Покойчик самый что ни на есть покойный, шуму нет вовсе…

И вдруг услышал шаги в коридоре. Чьи-то в коридоре шаги, шаги. Они приближались, они звучали, все ближе к номеру – моему.

И вдруг так же неожиданно затихли. Затихли совсем.

Догадка: кто-то вошел в соседний номер. Прислушавшись, ясно слышал, как он?.. она?.. они?.. слышал, как кто-то прислушивался оттуда, напряженно, затаив дыхание. Тишина стала выпуклой и натяжной, она готова была зазвенеть и, не обрываясь, тянулась бы до самого заката солнца.

О, я почувствовал невероятное волнение, предвосхищение: нащупывается безмолвное «мы», готовое в любую секунду… Внезапно пошло время, время пошло, оно началось, когда звенящее беспокойство раскаленным вольфрамом вспыхнуло между нами, пронизывая, прожигая, пробуравливая глухую гостиничную стену.

Охота, ох, никакая охота не знала такого азарта и такого решительного ожидания развязки. Охотник и волк, блуждающие в тишине взаимной гибели, вряд ли услышат то, что слышали мы в эти минуты и часы, – до белых кругов в глазах разливался затакт самой восхитительной и непредсказуемой ноты первого слова. Она зазвучит, и уже ничто не остановит ее. Движимая звериным инстинктом охоты, глубокого и пронзительного хотения, она бросится напролом в густую чащу, где затаилась жертва, – дрожащее эхо, призывая его, погибая в нем и губя его, рождая тысячу отголосков, которые сорвут покров тишины с этого мира, и смерти уже не будет.

Молчание длилось часами, как шахматная партия между Господом и Сатаной. Никто не коснется фигуры, и только спустя биллионы лет один из партнеров сбросит с доски своего короля.

Я начал тревожиться: а вдруг там – никого. Нет, не может быть, я же чувствую, что кто-то есть, я же знаю, не мог же я ослышаться.

И вдруг он заговорил. Тихо, неуверенно, робко, будто прощупывая стену на прочность. Я приник ухом и замер, и отчетливо слышал каждое слово. С кем он говорил? Богу ли молился, бредил ли в беспамятном сне именем возлюбленной, не знаю.

– Ты, ты, ты… послушай меня, поговори со мной, не молчи, я больше не в силах выносить эту тишину…

Он явно смалодушничал и заговорил первым. Он долго говорил, наверное, всю ночь напролет. А может быть, он заговорил, думая, что я уже уснул и не слышу его? Или, наоборот, заговорил, ожидая моего ответа. Но я молчал и сладострастно смаковал свою победу над безмолвием.

Я слышал человеческий голос.

И я впервые уснул спокойно. Спокойно уснул в эту ночь.

Проснувшись засветло, я поспешил выйти в коридор с тем, чтобы подкараулить моего ночного собеседника. Он, конечно, не сознается и даже не взглянет на меня, но оба мы будем знать, что к чему, как повязанные тайной кровью заговорщики.

Целый день я простоял возле запертой двери его номера и ничего не дождался. Он хитер, но я-то хитрее. Спустившись к портье, я обнаружил, что ключ от его номера лежит в ячейке. Стало быть, в номере никого, он сбежал. Уехал, стыдясь признать поражение! Каков! Улучив минуту, когда портье отправился поедать свой ланч, я быстро открыл книгу постояльцев и к удивлению не обнаружил никакой записи под номером моего соседа. Ну что ж, не исключено, что он был здесь инкогнито, не захотел оставлять никаких следов пребывания, дал на лапу портье и с утра пораньше благополучно смылся.

С кем же он все-таки говорил всю ночь?

Вот вопрос, который дернул мое любопытство. А вдруг он так и не узнал, что был услышан?

Да-да, так и не узнал. Приехал невесть откуда, должно быть, издалека, проговорил втайне  сам с собой всю ночь и, думая, что никем не замечен, умотал под утро. Это любопытно, любопытно.

Не найдя никакого удовлетворительного решения, я вернулся в номер и в глубокой тишине продолжал мысленное следствие. Мысли с легким звоном сталкивались в голове, но тут же гасли, не оставляя решительно никакого звука.

