РАССКАЗ   О   ЛЮБВИ 

 ФИЛИПП     ИСААК     БЕРМАН

КОСЫНКА В БЕЛЫЙ ГОРОШЕК

 рассказ

Действие происходит в алтайской степи, в 1957 году, приблизительно в сорока километрах от села Харлово, дальше к югу.

Действующие лица рассказа:

Антонов, разыскивает геодезиста, нужного для разбивки домов.

Настя, 26 лет, живет с двумя ребятишками в небольшой деревне.

      Так всегда бывает в этих местах, да и не только в этих, до поры сухо, а потом заладят дожди, захлестнут все, а дел еще непочатый край. И так по неделе частят, с утра, с небольшими дневными или вечерними интервалами, под сплющенным небом. И вроде бы не сильный, а мелкий, и хворый дождь. Расползутся дороги, станут мылкими. И машины крутит из стороны в сторону, делают пережег бензина. И тогда вернее транспорта, чем лошадь, нет.

Теперь Антонов пожалел, что свернул на эту развилку, потому что геодезиста он так и не нашел, хотя проехал он уже много, а теперь и вовсе не знал, куда сворачивать.Лысый плелся понуро, копыта его часто разъезжались, он припадал, но быстро восстанавливал свое первоначальное положение, как человек, поскользнувшийся на льду. Однако телега выискивала свою колею сама, и тем облегчала передвижение Лысому.

 Антонов сидел на мокром сене. Ехать ему было далеко, и собираясь, он положил побольше сена. От долгой и валкой дороги он устал и потому иногда ложился в телегу, уставившись в хмурое, будто застиранное небо. Дорогу ему никто не указывал, дали лошадь, да и он сам думал, что найдет, потому что степь не лес, и однажды он уже был там. 

Он вспомнил всю свою дорогу, по которой он с утра тянулся, и подумал, что обратно возвращаться уж резона нет, а дорога должна была все-таки привести к какому-нибудь жилью, потому что обратно, в этой одинаковой кругом степи, можно опять поехать не туда.Дорога действительно привела его в деревеньку из нескольких дворов, расположенных, однако, далеко друг от друга, а возможно, это был только отшиб даже большой деревни, скрытой отсюда сопками.

Он въехал в первый же ближний шаткий двор, стал там, и пошел к черному от воды, старому срубу. Сперва попал он в маленькую переднюю, а потом толкнул дверь и оказался в основной, наверное, и единственной комнате, где было темно.

– Можно? – спросил Антонов, став уже за порог и ожидая.

– Ктой-то, незваный? – отозвался резкий женский голос из-за ситцевой, от пола на всю комнату, занавески. Антонов оглядел комнату, дощатый пол с щелями в палец, прямо перед ним открытую без дверцы печь, которая едва топилась и давала в комнату небольшой жар и свет. Справа, под низким и нешироким окном, вдоль стены, стояла длинная лавка. Из-за занавески вышла женщина, босая, застегивая юбку. Сверху она была в белой и чистой из грубого полотна рубашке под самое горло, не оставляющей ничего открытым.

– Чего глаза пялишь, – сказала она Антонову, прикрыв грудь ладонью, – дверь затворите, небось, холод. Антонов неловко прикрыл дверь и теперь стоял, ожидая, что она скажет. Она вышла, чтобы прибрать волосы и набросить платок на плечи, и Антонов увидел на занавеске выпирающую ее ногу.

– Идите к лавке, чего пнем стоять-то, – сказала она. Антонов прошел к лавке, стараясь меньше грязнить, сел и положил руки на колени. Он подумал, что, может, у нее нет мужика, и ночевать у нее будет неловко, и потом начнут говорить, что привела к себе заезжего командировочного.

– Чего надо-то, чего мне с вами делать-то? – спросила она, осматривая Антонова.

– Геодезист мне нужен, – сказал Антонов, – дома надо ставить. Сейчас не успеем, зимой поздно будет.

– До Степаныча далеко будет, – сказала она, – куда ж теперь до него-то. С утра надо.

