#08 (85) декабрь 2015 - февраль 2016

Екатерина Златорунская — литератор из Саранска, победительница первого совместного конкурса журнала «Сноб» и школы «Хороший текст» (под руководством Татьяны Толстой и Марии Голованивской). У Кати действительно очень хороший текст – рассказ «В покоях Марии Антуанетты».

Иллюстрация: Corbis/East News

В Шенбрунн зашли с черного входа, минуя дворец и парк. Иван Андреевич желал посмотреть зоопарк, и Ольга Васильевна, его жена, смиренно шла за ним, хотя сама хотела только во дворец. Были они чем-то похожи: маленькие, тонконогие, как канарейки, в одинаковых мятно-зеленых пуховиках, купленных в Италии, которые неизменно надевали в зябкие межсезонные путешествия по сложившейся привычке.

Ольга Васильевна была младше мужа на пятнадцать лет, ощущала его то сыном, то отцом, и давно забыла, что было другое.

В прошлом месяце ей исполнилось сорок шесть, но в ее лице, почти без морщин, было что-то старческое, полустертое, и кудри, которые Ольга Васильевна завивала в любой день недели так же автоматически, как умывалась, лежали надо лбом тяжелым придворным париком.

Иван Андреевич, не оборачиваясь и не глядя на Ольгу Васильевну, отрывисто сообщал факты:

– Вот жирафов в зоопарк привезли еще при Иосифе Втором.

Ольга Васильевна из всех императоров Австро-Венгерской империи знала только Франца Иосифа из фильмов о Сисси, но привычно поддакивала. Жирафы, плавно покачиваясь на длинных ногах, доверчиво наклоняли через забор велюровые головы, рассматривая с высоты Ольгу Васильевну и Ивана Андреевича.

После жирафов пошли к черным пантерам, но вместо них нашли пруд с фламинго.

Маленькая девочка в теплом пуховике стояла между мальчиками в черных одинаковых парках, как воздушный шарик, и смотрела на плавающих фламинго – нежно-розовых, как заплаканные веки. Ольга Васильевна остановилась, но Иван Андреевич сказал: «Фламинго есть и в московском зоопарке, хочется посмотреть на что-то фундаментальное, на слонов».

– Но и слоны есть в московском зоопарке, – возразила Ольга Васильевна.

Они смотрели на слонов, потом на носорогов, искали белых медведей, но не нашли, перешли к пингвинам, но пингвины тоже не были достаточно фундаментальными.

Ольга Васильевна замерзла, захотела в гостиницу, в теплый номер, и проходила один павильон за другим, не замечая ни львов, ни носорогов.

На выходе из зоопарка купили с лотка сосиски и ели на ходу, запивая невкусным чаем. Иван Андреевич ел сосиски только потому, что они венские.

– Ноу мастард, ноу кетчуп, мне нельзя, – выговаривал он продавщице.

– А я съем, мне можно, – сказала Ольга Васильевна.

И в этом была ее маленькая победа.

Иллюстрация: Corbis/East News

В дворцовый парк попали поздно, когда уже стемнело.

Со всех сторон наползал туман. Деревья с одинаково постриженными верхушками стояли ровно затылок в затылок, словно солдаты, и Ольга Васильевна подумала, что по ночам здесь ходит Франц Иосиф и приказывает: равняйсь, смирно, направо, – и деревья так замирают на весь день, до следующей команды. Она засомневалась, может, так только по русскому воинскому уставу, а как у австрийцев, захотела спросить Ивана Андреевича, но он шел гордо, презрительно чему-то усмехаясь, и она передумала. Вряд ли он это знает.

Когда-то давно ей казалось, что он знает все. Как быстро это прошло.

– Похоже на Версаль, – сказал Иван Андреевич, но в Версале он не был никогда. И Ольга Васильевна снисходительно улыбнулась.

Скамьи возле парковых аллей были тяжелые и низкие. Они сели отдохнуть. Иван Андреевич пытался безнадежно вызнать в путеводителе, подлинные они или нет, сердился на авторов за их некомпетентность, вставал, смотрел на скамьи снизу вверх, оценивая и отвергая.

