Литературоведение и Панлог

Радуюсь высокому интеллектуальному и информационному уровню нынешних российских журналов. Накупил в пятницу массу толстых литературно-художественных, еженедельных общеполитических, а также биографических и географических изданий. Читал в эти дни – потенциал русского понимания сохраняется. Известный литературовед Алла Николаевна Латынина (мать Юлии Латыниной) подтверждает мои впечатления в проникновенном эссе «Филология и подвижничество» (Новый мир, Москва, 2008, № 2, стр. 160-167):

«В начале восьмидесятых, еще до Горбачева, Костя Черный, мой давний коллега и приятель, забежал в “Литературную газету”, откуда он давно уже ушел в издательство “Советская энциклопедия”, чтобы показать словник затевающегося издания - биографического словаря “Русские писатели. 1800 - 1917”. Незадолго до того назначенный заведующим редакцией литературы и языка, он выглядел разом усталым и оживленным. В свое время я отговаривала его уходить из “Литературки”, где мы вместе, собственно, и составляли ее историко-литературный отдел: обаятельный, артистичный, широко эрудированный, но уж слишком непунктуальный, Костя, казалось мне, мало подходит для словарной работы, требующей собранности и некоторой педантичности.

Однако работа в “Советской энциклопедии” его сильно изменила. Новый же проект он ощущал как дело жизни. Шутил, что на старости лет сможет смотреть на все тома словаря с чувством удовлетворения: не зря, мол, прошла жизнь, а что поставить на книжную полку, останься он в “Литературке”? Трогательно хвастался, что словарь будет максимально свободен от идеологии, а марксистскому подходу к литературе объявлен бойкот. Я скептически улыбалась: так вам и позволит начальство всю эту вольницу. Костя парировал: в редколлегии академик Лихачев, Лотман, Вацуро, Манн, Тименчик, Туниманов, Чудаков - весь цвет филологической науки. И вообще, мол, проектов такого масштаба филология не знала. Я поддразнивала: почему ж не знала, у вас ведь был предшественник - Венгеров. Ты знаешь, чем его проект закончился?

Костя, конечно, знал. “Критико-биографический словарь русских писателей и ученых” Венгеров довел только до буквы В, при том что выпустил шесть томов за период с 1897 по 1904 год, потом спасовал перед тяжестью задач и начал выпускать сборники биографических материалов, расположенные вне алфавита (которым, впрочем, для исследователя-филолога цены нет; эти выпуски стояли в открытом доступе в научном зале Ленинки и были донельзя затрепаны от частого использования). В условиях войны и революции Венгеров попробовал сделать хотя бы краткий словарь - но и тот оборвался на букве П.

Но судьба венгеровского замысла Константина Михайловича Черного мало смущала: великий пушкинист и библиограф действовал сначала в одиночку, только потом сумел привлечь других ученых, а тут - весь цвет филологии к услугам редакции.

Энтузиазм моего бывшего коллеги заражал. Для такого проекта хотелось и поработать. Да Костя, собственно, за этим и пришел - склонить меня и В. В. Радзишевского к сотрудничеству. Мне он предложил написать в словарь статью о Гаршине (я как раз закончила книгу о нем) и выбрать из словника столько имен, сколько я пожелаю (оказалось, впрочем, что самые лакомые имена уже разобраны). Я отметила шесть-семь имен писателей второго-третьего ряда, примерно столько же выбрал Радзишевский. Дальновидный Костя посоветовал мне начать со статьи о Гаршине.

Казалось, нет ничего проще, чем скроить из готовой книги словарную статью. Сделала я ее быстро. Переделывать пришлось три раза, подгоняя под /161:/ редакционный стандарт. Потом - отвечать на бесконечные вопросы редакторов, перепроверять даты, факты, цитаты, реагировать на замечания рецензентов, доказывая, что именно твоя трактовка событий опирается на факты, а общепринятая точка зрения не более чем красивый миф (речь шла, в частности, о реакции Гаршина на казнь Млодецкого, покушавшегося на Лорис-Меликова: согласно героической интеллигентской легенде, Гаршин явился к Лорис-Меликову просить о милосердии к неудачливому террористу и сошел с ума, когда министр его обманул, - но, увы, факты упрямо свидетельствуют: приступ маниакально-депрессивного психоза начался куда раньше, чем состоялся легендарный визит).