– С утра и еду, – ответил Антонов. Он посмотрел в окно, снял свой намокший брезентовый плащ, и не найдя на стене гвоздя, положил в угол.

– Как звать вас? – спросил Антонов.

– Настей звать, – ответила она. – А зачем вам?

   Он не знал, что ему сказать, они помолчали немного и, решившись, Антонов сказал:

– Переночевать мне надо, Настя, вот что. Она встала, прошла босиком до печки, вынула неостывшую еще из духовки и неочищенную картошку и дала Антонову.

– Нельзя мне. Двое у меня детишек от разных мужиков за занавеской. А своего нету. Антонов посмотрел и вспомнил, как она прикрыла ладонью грудь, и подумал, что было ей не больше двадцати шести. Он разломал картошку и, очищая шкурки, раскладывал их на лавке, чтобы потом класть туда чистую. Потом достал из полевой своей сумки, от Парамоныча, выданный им же спирт для геодезиста, и черную буханку хлеба, купленную в Харлове. Антонов решил, что стоит уж сегодня выпить, раз уж неизвестно где будет ночевать сегодня, и будет ли вообще, хоть и был спирт для геодезиста.

– Что ж я соли-то не подала? – сказала Настя. Она быстро встала и ушла за занавеску и принесла оттуда банку соли.

– Давайте выпьем, Настя, – сказал Антонов. – Только стаканы нужны, а потом я пойду. Она принесла стаканы. Он налил по полстакана ей и себе, и они выпили. Она сидела тоже на скамье, и между ними была чистая картошка на разложенной им шелухе, и банка соли, и начатая неполная бутылка спирта, и два стакана. Антонов разломал хлеб. Подал половину Насте, густо посыпав солью. Они съели по куску хлеба с солью и по картошке. Картошка была даже теплая. Лампа стояла на подоконнике, и им было светло.

– И лук есть? – спросил Антонов.

– Есть, – обрадовано сказала Настя. Она достала лук, очистила и теперь сама, макнув целую головку в соль, подала ее Антонову.

– Люблю смотреть, как мужик ест, – засмеялась она.  Она и сама взяла луку, и теперь они оба ели картошку и хрустели луком с солью и черным хлебом. После спирта Антонову стало тепло, и он подумал, после того как Настя засмеялась, что хорошо бы остаться здесь и никуда не ходить.  И Насте тоже стало тепло, она радовалась, что может посидеть тихо, поесть картошки и выпить с мужиком. И вся ее дневная маята исчезла сейчас, и она подумала, что хоть и нескладная ее жизнь, но бывают и у нее хорошие дни.

Антонов налил еще, и они выпили снова.

– Хорошо пошла, – сказал Антонов.

– И у меня тоже, – ответила Настя, и они оба рассмеялись. Они съели еще картошки и луку, и теперь они ели только отломанные от хлеба запеченные корки, а мякоть оставляли, потому что голод уже притаили.

– А как вас звать-то? – спросила Настя, теперь уже не смущаясь этого незванного мужика.

– Антонов, – сказал он, привыкнув к фамилии своей в институте.

– Значит, Антоша, – сказала Настя.

– Можно и так, – сказал Антонов, улыбаясь. Кто-то из ребят задвигался за занавеской, и Настя встала посмотреть. Потом она вернулась. Они доели картошку, теперь уже без лука и хлеба, просто с солью. Потом они посидели еще.  Антонов молчал и не знал, что сказать. 

   Он подумал, что, может быть, это и есть счастье. Лампа на окне погасла. Антонов вздрогнул.

– Кончился керосин, – сказала Настя тихо, – идти за ним далеко, аж за сопку.Антонов ничего не ответил. В комнате было уже совсем темно. Между ними, на лавке, стояла банка соли и расстеленная по лавке шелуха, и лежал плохо пропечённый мягкий хлеб. Он отломал кусок этого хлеба.

– Пойдемте, – сказала Настя.