Становилось темно, зажигались огни, и через туман их свет был белесым, мутным, словно обернутым ватой.

До закрытия дворца оставался час, набирали последнюю группу, и они успели купить билеты.

Входя во дворец, они заблудились. Несколько раз спускались и поднимались через пропускной пункт, потеряли свою экскурсионную группу, со всех сторон на них шли люди, и Иван Андреевич становился все раздражительнее. С каменным лицом он отходил в сторону, пропуская, и в итоге оказались среди японских туристов, которые стояли двумя рядами, как школьники, и у всех женщин были лица девочек. Одна в теплом пуховике и белой пачке смотрела с замиранием на высокую Сисси, чей портрет в полный рост висел рядом с портретом нелюбимого ею мужа Франца Иосифа. Экскурсовод что-то им говорила, и Иван Андреевич, ни слова не понимающий, все равно слушал, поднимал голову туда, куда показывали, помимо своей воли.

Комната предпоследнего императора Франца Иосифа была скучной и мрачной. Около кровати, на которой он умер, назидательно стояло распятие, а на темно-коричневых стенах висели портреты, с одного из них грустно и нежно смотрел кронпринц Рудольф, еще подросток, не ведающий о своей страшной смерти. Кровать императора была самым незначительным предметом в комнате, где просто и незначительно было все: задвинутая в угол, узкая, деревянная, и неизвестно, на что смотрел, просыпаясь, Франц Иосиф в полной тьме, в свои неизменные полчетвертого утра. В соседней комнате стоял нужник, что-то переходное от трона к детскому стульчику, и Ольге Васильевне было смотреть на него более неловко, чем на кровать, казавшуюся ей старческой, предназначенной только для одинокого умирания. Но Иван Андреевич, напротив, остановился у нужника, внимательно его рассматривая, как картину, и сказал:

– Это вам не золотой туалет Екатерины Второй, – и пустился в долгие рассуждения о нравах императриц, но Ольга Васильевна его не слушала, думала о другом, как близко одиночество и старость, и беспомощность, и что никто не будет плакать, когда она умрет.

В спальне императора Франца Иосифа и императрицы Елизаветы красовалась кровать, походившая на торт – две шоколадные спинки и белый мусс одеяла – и пустовавшая второе столетие со дня их свадьбы. За это время она снова стала девственной невестой под одобрительный и ласковый взгляд Богоматери, изображение которой с правой стороны стены отражалось в зеркале слева, и казалось, она была повсюду.

В комнате Марии Антуанетты, где стоял сервированный стол, за которым принимали пищу члены императорской семьи, Иван Андреевич искал следы пребывания самой несчастной королевы, ее детскую кроватку, портрет, что-нибудь.

От японцев они давно отстали и смешались с какой-то новой группой, а может, это была не группа, а просто разнородное скопление людей.

Иван Андреевич непременно хотел выяснить этот вопрос, зорко искал среди этой толпы кого-нибудь, похожего на экскурсовода, метался по красной комнате, и Ольге Васильевне стало его жалко.

– Я заплатил за экскурсию, заплатил. Мне должны показать, – раздраженно высказывал он Ольге Васильевне, как будто она была виновата в этом лично.

Иван Андреевич всегда был всем недоволен, любил задавать неудобные вопросы и радовался, когда смущались и не находили ответа. Все это было невыносимым, но Ольга Васильевна давно к этому привыкла и смирилась.

В тихом раздражении проходили залы одну за другой. Все китайские, ореховые, голубые, желтые комнаты, похожие на названия конфет, и сами, как конфеты, в блестящих обертках, шелестящие.

Бывшие обитатели дворца остались в нем тенями, и Ольге Васильевне казалось, что она их видит всех, кроме Сисси, которой не к кому было возвращаться. И Франц Иосиф, как только наступает вечер, ложится в свою кровать.

Последняя комната во дворце была спальней императрицы Марии Терезии, прабабушки Франца Иосифа. Иван Андреевич тут же нашел в путеводителе, что императрица на этой кровати никогда не спала, а только возлежала во время официальных визитов, будучи в положении, и засмеялся. Ее кровать, помещенная в стеклянный гроб, похожая на огромный трон, закованная в железную кольчугу сотканного из серебряных нитей покрывала, была единственным предметом в комнате. Они постояли перед ней вдвоем, как перед грозным судьей, которому им нечего было сказать в свое оправдание, и пошли на выход.

