На Ярмарке интеллектуальной литературы в Доме художника купил столько книг, сколько смог донести до трассы. Два дня читаю, забыв сон. Жемчужины приобретений – русский перевод двухтомника Мартина Фридриховича Хайдеггера «Ницше» (Санкт-Петербург: Владимир Даль, 2006), который я в оригинале читал вместе с Алексеем Федоровичем Лосевым в 1962 году, сразу после публикации в Германии (мне заказал Леонид Иванович Греков-Селескериди рецензию для бюллетеня «Новые книги за рубежом по общественным наукам»). Сейчас читаю – кладезь премудрости, блаженство. Перевел неплохо питерец Александр Петрович Шурбелев. Впрочем, язык двухтомника проще по сравнению, например, с языком трактата «Бытие и время» или доклада «Исток художественного произведения».

Очень неплохо издана книга – Мартин Хайдеггер. Что зовется мышлением? (Москва: Территория будущего, 2006). Отлично перевел Эльфир Нугманович Сагетдинов из Института философии и права Уральского отделения Российской академии наук (Екатеринбург). В этой книге приведены также материалы семинара «Национальность и философский национализм», который в 1983 году проводил Жак Деррида. Материал опирается на статью Jasques Derrida. Geschlecht: sexual difference, ontological difference // Research in Phenomenology, Boston, 1983, Volume 13, p. 65-83 и называется – Geschlecht II: рука Хайдеггера (стр. 263-315). Текст Жака Деррида – тоже шедевр, и я не буду вдаваться в его комментирование, а возьму маленький штрих о соотношении национального и этнозоологического в текстах и делах Хайдеггера.

Известно, что Мартин Хайдеггер был членом Национал-Социалистической Германской Рабочей Партии и с энтузиазмом воспринял приход Гитлера к власти. Однако энтузиазма скоро стало меньше. Судя по всему, Хайдеггера коробил официальный расизм гитлеровской Германии, пропагандируемый этнозоологизм. Между тем для мыслителя, постигшего законы истории как порыва человечества к субъектности (свободе), подобный грубый досубъектный этнозоологизм должен был с очевидностью представляться не просто тупиком, а бесспорным злом. Возрождение Родины и народа, вдохновляющий патриотизм, напористый национализм – в этом видел Хайдеггер миссию Гитлера и возглавляемой им НСДАП. Но не этнозоологизм.

Разница глубинная, онтологическая. Германия и Гитлер должны были, по Хайдеггеру, вести мир вперед под лозунгами субъектизации, а не десубъектизации (порабощения, подавления). Да, Германия при Гитлере добилась впечатляющего экономического и военного взлёта и материального благополучия немцев и стала ведущим субъектом мировой политики, и это приветствовалось Хайдеггером, но одновременно продолжилось разжигание антисемитизма и расового арийского превосходства и воплощение этих идей в политической практике, что порождало врагов на ровном месте, ибо предполагало господство одних людей над другими и тем самым сбрасывало Германию с магистрали прогресса. Иисус Христос и затем пророк Мухаммед, а до них Будда завещали братство рода человеческого и проповедовали путь к свободе для всех людей, способных возвыситься над зоологизмом и разжечь искру Божию в своей душе, а тут – приоритет не духа, а крови. Хайдеггер не принял этот расистский выверт.

Вот что пишет по этому поводу французский еврей Жак Деррида в материалах семинара «Национальность и философский национализм» (стр. 269-270):

«В письме, адресованном председателю Комиссии по политической чистке Альберт-Людвиг Университета [Фрайбургского университета], Хайдеггер разъясняет свою позицию в течение нацистского периода. Он говорит, что полагал, что смог бы развести национальное и национализм, то есть национальное и идеологию биологизма и расизма:

«Я полагал, что Гитлер после принятия на себя ответственности за весь народ в 1933 году перерастет партию и ее доктрину и все соберется на почве обновления и сплочения вокруг ответственности Запада. Это убеждение было ошибкой, которую я признал после событий 30 июня 1934 года. Но это убеждение привело меня в 1933 году в двойственное положение: я приветствовал социальное и национальное (не националистическое) и отрицал попытки их духовного и метафизического обоснования через биологизм партийной доктрины, поскольку при этом социальное и национальное, как понимал их я, связываются с биологически-расистским мировоззрением не сущностным образом».

