[pc] Травмирующие события и их последствия.
Петрановская Людмила
Белорусская писательница Светлана Алексиевич, автор книг о Великой
Отечественной и Афганской войне, книги <<Чернобыльская молитва>>, написанной
на основе бесед со свидетелями Чернобыльской катастрофы и других, получила
Нобелевскую премию по литературе. В журнале <<Спектр>> о её подходе к
описанию массовых психических травм рассказывает психолог Людмила
Петрановская:
Все же поражает масштаб и накал диспута вокруг награждения Нобелевским
комитетом Светланы Алексиевич. Когда я увидела это сообщение в ленте
новостного агентства, искренне обрадовалась. И за Светлану Алексиевич, и за
Нобелевский комитет, и за жанр <<романа голосов>>, и за русскоязычную
культуру в целом - если уж <<болеть за своих>>. Мне казалось, что никакой
другой реакции и быть не может. Однако ж выяснилось, что даже такое событие
воспринимается очень неоднозначно.
Чего только не довелось прочесть в последние дни - и что книги Алексиевич
призваны <<очернить советское прошлое>>, причем за иностранные гранты, и что
писатель и стилист она никакой, и что никто ее вообще не знает (для справки:
тиражи доходят до 4 миллионов, издания есть на 20 языках), и что это вообще
не литература, а журналистика. Оказалось, что радость или раздражение по
поводу присуждения этой премии прямо зависят от политической ориентации
оценивающего - условные <<патриоты>> и примкнувшие к ним левые негодуют,
условные <<либералы>> - одобряют. При этом обе стороны ехидно уличают друг
друга, что книг-то не читали, и осуждают-одобряют так, из партийных
соображений. Грустно, коли так. Использовать страдания людей, запечатленные
в этих книгах, как разменную монету в политических дебатах, некрасиво, мне
кажется.
Не про <<плохой совок>>
Мне всегда думалось, что книги эти не про <<плохой совок>>, а про
трагическую историю нашего народа. Казалось бы, кому, как не патриотам их
уважать и ценить, ведь они про реальный героизм, про силу духа людей,
которые оставались живыми и выполняли свой долг в непредставимых для нас
обстоятельствах. Работа, проделанная Алексиевич, чем-то сродни работе
поисковых отрядов, отыскивающих останки погибших солдат, - найти, отдать
дань уважения, почтить память. Считать ее <<чужой>> из-за того, что она в
интервью ругает дорогого вашему сердцу Путина? Слушайте, ну мелко же.
Разве не важнее, что с этой премией мир начинает внимательно вглядываться в
нашу с вами такую непростую историю, признает ее трагизм, склоняет голову,
сопереживает нашим предкам? Пусть почитают, им полезно. Меньше будут писать,
что Вторую мировую выиграла Америка с некоторой помощью симпатичных
французских партизан.
Или, в конце концов, если вам не близки ценности этого <<гейропского>> мира
и не важно его признание, то, может, вообще не переживать по поводу какой-то
там их дурацкой премии? Ну, дайте Прилепину или поэтессе какой свою,
правильную, духовноскрепную. Что ж так злобой-то исходить?
Что касается другой стороны, я хочу лишь заметить, что, используя такие
тексты прежде всего как свидетельство о том, <<как в совке относились к
мысли <<а вот бы они еще побольше страдали, у нас бы было больше козырей в
Поэтому я не очень хочу участвовать в этом споре на какой-то стороне, напишу
просто, почему для меня это событие оказалось важным.