В красном, распаренном от жары холле продавали разные сувениры, конфеты, календари с изображением Сисси и даже куклы. Ольга Васильевна, повинуясь детскому чувству, купила одну. Кукла была фарфоровая, грязно-розовая, в платье наездницы, с испуганным детским лицом, на котором удивленно были нарисованы брови, с черными, наклеенными немного вкось волосами, и на маленьком лбу были остатки клея.

Иван Андреевич спросил: «Ты это Маше купила? Ей еще рано». Двухлетняя Маша была обожаемая дочка старшего сына, и когда они вдвоем, Иван Андреевич и его бывшая жена, сходились вокруг внучки в общей заботе и любви, Ольга Васильевна понимала, как она случайно заняла место рядом с Иваном Андреевичем.

А когда-то был Майерлинг, охотничий домик в Венском Лесу. Ехали по узкой дороге из Бадена, спиралью вкрученной в лес, и огромные деревья, опутанные красно-коричневой травой, поднимались и кружились вместе с ними.

Иван Андреевич был тогда на пятнадцать лет моложе себя сегодняшнего, и Ольга Васильевна тоже. Ей казалось, что еще чуть-чуть и начнется увядание, и Иван Андреевич, женатый, с двумя сыновьями-подростками, не оставлял надежды на другой исход. Их отношения длились год, встречались в квартире ее бабушки, где все было просто, пахло сыростью, и военные награды деда стояли в один ряд с иконами в покосившемся от старости и бедности буфете. Одна дверца не запиралась, верхний шкафчик не задвигался.

Последние встречи были особенно грустными, сидели и смотрели «Майерлинг», и Ольга Васильевна простодушно плакала, когда любовники – кронпринц Рудольф в обличии Омара Шарифа и Катрин Денев в роли Марии Вечеры – ложились спать в разобранную постель, как муж и жена, и оба знали, что утром они не проснутся.

Тогда Иван Андреевич позвал ее в Баден, как замуж, и она согласилась.

По дороге, гладя Ольгу Васильевну по темно-русой голове, взбудораженную их первой поездкой вместе за границу, где она ни разу до этого не была, он рассказывал, что, возможно, это было двойное самоубийство любовников, оба желали смерти и устали от условностей дворцового этикета, но, может быть, и политический заговор, убийство.

В комнате, где кронпринц Рудольф застрелил себя и свою возлюбленную, была молельня, на месте, где стояла кровать, – алтарь, занавешенный похоронным бордовым бархатом. В соседней комнате – узкая кровать, на которой нашли мертвую Марию Вечеру, кронпринц с простреленной головой, прислонившись к стене, сидел рядом, как страж. Кровать была узкая, покрытая белым саваном одеяла, и непонятно, как они спали на ней вдвоем. Рядом стоял могильным памятником саркофаг Марии Вечеры. В комнате было тихо и страшно, Ольга Васильевна прижималась к Ивану Андреевичу, и он украдкой гладил ее голую спину, просовывая руку под свитер.

На монастырском кладбище нашли могилу, положили цветы. Было солнечно, радостно. Монахиня в большом колпаке прошла мимо и помахала им рукой.

– Как жаль, что все это закончится, – говорила Ольга Васильевна через слезы, имея в виду их бедный роман.

– Путешествия есть путешествия, всегда заканчиваются, – сказал Иван Андреевич.

На обратной дороге в сумерках он гладил внутреннюю сторону ее бедра, и они оба хотели скорее доехать до гостиницы в Бадене.

Около дворца развернулся освещенный огнями рождественский базар. Иван Андреевич выбирал елочные игрушки. Каждую рассматривал придирчиво долго, прежде чем взять ее в руки, снимал одну перчатку, потом другую, неспешно рассовывая их по карманам, не обращая внимания на образовавшуюся очередь. Потом на плохом английском просил снять ему две с самого верхнего ряда, снова рассматривал, возвращал, потом просил достать те же игрушки еще раз. Ольга Васильевна, не в силах выносить это, отошла в кондитерские ряды за марципановыми конфетами. Она ела их, вынимая из целлофанового пакета сразу по три. На крыше палатки с конфетами сидел игрушечный механический медведь и пускал мыльные пузыри.

