Наука и технологии

1. 1/9

Правильный ответ —

Неправильный ответ

Зачем самцу паука после секса откусывать себе половые органы?

• Чтобы противостоять соблазну нарушить супружескую верность и полностью посвятить себя воспитанию детей

• Чтобы закупорить ими соответствующие отверстия самки и не дать ей возможность спариваться с кем-то повторно

• Чтобы содержащиеся в гениталиях гормоны, пройдя через пищеварительную систему, помогли переключить поведенческую программу с холостой жизни на семейную

• Вопрос бессмысленный: естественный отбор закрепляет только то поведение, которое способствует передаче генов потомству. Все, что делает самец после этого, отбором не закрепляется, а потому эти действия не могут быть рациональными

Продолжить

Дети

В значительной степени этот материал — продолжение предыдущего, в котором я рассказывала о сравнительных результатах двух опросов, проведенных мною с промежутком в 40 лет, а также интересной и обширной дискуссии, которая состоялась после его публикации. На эту же тему я получила много интересных отзывов не от участников проекта и хочу рассказать, почему я решила сделать свой нынешний опрос.

С полгода назад ко мне на прием пришла женщина и попросила совета. По ее словам, в ее семейной жизни все вроде бы хорошо: полная семья, сама женщина и ее муж — с высшим образованием, работают по специальности, 12-летняя дочка неплохо учится в престижной питерской гимназии, между родителями и девочкой хорошие ровные отношения, есть достаток. Живи и радуйся? Они как будто так и делают: кроме работы и учебы много и разнообразно отдыхают, ходят в музеи и театры, в клубы и рестораны, на выставки и всякие интересные мероприятия, катаются на горных лыжах, много путешествуют всей семьей, но недавно мать столкнулась с проблемой.

— Посоветуйте, пожалуйста, как мне заинтересовать дочку Италией?

— Заинтересовать Италией? — глуповато переспросила я, внутренне изумившись. Италия представлялась мне одной из интереснейших стран мира хотя бы в силу древности своей истории. Не говоря уж о том влиянии, которое Рим оказал на всю европейскую, да и мировую цивилизацию.

— Ну да, — подтвердила женщина. — Мы собираемся туда на каникулы вместе с еще одной семьей, хотели арендовать машину, разработали интереснейший маршрут, и я, и муж уже много всего попутно об этом прочитали (и нам было очень интересно), а она отказывается. Откровенно говорит, что лучше бы осталась дома, на диване, поиграла бы в планшет, посидела бы «Вконтакте», поболтала с подругами. Не хочет смотреть никакие достопримечательности. Не хочет ничего узнавать. Мне совсем не хочется тащить ее с собой насильно и две недели видеть ребенка, который со скучающей физиономией таскается за нами и ждет, когда все это кончится и можно будет лечь на кровать в отеле и включить планшет (тут я поняла, что эта картина ей уже знакома). Как мне ее правильно заинтересовать? Наверняка ведь есть какие-нибудь психологические методики?

Я с ходу таковых не вспомнила. Просто рассказать о том, что тебе самому интересно? Наверняка мать с отцом это уже пробовали.

— Но, может быть, она просто устала? — предположила я. — Напряженная и насыщенная учеба в гимназии, много информации, ответственности, и ей не хочется какой-то познавательной программы еще и на каникулах. А если Италия без программы, просто смотреть и впитывать атмосферу?

— Мы предлагали просто отдых — поехать и покататься на лыжах. Она ничего не хочет, понимаете? Вот что меня пугает.

— Так и оставьте тогда ребенка в покое, — простодушно предложила я. — Поезжайте сами и познавайте от души, на полную катушку. Ее оставьте с бабушкой или еще с кем-нибудь, кто согласится за ней присмотреть — это же ее каникулы, в конце концов, пусть отдохнет так, как ей нравится. А вы зато будете свободны и не увидите ни одной скучающей физиономии.

Мать задумалась, потом покачала головой.

— Вы понимаете, мы ведь во многом для нее все это делаем. Чтобы она побывала, увидела… Только для себя нам это как-то странно и как будто даже и не нужно. А скучающую физиономию мы все равно увидим. У друзей, с которыми мы едем, двое детей. Девочка маленькая, а вот их мальчику уже 15, и там уже не только вежливая скука, как у нашей, но и такое великолепное презрение ко всему и ко всем на фоне ничегонеделания… Они не только не хотят ничего знать, они и вообще не хотят взрослеть — вот что тревожит.

Я вспомнила, что на самом деле эта мама далеко не первая, кто приходит ко мне с этой проблемой: у нас все есть, мы — все для детей, а им не надо. И — одновременно — невзросление. Я, если честно, иногда от этой проблемы на фоне всех других ко мне обращений просто отмахивалась как от несуществующей или несущественной (с жиру, дескать, бесятся). Я однозначно была неправа. Но ведь и сами родители часто подменяли эту проблему другой, выпячивая вперед компьютерную зависимость: ему бы только играть, ей бы только в телефоне с подружками…

— Где уже побывала ваша девочка?

— Греция, Турция, Египет, — мама начала загибать пальцы. — Австрия, Хорватия, Испания, Таиланд, Болгария, Париж — мы там Новый год встречали, в Лондон она по обмену от гимназии ездила, в Германию — в лагерь. Финляндия, конечно, это мы на выходные.

— Еще Прага, там у наших друзей квартира. И в Голландию два раза ездили, но это она еще совсем маленькая была, хотя и говорит, что лебедей, тюльпаны и велосипеды помнит.

— Понимаете, — задумчиво сказала я матери. — Есть такой термин «сенсорная депривация». Он означает…

— Я знаю, что он означает.

— Хорошо. Как вам, может быть, тоже известно, сенсорная депривация часто развивается у детей, которые долго лежат в больницах и смотрят в белый потолок. Отчасти недостаток впечатлений мозг умеет компенсировать. Когда я была маленькой, нас, в общем-то, не особо развлекали. И телевизоры были не у всех. Но зато мы почти все видели рожи, зверей и даже целые картины в рисунках на обоях — компенсировались. И носили гаечки, цветные стекляшки и осколки чашек в карманах. Это называлось «сокровище». Я специально пару лет назад опрашивала современных детей: ан масс — не видят и не носят. Зато их невероятно много, постоянно и практически непрерывно развлекают.