– Я останусь здесь, – сказал Антонов. – Я никуда уже не пойду. Настя встала и принесла ему его брезент из угла, и он начал медленно натягивать его. Она вышла поглядеть на улицу. Она открыла дверь, и ее обдало дождевым шумом. Теперь лил серьезный настоящий дождь надолго. Она глянула в темноту и ничего не увидела, ни двора, ни кола, даже своего валкого забора.

И ей стало горько оттого, что нигде не было света, что гостил у нее чужой незванный мужчина, что Антонову надо уходить, и что ей теперь, уже придется оставить его у себя. Она прислонилась к косяку и тихо заплакала. Но ничего не было слышно, потому что лил серьезный настоящий дождь надолго. Потом она вытерла глаза и вошла в дом.

Пока она так стояла, будто вся жизнь ее уже прошла и закончилась. Антонов уже оделся и ждал ее, чтобы проститься. Он уже не думал о погоде, о домах, и о том, где ему придется спать.

– Раздевайтесь, Антоша, – сказала Настя. – Положу спать у себя. Он снова начал раздеваться и побросал все в угол. Она подметала, где готовила ему постель.

– Вы не беспокойтесь, сумею, мягко будет, – сказала Настя, постилая на пол цветастое, из разных кусков, ватное одеяло. Она забыла про свою горечь, когда распахнула в дождь дверь, про свои горькие бабьи слезы, и про нелегкую ее жизнь. И ей снова стало хорошо, будто они сидели с Антоновым на лавке, ели вместе хлеб и говорили.

– Только бы с полу не дуло, всежки холод, – сказала она. Потом она принесла подушку, взбила ее и сама легла испробовать. Она примостилась и так и эдак, перевернулась с боку на бок, а потом легла на спину.

– Хорошо будет, – сказала она довольная и встала.

– Спасибо, – глухо сказал Антонов. Он снял с правой ноги ботинок и, когда она поворачивалась, смотрел на нее. Он подумал, что вид у него, наверное, несуразный, в военных отцовских бриджах, без сапог, с распущенной поверх гимнастеркой. Настя ушла за занавеску, и Антонов услышал, как заскрипели под ней доски, когда она укладывалась. Потом он слышал, как она встала, хлопнула дважды сенями и долго не возвращалась. Когда она вошла, он оглянулся к ней. Она стояла в мокрой телогрейке и платке.

– Что ж вы лошадь-то забыли, Антоша, – рассмеялась она, – а сами-то улеглись, ботинки сняли. Сразу видно, что городской.

– Вы меня простите, Настя, – про лошадь я забыл. Ночью Настя не спала, она думала об Антонове, о том, что плохо все-таки постелила, как бы не дуло. Она вспомнила, что ей было хорошо с ним, когда они сидели на лавке, и ели картошку с солью и луком, и черный хлеб. И она забыла, что на улице лил настоящий дождь надолго, и что скажут завтра соседи, и про двух детишек от разных мужиков, которые спали теперь в ряд, вместе с нею, на досках. Антонов тоже не спал ночью, ворочался с боку на бок и думал о Насте, о том, что до холодов надо поставить дома, что его ожидают в заготпункте и, что зря он, наверное, сбился на эту развилку и попал в Настин дом и теперь мается. Потом он услышал, что она встала босая. Она вышла из-за занавески в рубашке и быстро пошла к тому месту, где он лежал на полу.

– Дай хотя бы полежу возле тебя, возле мужика-то, – сказала она виновато, и, присев, быстро юркнула к нему, укрываясь его брезентом и прижимаясь к нему вся. Антонову сделалось жарко и, обнимая ее, он подумал, что вместе с ними, здесь же, были ее дети, в одной с ними комнате, и что живет она на отшибе, может, даже большой деревни.

– А мужика, ой как хочется, – быстро говорила она, целуя его лицо и глаза, – и все мужики по деревне по своим бабам. А кто был, так, кто в городе пропал, а другой в армии остался. И такого бы мужика, как ты, Антонушка. Антонов был на Алтае полгода. В поселке стояли выложенные из бутового камня склады, ожидая, когда пойдет зерно. Камень били где-то у Колованского хребта, на границе с Монголией.