Ольга Васильевна увидела розовую девочку, она сидела в коляске в бежевом меховом конверте, как в огромной варежке, и просила: еще, еще – и смеялась, когда медведь выпускал из трубки стеклянный в морозном воздухе пузырь.

На остановке долго ждали автобуса, и потом в автобусе ехали, прижатые к поручням. В окнах вместо города отражались лица пассажиров, как череда портретов.

В вестибюле отеля, где по периметру на винного цвета столах лежали книги с картами Вены и на каждом столике, зажатом кожаными диванами, горели свечи, они заказали ужин. Длинный официант, черный, извилистый, объяснял Ивану Андреевичу, что из чего приготовлено и как, а Ольга Васильевна выбирала десерты и не могла выбрать между шоколадным тортом, панакотой и чизкейком, и выбрала сразу три.

– Я тебе в этом не помощник, – сказал Иван Андреевич, неодобрительно глядя на пирожные.

– Помнишь Майерлинг? – вдруг спросила Ольга Васильевна.

Иван Андреевич ответил сразу: помню, – и его лицо подобрело.

Она впервые подумала, что ему, наверное, в их долгом браке не хватает любви.

Ольга Васильевна долго не могла заснуть, смотрела, как Иван Андреевич в желтом круге света от включенного ночника раскладывает купленные игрушки, сидя на стуле, в трусах, широко расставив худые, в венозных мешочках ноги. Он оборачивал игрушки в бумагу, в четыре слоя, потом обматывал их скотчем, потом целлофановым пакетом, складывая полученные коконы в меховые варежки, а варежки – в тканую сумку.

Когда наконец она заснула, то снова оказалась во дворце, из которого все вынесли, и остались только кровати. Это были разные кровати: ручной работы, с ангелами у подножий, почти игрушечные. Были огромные из вековых дубов, среди них она сразу узнала узкий коричневый гроб – кровать Франца Иосифа; захотелось спрятаться от этой кровати, но кровать была такая длинная, что ее нельзя было обойти, и она шла вдоль нее, как вдоль набережной, и ей казалось, что вот сейчас раздастся скрип, Франц Иосиф станет в полный рост и начнет командовать парадами.

Но кровать была пустой, и когда, казалось, она прошла уже весь путь, то снова вошла в комнату с кроватями, они стояли в ряд, от одного края стены до другого, и она стала перелазить через них, как через турникеты. Грозная блюстительница музея сказала: это музейные экспонаты, ничего не трогать, немедленно брысь. Ольга Васильевна стала извиняться, объяснять, что пройти иначе невозможно.

– Возможно, – сказала экскурсовод, – низом надо ползти. – Ольга Васильевна поползла, почти плача от унижения и страха.

– А вот эта кровать – Марии Антуанетты, – раздался сверху скрипучий голос мучительницы. – Вы искали.

– Пропади все пропадом, – думала Ольга Васильевна, выползая к выходу, но впереди снова стояла кровать, занявшая всю комнату, как огромный паук, и Ольга Васильевна подумала, что эту точно не обойти вокруг, не проползти низом.

– Я устала, я хочу лечь, – подумала Ольга Васильевна и в тоске легла на кровать, на самый край, свесив только ноги, чтобы не запачкать одеяло.

– Что же вы делаете? – раздался голос экскурсовода. – Вы с ума сошли, это же кровать императрицы, вы что же думаете? – и стала толкать Ольгу Васильевну двумя руками вниз.

– Нет, я удержусь, – думала она, но упала вниз на жесткий ковер и проснулась.

В комнате было темно. Ольга Васильевна зашла в ванную, включила воду, но не умылась, закрыла кран и вернулась в комнату.