Трансгенерационная передача травматического опыта
В свое время на меня огромное впечатление произвели книги <<У войны не
женское лицо>> и <<Последние свидетели>>. Тема войны как травмы меня давно
интересовала, а такого прямого доступа к опыту людей было немного. Понятно,
что о таком не рассказывали ветераны школьникам, не показывали по телевизору
и не писали в <<правильной>> литературе - там все больше про чувства, про
любовь к Родине и долг, а про то, как обходились девчонки на фронте с
месячными - нету. Хотя, если честно, на человека, на женщину, гораздо
большее влияние оказывает не любовь к Родине, а вот этот опыт, когда она
идет по жаре километр за километром, и по ногам течет, и все саднит, а
мужчины отводят глаза. С этим опытом, с этим следом в душе она потом живет
жизнь, рожает и растит дочерей и сыновей, и этот опыт отражается на том, как
она их растит. И как они потом растят своих. Этот опыт переплавляется потом
в самое разное, и, не зная о нем, невозможно понять очень многое в
сегодняшних российских семьях и в отношениях между людьми, а это уже имеет
прямое отношение к моей профессии.
Трансгенерационная передача травматического опыта и его последствий внутри
семей - это очень для меня важная тема, я столько раз, начиная распутывать
клубок с чего-то, казалось бы, вовсе далекого, натыкалась именно на это.
Начинаем разговор с молодой приемной мамой, которая жалуется на непонятную
ей самой неприязнь к долгожданному малышу, такому вроде славному,
нуждающемуся в ее любви. Она все для него делает, а сама не чувствует
ничего, кроме тоски, долга, безнадежности и страха осуждения. И вот, не
всегда, но довольно часто, перебрав все, лежащее ближе к поверхности:
недостаточную подготовку к приему ребенка, сложности в отношениях с мужем,
накопившуюся усталость, детские обиды, и выяснив, что все это может и есть,
но <<не то>>, не вызывает узнавания и эмоционального отклика, мы утыкаемся в
всплывающее <<вдруг>> воспоминание о семейной истории, когда-то слышанной в
детстве. Про бабушку этой сегодняшней мамы, младшую из нескольких детей,
оставшуюся без матери вскоре после рождения. Отец женился почти сразу на
молодой девушке, чтобы за детьми было кому смотреть. А тут начался голод.
Большой голод. Отец умер, кто-то из детей тоже, кого-то из старших успели
приткнуть учиться в ФЗУ, а младшую мачеха каким-то образом вывезла в город и
там оставила но вокзале - в три года. Потом детдом, где ее через десять лет
нашел кто-то из выживших старших. Историю в семье рассказывали с осуждением
-- <<своего бы не оставила>>. А когда мы вспоминаем эту историю сейчас и
думаем, каково было этой самой мачехе, у сегодняшней благополучной молодой
женщины слезы потоком - и она узнает все свои чувства: тоску, обреченность,
долг спасти чужого ребенка, и никакой любви и радости материнства, а вслед -
только осуждение. Неосознанный, непринятый, похороненный в семейной памяти
на долгие годы опыт всплывает в ответ на некое сходство ситуации - приемный
младенец на руках - и подчиняет себе сегодняшние чувства. Не зная этого
исторического контекста, не понимая, через что пришлось пройти целым
поколениям, с российскими семьями работать невозможно, это мое глубокое
профессиональное убеждение.
Это очень мало кому по силам
Вторая причина тоже связана с профессией, я хорошо представляю себе, каково
это - пропускать через себя подобный материал. Слушать, принимать,
выдерживать, когда не знаешь, что тяжелее слышать - судорожные рыдания иди
спокойный отстраненный голос. Я очень хорошо знаю, чего это стоит, поскольку
приходится иногда слушать рассказы бывших воспитанников детских домов или их
приемных родителей - там та же степень инфернальности, что в рассказах о
войне, та же тотальная незащищенность маленького человека в жерновах.
Никакие деньги, никакая известность, никакие премии и гранты - ничто не
стоит того, чтобы, однажды побывав в этой преисподней, снова и снова туда
добровольно спускаться, притом что тебе лично это не нужно и тебе ничего не
грозит из этого. Но кто-то же должен.