Кроме складов, ничего не было. Сам он жил в землянке, оббитой сосновой доской.Сначала он варил в котлах асфальт, делали у складов тока под зерно. Потом пошло зерно. Когда машины буксовали, они сбрасывали зерно под колеса. Были только грунтовые дороги.

Ночью небо был черным, без просветов с боков, но без туманов и облаков, чистое, с большими яркими звездами. От них только и шел ночной свет. И от этого виделась чернота неба.

Дождевой шум вдруг разом стих. Так бывает в этих местах. Можно ехать часами по мылкой дороге, машину будет вести из стороны в сторону, дождь падает плотной завесой, промокнешь до костей, наберешь на сапоги пуд глины и надорвешь мотор, и вдруг, будто чудо, будто Бог тебя услышал, на две половины разделится дорога, прочертится как ниткой на две половины, и там, где ты был, там тебя уже нет; и машина рванет по сухому на все свои сто двадцать лошадей, пойдет сухая без дождей дорога, а потом глядишь, через сто метров, уже жарко палит солнце. Когда дождевой шум стих разом, Антонову вдруг пришла шальная мысль. Он вспомнил долгую и валкую дорогу, как он подъезжал к ее дому, горы горячего после просушки зерна, асфальт, который он варил в котлах ноль семьдесят пять куба.

– А самолет ты видела, – неожиданно спросил Антонов.

– Откуда ж мне было видать-то его, – сказала она шепотом, сбивая дыхание свое, и снова обцеловывая Антонова. – Ни самолета, ни мужика близко нету. А так, они-то летают, иногда пролетит какой. Протрачусь только. Да куда я от ребятишек-то, с ними-то я на всю жизнь. Да и зачем мне самолет-то, Антонушка? Разве что с тобой куда улететь, милый.

Потом она сказала Антонову: если бы однажды было синее небо.

Она бы купила новое платье и туфли.

Она бы купила новую косынку и кожаную сумку вишневую.

Косынку бы купила синюю в белый горошек. И когда бы он к ней пришел, это было бы ее счастье.

– Остался бы милый, сказала Настя утром, сладко мне с тобой. Антонов ничего не сказал, только крепче обнял ее.Тогда Настя ему сказала: я же воду из-под тебя пить буду, Антонушка. И дома все выскребу. И печку побелю. Я ж не злая и на работу скорая. От жизни это все.

Вот такая у нее была жизнь, а сейчас станет другая.

– Учиться мне надо, Настенька, – сказал Антонов.

– Сколько же учиться? – спросила Настя тихо.

– Три года, – сказал Антонов.

– Как в армии, – вздохнула Настя, – долго.

– Долго, – сказал Антонов.

Утром Настя собирала его в дорогу, как своего мужа. Пока он спал, она постирала всю его одежду. Развела огонь в дворовой печке и раскалила чугунный утюг. Потом просушила под утюгом всю его одежду: гимнастерку, военные штаны и рубашку. Антонов смотрел на нее, как она принесла чистые его брюки и гимнастерку. Глаза ее и лицо просветлели после ночи. Он вспомнил ее дрожащее тело, и ему стало горько.

--Приедешь в город если, --сказал Антонов, --заходи. На клочке бумаги он написал ей адрес общежития.

Настя вышла вслед ему, но не пошла дальше сеней. Антонов сел в телегу, и, не оглядываясь, дернул Лысого. Настя не смотрела ему вслед. Она закрыла глаза, чтобы все, что было у них, увидеть снова и оставить в своем сердце навсегда. Когда она открыла глаза, Антонов был уже далеко, дорога изогнулась крюком на подходе к сопкам, и Лысый шел будто теперь к ней, выискивая колею колесами, и лицо Антонова будто бы было тоже обращено к ней, и он тоже шел к ней, и он что-то говорил ей, близко, в самые губы.

Она же говорила ему: если бы однажды было синее небо.