– Что же это такое? – раздался недовольный голос Ивана Андреевича. – Разбудила, теперь не усну, ты что же решила ночью мыться? Ты же знаешь, как дорог мне сон, как мне необходим сон, сколько я пью снотворных, калеча свою печень.

Он долго мыл стакан, потом открыл воду в бутылке и долго мешал ложкой, чтобы вышли все пузыри, потом долго пил, и Ольга Васильевна считала глотки, потом снова мыл стакан. Это был его принцип – никакой грязной посуды.

И Ольга Васильевна думала, что там, в Москве, где все расписано – работа, фитнес, школа рисования, уроки танго, на которые они ходили вместе, но которые Иван Андреевич часто пропускал, – можно жить, а здесь, в Вене, где нет ничего, кроме них самих, нельзя.

– Пирожных много съела, вот и не можешь теперь заснуть, – донесся из темноты голос Ивана Андреевича.

Но Ольга Васильевна знала, что это не пирожные, что это другое – что-то темное, всегда бывшее в ее жизни, но загораживаемое всем подряд, вдруг подошло и столкнуло с кровати, но она проснулась и взобралась обратно, победила, темное отошло. Еще она знала, что это временная победа и наступит момент, когда это неназванное темное подойдет вплотную, навалится со всей силой так, что она не сможет больше заснуть ни в одной постели.С

Как жить

1. Синдром ополченца

Мария Эйсмонт встретилась с человеком, воевавшим на стороне украинских сепаратистов, и узнала, как он живет после возвращения из Донбасса в Россию.

— Танкисты сгорели заживо. Потом мне ногу приносили.

— Чего? — переспрашивает Нина Васильевна

— Ногу приносили одного из них. Сказали: «Игорек, смотри, как у хохлов ноги воняют». Три дня лежала, разлагалась.

2. «Жизнь прожита не зря»

Фото: Личная страница vk.com

Несостоявшийся «пермский Навальный» и действующий боец «дикой дивизии» ДНР Александр Григоренко рассказал Анастасии Сечиной, почему не любит пацифистов, зачем бросать мирную жизнь и кто такие имперские либералы

— Шла минометная дуэль, Саша вышел из кустов и спросил: «Есть кто-то из Перми?» Так и познакомились. Стали друзьями. Почти побратимами. Он называл меня своим учеником. Один раз было такое дело: «Мой любимый ученик» (улыбается). Правда, были периоды, когда называл по-другому — ну, война…

3. Быть беженцем

Фото: Евгений Бабушкин

Евгений Бабушкин провел с беженцами 72 часа. Пересек с ними Сербию с юга на север, учил их языки, слушал анекдоты и рассказы о пытках. Это история о тех, кто стоит на пороге Европы. И о тех, кто уже европеец, но все равно мечтает сбежать

Навстречу выходят дети.

— Френд! — кричат они. — Такси-такси, хандред эвро!

Их десятки. В чистом поле древние «мерседесы», мигают шашечки. Но до деревни — я знаю — осталось немного. И мы идем. Позади пожилой хазареец. С ним жена и дочка. В Иране в них стреляли. В Турции отобрали еду. В Греции натравили собак. В Македонии избила полиция. А идут они месяц.

Это я узнаю потом. А пока я вижу, как человек спотыкается, падает и остается лежать.

4. «Здесь ты должен говорить по-русски, чтобы быть сильным»

Фото: Yannis Behrakis/REUTERS

Ольга Дмитриева встретилась с 30-летней сирийкой Реной Саис — одной из немногих, оказавшихся из-за войны с «Исламским государством» в Москве

— Когда я только приехала в Россию, я принимала душ и плакала. Потому что в Алеппо в течение многих месяцев мы не могли даже принять душ. Нам нужно было ходить за водой в церковь или набирать ее из источника за несколько километров. Мы приносили ее домой, мылись, а потом использовали эту воду еще для чего-то. Иногда воду надо было покупать.

5. Вера в рубль

Иллюстрация: РИА Новости

Мария Эйсмонт поездила по Северному Уралу, чтобы посмотреть на кризис глазами жителей моногородов

— Я считаю, что в любом случае вся наша внутренняя и внешняя политика, она правильная. Ну, вводят они эти санкции, но они просто пытаются Россию прогнуть под себя, чтобы мы выполняли то, что они хотят. А для чего? У нас Россия — очень сильная держава, очень богатая держава, мы можем в принципе жить автономно полностью.