Осуждением биологизма и расизма, как и всего идеологического дискурса Розенберга, инспирированы многочисленные тексты Хайдеггера, будь то «Ректорская речь», лекции о Гельдерлине и Ницше или вопрос о технике, всегда в перспективе направленный против использования знания в технических и утилитарных целях, против нацистской профессионализации и эксплуатации университетского знания».

Нам, русским, пережившим Великую Войну с Гитлером, понятна погибельность расовой политики. Если бы Гитлер пошел против Сталина под лозунгом освобождения русского народа от десубъектизирующей его коммунистической власти, то и исход схватки мог быть иным. Хотя строго-расовый принцип нередко уступал место соображениям политической целесообразности и нацисты то и дело пользовались лозунгом субъектизации, привлекая на свою сторону фашистскую Италию и милитаристскую Японию, а также крымских татар или горцев Кавказа, - их зоологический антисемитизм принес им один минус, никаких плюсов. Поддержи Гитлер сионизм в его борьбе за собственное государство – и ход Второй Мировой войны изменился бы в пользу Германии. Геноцид же евреев вверг нацистов в сатанизм.

Великая экспансия в современном неудержимо-субъектизирующемся мире возможна только под лозунгами субъектизации, освобождения людей и народов от эксплуатации, угнетения, нищеты. В сущности, экспансия СССР, США, КНР следует ветру свободы, а не против него.

Неприятие этнозоологизма проистекало у Хайдеггера не только из-за привязки к еврейскому сущему. Как известно, его учитель немецкий еврей Эдмунд Гуссерль после геройской гибели за Германию своего сына на фронте Первой Мировой войны отнесся к молодому Хайдеггеру как к замене, принял в круг семьи. И единственное известное романтическое приключение женатого Хайдеггера случилось с молоденькой студенткой еврейкой Ханной Арендт (1906-1975) ещё до написания главного сочинения немецкого философа «Бытие и время» (1927) – физическая связь между Мартином и Ханной установилась в конце февраля 1925 года. Нет, отторжение Хайдеггера от антисемитизма и этнозоологизма – не онтично, а онтологично.

Мне кажется, Жак Деррида этот момент разобрал в материалах семинара «Национальность и философский национализм» обстоятельно. Он начал с анализа термина Geschlecht в седьмой из знаменитых «Речей к немецкой нации» Иоганна Готлиба Фихте и продолжил в блестящем различании между человеческим и животным, между рукой человека («рукой Хайдеггера») и рукой обезьяны – «Нерв аргументации, на мой взгляд, - пишет Деррида, - в первую очередь и в первом приближении может быть объяснен очевидной оппозицией geben [давать] и nehmen [брать]: рука человека дает и дает себя – как мышление и как то, что дано для мышления, и как то, что мы ещё не мыслим; тогда как орган обезьяны или человека как просто животного, пусть даже как animal rationale [разумного животного], может лишь взять вещь, схватить её, овладеть ею» (стр. 286). Попутно Деррида обращает внимание на то, что «Ницше – это первый мыслитель Запада, у которого была пишущая машинка (даже если он никогда ею не пользовался), и мы знаем это по фотографии. Хайдеггер же мог писать только пером, рукой мастера (Handwerkers), а не механика… С тех пор я изучил все опубликованные фотографии Хайдеггера… Игра и театр рук (Schauspiel) на этих фотографиях заслуживают целого семинара» (стр. 275).