Нам, признаюсь, довольно скучно жилось. Мы и мечтать не могли поехать в Париж. Развлекали мы себя преимущественно сами. Довольно примитивно, с элементами двигательного автоматизма. Часами стучали мячиками об стену, прыгали на резиночках или нарисованных мелом «скачках», бросая туда банку от гуталина, наполненную песком. Любой выход «в свет» был событием. Я помню, как в 18 лет впервые сама поехала путешествовать, первый раз в темноте увидела горы с горящими в высоте огоньками пастушьих хижин и услышала шум горной реки. Это меня потрясло, я помню этот миг до сих пор. Вы догадываетесь, что бы со мной было, если бы 12-летней мне предложили посмотреть Италию?

— Да мне самой — тоже! Нас у мамы трое, я младшая, а папа умер, когда мне 10 лет исполнилось. Мы за все мое детство только один раз в Сочи ездили. Я, может, потому и завожусь теперь. Вы полагаете, что у них у всех теперь нет «депривации», а есть, наоборот, такая «перепривация» или «сверхпривация»? — усмехнулась мама. — Слишком много впечатлений, слишком много развлечений? Переедание просто? Тошнит? Поэтому они и прячутся?

— Да, что-то в этом роде. Но не только это. На мой взгляд, обязательно должен быть градиент, вектор. Только тогда жизнь кажется идущей правильно. Было хуже, беднее, неинтереснее, станет лучше, богаче, интереснее. Вот я вырасту и узнаю… Вот я стану большим и научусь… Вот я дорасту и поеду, и увижу, и попробую… Что? Что такого интересного, захватывающего, неожиданного должен хотеть, должен будет увидеть, узнать тот 15-летний мальчик ваших друзей, которому уже совсем пора становиться взрослым?

— Развлекая их непрерывно, мы навсегда отнимаем у них «правильное будущее»? Поэтому они не хотят взрослеть?

— Боюсь, что да. Вот это ощущение «вырвался из коротких штанишек», которое так часто описывали в литературе и которое осуждается всеми поклонниками «счастливого детства» (в том числе и специалистами-психологами), — так ли уж оно неконструктивно в психологическом смысле? Четкое ощущение движения вперед, от скуки, депривации, несвободы, зависимости, безответственности — так ли это плохо?

— Но что же делать? Я же не могу отправить свою дочь во двор с коробочкой из-под гуталина! Она там просто никого не встретит. Все катаются на горных лыжах или сидят дома с планшетами.

Я не знаю, что делать. Я только чувствую, что здесь есть проблема. Учиться должно быть интересно. Знания должны подаваться детям непременно в игровой, увлекательной форме. Ребенку с самого начала нужно все показывать, объяснять — непременно доброжелательно и терпеливо. Ему нужно показать мир. Учить нужно всему, желательно как можно раньше и в самом лучшем месте, до которого сможешь дотянуться. При этом ребенка нужно увлечь, ему не должно быть скучно, на него нельзя «не обращать внимания», с ним нужно заниматься, «все лучшее детям». Все это хорошо, приятно звучит и для моего уха. Когда я вижу современные познавательные возможности, предоставляемые детям, я до сих пор иногда завидую («вот если бы у нас в детстве такое было…»). Но я вижу и оборотную сторону. Дети, которые привыкли, что их развлекают, и уже не могут сами себя занять ничем, кроме мультиков или игр в планшет (но ведь про эти занятия никак нельзя сказать «сами себя»). Дети, не умеющие преодолевать реальные трудности (а зачем это?), ждать и бороться со скукой. Подростки, которые вообще ничего не хотят и которым ничего в реальном мире не интересно. Ранние депрессии. Нежелание взрослеть.

Что вы думаете по этому поводу, уважаемые читатели? Лично меня тут вот что больше всего интересует: индивидуальный родитель явно имеет в этом вопросе некоторую степень свободы (хотя, реши он сейчас не усердствовать со «счастливым детством», ему явно придется идти «против потока»). А вот общество, общественное сознание в целом — может ли оно в связи с вышесказанным как-то конструктивно модифицировать концепцию «счастливого детства» или это не в его силах?

#08 (85) декабрь 2015 - февраль 2016

Ольга Тобрелутс —художник и писатель. Причем в этом номере «Сноба» выступает сразу в обеих ролях. Ольга придумала и собрала (ее слово!) новогоднюю обложку, нарисовала шмуцтитул для литературного раздела и написала рассказ, поразительный по своему женскому бесстрашию и правдивости.

Иллюстрация: Ольга Тобрелутс

Петербургские мыльные ночи не давали сгущаться сумеркам. Город, утонув в серебристо-сером мареве, спал тревожным, летним сном. Елизавета шла по набережной Обводного канала, не чувствуя под собой ног. Все случилось так быстро, словно лавина, сошедшая с гор, обрушилась на нее, погребая под собой жизнь, планы, чувства, желания. Все замерло под толщей снега, навеки убаюкав воспоминания о счастливых днях. От горя сердце девушки сжалось. Перед глазами стояла кровать, застеленная белоснежным бельем, заботливо им приготовленная... Мысли прыгали в ее голове. Как это произошло? Как вообще такое могло случиться? Теперь все, что их связывало так долго и, казалось, так прочно, вдруг исчезло навсегда. Воспитанная в религиозной семье Лиза не могла даже представить близких отношений до замужества. Честно ждала возлюбленного из армии, писала ему письма, посылала посылки. И вот, вернувшись домой, он даже не сделал ей предложения, не назначил дату свадьбы, перешел сразу к самому главному, но, получив от нее отпор, только улыбнулся, сказав: «Ну, на нет и суда нет. Это твой выбор». Тут же, при ней, позвонил по телефону, провел короткие переговоры, и Алина, готовая примчаться по первому зову, уже звонила в дверь. Родись Лиза столетием раньше, бросилась бы в воды канала и закончила там свой жизненный путь, но Лиза была девушкой современной, умела хорошо плавать, и при всем желании утонуть это вряд ли бы ей удалось.