Больше шансов спуститься туда и выйти обратно у человека с достаточным
запасом внутреннего благополучия. Приходилось читать упреки, что Алексиевич
не свой опыт осмысляет, а опыт других людей использует. Честно говоря, такой
свой опыт осмыслить и описать - это очень мало кому по силам. Единицам. И
обычно это очень незаурядные люди: Франкл, Шаламов. А как услышать голоса
остальных? Тех, кто никогда бы не написал книгу? Кто их спросит, кто
запишет? Алексиевич успела, и это очень ценно.
Мы не можем изменить историю и спасти этих людей от их травматического
прошлого (ну, психолог здесь может несколько больше чем писатель, и все
равно не то чтобы очень много). Но они имеют право быть хотя бы выслушаны.
Хотя бы сохранить свои голоса, не кануть в Лету безмолвным расходным
материалом истории.
При этом мне не все близко из того, что говорит Алексиевич в интервью, мне
неприятны постоянные повторения про то, что здесь <<никого не осталось>>,
<<нет свободных лиц>> и так далее. Я не знаю, может, это обычное
иммигрантское, когда есть какая-то потребность себе объяснить отъезд. Или
работа с травмой все же сформировала <<туннельное видение>>, я этот эффект
хорошо знаю, когда смотришь вокруг и видишь сплошь несчастных сирот. Это не
значит, что <<никого не осталось>>, это значит, что лично мне пора в отпуск.
Наверное, работа журналиста или писателя с таким материалом тоже требует
поддержки в виде супервизии, как и работа психолога, чтобы разобраться с
наведенными <<полем>> эмоциями и фантазиями. Но в любом случае эта работа
вызывает у меня огромное уважение и сочувствие. Я чувствую как будто цеховую
солидарность, хотя это и другая профессия.
Диссоциативное расщепление
Наша история очень и очень травматична, особенно история прошедшего века. Я
думаю, мы все имеем дело с посттравматическим синдромом национального
масштаба. Одна из его составляющих - диссоциативное расщепление. Это такая
психологическая защита, избираемая психикой в непереносимых обстоятельствах
- отщепить страдание, капсулировать его, чтобы не чувствовать душевной боли,
оставаться функциональным и за счет этого выжить. Я уже как-то писала о том,
как заметно диссоциативное расщепление в книгах, написанных прямо во время
событий - таких, как <<Радуга>> Ванды Василевской, там о чудовищных событиях
говорится так безэмоционально, в сдержанной описательной манере: вот труп
сына лежит, вмерзший в сугроб, мать ходит проведывать, вот роженицу бьют
сапогами, а новорожденного спускают в прорубь у нее на глазах, вот мальчика
застрелили, мать его закапывает прямо в сенях. Эта же пугающая ровность
слышна во многих записях Алексиевич: перечисление действий, событий, бытовые
детали - как будто сквозь стекло, словно это не со мной.
Диссоциация сама по себе не есть плохо - это способ сохраниться, не сойти с
ума, вполне функциональный механизм при условии, что он действует только на
время. Когда нужно собраться, выжить, спастись, <<дойти до своих>>. И там
уже дать волю слезам, гневу, страху - всему, что было <<отморожено>>,
засунуто в капсулу. Но вот в чем проблема с проживанием травмы в нашей
истории. Никаких <<своих>> не было. Ни по ту сторону фронта, ни по эту, и
нигде вообще. Все эти героини Василевской после возвращения советской армии
могли отправиться теперь уже в советские концлагеря. В глазах Родины они
были преступниками, а не жертвами, раз не умерли в битве с врагом, раз
посмели выжить на оккупированных территориях. А уж если бы они начали
говорить и вспоминать... Никакого понимания, никакого сочувствия, никакого
утешения, никакой помощи и защиты. Не смей говорить и помнить, заткнись и
забудь.
Так диссоциация из временной защитной меры становится частью культурной
нормы, частью национального характера. Это огромная и очень болезненная
тема, заслуживающая отдельного разговора. Оно болит до сих пор, сказывается
до сих пор, и не только ведь в той войне дело, много было всего еще и до, и
после. Там такие объемы травматичного опыта, что заглянешь - и дна не видно.