Конечно, я понимала, что столь сложная система контроля, многократного рецензирования и перекрестных проверок - часть самого замысла словаря, направленная на исключение ошибок и неточностей. Но не столь уж большая статья о писателе, про которого, казалось, я знаю едва ли не все, отняла столько времени и сил, что я задумалась: а как писать о тех, о которых мне вообще мало что известно? Словарный проект носит не компилятивный, а исследовательский характер. Это значит, что ни один факт, извлеченный из старых справочников, из словарей Венгерова и Геннади, не будет принят на веру. Тут месяцами придется сидеть по библиотекам, перелистывая старые журналы, альманахи и книги (правила словаря требуют точной библиографии); работать в архивах, устанавливая даты рождения, сведения о родителях и других родственных связях, неизвестные обстоятельства жизни, факты, сопутствовавшие той или иной публикации, отзывы современников (а письма и документы пожелтели от времени, а чернила выцвели и почерк не читается, придется пользоваться лупой, а глаза устают до боли). И я приняла малодушное решение отказаться от дальнейшей работы. Косте я тогда сказала, что остальные статьи не потяну: тут подвижники нужны. А когда вышел наконец первый том (в 1989 году), смотрела на книгу c чувством удивления и легкой вины: подвижники все-таки нашлись.

Второй том Словаря вышел в 1992 году, хотя готов был намного раньше. Это понятно: все переворачивалось в стране, деньги стремительно обесценивались, бумага дорожала, государственные издательства разваливались. Костя Черный так и не дождался времени, когда он смог бы с гордостью поставить все тома на домашнюю полку: он умер в 1993-м - эта внезапная и безвременная смерть ошеломила всех его друзей и знакомых.

Издание продолжалось, хотя все время испытывало трудности с финансированием, промежутки между томами растягивались, тиражи неумолимо уменьшались, - одно оставалось неизменным: принципы работы, жесткие требования к качеству словарных статей. Третий том “Русских писателей” вышел в 1994 году, четвертый - лишь в 1999-м . Перерыв в пять лет был связан с борьбой редакции за выживание. Но главные трудности были впереди: новое руководство издательства “Большая российская энциклопедия” в 2001 году решило приостановить издание.

...Вот говорят, что у нас нет общественного мнения, что интеллигенция ленива и равнодушна. Но на сей раз Словарь спасла именно реакция общественности. В “Известиях” от 18 октября 2001 года появилось “письмо академиков”, как его потом называли в печати, подписанное С. С. Аверинцевым, М. Л. Гаспаровым, Вяч. Вс. Ивановым, А. В. Лавровым, В. Н. Топоровым и главным редактором Словаря П. А. Николаевым, где длительная исследовательская и издательская работа коллектива авторов и редакторов была названа “беспрецедентным в отечественной науке гуманитарным предприятием”, а закрытие издания поименовано поистине “варварским актом” “по отношению к русской культуре”. Академики пытались не только информировать общественность о драматической судьбе “значимого для русской культуры и масштабного проекта”, но и привлечь к нему внимание органов государственной власти.

Общественность живо отозвалась: газеты наперебой ком/162:/ментировали письмо, различные электронные СМИ разместили его на своих порталах, руководству издательства пришлось оправдываться (весьма неубедительно). “Органы государственной власти”, однако, даже те, к кому издательское дело имеет прямое отношение, вроде Федерального агентства по печати, хранили непроницаемое молчание. Наконец с личным письмом по поводу судьбы Словаря к президенту обратился А. И. Солженицын (3 мая 2002 года). Заметим, что Солженицын никогда и ничего у властей не просил: ни для себя, ни даже для какого-либо общего блага. Сколько мне известно, это был единственный раз, когда писатель счел возможным изменить принятому им правилу.

Путин отреагировал немедленно, наложив резолюцию: “Оказать содействие”. Казалось бы, можно радоваться: наконец-то “вертикаль власти” сработает на пользу культуре. Кто посмеет ослушаться президента? Однако посмели. “Замруководителя администрации президента РФ Владислав Сурков обратился к Валентине Матвиенко с просьбой выделить 30 миллионов рублей на завершение „Биографического словаря”, Матвиенко ретранслировала эту просьбу в три Министерства - культуры, печати и образования. В итоге откликнулось только Минкультуры, выделившее 2 миллиона рублей (с учетом НДС)” - так позже будет описана в СМИ бюрократическая процедура, используя которую можно не оспаривать резолюцию президента, но попросту ее замотать (http://www.polit.ru/event/2005/01/18/ruspis1.html). Очевидно, впрочем, что и резолюция была растяжимая. В конце концов, президенту ничего не стоило распорядиться выделить эти деньги, а не просить кого-то о “содействии”.