Внезапно раздался визг тормозов, рядом с ней остановилась белая «копейка», и передняя дверь автомобиля приглашающе распахнулась. Девушка вдруг почувствовала, как гудят ноги, как болят стертые в кровь пятки и ноют пальцы в тесных туфлях. Мягкое сиденье поманило, и она не задумываясь села в машину. Дверь захлопнулась, и автомобиль тронулся. Елизавета даже не взглянула на водителя, так безразлично и пусто было внутри нее. Что-то тревожное и горькое сжималось в груди, и внутренний холод сковывал тело. Водитель молчал, продолжая уверенно управлять машиной. Так они и ехали некоторое время, пока Лиза не очнулась, вспомнив, что адрес-то она не назвала. Повернула в его сторону голову и ужаснулась – рядом сидел не человек, а самое настоящее чудовище, урод, исполин. Его покрытое рытвинами лицо с синеватым оттенком, залысины, неаккуратно подстриженные усы, татуировка напугали Лизу. Девушка потянулась правой рукой нащупать дверную ручку, чтобы немедленно выпрыгнуть из машины. Внутренняя часть автомобильной двери не имела обшивки, видно, ее предусмотрительно сняли вместе со стеклоподъемником и ручкой. Она пыталась толкнуть дверцу, но та не поддавалась. Ее невозможно было открыть изнутри, она открывалась исключительно снаружи. Лиза поняла, что попала в ловушку, что это западня. Ей как-то сразу стало ясно, что то, что сейчас происходит, стремительно приближает к концу ее короткую жизнь. Она больше никогда не вернется домой. Ей не удастся освободиться из плена. Обратной дороги нет. Но не этого ль она так желала еще полчаса назад? Не об этом ли мысленно молила судьбу? Теперь же простой вопрос занимал ее больше всего остального: куда он меня везет? И тут же вопреки всему рождалась надежда на спасение: может быть, оттуда, куда он меня везет, мне удастся сбежать? Казалось бы, все горе, случившееся несколько часов назад, исчезло, словно прошлогодний снег, легко позабылось, и на смену ему пришло беспокойство за свою жизнь, жажда этой самой жизни, с которой она так мечтала расстаться еще совсем недавно. Пульс участился и стучал в висках. Тут же вспомнился случай из детства.

Когда в четвертом классе она самостоятельно стала ходить в школу, без сопровождения взрослых, то старалась выбирать дорогу помноголюднее – мимо шоссе, магазинов, дома культуры, автобусных остановок и сельского стадиона. В тот злополучный день она шла тем же самым маршрутом, но когда до дома оставалась пара сотен метров, из кустов неожиданно выскочил мужчина. Он схватил ее за ручку ранца и крепко сжал плечо.

– Ты пойдешь со мной, – повелительно прошептал он ей на ухо, показав в кулаке нож. – Там, за универмагом, девочка, она не может надеть колготки. Ты поможешь ей, и я тебя отпущу домой, – добавил он.

От его слов стало очень страшно. Его предложение было абсурдно. Зимняя оттепель, что в такую погоду делает маленькая девочка, тем более одна, на задворках универмага и почему она раздета? Но внезапно страх сменила решимость, уверенность в том, что ей удастся убежать, что она ни за что не пойдет с ним помогать этой девочке.

– Отпусти плечо, я сама пойду, – спокойно попросила Лиза.

Иллюстрация: Ольга Тобрелутс

Держа за ранец, мужчина подтолкнул ее вперед, к машинам, оставленным покупателями на стоянке универмага. За машинами начинался магазинный двор со сваленными там картонными коробками. Все происходящее запомнилось ей словно в замедленной киносъемке. Медленно и верно приближались хромированные бамперы автомобилей. Эхом отдавал в голове каждый шаг: пять, четыре, три, два… И только одна навязчивая мысль: «Если не успею до бамперов убежать, потом мне хана, хана, хана!» Как назло, ни одного человека, ну никогошеньки вокруг, и тоска, такая тоска внутри. Когда они поравнялись с бамперами, Лиза бросилась ниц, ловко вытащив руки из лямок ранца, нырнула под ближайшую машину и, тут же выскочив с другой стороны, со всех ног кинулась в универмаг. Там давали дефицит, было много народу, все ругались, кричали, оспаривая свое место в очереди. Вбежав, она заголосила, заплакала, взывая о помощи. Людская очередь зашевелилась, но никто не кинулся к ней, не поспешил на помощь, только несколько женщин из очереди предложили позвать милиционера. Продавщица ругнулась на покупателей, вышла из-за прилавка, подошла к девочке и, присев на корточки, спросила, что случилось. Выслушав сбивчивый рассказ, она властным голосом крикнула Петровича – седовласого деда, работающего сторожем. Он послушно взял Лизу за руку и вывел на улицу. «Дедушка, вам нужно позвать еще кого-нибудь, он ведь с ножом», – волновалась девочка, но старик только хмурился. На стоянке автомобилей на земле лежал портфель. Его содержимое рассыпалось и валялось тут же в грязи. Дневник упал в лужу, и его белый срез, напитавшись черной от мазута влагой, жирно поблескивал. За магазином они никого не нашли, ни девочки, ни мужчины в черном пальто. Дед полез посмотреть в кусты, да тут же и вернулся. Спросил, проводить ли до дому. Елизавета отказалась, ей не хотелось, чтобы родители узнали о происшедшем не из ее уст. По дороге домой страх неожиданно вернулся, пока бежала со всех ног этот короткий отрезок, все время казалось, что мужчина в черном пальто гонится за ней по пятам. Домой она влетела, запыхавшись, вся красная от бега, и с порога выпалила родителям о случившемся с ней происшествии. Папа схватил куртку и выбежал на улицу, а мама, мама сделала нечто невероятно отвратительное. Она стала раздевать Лизу, внимательно осматривать ее и, заметив на ней рваные колготки – Лиза порвала их на физкультуре, когда усердно старалась сесть на шпагат, – начала с пристрастием допрашивать, что делал с ней тот мужчина. Да как маме в голову могло прийти, что с ней можно что-то сделать? Да она скорее бы умерла, нежели какой-то посторонний мужчина смог бы дотронуться до ее колготок. Но мама не унималась, больно раня своими подозрениями и вопросами. Все закончилось довольно плачевно, Лиза решила больше не быть отличницей. Она перестала учиться, начала прогуливать уроки, и сколько классная руководительница ни билась, беседуя с ее родителями и с ней самой, она больше не старалась. Учеба потеряла смысл: образ мамы перестал быть кристально чистым и стремиться к идеалу, так что радовать ее уже не было желания.

Счастливое спасение сейчас не повторится – где-то глубоко внутри себя Лиза это знала. Она смотрела вперед на дорогу, которая вела в новостройки, неминуемо приближавшиеся навстречу автомобилю, и чувствовала, что там ее ждет погибель.

«Если это неизбежный конец и смерть придет от рук этого мужчины, то он, верно, и есть для меня самый главный и единственный мужчина в моей жизни», – подумала она.

Елизавета еще раз заставила себя взглянуть на водителя. Он ужасал ее и в то же самое время теперь чем-то притягивал.