Она бы купила новое платье и туфли.

Она бы купила новую косынку и кожаную сумку вишневую.

Косынку бы купила синюю в белый горошек. И когда бы он к ней пришел, это было бы ее счастье.

                                                               Copyright © 2013 by Philip Isaac Berman.

                                                                                  All rights reserved.

Каждому доктору со стажем время от времени попадаются больные с редкими болезнями. Такими, что один раз увидишь – никогда не забудешь. Но дело-то в том, что если ты практикующий врач широкого профиля, то и попадаются они не более одного раза в жизни. Я вот, например, детский невролог широкого профиля, ну ещё с особым интересом и дополнительной квалификацией в области аутизма. Все состояния распространённые. Редкими болезнями сама не занимаюсь, а отправляю таких пациентов в соответствующие крупные и известные университетские центры, у которых есть специальные условия  для обследования и лечения редких заболеваний.

Но однажды случилась со мной необыкновенная история – я оказалась участником фантастического исследования по лечению болезни Канавана (Canavan's  disease). Лечение происходило генно-инженерным методом. Об этом я и хочу об этом здесь рассказать.

В начале 2000-х годов  в университетский госпиталь, где я тогда трудилась, пришла работать доктор Паола Леоне, ведущий мировой специалист и исследователь болезни Канавана. Она не просто пришла, но и привела готовую команду генетиков, вирусологов, статистиков, принесла с собой большущий грант от NIH (Национальный Институт Здоровья) и, самое главное, свои идеи, как лечить болезнь Канавана. Но у неё в команде не было детского невролога. Она поговорила со всеми наличествующими детскими неврологами и выбрала меня. Не последнюю роль в этом сыграла трехмерная бумажная модель ДНК, висевшая у меня над столом, и фотография той же ДНК с торца, сделанная рентгеновским способом, с дарственной надписью: "Доктору Гольдфарбу с уважением от M.H. F. Wilkins".

Доктор Гольдфарб был, разумеется, мой папа, а М. Уилкинс – лауреат Нобелевской премии, биофизик и молекулярный биолог, исследователь  структуры ДНК.

Только годы спустя я поняла, как мне повезло. А тогда я подумала: проект интересный, люди хорошие – почему бы не поучаствовать.

До этого я не видела ни одного больного с болезнью Канавана. Это редкая генетическая болезнь, лейкодистрофия. И называть её было бы более правильно "болезнь доктора Канаван". Потому что впервые патологические изменения в мозгу описала в 1931 году женщина – американский врач-патолог Миртель Мэй Канаван. Но так уж в русской медицинской литературе повелось.

Ген болезни Канавана – рецессивный, родители являются здоровыми носителями. Для того, чтобы возникла болезнь, нужно, чтобы встретились два таких гена – от папы и от мамы. Этот ген наиболее распространён среди евреев ашкеназского происхождения. В этой популяции, его, как говорят генетики, носит примерно один человек из пятидесяти. А болезнь возникает с частотой один случай на, примерно, от шести с половиной до тринадцати тысяч новорождённых.

Ген кодирует (несет информацию) фермент аспартоацилазу, которая расщепляет N-ацетил-аспарагиновую кислоту, NAA. Нарушен ген – нет аспартоацилазы, накапливается NAA. Эта самая NAA действует на мозг самым ужасным  образом, поражая миелин и разрушая мозговую ткань. Говоря простыми словами, мозг постепенно начинает напоминать губку (одно из старых названий – спонгиозная, то есть губчатая дегенерация). Болезнь обычно начинает проявляться примерно в возрасте три месяца. Наступает задержка и затем регресс в развитии, снижается тонус мышц, развиваются насильственные движения и позы тела, судороги, чрезмерно растёт голова, утрачивается функция глотания и зрение. В конце концов возникает тяжелейшая картина обездвиженных, ничего не понимающих, практически слепых детей. Смерть обычно наступает до 10-летнего возраста. Лечения нет.