Замечу, что речь идет о смехотворной, с точки зрения государственных расходов, сумме. В то время как президент повторяет, что для реализации национальных проектов сполна выделяются необходимые средства, главное - их освоить, а кремлевские чиновники мучаются вопросом - что бы еще такое назвать национальным проектом, куда можно закачать свободные миллиарды, для подлинно общезначимого культурного проекта, имеющего национальное значение, нет нескольких копеек (в масштабах тех гигантских сумм, что протекают сквозь пальцы чиновников). Тем не менее и эта скудная подачка Минкульта продлила жизнь редакции: работа над пятым томом была продолжена, но когда деньги кончились, дирекция издательства получила возможность взять реванш в борьбе со своим непокорным подразделением: в начале 2005 года редакцию вывели за штат издательства (это такой эвфемизм для слова “уволить”), а проект закрыли.

И снова реакция общественности спасла издание. На научном портале ruthenia.ru 18 февраля 2005 года было размещено письмо авторов Словаря, призывавших спасти уникальный в отечественной культуре, да и в мировой практике научный проект. Под письмом стояло несколько десятков подписей - весь цвет современной гуманитарной науки (позже оно будет напечатано “Книжным обозрением”). Пресса также активно включилась в защиту Словаря. Андрей Немзер во “Времени новостей”, Александр Архангельский в “Известиях”, Елена Дьякова в “Новой газете”, Михаил Эдельштейн в “Русском журнале”, Юрий Арпишкин в “Московских новостях”, Майя Кучерская в “Российской газете”, Самуил Лурье в петербургском еженедельнике “Дело”, Абрам Рейтблат и Владимир Губайловский на радио “Свобода” - все говорили о гигантском научном и культурном значении издания. “Отказ от продолжения работы над словарем был бы, без преувеличения, катастрофой не только для отечественной российской гуманитаристики в целом”, - писал М. Эдельштейн (old.russ.ru/culture/literature/20050120.html). А член-корреспондент РАН Александр Лавров не без ехидства заметил, что на самом деле “Словарь „Русские писатели” является самым важным и самым культурно значимым проектом, который осуществляет издательство „Большая российская энциклопедия””. “И очень странно и дико, что руководители издательства не отдают себе в этом отчета” (www.resheto.ru/speaking/news/news67.php).

/163:/ Видимо, под натиском общественного мнения руководство издательства дрогнуло и решило не закрывать проект, ограничившись выведением за штат непокорной редакции, немотивированным увольнением (дабы не потерять лица) ее заведующего Антона Рябова и назначением на эту должность Михаила Эдельштейна.

Антон Рябов отреагировал на это назначение благородным письмом от 7 апреля 2005 года, из которого ясно, насколько успешное завершение проекта для него важнее личных амбиций: “Вероятно, теперь можно со значительной долей уверенности утверждать, что мы победили… Словарь спасен. Во всяком случае, 5-й том, наше общее многострадальное детище, вроде собираются издавать” (http://www.ruthenia.ru/RP/ura.html).

И вот прошло два года.

Несмотря на полное равнодушие издательства, скудное финансирование, чудовищные условия существования редакции (превратившейся во “временный творческий коллектив”), нищенские зарплаты ее сотрудников и более чем скромные гонорары авторов, том все-таки завершен. Во время кампании защиты Словаря многие журналисты отмечали, что значительные проекты предыдущих словарей русской литературы прерывались именно на букве П. Слава богу, теперь Словарь перескочил эту заколдованную букву, с которой начинается фамилия величайшего поэта России.

Один из давно замеченных парадоксов пушкинистики: при гигантском количестве накопленных фактов - отсутствие научной биографии Пушкина. Было даже высказано мнение, что именно детализация знания начинает вредить пониманию целого. Об этом, например, писал Юрий Тынянов в остроумной статье “Мнимый Пушкин”, так и оставшейся неопубликованной при жизни, однако получившей известность в литературных кругах (статья была прочитана в Опоязе в 1924 году): “Не все справки, как и не все вопросы, одинаково ценны; чем более удаляется литературное изучение от литературы <…> тем оно менее ценно и может наконец стать прямо вредным, потому что затемнит и запрудит существо дела. В таком именно положении находится сейчас вопрос о биографии Пушкина”.