Итак, человеческое, в том числе национальное, - это прежде всего «давать», а животное, в том числе этнозоологическое, - это прежде всего «брать», захватывать, подчинять, то есть в отношении к субъекту (человек, народ) – десубъектизировать. По этому водоразделу Деррида различает в Geschlecht гуманное (человеческое) и этническое (биологическое):

«/264:/Мы будем говорить о слове Geschlecht. Я не переведу его сейчас. Но несомненно и то, что я его не переведу никогда. В соответствии с контекстами, определяющими это слово, оно может быть переведено как секс, раса, вид, род, пол (gender), происхождение (stock), семья, поколение или генеалогия, общность. Еще до изучения известных текстов Маркса, Кине, Мишле, Токвиля, Витгенштейна, Адорно, Ханны Арендт в ходе семинара «Национальность и философский национализм» мы встретили слово Geschlecht при довольно беглом прочтении Фихте «... was an Geistigkeit und Freiheit dieser Geistigkeit glaubt, und die ewige Fortbildung dieser Geistigkeit durch Freiheit will, das, wo es auch geboren sei und in welcher Sprache es rede, ist unsers Geschlecht, es gehort uns an und es wird sich zu uns tun» (седьмая из «Речей к немецкой нации» - Johann Gottlieb Fichte. Reden an die Deutsche Nation. Leipzig: Philipp Reclam, n.d., S. 121; Addresses to the German Nation. Еd. George Armstrong Kelly. New York: Harper &Row, 1968, р. 108: «... тот, кто верит в духовность и свободу этой духовности и желает бесконечного развития этой духовности через свободу, где бы он ни родился и на каком языке ни говорил - нашего Geschlechts [рода, крови и т.д.}, он - один из нас и перейдет на нашу сторону»).

Французский перевод опускает слово Geschlecht, без сомнения, потому, что он был сделан во время войны или сразу же после нее, я думаю, С. Янкелевичем в условиях, которые делали слово «раса» особенно опасным и кроме того неуме/=265/стным при переводе Фихте, когда он продумывает таким образом то, что назовет впоследствии своим фундаментальным принципом (Grundsatz), а именно тот принцип круга (Kreis) или союза (Bund), того обязательства (об этом мы много говорили на предшествовавших заседаниях семинара), которое как раз и конституирует принадлежность к «нашему Geschlecht».

Все, которые верят в духовность и свободу этого духа; все, кто желает вечного и поступательного совершенствования (die ewige Fortbildung) этой духовности через свободу (и если Фихте «националистичен», то настолько в загадочном смысле, что назвать его националистом будет слишком поспешно; он при этом прогрессист, республиканец и космополит; одна из тем семинара, над которыми я в настоящее время работаю, касается именно этой парадоксальной, но закономерной связи национализма с космополитизмом и гуманизмом), - все они являются частью нашего Geschlecht, принадлежат нам и должны иметь дело с нами, где бы они ни родились и на каком бы языке (langue) ни говорили.

Следовательно, Geschlecht не определяется рождением, родиной или расой, не имеет ничего общего с природным или языковым (по крайней мере в обычном смысле этого термина). Так как мы у Фихте обнаруживаем своего рода использование определенной идиомы - своеобразной идиомы немецкой идиомы. Некоторые граждане, немцы по рождению, остаются для этой идиомы чужаками и иностранцами, некоторые же ненемцы могут принимать ее, поскольку, беря на себя обязательства этого «круга» или «союза» духовности, и свободы этой духовности, и ее «вечного совершенствования», они могут принадлежать к «нашему Geschlecht».

Единственно аналитическим и безупречным определением Geschlecht в данном контексте является «мы», принадлежность к этому «мы», которое говорим в данный момент - момент, когда Фихте обращается к общности (при том, что эта общность является предпосылкой, она в то же самое время должна еще только создаваться), которая stricto sensu не является ни политической, ни расовой, ни языковой, но которая может воспринять его речь, его обращение (Rede an...) и может мыслить вместе с ним, может сказать «мы» на любом языке и независимо от места рождения. Geschlecht есть ан/=266/самбль, собранность вместе (можно сказать Versammlung), органичная общность не в природном, но в духовном смысле, общность верящих в бесконечный прогресс, «вечное совершенствование» духа через свободу.

Таким образом, эта общность есть некое бесконечное «мы», провозглашающее себя для себя из бесконечности τέλοj свободы и духовности; «мы», которое обещает себе и берет на себя обязательство в соответствии с кругом (Kreis, Bund) этой бесконечной воли.