Вот такую болезнь генетик доктор Леоне решила попробовать лечить при помощи генно-инженерных методов, точнее используя ГМО, генно модифицированный организм.

Задача была каким-то образом внедрить в мозг больного здоровый ген, чтобы он там работал. Для этого доктор Леоне использовала особый вирус. Он называется ААВ, аденоассоциированный вирус. Не углубляясь в тонкости вирусологии, скажу, что это не болезнетворный для человека вирус, который тем не менее может проникать в клетки. Этот вирус "нагружали" нормальными, здоровыми генами (как вагонетку углём). Через шесть маленьких отверстий в мозг пациента вводили шесть катетеров и переливали туда этот модифицированный вирус. (Для любознательных — примерно десять в восьмой степени генных частиц на грамм мозгового вещества.) Здоровые гены начинали работать в могзовых клетках пациента. Сама нейрохирургическая процедура,  естественно, проходила в операционной, переливание занимало 75 минут. Как я уже говорила, проект  субсидировал Национальный Институт Здоровья (NIH). Первая стадия такого исследования – всегда – определить, безопасно ли это лечение. До этого, разумеется, проводятся исследования на животных. Помимо мониторинга побочных явлений, мы измеряли концентрацию NAA в мозгу способом MRI-спектроскопии, следили за темпами атрофии мозга путём серии MRI и наблюдали за клиническим развитием болезни.

Здесь на сцене появляюсь я. В этом исследовании я вела всю клиническую часть. Опять же, не буду мучать вас деталями протокола – а он был очень, очень сложным. Я смотрела этих детей несколько раз до операции и многократно после – в течение в среднем трёх лет. Родители везли их со всего света. У нас были больные из Германии, Англии, Израиля. И, разумеется, со всей Америки. Не все попадали в протокол исследования, и на моих глазах разыгрывались самые настоящие драмы. За эти несколько лет я, наверное, стала одним из самых опытных клиницистов на свете (!) в области этой редкой болезни.

Результаты исследования были обнадёживающими. Ни у одного из тринадцати пролеченных этим способом детей не было осложнений, связанных с генно модифицированным вирусом, которым их лечили. Все показатели – химические, радиологические и  клинические улучшились. Десять детей из тринадцати стали более активными, у них улучшились двигательные показатели, уменьшилось количество судорог, и болезнь на какое-то время перестала прогрессировать. Те трое, у которых заметного клинического улучшения не произошло, были самыми старшими из группы, они болели дольше. Это были очень важные результаты. Интересующихся я отсылаю к статьям, например, к этой, да и в русском варианте можно много чего найти, например, здесь.

Вы, наверное, поняли, что отношения с генетикой у меня были  очень трепетные. Мой папа был известным генетиком, и среди всего прочего вместе со своими сотрудниками разработал диагностику наследственных заболеваний у детей. На Западе подобный тест уже был, но папа разработал более дешевый и доступный в наших условиях. Эта диагностика проводилась с помощью специально выведенных ауксотрофных мутантов кишечной палочки, то есть по сути генно модифицированных бактерий. Я помню, когда я проходила сестринскую практику в Институте педиатрии в Москве, я лично делала детям этот тест. Назывался он простенько, "моча по Гольдфарбу". Потом перешли на кровь из пятки. В мои времена этим тестом уже обследовали всех новорождённых детей в Москве.

Гольдфарба, как водилось в нашей чудесной стране, из названия теста быстро убрали, а папе дали удостоверение на рационализаторское предложение за номером 494 (оно у меня хранится) и 500 рублей премии.

Не знаю, каким способом проверяют детей на наследственные болезни в России сейчас.

Да, много интересного было в нашей семье связано с генетикой.

Помнится, как-то раз брат Алик привел к нам домой великого Фрэнсиса Крика. Да-да, того самого, который вместе с Уотсоном получил Нобелевскую премию за создание модели структуры ДНК. Крик ехал в Армению на международный конгресс по внеземным цивилизациям и был проездом в Москве. Я лично кормила Крика шпротами, а он подписал мне на память свою книгу "Двойная спираль".