Спустя 65 лет в статье “Биография Пушкина как культурный вопрос” Ирина Сурат напишет: “При изобилии пушкиноведческих трудов, включая биографические исследования разного рода и качества, мы не имеем до сих пор полной научной синтетической биографии Пушкина - такой биографии, которая, опираясь на все накопленные знания, дала бы наконец цельный, а значит, качественно новый взгляд на личность Пушкина и смысл пройденного им пути”, - настаивая на том, что актуализация этой проблемы важна “в числе других национальных и культурных приоритетов” (“Новый мир”, 1998, № 2). Этой же теме посвящена докторская диссертация Ирины Сурат.

Понятно, что следующим шагом исследователя и должна явиться попытка создать именно такую биографию, где жизнь поэта предстала бы “как целое, как нерасторжимое многообразное единство”. Редакторы Словаря не могли упустить такую возможность: И. З. Сурат в соавторстве с С. Г. Бочаровым стала автором словарной статьи Пушкин, где были осуществлены, в сжатом и концентрированном виде, те принципы построения биографии, которые предварительно были сформулированы в предшествующих научных работах. Из статьи выросла книга (Сурат И., Бочаров С. Пушкин. Краткий очерк жизни и творчества. Москва: Языки славянской культуры, 2002). Анализ этой статьи мог бы стать предметом отдельной работы, а здесь замечу лишь вот что. По-моему, исследователи взялись за неразрешимую задачу и, что самое удивительное, ее решили: получилась ясная, тонко и умно прочерченная линия жизни, где судьба поэта неразрывна с его творчеством.

Мне хочется обратить внимание и на то, что работа над статьей для Словаря привела к написанию книги, принципиально важной для современной пушкинистики и в несколько раз превышающей по объему саму статью. Это /164:/ очень показательно. Статьи в Словаре, повторю, носят исследовательский характер. Конечно, они могут итожить давно наработанное автором и изложенное в его книгах. Но часто бывает и так, что биографическая статья являет собой сжатый конспект неосуществленной книги.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Замысел Панлога как раз предполагает именно такой подход к составлению не столько Резюме, сколько к мультимедийной рубрике Биография/

Ренате Гальцевой принадлежит мысль о наличии в русской культуре своеобразной художественно-философской эстафеты, центральные фигуры которой - Пушкин и Владимир Соловьев. Будет уместно и нам от статьи о Пушкине перейти к статье о Владимире Соловьеве. Рената Гальцева много занималась наследием великого русского философа, составляла и комментировала его книги (часто вместе с Ириной Роднянской), писала предисловия и статьи. Но краткая биография - работа совершенно особого рода. Прежде чем написать такую краткую биографию, нужно составить в уме биографию исчерпывающе полную, чтобы придирчиво отобрать факты и решить, что здесь самое важное. Гальцева выстраивает линию жизни Соловьева так, что в ней проступает присутствие провиденциального смысла. Здесь важно и детство героя, выделившее его даже среди одаренных братьев и сестер, и интеллектуальные метания юноши Соловьева, и увлечение атеистически-материалистическим учением и естественными науками, и разочарование в них, и движение к выработке религиозного мировоззрения (вплоть до занятий богословием в Московской духовной академии), и ощущение своей призванности, и знаменитая защита магистерской диссертации “Кризис западной философии. Против позитивистов” (в 1874 году), бросающая вызов господствующему в интеллигентском обществе позитивистскому настроению, и яростная реакция “прогрессивной” прессы, и университетская деятельность Соловьева, и впечатления слушателей от его лекций и личности, и внезапные бегства Соловьева - в Египет, в Италию, и на редкость неудачные попытки устроить собственную семейную жизнь, и чувство к Софье Петровне Хитрово, “ставшей для него отображением Софии небесной”, и последующая влюбленность в другую женщину со знаковым именем Софья, давшие толчок поэтическому творчеству, предвосхитившему символизм, и внезапное сближение с Достоевским (Пушкинская речь которого несомненно вдохновлена идеей Соловьева о “посреднической миссии России в мире”), и ощущение общественного одиночества.