6. Один день на фабрике бриллиантов

Фото: Евгений Бабушкин

Евгений Бабушкин узнал, как бриллианты по 30 тысяч долларов за штуку гранят за 30 тысяч рублей в месяц

В цеха два входа: женский и мужской. Каждое утро людей раздевают до трусов и выдают рабочую одежду. Каждый вечер — раздевают до трусов и выдают гражданскую. Все не так, если где-то в цеху бриллиант вылетает из шлифовального круга. Загорается белым и красным слово «потеря», и людей раздевают уже догола. Цех пылесосят, мусор сжигают, бриллианты — не горят.

Раньше была еще раковина и человек при ней. В раковину плевали. Человек проверял, нет ли в слюне бриллиантов. Потом человека сократили. Как и психолога, который следил, чтоб у рабочих не было срывов.

7. Дорога к храму

Фото: Дмитрий Смирнов

Ксения Собчак и Антон Красовский встретились с представителями мировых религий, дабы выбрать, какая из них им больше подходит

Собчак: Какой у вас ценный ковер.

Имам Шамиль Аляутдинов: Так, не особо. Иранский посол, кажется, подарил.

Собчак: Мне тут нравится. Это у вас золотой айфон? Покажите, я такого не видела никогда. Слушайте, это же круто, с символикой.

Имам Шамиль Аляутдинов: Итальянская фирма «Кавьяр», они делают и с Путиным и с российским гербом. Они серийные, по-моему, по 99 штук. Я свой шестой супруге отдал.

8. Сгинь, нечистая

Иллюстрация: Bridgeman/Fotodom

Юлия Дудкина узнала, зачем православной церкви экзорцист.

Девушка вскрикивает в дверях и плашмя падает на пол. Обхватив с двух сторон, родители вносят ее в храм, как новогоднюю елку с базара. Человек в рясе смотрит на это с иронией, потом обращается перепуганной к девушке:

— Это знаешь, почему с тобой все случилось? Потому что ты ногти красишь, — и отправляет ее обратно за порог — смывать полупрозрачный лак с ногтей.

9. Национал-предательство в стихах

Иллюстрация: Corbis/All Over Press

Мария Эйсмонт съездила в поселок Кромы Орловской области, чтобы разобраться в деле поэта Александра Бывшева, обвиняемого по статье 282 «Возбуждение ненависти либо вражды» за стихи об Украине и Крыме.

В марте 2014 года он написал стихотворение «Украинским патриотам», в котором призывал не отдавать «ни пяди Крыма путинским чекистам». Потом было «России с нелюбовью», «Путинской России». «Мне Россия больше не родина, столько крови уже на ней», — декламирует перед веб-камерой Александр Бывшев, фигурант двух уголовных дел по части 1 статьи 282 «Возбуждение ненависти либо вражды».

10. Никакой политики

Фото: Евгений Бабушкин

Евгений Бабушкин узнал, почему белорусы двадцать лет выбирают Лукашенко и боятся говорить по телефону и чем это все похоже на Россию.

Угрюмый сосед по купе подлил водки в чай и сказал, не поднимая глаз:

— Слушай анекдот. Поляку, русскому и белорусу поставили стул с гвоздем. Поляк сел, выругался, вынул гвоздь. Русский сел, выругался, сломал стул. Белорус сел, поерзал, подумал и сказал: «А можа так и трэба?»

Пауза.

— Что, не смешно? Нам тоже.

Литература

Иллюстрация: Corbis/East News

«...в Париже существует специальная служба, высылающая курьера, если за столом собралось тринадцать человек. Таким образом, наиболее суеверные граждане могут спокойно продолжить празднество...»

Из журнала «Наука и жизнь»

— Здравствуйте! Вызывали?