Но надо хотя бы пытаться. Застарелая диссоциация даже в масштабах психики
одного человека может иметь довольно плохие последствия, что уж говорить,
если она становится частью коллективного бессознательного.
Не мы одни через это проходили. Свидетельства жертв Холокоста стали собирать
только в 70-х, до этого им тоже предписывалось молчать. Не под страхом
тюрьмы, конечно, просто висело в воздухе. Но спохватились, записали,
собрали, еще застали в живых. Канадские <<сироты Дюплесси>> получили
возможность говорить тоже лишь через десятилетия. А сколько трагедий так и
остались лишь скупыми строчками хроник, потому что голоса жертв и свидетелей
не записал никто.
Есть сказочный сюжет у многих народов - про совершенное убийство, про то,
как жертву закопали, всем солгали, но потом на холмике вырос тростник, из
тростника пастушок срезал дудочку, и дудочка эта на весь свет рассказала,
что случилось на самом деле. Мне кажется, это самая точная метафора такого
рода литературы, как <<роман голосов>>. Несмотря на то, что опыт страдания
всеми силами пытаются похоронить, продолжают требовать заткнуться и забыть,
<<не порочить светлый образ>>, не <<искажать картину>>, люди решаются - и
говорят. И каждый решившийся заговорить несет послание другим: <<Не молчи!
Это твоя жизнь, твой опыт, твоя правда, никто не смеет ее закапывать и
хоронить в тайне>>.
Игра в бисер
Наконец, еще одна причина, по которой мне хочется приветствовать решение
Нобелевского комитета - литературная. Если честно, замечания <<а никто не
кто-то читал книги, награжденные в прошлом, позапрошлом и так далее году. Уж
не обитатели Рунета точно, разве что за редким исключением.
Сама я в последние годы перестала читать современную <<серьезную>>
литературу. Только нон-фикшн и подростковую. Там еще сохранились жизнь,
чувства, искренность. А вся эта бесконечная постмодернистская игра в бисер,
которая в наши дни обычно собирает премии и восторги критиков, давно не
вызывает ничего, кроме раздражения. Может, конечно, я что-то пропустила, а
может, все дело в моей бездуховности и плохом вкусе, но сдается, что моя
френд-лента интересней и содержит больше живых чувств и новых мыслей, чем
типичный <<премиальный>> роман с внутренними монологами, потоками сознания и
просчитано вставленными эротическими сценами и социально значимыми сюжетами.
Поэтому я уже давно не следила за решениями нобелевского комитета - да какая
разница, какую высоколобую политкорректную скучищу они в очередной раз
назовут лучшей в мире <<по гамбургскому счету>>, забывая завет
достопочтенного динамитчика. Потому что динамитчик, между прочим, просил не
за игру в бисер награждать, а за влияние на культуру и на мир в целом. Так
что пока они не решатся дать нобелевку Роулинг - и говорить не о чем, думала
я уже давно.
И вот премия Алексиевич, автору жанра <<романа голосов>>. На мой взгляд, это
правильно и справедливо, это как бы приглашение новых жанров в литературу на
законных правах. Мне кажется, и вполне классической по жанру литературе
пойдет на пользу соседство и соперничество с живыми голосами людей.
Что касается влияния на мир в целом, я надеюсь, что, оказавшись в центре
внимания, книги Алексиевич дадут миру шанс лучше понять Россию и ее историю
(на долгом отрезке общую с ближайшими соседями). Возможно, это будет,
наконец, понимание, отличное от нескольких навязших на зубах и равно далеких
от истины ярлыков: про <<особую духовность>>, про <<жалкую нацию, нацию
русскую душу>> и т. п. Мы на самом деле не жалкие, не особенно духовные, не
сумасшедшие и даже не очень загадочные. Нам просто очень сильно досталось.
Больше, чем можно вынести, не изменившись.
Редакция <<Психологической газеты>>27.10.2015