Сквозь рисунок жизни постепенно проступает и необъятность поставленных перед собой Соловьевым задач, сквозь многогранность личности - универсализм философии, во многом определившей направление духовных и художественных исканий серебряного века. Статья такой концентрированности является, по сути, научным исследованием, конспектом монографии, и я не удивлюсь, если работа над ней подтолкнет Гальцеву к созданию биографии Владимира Соловьева.

Фигуры, подобные Пушкину и Соловьеву, - это камертон, точка отсчета, гении. Но фигур таких даже в мировой литературе много не бывает. В промежутке между буквами П и С есть еще два писателя первой величины, которым посвящены обширные статьи. Это М. Е. Салтыков-Щедрин, которого принято считать классиком, - его биография в советское время была хорошо изучена: помимо фундаментального труда С. Макашина только в серии “ЖЗЛ” вышло две книги - А. Туркова и К. Тюнькина. Статья Г. В. Петрова и К. И. Тюнькина о Салтыкове не показалась мне свободной от наслоений советской эпохи... И это - В. В. Розанов, которого хоть классиком до последнего времени не называли, однако воздействие его на последующую литературу куда глубже, чем влияние Щедрина.

Литературовед и историк В. Г. Сукач, много сил отдавший составлению, изданию, комментированию розановского наследия и изучению его биографии, написал отличную, научно емкую и литературно завершенную статью, где история происхождения отдающей искусственностью фамилии (оказывается, отец философа и писателя, происходивший из священнического рода, /165:/ получил ее при поступлении в духовное училище) и живой рассказ о ненавистном гимназическом детстве, прошедшем “под знаком нигилизма”, плавно перетекают в анализ духовного перелома, в результате которого Розанову открылось “чувство Бога”. Семейная история Розанова (брошенный женой, Аполлинарией Сусловой, не давшей ему, однако, развода, Розанов был вынужден тайно жениться на Варваре Дмитриевне Бутягиной, а его дети считались незаконнорожденными) оказывается толчком ко второму творческому кризису, результатом которого является отказ от религиозного ригоризма и чрезвычайное внимание к теме семьи и пола, развивающейся в целую философию. Творчество прорастает сквозь факты жизни. Розанов, с его исповедальным пафосом, проявляющимся не только в “Опавших листьях”, но даже в полемических статьях, дает прекрасную возможность построения такой биографии.

Есть еще десятка два фигур менее крупных, чем Салтыков-Щедрин и Розанов, но достаточно широко известных, входящих в культурный код образованного человека. Среди них - Николай Полевой, издатель “Московского телеграфа”, во многом предопределившего тип русского толстого журнала, талантливый самоучка, вышедший из купцов и оставивший заметный след в литературе 1820 - 1830-х годов (замечательно, что он увлек литературой и младшего брата, и сына, ставших заметными фигурами в литературной жизни своей эпохи; в Словаре о них имеются соответствующие статьи); Осип Сенковский, прозаик, критик, блестящий ученый-востоковед, редактор популярной “Библиотеки для чтения”. Статьи Е. О. Ларионовой о Полевом и А. И. Рейтблата о Сенковском - прекрасный пример того, как с помощью точно изложенных биографических фактов расширяется сама картина литературной жизни, сам спектр общественной мысли, невольно суженный даже в трудах лучших советских литературоведов до борьбы прогрессивных писателей (и прогрессивных журналов) с консервативными.

Особый интерес вызывают заметные фигуры серебряного века - помимо биографии Розанова в пятый дом вошли статьи о Сологубе, Ремизове, Северянине, поэте С. М. Соловьеве. Временные рамки Словаря содержат ограничение: 1800 - 1917. В значительной степени они были определены условиями, когда Словарь только затевался, чтобы оправдать и облегчить процесс деидеологизации литературы ХIХ века, ведь наибольшие сложности литературоведы испытывали, описывая советский период. Однако писатели, сформировавшиеся к началу века, не все удачно умирали в начале революционной эпохи, как Александр Блок, облегчив тем самым процесс своей канонизации советским литературоведением. Представим себе, что Блок не умер в сорок один год, а дожил бы до середины тридцатых, - что дальше? Арест? Опала?