Машина остановилась у точечной многоэтажки из красного кирпича. Время было довольно раннее, часа четыре, весь микрорайон спал, на улице ни души. Водитель вышел из машины и, обойдя вокруг, распахнул дверцу и с силой вытащил Лизу. Он держал ее крепко. Открытая дверь в парадную была совсем рядом. На побег шансов не было. Последние надежды на случайное спасение рухнули. Все было продумано им до мелочей, и удача была на его стороне. Лифт, как назло, стоял на первом этаже. Можно было закричать, позвать на помощь, но квартиры начинались этажом выше, а его огромный кулак при первом ее крике мог лишить Лизу сознания надолго, вполне возможно, навсегда. Она молчала. Не сопротивлялась. Интуитивно чувствовала, что ее покорность – это единственное, что удерживает его от насилия над ней. Ее поведение пробудило в нем любопытство. Он действовал скорее по наработанной схеме, и в этот раз схема дала сбой, Лиза не пыталась спастись, убежать, не показывала свой страх перед ним. Лифт поднялся на двенадцатый этаж. Железная входная дверь в квартиру скорее напоминала вход в гараж. Соседняя с ней дверь была вся в пыли. «Очевидно, туда давно никто не приходил», – подметила Лиза. Мужчина достал ключ и открыл гаражную дверь левой рукой, правой он удерживал девушку. Когда он втолкнул ее внутрь квартиры, в нос ударил запах спертого воздуха. Они оказались в темноте. Темнота не пропускала ни бликов, ни полутеней, она была абсолютной, словно в невесомости, ни верха, ни низа, все скрывал кромешный мрак. И если бы не звуки, которые издавал хозяин квартиры, ей бы показалось, что она в преисподней, в темном царстве Аида и этот страшный похититель – Кербер, охраняющий вход.

Щелкнул выключатель. Тусклая лампочка осветила грязную кухню. Единственное окно было наглухо заложено кирпичом. Свет не попадал сюда много лет. Мужчина снял куртку, оставшись в свитере, брюках и тяжелых грязных ботинках. Он открыл ящик кухонного стола, достал большой нож, щипцы, нож поменьше и стал неторопливо, обстоятельно мыть их в раковине под струей воды. Лиза прижалась к входной двери и замерла, боясь пошевелиться. Как и дверца автомобиля, дверь в квартиру не имела ручки и открывалась каким-то только ему одному известным способом. «Наверное, я здесь не первая», – промелькнула страшная догадка. Она, словно завороженная, смотрела на его большую сутулую спину, клочковатые волосы, неторопливые движения. «Ну, вот и все», – подумала Лиза. И вдруг постоянно сжимающийся внутри нее холодный ужас лопнул, обжег горячим теплом, наполняя все тело энергией и силой, чувством огромной, всепоглощающей любви. Эта внезапно появившаяся ниоткуда любовь, словно рождение звезды, изменила все. Будто ангел накрыл ее своими крыльями, и не было больше ужаса, исчез страх смерти. Она вдруг увидела все совсем другими глазами. Мужчина не вызывал в ней отвращения. Время перестало делиться на вчера, сегодня, завтра, оно стало течь одновременно, и он одновременно стал маленьким мальчиком, юношей, мужчиной, клеткой зародившейся жизни. Перестал быть плохим и страшным. Она увидела его детство и юность во всех мельчайших подробностях. Всю боль, насилие, ненависть, выпавшие на его долю в детстве и причиненные им самим уже другим людям. Ни мига счастья с момента появления на земле. Ей стало ужасно стыдно, потому что свою недолгую жизнь она была любима и любила, была счастлива, ее детство прошло в прекрасной семье. Она почувствовала влечение и сочувствие к нему. Она простила его. Захлебнувшись этим огромным чувством, она подошла и обняла его спину. От ее прикосновения он вздрогнул, словно от удара. Выключил воду и, повернувшись, посмотрел ей в глаза.

– Я люблю тебя, – сказала Лиза. Эти первые слова между ними прозвучали оглушительно в тишине мрачной квартиры. Поймав ее взгляд, он как-то весь сжался, занервничал, стал ходить из угла в угол, достал очки в роговой оправе, сначала надел их, тут же снял, спрятал в ящик кухонного стола. Потом подошел к ней, замахнулся, его лицо скривила злобная гримаса, но, снова взглянув ей в глаза, бессильно опустил кулак, лицо приобрело выражение обиженного маленького мальчика, и он отвернулся от нее. Из кухни в соседнюю комнату дверь была открыта нараспашку. Лиза прошла туда. Это была спальня. Очень маленькая, с точно таким же окном, как и в кухне, заложенным кирпичной кладкой, не пропускавшей уличный свет. Почти всю комнату занимала самодельная кровать. Да и кровать ли это была? Сваренная из различных никелированных труб, ржавых металлических клыков, каких-то роликов, длинных, похожих на шипы двутавровых палок и страшных, покрытых ржавыми бородавками железяк. Ее монструозная конструкция доставала до потолка, несколько наручников у изголовья крепились к металлической решетке, по-видимому, где-то вырванной из ограды сквера и вваренной в основание кровати. Острые клинки, вставленные в приклепанные к кровати ножны, торчали с разных сторон. Некоторые из них были пусты, видно, вынутые из них ножи он и мыл в раковине, когда они пришли. Елизавета стала раздеваться. Она уже не боялась. Неожиданно пришедшее из ниоткуда чувство сделало ее сильной. Она почувствовала, что победила, что он теперь в ее власти и она может сделать с ним все что угодно. Он выключил на кухне свет. Все погрузилось в кромешный мрак. Лиза разделась и легла ничком на кровать. Холода она больше не чувствовала. Внутри нее горел огонь. Он пришел и лег рядом с ней. Она почувствовала его тело, холодное, грубое, обняла его, и они замерли, боясь пошевелиться, лежа в забытье, сжимая в цепких, болезненных объятьях друг друга. В этот момент между ними происходило нечто необъяснимое. В кромешной темноте, при полной неподвижности Лиза чувствовала, как каждая клеточка ее тела превращается в яркий столб белого света. Исходящий из нее свет погружался в окружающий мрак, словно в бездонный черный омут. Она ощущала себя двухмерным, плоским, белоснежным листом бумаги, над которым проносился черный вихрь, пожирающий белое. Он налетал и оставлял следы черных узоров. Черный нарастал, штрих за штрихом жадно поглощал белое. Лизе казалось, что ей уже нравится этот мрак, это погружение, как в самый последний спасительный момент, когда границы между ними почти стирались, непонятно откуда вырастало огромное чувство любви, возрождавшее первоначальную белизну. И они снова и снова сталкивались в виртуальной схватке. Какие только причудливые изображения узоров не рождались перед ее внутренним взором, чтобы тут же исчезнуть навсегда. От напряжения их недвижимые тела покрылись испариной. Лиза чувствовала, как под ее ладонями его холодное тело стало мокрым от пота. Первородная энергия вырвалась и кружилась в вихре адского танца, соединяя их навеки. Лиза не могла пошевелиться. Чем дольше это продолжалось, тем меньше сил у нее оставалось. Каждая новая белоснежная волна, исходящая из глубины ее души, дарила ей вспышку невиданного ранее наслаждения, она неслась со скоростью света навстречу ему. Ей казалось, что она умирает и этот бело-черный вихрь затягивает ее с собой в водоворот, из которого уже нет возврата назад. Она чувствовала, как теряет сознание.