Гераклит Германович стоял на пороге. Он не успел сосчитать и до пяти, а дверь уже распахнулась, осветив ярким светом полумрак коридора. В висках стучало, пройденные ступени дались ему ох как нелегко. И хотя Гераклит Германович принципиально не воспользовался лифтом — он любил иногда почувствовать напряжение своего немолодого тела, «такое нечасто случается», говорил он в подобных случаях, — все-таки мимолетом пожалел себя: что же это, даже ноги дрожат!

Открывшая ему маленькая, проворная женщина воскликнула:

— Ждали, конечно, еще как ждали! Да вы проходите, чего в дверях стоять? Лёха, Петька, Николай Саныч, сюда все! Посмотрите, какой чудесный дедушка! А меня Саша зовут. А вас? Петь, ты помоги раздеться.

Гераклит Германович отдал в чьи-то руки старенькое пальто, за ним шапку и шарф, отдышался и только после этого сказал:

— А меня можно звать дядя Гера.

От предложенных ему на выбор двух пар тапочек он решительно отказался:

— Саша, голубушка, посмотрите на мои боты! Видите? Это такая специальная обувь, я только когда спать ложусь, их снимаю. Больные ноги, знаете ли, обязывают к комфорту.

Эти самые боты были странной формы, точнее сказать, у них не было какой-либо определенной формы; казалось, они попали когда-то в переделку вместе с ногами своего хозяина и с тех пор так и сжились вместе — в тесноте, да не в обиде...

Гераклиту Германовичу было велено тщательно вытереть обувь о половичок, после чего его подхватили под локоть и препроводили в кухню.

— Надо же, — ворковала Саша-хозяйка, — даже раньше, чем нам обещали, даже понервничать не успела!

— А я всегда говорил, что это только молодых за смертью посылать, — отозвался оказавшийся на кухне отец хозяйки, грузный старик с седым ежиком на голове. — На стариков только и надейся. Так ведь, Гера?

— Так, — согласился Гераклит Германович.

Оставив гостя на попечении отца и пообещав скоро вернуться, хозяйка ушла в комнату, к гостям. Кухня, несмотря на скромные свои размеры, вполне устраивала Гераклита Германовича. Он расположился поудобнее и впервые за этот долгий вечер почувствовал себя комфортно.

Отец хозяйки плеснул водку в пожилого вида стаканы:

— Давай-ка, Гера, проводим старого.

— Давай, — равнодушно поддержал Гераклит Германович.

На стене, в мутной водичке акварели, резвились разноцветные рыбки, и мысли Гераклита Германовича, казалось, окрасились в сумрачные тона этой картинки. «Интересно ведь как все это: сижу вот на кухне, беседуем, а как оно сложится? Ни разу ведь одинаково не выходило! Да-а, импровизация — великая вещь! Успел бы он только вовремя…»

— Эх, Гера, — продолжил его собеседник на выдохе, утерев рот рукавом, — старики уже, а все работаем! Сидел бы сейчас дома, с внуками, а вместо этого тебя к нам на край земли в Бутово заслали.

— А… Бутово, — неопределенно махнул рукой Гераклит Германович. — Бывало, что и за МКАД вызывали и еще подальше. — Он помедлил немного, собираясь задать вопрос, мучивший его весь день, и любопытство взяло-таки верх над сомнениями. — А что, правда, в нечистую силу верите?

— В нечистую... Ха-ха... — рассмеялся старик. — Да кто ж серьезно-то в нее верит? Мода такая пошла нынче, вот все и поверили: крестятся да через плечо плюют. Это все моя дочь: давай позвоним, давай вызовем. Дуреха суеверная. А что, часто вызывают-то?

— Да нет... — Гераклит Германович потер переносицу, — не то чтобы...

Но тут на кухню вошла Саша и позвала всех к праздничному столу.

Когда нарядные гости наконец расселись, хозяйка сказала:

— Предлагаю тост. Давайте выпьем за нашего спасителя. Дело в том, что... — она не успела договорить, в дверь позвонили. — Ой, подождите, я схожу открою. Без меня не пить!

«Вот! — обрадовался Гераклит Германович. — Дождался».