Как может быть переведено Geschlecht с учетом этих обстоятельств? Фихте использует слово, уже имеющее в его языке широкий спектр семантических определений, он говорит «deutsch». Он говорит, что каждый, на каком бы языке он не говорил, «ist unsers Geschlecht», говорит это на немецком, и этот Geschlecht является сущностно Deutschheit. Даже если слово Geschlecht имеет строгое содержание только через это «мы», формируемое самим обращением Фихте, оно все же включает коннотации, необходимые для минимальной понятности речи, и эти коннотации принадлежат неотъемлемо подлинно немецкому, более сущностно, чем все проявления эмпирической немецкости.

Все эти дополнительные смыслы соприсутствуют в употреблении слова Geschlecht. Фактически они появляются в этом использовании, но ни один не является полностью достаточным. Как это перевести? Можно не рисковать и опустить слово, как это сделал французский переводчик. Можно также допустить это слово настолько открытым и неопределяемым через понятие, которое оно обозначает, то есть через «мы» как духовную свободу, обязанную вечно совершенствоваться, что пропуск этого слова не причинит большого ущерба. В конечном счете «мы» сводится к humanitas человека, к телеологической сущности человечности, которая провозглашается par excellence как Deutschheit.

Menschengeschlecht часто употребляется вместо genre humain «род человеческий», «человеческий вид», «человеческая раса». Во французском варианте текста Хайдеггера, к которому мы скоро обратимся, Geschlecht переводится как genre humain, а иногда просто как «вид» (espèse).
Таким образом, здесь идет речь, если так можно выразиться, не меньше чем о проблеме человечности человека и гуманизма. Но в ситуации, когда язык более не позволяет себе быть стирае/=267/мым.

Уже у Фихте «гуманность» человека и Menschlichkeit - не одно и то же. Когда он говорит «ist unsers Geschlecht», он мыслит Menschlichkeit, а не Humanitat латинского происхождения. Четвертая «Речь...» обнаруживает некоторое созвучие будущим текстам Хайдеггера о том, что связано с латынью. Фихте различает мертвый язык, «срезанный с живого корня» (S. 65, p. 55), и живой язык, движимый дыханием жизни, духовный язык. Когда язык с первых своих фонем возникает из общей и непрерывной жизни народа, откуда он и черпает свои наглядные представления, то вторжение чужеземцев ничего не меняет; захватчики не могут достичь этого первичного языка, разве что они усваивают наглядные представления Stammvolk, коренного народа, для которого эти представления неотделимы от его языка: «... und so bilden nicht sie die Sprache, sondern die Sprache bildet sie» (S. 63, p. 53) - не они формируют язык, а язык формирует их. И наоборот: когда народ принимает чужой язык (langue), «развитый в обозначении сверхчувственных вещей», не отдавая себя полностью власти этого чужого языка, то чувственный язык (langage) не изменяется этим событием.

У всех народов, отмечает Фихте, дети знают, что часть языка обращена к чувственным вещам, как если бы знаки для этих вещей были произвольными (willkürlich). Дети должны «воспроизводить прошлое развитие национального языка». В этой чувственной сфере (in diesem sinnlichen Umkreise) каждый знак (Zeichen) может стать абсолютно понятным благодаря показу или прямому контакту с обозначенной и означаемой вещью (Bezeichneten).

Я выделяю здесь знак (Zeichen), так как скоро мы подойдем к знаку как чудовищности (monstrosity). В этом фрагменте Фихте использует слово Geschlecht в узком значении поколения: «Самое большее, отсюда следует то, что первое поколение (das erste Geschlecht) народа [als Männer], изменившего таким образом свой язык, было вынуждено впасть в детство» (S. 64, p. 54).

Здесь Фихте сосредоточивается на разведении Humanität и Menschlichkeit. Для немца слова латинского происхождения (Нu/=268/manität, Popularität, Liberalität) звучат так, как если бы они были лишены смысла, даже если они производят благоприятное впечатление и возбуждают любопытство своей этимологией (rendent curieux d'etymologie). Впрочем, то же самое происходит с латинскими и латинизированными народами, которые ничего не знают об этимологии и уверены, что эти слова принадлежат их родному языку (Muttersprache). Но если бы вы сказали немцу Menschlichkeit, вы были бы поняты без всякого исторического разъяснения (ohne weitere historische Erklarung). Кроме того, излишне утверждать, что человек есть человек и говорить о Menschlichkeit человека, о котором очень хорошо известно, что он не является ни обезьяной, ни диким животным.