В общем, генетику я впитала если не с молоком матери, то с сигаретным дымом отца. Вот он папа, у меня перед глазами за своим огромным письменным столом, заваленным бумагами, в пепельнице дымится сигарета, обязательная чашка кофе, та самая бумажная ДНК над столом, костыли прислонены к стене. Волнистые седеющие волосы над высоким лбом и глаза с весёлыми искрами, но в глубине грусть.

— Папа, если ты слышишь меня там, где ты сейчас, ты будешь рад узнать, что и я внесла свою маленькую толику в твою любимую науку. И в публикациях и отчетах о работе по генно-инженерному лечению болезни Канавана рядом с именем  доктора Паолы Леоне и другими участниками проекта стоит и моё  – наше с тобой имя.

Новости

На первой выставке Эрте (настоящее имя Роман Тыртов) в России представили 136 произведений, в том числе акварели, гуаши, рисунки пером, печатную графику и две скульптуры. В Эрмитаже показали лишь малую часть из коллекции работ Эрте, которая при этом отражает его творческий путь от ранних произведений 1910-х годов до самых поздних.

Роман Тыртов родился в 1892 году в Петербурге и с раннего возраста проявлял интерес к театру, живописи, графике и дизайну одежды. В 1912 году он переехал в Париж, где взял себе псевдоним «Эрте», составив его из первых букв имени и фамилии.

Эрте работал как модельер у кутюрье Поля Пуаре, а также создавал декорации и костюмы для театра. В 1915 году он заключил контракт с американским журналом Harper's Bazaar и в течение 20 лет рисовал для него обложки. Эрте сотрудничал с Vogue, Cosmopolitan, Ladie's Home Journal, The Sketch.

На выставке в Эрмитаже представили работы, которые Эрте делал для модных домов Парижа до Первой мировой войны, рисунки костюмов для модных журналов во Франции и США, а также декорации и костюмы для опер, мюзик-холлов и бродвейских шоу.

В Эрмитаже представители произведения из частной коллекции Майка Эсторика. Родители нынешнего владельца коллекции собирали и продавали предметы искусства и вели дела Эрте в последние 20 лет жизни художника.

Выставка работ Эрте проходит при поддержке журнала Harper's Bazaar. Она продлится до 18 сентября.

Фото: Harper's Bazaar

Фото: Harper's Bazaar

Новости

Самыми небезопасными рубашками признали образцы Zara, MNG и Bellford. Три рубашки не соответствовали параметрам воздухопроницаемости технического регламента Таможенного союза — они почти не пропускали воздух.

Половина проверенных образцов имела недостоверную маркировку. На этикетках рубашек Bruno Banani, Тopman и River Island не было информации о том, куда покупатели могут предъявлять претензии. На этикетках многих рубашек были только размер, марка и артикул: это Fortunato, Brostem, V.B., Hans Grubber, Bonprix, Baon, John Jeniford, Favourite, Tom Farr, MNG, Livanso.

Состав примерно половины рубашек не соответствовал заявленному. Незначительные отклонения нашли в сорочках Allan Neumann, Dobroshiv, Conti Uomo, Vogel, Hans Grubber, John Jeniford, Favourite, Tom Farr, Livanso, Bellford. При этом грубые несоответствия нашли в рубашках Fortunato и Brostem: в обоих случаях вместо заявленного хлопка использовали полиэфир.

При этом в рубашке V.B. вместо заявленного состава из 100 процентов бамбука обнаружили 100 процентов более дорогого льна. Похожая история с рубашкой Sela: на этикетке указали 65 процентов хлопка, хотя на деле рубашка состояла из 100 процентов хлопка.

Подавляющее большинство рубашек соответствует заявленным требованиям к допустимой усадке и растяжке после стирки. Лучше других себя показали мужские сорочки Authentic, O’Stin, Greg, Bruno Banani, H&M, Sela, Zara, Topman, Hans Grubber и Tom Farr. При этом только одна рубашка сильно растянулась после стирки — это образец от River Island.