Спустя какое-то время он ее разбудил: «Вставай, нужно ехать».

Лиза села на кровати, она никак не могла проснуться, в комнате было темно, и непонятно, наступило утро или еще продолжалась ночь. В темноте, на ощупь она пыталась найти разбросанные на полу вещи, больно натыкаясь на острые шипы и торчащие детали чудовищной кровати. Наконец она оделась, и они вышли на лестницу. Лиза на мгновение ослепла от яркого света. На улице был солнечный летний день. Окно, расположенное на лестничной площадке, кто-то открыл нараспашку, и она глотнула полной грудью свежего воздуха. На улице люди, как ни в чем не бывало, куда-то спешили по своим делам. Они раздражали Лизу. Машина по-прежнему стояла у самых дверей парадной. С момента, когда она сюда приехала, прошло совсем немного времени, всего несколько часов. Но за эти несколько часов она прожила целую жизнь, стала взрослой, успела состариться, умереть и заново родиться. Теперь это была совсем другая девушка.

– Я подвезу тебя к ближайшему метро, – сказал он.

– Когда мы снова увидимся? – требовательно спросила Лиза.

– Мы больше не увидимся никогда, – последовал короткий ответ. У нее закружилась голова. Все вчерашние страхи уже забылись. Ей казалось, что между ними произошло что-то очень важное, что слило их в единое целое, что теперь они должны быть вместе всегда. Но ее снова бросают, словно ненужную вещь. Она вдруг почувствовала, как бессильная злоба душит ее.

Домой она добралась сама не помня себя, каким-то чудом. Загородный дом родителей находился неподалеку от конечной остановки железнодорожной станции, и когда она приехала, уже был поздний вечер. Лиза незаметно прошла в свою комнату и два дня только спала и ела, да ее никто и не тревожил, родители были рады, что она дома. На третий день, зайдя к родителям в комнату, она увидела по телевизору в новостной программе его фотографию. Словно завороженная, она смотрела на него и ничего не слышала вокруг. Диктор что-то оживленно рассказывал, все время показывали фотографии девушек, юношей, потом снова его портрет. Она села рядом с мамой на диван. Мама, смотревшая передачу, запричитала: «Вот, слава Богу! Маньяка поймали, сорок восемь невинных душ загубил. А ты, доченька, ночами ходишь неизвестно где, я спать не могу, за тебя переживаю. Видишь, каких нелюдей земля носит! Пошла бы лучше на чердак, там отец ремонт затеял, хоть бы помогла ему». Она встала, словно во сне, и пошла на черную лестницу, ведущую на чердак. Отца там не было. Он, видно, только что закончил побелку стен и спустился на перекур. Белые стены светились, их поверхность была безупречна. Отец очень постарался, чтобы достичь такого ровного белоснежного цвета. Даже часть бревенчатой стены, не закрытая обшивкой, была покрашена в белый. Лиза заметила на стеллаже банку с черной нитрокраской. Она достала ее и открыла. Черная матовая поверхность притягивала ее взгляд. Лиза взяла плоскую флейцевую кисть с полки и обмакнула ее в черную маслянистую жидкость по самую рукоять. Она смотрела, как маленькие щетинки, торчащие по бокам кисти, тонут медленнее остальных, оставляя на поверхности рыхлые следы. Она вытащила кисть. С щетины стекала краска тонкой густой струйкой обратно в банку. Лиза подошла к стене. Белая поверхность завораживала и раздражала. Ее было слишком много. Лиза прикоснулась кистью к ее поверхности. Мурашки удовольствия пробежали по телу. На стене появилась черная точка, двигаясь за кистью, точка переросла в квадрат, квадрат – в ровную линию, которая изогнулась и стала сначала дугой, потом кругом и завершила свое движение, вернувшись в начало. Каждое прикосновение кисти, каждый штрих рождал внутри Елизаветы ответное чувство. Чувство было сильным и знакомым. Она не могла остановиться, все рисовала и рисовала. Следующая линия была не такой ровной, она была длинной и непрерывной, где-то теряла напряжение и возвращалась к своей наполненности только в конце. Это метафизическое переживание в рисунке – единственное, что она ощущала. Что ее действительно связывало с миром, возвращало к жизни.

Создавая новые и новые графические образы, она удерживала белый цвет только своей любовью, не давая черному искромсать, уничтожить форму, погружая ее в хаос ночи. Прежней Лизы больше не существовало, той робкой девушки, терпеливо ожидающей своего счастья. Ей уже никогда не вернуться назад. Теперь и навсегда только одиночество, созерцание и любовь стали ее верными спутниками жизни...С

#08 (85) декабрь 2015 - февраль 2016

Ее книги обычно относят к так называемой женской прозе. Нам, однако, кажется, что текстам Муравьевой в этом прокрустовом ложе очень и очень тесно. Для «постельного» номера Ирина написала изящный рассказ, стилизованный под советскую пастораль.

Иллюстрация: Corbis/East News

У всех девчат были полюбовники, то есть парни, которые уводили их то в душный сарай, то в дремучую рощу, а там уж такое творили с девчатами, что те заливались, как птицы небесные. Надежда была конопатой, но складной. В жизни у нее, однако, находился отчим, Сергей Никанорыч Травяной, который постоянно следил за конопатой падчерицей насупленными глазами. Своих детей у Никанорыча не было, Надеждину маму, доярку Анфису, он на дух давно уже не выносил, поэтому Надежда, выросшая, можно сказать, под его присмотром, занимала в душе бывшего солдата, победителя фашистской гидры, место сразу за голубями, которых суровый по виду солдат сам вскармливал, пестовал, нежил, свистел им вслед с грубоватой и ласковой силой. Голуби шагу не смели ступить без его ведома, и чуть он, бывало, прикрикнет на них, тотчас возвращались, клевали с ладони зерно пополам с темно-рыжей махоркой. Надежду Сергей Никанорыч считал одним из таких голубей и поэтому рубил ей в глаза все, что думал и чувствовал:

– Замечу, как с кем загуляла, – убью! – басил Никанорыч. – Чтоб дома сидела! А то, ишь, надумала: в клуб ей плясать! Так задницу надраю, что кожа повылезет!