Фихте уверен, что римлянин не возразил бы подобным образом, ибо если для немца Menschheit или Menschlichkeit остается всегда чувственным понятием (ein sinnlicher Begriff), то для римлянина humanitas стало символом (Sinnbilde) сверхчувственной (übersinnlichen) идеи. С самого начала немцы - и они тоже - объединяли конкретные представления с духовным понятием человечности, всегда противоположным животности, а значит, было бы несправедливо усматривать в наглядном отношении, которое они сохранили к Menschheit, свидетельство неполноценности в сравнении с римлянами. Тем не менее искусственное введение слов иностранного происхождения, особенно древнеримского, в немецкий язык чревато «снижением морального уровня его способа мышления (ihre sittliche Denkart... herunterstimmen)». Но когда речь идет о языке, образе и символе (Sinnbild), то уже имеет место неискоренимая природа силы национального воображения (Nationaleinbildungskraft) (Ibid., S. 65-66, p. 55-56).

Это краткое напоминание кажется мне необходимым по двум причинам: с одной стороны, чтобы подчеркнуть трудность перевода этого тонкого и чувствительного (nèvralgique) слова Geschlecht, с другой стороны, чтобы выделить его неотъемлемую связь с вопросом о гуманности, противопоставленной анимальности, а именно о гуманности, имя которой, в качестве связанности имени с «вещью», остается, если так можно выразиться, /269/ проблематичным в той же степени, что и имена того языка, в который оно вписывается.

Что имеют в виду, когда говорят о Menschheit, Humanitas, Humanität, mankind и т.д., и когда говорят о Geschlecht или Menschengeschlecht? В связи с этим можно вспомнить о критике Марксом в «Немецкой идеологии» социалиста Грюна (К. Grün), национализм которого, по ироничному замечанию Маркса, усердствует в национальности «человека», которая представляется немцами (социалистами) уж, конечно, гораздо лучше, чем прочими социалистами (французами, американцами или бельгийцами)”.

Все мы в той или иной мере этнозоологисты. Даже Иисус Христос имеет родословную (Евангелие от Матфея 1:1-17). Кто-то этнозоологист на 9/10, кто-то – на 99/100, кто-то на все 200% (духовно-больных и сатанистов и садистов - полно). У кого-то рука дающего да не оскудеет, а у кого-то руки хапущие и загребущие (взгляни на шкурную «элиту» РФ!). Одни общества демонстрируют победу субъектности, а в досубъектных или десубъектизируемых обществах типа нынешней РФ разжигается этнозоологизм. Каждый делает выбор сам, в зависимости от своей близости или к Богу, или к Сатане. Как сказано в Священном Коране, «И кто берет покровителем Аллаха и Его посланника и тех, которые уверовали… ведь партия Аллаха /хезбалла/ - они победят» (Сура «Трапеза» /Аль-Майда/ 5:56); «У этих написал Аллах в их сердцах веру и подкрепил их духом от Него и введет их в сады, где внизу текут реки, - вечно пребывающими там. Аллах доволен ими, и они довольны Аллахом. Это – партия Аллаха. О да, поистине, партия Аллаха – они счастливые!» (Сура «Препирательство» /Аль-Муджадилах/ 58:22). А можно выбрать «партию Сатаны» - «Овладел ими сатана и заставил их забыть воспоминание об Аллахе. Они – партия Сатаны. О да, поистине, партия сатаны, они – потерпевшие убыток» (Сура «Препирательство» /Аль-Муджадилах/ 58:19).

Мартин Фридрихович Хайдеггер не поддался этнозоологическим искушениям Сатаны и всю жизнь, даже пребывая в рядах НСДАП, оставался на стороне субъектности-человечности и в «Письме о гуманизме» (1946) – о нём особый разговор - расставил все точки над i.