Но то оказался Дед Мороз, он профессионально шутил, доставая из потертого мешка подарки для детей; выпив пару рюмок, он покинул новогоднюю компанию, пожелав всем легкого утреннего состояния. Гераклит Германович вернулся в комнату, с невеселым видом уселся за стол. Появление Деда Мороза испортило ему настроение, он вдруг забеспокоился: что-то не получалось, выходило из-под контроля.

— Так давайте же выпьем за милого дядю Геру! — опять обратилась к гостям хозяйка. — Дело-то вот в чем. Когда я накрыла на стол, то обнаружила, что тарелок на нем ровно тринадцать. Я вообще-то не очень суеверная, но все-таки Новый год! Как встретишь, так и проживешь. Слава Богу, выяснилось, что есть специальная служба, которая присылает таких вот замечательных посланцев таким олухам, как мы.

— За посланца! За спасителя! — дружно поддержали гости.

Сверкнули хрусталем рюмки, прозвучали сладостные выдохи. Часы отсчитывали последнюю четверть, время бежало быстро, уверенно катилось колесо старого года к финишу. И тут Гераклит Германович вздрогнул: звонок прозвучал для него как выстрел. Сомнений не оставалось: это был он. «Ну наконец-то! — сказал про себя Гераклит Германович, — успел, голубчик». И отправился вслед за хозяйкой в прихожую, радуясь ее недоуменному «кто бы это мог быть?!»

— Вот и моя забава, — тихо произнес Гераклит Германович, рассматривая розовощекого паренька, облаченного в синее форменное пальто с двумя рядами блестящих пуговиц. На голове гостя была фуражка, украшенная эмблемой с цифрой «14» в центре.

— С наступающим, мадам! — бодро поздравил он хозяйку. — Я из фирмы «Не приведи Господи, Тринадцать». Вызывали? Вот здесь, пожалуйста, распишитесь, что все правильно, а потом бы стопку для согрева и за стол.

— Погодите, погодите, я что-то совсем ничего не понимаю!

Хозяйка недоуменно смотрела на Гераклита Германовича, а тот улыбался с видом, будто все происходящее не имеет к нему вовсе никакого отношения, и вообще непонятно, к чему эти волнения, ведь не случилось ничего из ряда вон.

Гости тем временем покинули стол и по одному собирались в прихожей, предвкушая подробные разъяснения и готовясь отчитать этого странного старика.

— Так что насчет беленькой? — вновь спросил курьер. — Задубел, пока автобус ждал, да и...

— Заткнись-ка, сынок! — резко оборвал его Гераклит Германович.

— Ах ты... — задохнулся кто-то, — самозванец!

— Сволочь, думал, что сойдет, не узнаем!

— Поим, понимаешь, кормим!

— Ну, ангел-хранитель, щас ты…

Но тут Гераклит Германович с неожиданной легкостью подпрыгнул и лихо прищелкнул каблуками своих бот. Те слетели, и ужасный грохот, вызванный приземлением старика, заставил всех опустить глаза на его ноги. Возмущенные возгласы разом стихли, и только капающая из крана вода нарушала внезапно наступившую тишину.

— Очень хороши крема немецкие обувные, р-р-рекомендую! — зарычал Гераклит Германович, выставляя на всеобщее обозрение массивные, блестевшие матовым блеском копыта. — А сейчас, голуби мои, небольшое шапито.

Одним движением он избавился от брюк, и гостям предстал поросший короткой темной шерстью хвост. Гости замерли. Ха-ха-хо-ух-ух-ухх, — раздался чей-то нервный смех.

— Я вообще-то не очень суеверная, но все-таки Новый год! Как встретишь, так и проживешь, — спародировал интонации хозяйки Гераклит Германович. — Истинно так, дорогие мои. Будем, как говорят, на связи. А то мало ли кому что понадобится; вы только подумайте — и я уж мигом. А теперь мне пора. Дел невпроворот, знаете ли… С наступающим! Счастья и добра! — как в органную трубу проревел Гераклит Германович.

Хвост его встрепенулся, с лихим присвистом прошелся над головами гостей и оглушительно щелкнул. Свет тут же погас, повалили клубы дыма, раздался ехидный смех, и через мгновение Гераклит Германович уже летел мимо тихо мерцавшей елочки в направлении чернеющих окон.