Доярка Анфиса, чья пучеглазая, но миловидная фотография, засиженная, к сожалению, оголодавшими мухами, украшала собою доску почета, трясла головой, соглашаясь на эти жестокие мысли у бывшего воина, ни в чем не перечила, дочку свою не только не защищала, а даже еще подливала масла в огонь:

– Отец говорит, а ты слухай, раззява! – юлила забывшая гордость Анфиса, и щеки ее раскалялись. – Ты слухай! А то мы сейчас тебе зад надраим!

Своих, свежих мыслей она не имела. Надежда до смерти боялась скандалов и знала, что, как только отчим запьет, такое начнется в избе безобразие и харканье с землетрясеньем, что лучше повеситься или утопнуть. Но отчим с годами стал пить меньше, реже, следил за здоровьем и спал на кровати. Ох! Вот тут-то и начинается эта невеселая, однако очень правдивая история. Кровать появилась не сразу, и до тысяча девятьсот пятьдесят первого года все члены семьи, то есть Анфиса, ее муж, Сергей Никанорыч Травяной, и Надежда, дочь Анфисы от первого брака, спали, как все, на полатях. Зимой Надежда с Анфисой залезали на печь, от которой шло тихое бережливое тепло, и проваливались в сон под загадочное гудение огня. Сергей Никанорыч, несмотря на пройденный им путь через всю Европу, не клюнул на заграничные удобства и трепетно (если можно применить это слово к суровому его характеру!) хранил обычаи предков, одним из которых было полное пренебрежение к новейшему изобретению человечества, а именно к кровати.

Иллюстрация: Corbis/East News

Но вот наступила весна пятьдесят первого года, и Анфисе, выжавшей из тощих колхозных коров столько молока, что никто, глядя на эту беззубую, приветливую женщину, ни в жизни бы и не поверил, вдруг выдали премию. Анфиса страдала по новому платью – так сильно страдала, что даже ночами, бывало, потела, как будто доярку облили водой из ведра, – и поэтому, когда Никанорыч ей сухо сказал, что деньги пойдут на семейную пользу, оскалилась яростно бледными деснами и кукиш сложила из трех сразу пальцев. За что была бита, протаскана за косу и выгнана прочь из избы, на мороз. Через полчаса не потерявший самообладания Травяной вернул слегка заиндевевшую женщину и внятно сказал ей, что премия эта нужна НЕ на водку.

– На шо ж тебе премия? – спросила Анфиса немного охрипнувшим голосом.

– Кровать мне нужна, – сказал муж. – Позарез.

Анфиса осела. А новое платье, не выдержав соревнования, тут же сменилось в ее голове величавой и пышной, как лебедь с картины, кроватью.

– Дак нам ведь не хватит, – сказала Анфиса.

– В рассрочку возьмем, – объяснил старый воин.

И правда: купили кровать. Поехали вместе – Сергей Никанорыч, Анфиса, доярка, герой производства, и дочь их Надежда, весьма конопатая, в уютную и сердобольную Тулу, где на подоконниках пышет герань, а рядом с геранью, заткнутые марлей, темнеют бутылки с брусничной наливкой. В мебельном магазине им повезло: кровать завезли еще в прошлую среду, но люди справляли большой светлый праздник – День женщин и девушек – и потому пропили возможность начать жизнь заново и здравый свой смысл прогуляли напрасно. Кровать третий день ночевала одна, никто ее не ощутил, не залапал. Председатель дал лошадь, так что к вечеру счастливая немолодая семья доставила на подводе новенькую, с блестящими никелированными шарами на спинке, обернутую в кучу тряпок красавицу. С помощью соседей, независтливых, хотя и необразованных односельчан, внесли ее в дом на руках, как младенца. Тут позабывшая стыд Анфиса так и бросилась на жесткий матрац, так и задрыгала ногами в воздухе, не в силах сдержать подступившего счастья:

– Любаня моя! – закричала Анфиса. – Подруженька, светушка! Ох, я и высплюся! Ох, я на перинке твоей отогреюся!

Соседи смахнули скупую слезу. Но муж, Никанорыч, взглянул на жену, и взгляд его был неприветлив по-волчьи.

– Матрац мне протрешь, – объяснил Никанорыч. – А ну слазь с обновы, кому говорю!

Оробевшая доярка, сгоряча доверившая Травяному свою женскую долю, оборотила на него порозовевшие зрачки.

– Кровать будет мне, – сообщил Никанорыч. – А ты с Надькой спи, где спала. Не прынцессы.

На том и закончилась вся их идиллия. Анфиса с дочерью спали по-прежнему на полатях, а одинокий Никанорыч присвоил себе кровать с никелированными шарами. Изба, конечно, преобразилась до неузнаваемости, даже портрет товарища Сталина – большой портрет, в добротной раме, – и тот не бросался в глаза так, как прежде. Анфиса косилась на празднично убранную пришелицу, как старая ревнивая жена косится на молодую соседку, уведшую у нее мужа, и видно было по ее озлобленным и затравленным глазам, что дайте ей волю – набросится женщина на негодяйку и в кровь раздерет ее белое тело. Однако же ей приходилось терпеть. Свесившись с печи, Анфиса с Надеждой смотрели, как размякший, с хмельной усмешкой Никанорыч беззастенчиво снимал полысевшие от времени портки, быстро проводил руками по груди и под мышками, словно проверяя, не осталось ли там чего-то нужного, потом доставал с полочки лосьон «Огуречный», аккуратно смачивал им ладони и тут же, боясь уронить даже каплю, слегка увлажнял свои крепкие щеки.

– Старается, ишь! – с неприязнью бормотала Анфиса. – Ко мне – дак влезал и порток не снимал! А тут ему одеколончик, подушечка!

Похоже, что кровать с каждым днем становилась ей все ненавистнее, и даже никелированные шары, предмет не телесный, не одушевленный, казались грудями проклятой разлучницы.

Тем временем у Надежды, падчерицы упрямого Никанорыча, завелся-таки ухажер. Ухажера звали Василием, он только вернулся из армии и начал искать себе место в действительности. Надежду он знал косолапой, невзрачной, теперь, когда вдруг на пороге сельпо, с буханкой и сахаром, выросла девушка, слегка полноватая, с ярким румянцем, Василий присвистнул.

– Ну, Надька, дела! – сказал он и вытер лицо белой кепкой.

Надежда блеснула глазами из-под густых, прозрачного цвета ресниц и потупилась.

– Чего не заходишь? – спросила она. – Мне мать говорит: пусть Василий зайдет, чайку вместе выпьем, коржей напекем.

– Так я и зайду, – вмиг нашелся Василий. – А батька-то твой? Он меня не пошлет?

– Ты, Вася, солдат, и он тоже солдат. Медалей-то, знаешь? Вся грудь ведь в медалях.

– Так я с уважением, я ничего, – смутился Василий. – На танцы пойдешь?