Сам не заметив, как заснул, проснулся внезапно с ужасающей догадкой. А вдруг это… Не может быть. Я боялся себе поверить… С кем он говорил, кого он звал, может быть, он произносил имя? Да. Да! Когда уже почти заснул, он несколько раз отчетливо произнес имя. И это было мое имя. Неизвестный человеческий голос в ночи несколько раз позвал меня по имени: «Жан! Жан!» – стонал он и умолял хоть о едином звуке голоса, просил меня поговорить с ним. Но откуда он мог знать мое имя, если мы даже не видели друг друга? Подсмотрел у портье? Не исключено. Тише! Чей это голос, чей это голос звучит сейчас? Он только что сказал «Тише!». Кому он это сказал? Тот же голос неведомого постояльца. И как хорошо, как спокойно сразу стало на душе, будто оттаяла вековая мерзлота молчания. Снова оттаяла и вобрала меня в теплое лоно людское, отзывчивое живое словесное лоно. Кто это говорит? Не знаю и не хочу об этом думать. Хочу слышать, и слышать, и слышать человеческий голос.С

На самом деле, встреч было больше. Но личных, в буквальном смысле личных, один на один, изменивших многие мои представления о  тонкостях ремесла композитора, было три.

Однако самая первая «заочная» встреча с Шнитке, которая многое во мне перевернула как в музыканте, была встреча с его звуковым миром на концерте в Малом зале консерватории в 1973 году, когда я услышал в исполнении Марка Лубоцкогои Любови Едлиной посвященную им двоим Вторую сонату для скрипки и фортепиано. Тогда же я его впервые увидел с  невероятно, как мне показалось, длинными, серыми (уже седыми?), слегка неряшливыми, спутанными волосами, с птичьим бледным пронзительным лицом. Мне было пятнадцать лет, я только два года занимался музыкой, но занимался с таким упорством и поглощающей меня страстью, что, вероятно, уже был внутренне готов к тому, что услышал. Хотя готовым к этому быть нельзя.

До этого я уже был немного знаком с Марком Лубоцким, который был одним из тех, кто поддержал мое слишком позднее вторжение в профессию.

Марк был одним из моих музыкальных «отцов» (к которым принадлежит и мой учитель, великий теоретик ритма М.Г. Харлап, от которого я впервые услышал о Шнитке как о гении). С Лубоцким через много лет, в Германии,  мы перешли на ты, стали много вместе играть, в том числе и Вторую, и Третью сонаты Альфреда Гарриевича (если не ошибаюсь, наше исполнение в Морзуме Третьей сонатыбыло вторым после  мировой премьеры его с Ириной Шнитке).

Но тогда, в те далекие ранние юношеские годы этого нельзя было даже вообразить. Услышанное мной было звуковым взрывом, который потряс меня, и переживанием, которое пронзило до боли. Тогда, в тот момент в зале, я услышал в этой Сонате все, и навсегда отчетливо запомнил каждый звук и каждую идею, от первого испепеляющего аккорда соль минор и первой сокрушающей паузы,

через искаженно-красивые баховские псевдоцитаты,

до апокалипсиса коды, где соединяются в пульсирующем сметающем движении все катастрофы и плачи двадцатого века. Именно это, пронзительное до слез  и наслаждения ощущение очищающего рыдания и внутреннего огня, вернее даже уже не огня, а плазмы, навсегда станет ассоциироваться во мне с подлинным Шнитке.

Это ощущение будет определять все мои более поздние и непростые внутренние отношения с его музыкой и с его личностью. Вторая Соната (Quasi una sonata)  стала для меня воплощением его гениальности.

(В сети мало хороших исполнений, нашел это, вполне приличное)

После этого я пересекся с Шнитке на прощальном концерте Лубоцкого и Едлиной, перед самым отъездом Марка на Запад, если не ошибаюсь, в 1975 году. Тогда Лубоцкий с сыном играли только что написанную Прелюдию памяти Шостаковича для двух скрипок (вторая скрипка за сценой).

Неплохое современное исполнение:

Помню прощание в артистической, грустно-птичий взгляд Альфреда,

слезы Едлиной.