Авторы, готовившие первый том, как правило, обрывали биографии своих героев, переживших революцию. Представляю, как было трудно Роману Тименчику, блистательному исследователю Ахматовой, написавшему замечательную работу “Анна Ахматова в шестидесятые годы”, прервать свою статью о ней, вместив ее жизнь после 1917 года в один абзац: “...выступала как пушкиновед, занималась художественным переводом. В 1940 - /19/65 ею писалась „Поэма без героя” - последнее прощание с эпохой /19/10-х годов”. Парадокс заключался в том, что уже готовая рукопись Cловаря слишком долго провалялась в типографии, - за это время издали “Реквием”, и Ахматова сделалась излюбленным героем статей о “возвращенной” литературе.

Постепенно складывалось иное правило: если писатель и сформировался в серебряном веке, благодаря чему попадает в Словарь с его временными рамками, то основные биографические сведения, касающиеся его пореволюционной судьбы, все равно сообщаются. Я, например, мало что знала об этом периоде жизни Сергея Михайловича Соловьева, лица, без которого не обходится ни одна биография Блока, - этот племянник Владимира Соловьева и /166:/ троюродный брат Блока вместе с Блоком и Белым, собственно, и составляют триумвират символистов-“соловьевцев”. Для меня это была типичная фигура серебряного века. КЛЭ сообщает о его судьбе глухо: “После революции занимался преимущественно переводами”. В Словаре же нарисована гораздо более драматичная картина конфликта яркой творческой личности и времени: еще до революции принявший священнический сан, Соловьев в 1920-м переходит в католичество, служит в храме, в 1926 году становится вице-экзархом католиков восточного обряда, при этом преподает античную литературу и классические языки, переводит, работает над исследованием “Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева”, пишет религиозно-философские статьи, воспоминания, пока сжимающиеся тиски власти не нащупывают внутренне непокорных: отстранение от преподавания, разгром католиков, арест в 1931 году, душевная болезнь, развившаяся во время допросов, психиатрическая лечебница Кащенко как замена лагерю, смерть в 1941-м.

Постреволюционная эпоха драматизировала судьбы почти всех представителей серебряного века - остались ли они на родине или оказались в эмиграции: это очень наглядно показывает Словарь.

Но как ни важны новаторские, по сути, биографии классиков и писателей первого ряда, еще более важен другой аспект словаря - его всеохватность. Есть разные точки зрения на расширение границ понятия “писатель”. А. Рейтблат, один из авторов и консультантов Словаря, видит в этом некоторую опасность: “Но ведь в словарь втянуто три с половиной тысячи. Это бульварные литераторы, лубочные писатели или обработчики, это газетные публицисты и так далее. Само втягивание такого корпуса авторов разрушает, с моей точки зрения, канон литературный” (http://www.svoboda.org/programs/otbl/2005/otbl.020605.asp).

Эту позицию можно понять. Но мне ближе иная точка зрения. Словарь - это ведь не книга для сплошного чтения. Я обращаю внимание на неловкость выражения “читатели словаря”. Ну, мало кто будет читать эти тома подряд. А вот пользоваться Словарем будут многие. Жаль, в русском языке нелегко образуются отглагольные существительные. Но слово “пользователь” уже вышло за пределы Интернета, рискну и я написать о пользователях Словаря. Так вот, в качестве пользователя мне важна не строгая отграниченность корпуса Словаря и не четкая очерченность границ понятия писатель, но возможность навести справки о литературных и окололитературных персонажах, пусть и не оставивших заметного следа в литературе, но оставивших его в восприятии современников. Например - Я. И. Ростовцев, о котором мне было известно только то, что он сыграл неприглядную роль в деле декабристов (чаще всего его письмо будущему царю называют доносом). Странный, однако, это все же донос, если 12 декабря Ростовцев сообщает великому князю Николаю Павловичу о предполагающемся выступлении, убеждая его отречься от престола, и одновременно знакомит с копией своего письма Рылеева и Оболенского. Но, оказывается, Ростовцев был еще и литератором-любителем, благодаря чему и попал в Словарь. А уж Г. В. Зыкова, автор статьи о Ростовцеве, сумела донести разные трактовки странного поступка Ростовцева и рассказать о его дальнейшей карьере, закончившейся в роли председателя Комитета по крестьянскому делу, о работе над весьма радикальным проектом освобождения крестьян и о мужественной смерти, накануне которой он якобы произнес, обращаясь к Александру II, легендарные слова: “Государь, не бойтесь”.