– Пошла бы, а он не пускает. Упертый! – сказала Надежда с привычным отчаяньем. – Сижу с ними дома, хоть вой от тоски!

– Со мной-то отпустит! – сказал ей Василий. – Людей надо знать, Надя. К каждому нужен особый подход.

Надежда посмотрела на него с восхищением: Василий стоял перед ней, ярко освещенный солнцем, за широкой спиной его звонко колосились колхозные злаки, синела река, и такой был простор, такая разлита во всем благодать, что сердце ее вдруг забилось столь сильно, что даже соски проступили под блузкой.

– Так ты заходи, – прошептала она, кусая травинку. – Мы дома всегда.

– Сегодня зайду! – крикнул вслед ей Василий.

И правда: зашел. Неутомимая в хозяйстве Анфиса напекла ржаных коржей, Травяной, Сергей Никанорыч, узнав, что в гости придет только что отслуживший в войсках Красной Армии Василий Уваров, какого он помнил в обличии Васьки, худого, сопливого шкета, надел свой пиджак в орденах и медалях, а щеки, заросшие шерстью, побрил.

– Бутылку поставь! – гаркнул он на Анфису. – Он жизнью своей рисковал за тебя! Там, в армии-то, не коров люди доят, там, можно сказать, под огнем каждый день! – Жена под натиском таких аргументов поспешила уважить героя.

Вечер прошел очень хорошо. От коржей остались только солоноватые крошки на скатерти, а две бутылки белой опустели почти сразу же. Сергей Никанорыч слегка захмелел.

– Вот дочь у меня подросла, – сказал он с отеческой гордостью. – Неймется ей в город. Девчата-то все подались в домработницы. А что там за радость? Полы подтирать? И спят они, знаешь, где?

– Не, не слыхал, – ответил Василий, слегка покраснев.

– А я вот слыхал! – отрубил Никанорыч. – Вон Танька Огрызок услала девчонку, так та сперва в Туле служила у доктора, потом он в Москву перебрался, и девку, ну, Нинку-то эту, с собой решил взять. А Танька и нос задрала: «Моя Нинка теперь в двух шагах от Кремля! Ах ты, ух ты!»

– И что? – навострился Василий.

– А то! Поехала Танька Огрызок к ней в гости. У ней там двоюродные под Москвой. Решила у них, значит, остановиться, а Нинку в Москве повидать. Ну, приехала. Хозяева все на работе. Одна Нинка дома с детьми. Красота! Полы – что каток, этажерочки разные. Квартира большая, живут три семьи. И ванна у них, и уборная тут же. Неплохо ведь, а?

– Очень даже неплохо, – смутился Василий.

– Ты дальше послушай. У доктора две, значит, комнаты, так? В одной дочка спит, зять и ихний сынок, в другой – доктор этот с женой и с младенцем. А Нинку куда?

Он злорадно прищурился.

– Заместо жены на тюфяк не положишь, и к дочери с зятем нельзя. Так, Вася?

– Ну, ясно! – Василий опять покраснел.

– Так Нинку сложили они на сундук! У них там в сенях, в коридоре, сундук. Они на него – тюфячок, одеялко, и вот тебе, Нина, готова постель! Ложись да храпи, ни об чем не печалься!

– Тепло там, небось, и клопы не кусают, – предположила Анфиса, от водки бесстрашная.

Никанорыч отмахнулся от нее.

– Девчонка – завидная, пухлая, белая! А там жеребцы по соседству жируют, два брата – пьянчуги, без жен, без детей! Смекаешь, Василий, к чему я клоню?

– А то не смекнуть? – ухмыльнулся Василий.

– Жируют они, жеребцы, говорю. И кажною ночью выходят поссать. Поссал – спи обратно! Я так понимаю?

Василий потупился:

– Ну, а они?

– А ты не допер?

Анфиса, доярка, всплеснула руками.

– Уй, пакость какая! Да выдрать ее!

– Ее-то за что? – прошептала Надежда.

Сергей Никанорыч растер сапогом шипящий плевок:

– Все они хороши! Столица у них! Спят там на сундуках, и вот чем кончается! Понял, Василий?

– Постель – это первое дело, конечно, – заметил Василий. – У нас, скажем, в армии, ночью подымут, тревога, бежать скорей строиться, а койку заправишь не так, и тю-тю! На десять дней в карцер!

На том и закончился вечер. Василий ушел, оглянувшись на Надю. Анфиса помыла посуду, и вся небольшая семья улеглась, а месяц зажегся на небе. На следующее утро Василий подловил полюбившуюся ему девушку, когда она, задумчиво покусывая по своему обыкновению травинку, возвращалась из коровника, где вместе со своей беззубой матерью Анфисой работала дояркой, получив предварительно неполное среднее образование в деревенской школе. Закатное солнце золотило скромную, но плотную косу Надежды, белый ее, в синий горошек, платок и полные руки, совсем, кстати, голые, поскольку стояла жара и на девушке был только один небольшой сарафан. Увидев Василия, она нисколько не удивилась, словно ничего другого и не ожидала, как только того, что недавний солдат поймает ее на лугу, где цветы доходят до пояса.

– Ах, Вася, здравствуй, – сказала она.

– И ты, Надька, здравствуй, – ответил Василий.

Она помолчала. Пушистое облако задумчивым взглядом своим проводила.

– Я, знаешь, об чем часто думаю, Вася?

– Об чем? – уточнил любопытный Василий, и его рот пересох от волнения.

– Вот хочется мне полетать, ох, и хочется! Зачем только мы не летаем, скажи? Присела бы я тогда, Вася, на корточки, вот так обхватила б себя, крепко-крепко, зажмурилась и полетела бы, Вася!

Она обхватила свой стан и зажмурилась. Василий не дал ей усесться на корточки и быстро прижался губами к девичьей подвижной груди под застиранным ситцем.

– Пойдем погуляем! – шепнул он так жарко, что птица над ними и та встрепенулась, сказавши «тить-тить», словно пить попросила.

– А что у тебя на уме-то, Василий? – спросила Надежда, раскрывши глаза. – Ведь я не какая-нибудь вроде Нинки, которая Таньки Огрызкиной дочка!

– Так я ведь, Надежда... Ты только не думай... Я парень-то честный, надежный я парень...

О том, как поладили Надя с Василием, одна рожь высокая знала всю правду: примяли ее и колосья рассыпали. А через неделю Сергей Никанорыч получил письмо от родного брата Егора Никанорыча, тоже Травяного, который сообщал ему, что дочка его Маринка через неделю выходит замуж.

– На свадьбу поедем, – сказал муж Анфисе. – Родная племянница. Как не уважить?