В этом же году была издана та самая, потрясшая меня, Вторая соната для скрипки и фортепиано (выше и ниже фрагменты именно этого первого издания, где, по понятным причинам, не указаны фамилии тех, кому соната посвящена). Помню, вышел я из магазина на Арбате, открыл ноты прямо на улице и увидел, что не понимаю основные алеаторические обозначения в тексте.  Например, такие:

или такие:

Зашел в телефонную будку, позвонил Харлапу и узнал домашний телефон Шнитке. И позвонил. Он оказался дома. Помню, что пройдя от Арбата по Мерзляковскому переулку, звонил ему уже из автомата на Никитских воротах, недалеко от Мерзляковского училища. Где-то примерно здесь, и выглядело именно так:

Я ему сказал следующее: «Альфред Гарриевич, я такой-то такой-то, пианист и композитор, учусь в Мерзляковке на втором курсе, только что купил ноты Вашей Второй сонаты, и не понимаю, как ее играть. Что делать?» Он сказал: «Приезжайте прямо сейчас ко мне. Все покажу. Я живу на улице Дмитрия Ульянова, там-то и там-то, доехать так-то и так-то».

Через сорок пять минут я был у него. Я приехал к нему в ту самую квартиру на ул. Дмитрия Ульянова, в которой теперь, кажется, останавливается Ирина Шнитке, когда находится в Москве.

Альфред Гарриевич замечательно тепло меня встретил, усадил за стол, напоил чаем, дал послушать запись исполнения Кремера, кажется с Лобановым, или Гавриловым. Я сказал, что Кремер мне нравмтся в этом сочинении меньше, чем Лубоцкий, который меня потряс. Альфред Гарриевич усмехнулся, повел меня к роялю,

сыграл несколько отрывков,  рассказал мне о замысле  сонаты – почему она называется именно Quasi una Sonata (очевидный остраняющий (по В.Шкловскому) намек на две сонаты quasi una fantasia Бетховена), каким образом там реализуется сама структура «квазисонаты», то есть ностальгической пародии на сонатную форму, какие в ней особенно сложные исполнительские моменты, показал, как технически, какой аппликатурой и какими приемами играть алеаторику.

В следующий раз я пришел к нему уже со своими сочинениями: хоровыми и камерными. Он их в основном одобрил. В частности, он дал мне совет по поводу моей Пассакальи для скрипки, который я на всю жизнь запомнил. Я там использовал баховский хорал из Mathäus Passion, и в конце Пассакальи воспроизводил мелодию хорала буквально так, как это было у Баха. И Шнитке мне сказал изумительную по точности вещь: «Смотрите, Миша, у Вас хроматическая тема в Пассакалье, и после того, что у Вас там произошло (кульминация и прочее), было бы логично, чтобы на Баха легла тень Вашей Пассакальи. Нужно хроматизировать». И показал, буквально пару нот изменил – и тема Баха мгновенно оказалась тесно связанной с темой Пассакальи. Этот эпизод напомнил мне легенду о Рубенсе, который мог сменить облик картины, написанной его подмастерьями одним движением пальца по холсту. Так я осознал, что значит  тонкий и точный композиторский прием, и не только тактический, «ad hoc», «на данный случай», но и, так сказать, стратегический. Такие, исключительные по скупости формы и точные по существу, советы влияют  сразу на все во внутреннем ощущении и радикально активизируют музыкальную интуицию.

Наша последняя, третья личная, один на один встреча была, когда я показывал ему хоровую симфонию на Микеланджело в переводах Вознесенского, и, вспоминаю, он одобрил одну из частей, а именно «Творчество» с цитатами из бетховенского Пятого концерта для ф-но Es dur, сказав: «Мне это нравится». Однако я не могу  утверждать, что был его последовательным учеником, хотя влияние его личности я ощущал долго и плодотворно. Потом, до его отъезда в Германию, мы встречались иногда и довольно случайно в кулуарах Союза композиторов. Я навсегда запомнил ощущение притягательной сосредоточенной тишины, исходившее   от него. Много позже Марк Лубоцкий рассказывал мне (во время наших репетиций в Гамбурге) насколько после нескольких инсультов психологически и физически была не проста  жизнь Шнитке в эмиграции, и с какой силой духа он неуклонно возвращался к сочинению и написанию своих последних партитур. Requiem aeternam…