Или вот фигура из другого времени, характерная для серебряного века, - Валентин Свенцицкий, православный христианин и революционный радикал, создатель “Христианского братства борьбы” и Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева, вдохновенный, магнетический оратор и посредственный писатель, автор скандального романа “Антихрист” (1908), герой которого - проповедник, тайно предающийся разврату. /167:/ В контексте времени эта фигура значит очень много, с ним полемизируют Бердяев, Розанов и Е. Н. Трубецкой, о нем вспоминают Гиппиус и Фудель. В истории литературы - ни первое, ни второе место за Свенцицким не зарезервировано. С. М. Сергеев и С. В. Чертков, авторы статьи, не столько развеивают мифы, которыми обросло имя Свенцицкого, сколько систематизируют отзывы современников, стремясь донести восприятие ими загадочной, мятущейся, одаренной личности, раздираемой страстями. (Замечателен пассаж: “Современники судили о Свенцицком по слухам, отчасти верным: „Призывал к покаянию и аскетизму и завел гарем в Москве” /Розанов/”). Как почти всегда в Словаре, эта статья - законченное исследование, в котором уточняется и биография персонажа: приняв в 1917 году священнический сан, Свенцицкий, оказывается, был проповедником в Добровольческой армии, но не эмигрировал, как можно было ожидать, а вернулся в Москву, служил в храмах, пока не был сослан в 1928 году в Красноярский край.

Литераторы-дилетанты, время от времени обращающиеся к перу, отрываясь от высокой чиновной карьеры, и писатели-самоучки, создающие низовую литературу, географы-путешественники, оставившие путевые записки и дневники, ученые, выступавшие в печати как популяризаторы науки, этнографы, педагоги, мемуаристы, военные и охотничьи писатели, духовные писатели - всем нашлось место в Словаре.

Иные из персонажей вообще прежде не имели биографии, об иных - не было достаточно достоверных сведений. Теперь есть и то, и другое.

Раскрывая Словарь, я не раз испытывала чувство удивления.

То, что литераторов в России много больше, чем их помещалось в учебники литературы, в словари Венгерова и Геннади, в “Краткую литературную энциклопедию”, в общем-то, не составляет тайны для любого филолога, кто листал “Современник” или “Русский вестник”, “Отечественные записки” или “Русское богатство”, с изумлением понимая, что не знает девяноста процентов обозначенных в оглавлении авторов.

Загадкой для меня остается другое: как вообще могло состояться это издание? Почему не разбежались редакторы, поставленные в унизительные условия, лишенные нормальной зарплаты, почему не сдались обстоятельствам, а продолжали работать? Как они смогли отыскать столько квалифицированных литературоведов (а неквалифицированные не справятся), согласных в наше время заняться нелегкой, долгой и кропотливой исследовательской работой за символический гонорар? Ну, понятно, какое-то количество подвижников порождает сама филология: я не раз сталкивалась с этими учеными чудаками, специалистами по какому-то писателю или какому-то периоду, кропотливо, по капле собирающими факты, часто даже без надежды на их публикацию. Но таких все-таки единицы, а тут требуются сотни...

Что движет ими? Сознание профессионального долга? Чувство причастности к уникальному проекту, который способен изменить наше восприятие русской литературы классического периода, ибо она оказывается разнообразнее, противоречивее и, не побоюсь этого слова, - веселее? Сознание общего дела, желание вмуровать свой кирпичик в своды здания, которое воздвигается, быть может, на века? “Я рассматриваю свою работу как послушание”, - с легкой самоиронией сказала мне одна из сотрудниц редакции. Что ж, у филологии есть свои герои, свои святые. Теперь вот появились и послушники. Надеюсь, меня не обвинят в кощунстве».

Вдохновляющая статья! Несмотря на чудовищный погром, учиненный бесами в моей стране, ещё сохраняются семена культуры и возможны их всходы. Панлог как раз и призван не просто вобрать и систематизировать колоссальные богатства русской истории и цивилизации, но и дать оценки каждому её деятелю и каждому событию. Для этого нужна не только компетентность, но и надпартийность. Правая Вера – как вечности заложник у времени в плену, но выше плена, знает своё Небесное Отечество. Поэтому только на правоверной основе и возможны верные оценки. Труды подвижников и послушников великой русской культуры, в том числе отечественного литературоведения – исходный материал Панлога. Не надо изобретать велосипед, а надо перенять эстафету Пушкина-Достоевского-Соловьева-Федорова-Флоренского-Лосева и современных наших мыслителей и добросовестно кирпич за кирпичом строить Словострел = алтарь Агни.