Свадьба состоялась в Туле, где с самого завершения войны обосновался Егор Никанорыч, не вернувшийся в родную деревню по целому ряду обстоятельств. Братья с небольшой и почти незаметной разницей в возрасте встречались не часто, однако в душе любили друг друга.

– Ты, это, Анфиска, вихры-то пригладь, – сказал Сергей Никанорыч. – А то там тебя весь народ напугается.

Надежду решили не брать: ни к чему. Опять же: расходы. Опять же: хозяйство.

Свадьба была веселая по тем непростым временам и не бедная. Невеста ревела, жених много выпил. Короче, гуляли на славу. Сергей Никанорыч в последний момент поменял свои планы и решил воспользоваться оказией, а именно лошадью с телегой, на которой сосед его, близкий друг Егора Никанорыча, тоже им приглашенный, и прибыл на это событие.

– С Никиткой вернемся, – сказал муж Анфисе. – Чего нам здесь, в Туле, два дня еще делать?

Поехали ночью. Дышали полями, лугами, лесами, рекою Окою, всем русским угодьем. Тревожно было, однако, на сердце у Сергея Никанорыча. Он часто чесал свою грудь под рубашкой и сплевывал мощно то влево, то вправо.

Первые лучи солнца осветили мирную деревню. Петух уже пробовал голос, готовясь вовсю закричать, взбаламутить всех спящих, вернуть их, усталых, к труду и заботам. Сергей Никанорыч кивнул соседу Никитке, мужику невзрачному, прижимистому, состоящему при колхозной кобыле и нагло использующему ее в своих хозяйственных целях. Никитка ему даже и не ответил, борясь с наступившим тяжелым похмельем. Дверь под ударом начищенного к свадьбе сапога Сергея Никанорыча раскрылась беззвучно, словно она была не дверью, а шелковым занавесом в Большом театре. На новой кровати лежали и спали два голубя. Не птицы, конечно, которых он пестовал, которым путевки дал в новую жизнь, а Вася Уваров, демобилизованный, с дояркой Надеждой. Белое, словно из теплого мрамора вылепленное плечо Надежды ярко выделялось на фоне докрасна загоревшего, поросшего мелким блондинистым волосом плеча ее друга Василия, а ноги их, переплетенные под цветастой простынкой, казались каким-то спеленутым туго, огромным младенцем, но без головы, что совсем неприятно.

– Топор! – Травяной слизнул пену с губы. – Неси мне топор из сарая, кулема!

Движеньем испанского тореадора сорвал он простынку со спящих любовников. Но в эту секунду в Анфисе проснулась ее материнская гордость.

– Не тронь! – вскричала она и ощерила десны. – Моя кровь и плоть!

Надежда и Вася вскочили. Ах, страшно, когда тебя так поднимают с постели! Пригрелся на ней, убаюкался, ставши доверчивым, чистым, с открытой душою, забыл и о том, что постель эта теплая – увы – не твоя и не будет твоею, поскольку ее, как рабыню бесправную, отдали насильно другому, немилому, и как ей ни тошно, но каждую ночь она принимает в нагретое лоно и запах лосьона, и щеки небритые, и терпит чужую проклятую тяжесть, лишь стонет слегка, когда потные пальцы обшаривают ее грудь и бока.

Вскочили, прикрывшись кто чем: Надежда – подушкой, солдатик – рубахой. Но вдруг Травяной на глазах изменился. Какая-то тень набежала на лоб и посеребрила дрожащие веки. Казалось, что он уменьшается в росте. Анфиса, жена с ее любящим сердцем, успела его подхватить. Осевши всей тяжестью на половик, муж начал ловить серым ртом теплый воздух.

– Воды мне! Воды! Помираю! Анфиска!

Надежда с криком бросилась в сени, где стояли ведра с водой. Редкие зубы Сергея Никанорыча, пожелтевшие от неумеренного потребления махорки, стучали о ковшик.

– Убила отца, тварь дрожащая, нелюдь! – беззвучно сказала Анфиса. – Убила!

Сергей Никанорыч, не справившись с ковшиком, тихонько лег на пол. Он был очень бледен. Потом начал шарить бессмысленным взором по строгому изображению Сталина.

– Ты ктой-то? – спросил он. – Чего тебе тут? А ну, уведите! Ишь тоже: расселся!

– Отец, ты об ком? – зашептала Анфиса. – Ты, это, потише...

– Га! Это твой хахаль! У, ведьма беззубая!

Глаза его стали отчаянно дерзкими.

– А ну, слазь с кровати! – сказал он портрету. – И так уж сапожищами все перепачкал!

Василий поспешно затворил дверь и крепко прихлопнул окошко.

– Ох, и надеру тебе задницу, дядя! – Сергей Никанорыч сжал сизый кулак. – Спроси вот у Надьки с Анфиской. Анфиска! Скажи ему, как я вас с Надькой деру! По скольку вы ден сесть на жопы не можете?

И поднялся на четвереньки.

Стоит ли мне посвящать читателя в унизительные подробности жизненного заката? Европа, если верить какому-то философу, и та закатилась весьма неприглядно, так что говорить о простом человеке? Родился, ел хлеб с лебедой пополам, ловил кулаков – они, семя проклятое, скрывали зерно и травили коров – потом воевал, был контужен, был ранен, вернулся, женился на бабе с девчонкой, работал как все: от зари до зари, пил тоже как все – пока банка не кончится, любил крепко Сталина, верил в него, поскольку нельзя человеку без веры, – да вот ведь и все. Вот и смерть подошла.

Не осуществив своей дурацкой угрозы, так и не надрав – стыдно мне повторить это слово – жопы генералиссимусу на портрете, Сергей Никанорыч притих, и душа, как голубь, ушла в небеса и растаяла среди других душ, облаков и созвездий. Тут знания наши кончаются, к счастью, тут нам ни философы, ни доктора, ни – как их? – буддисты или талмудисты, ни те, кто поклоны бьет или бунтует, – никто из них нам никогда не поможет. Самим все придется пройти и понять, но это уже не рассказ и не повесть.

Однако нельзя не сказать напоследок о пышной кровати, которая стала в последние дни и опорой его, и нежной любовью, и пламенной страстью. Расчесанный на прямой пробор, в стареньком пиджаке с орденами и медалями, чинный и трезвый, лежал Сергей Никанорыч Травяной на своей любушке, и начищенные шары ее бросали последний земной тусклый свет на лоб его и заострившийся нос.

А как схоронили Травяного, и в избе освободилось место, Василий женился на Наде. Их детки и внуки – вы мне не поверите – еще и сейчас спят на этой кровати, и будут спать долго, и крепко, и сладко.С