[svoboda] Триппер-дача. Сосуд зла.
Триппер-дача.
Рассказ четвертый.
- Отъёбся! - на втором слоге голос Василия Семеныча упал тяжело, как
топор, после короткого замаха.
- Как...отъёбся? - прошептал Ромка. - Почему отъёбся?
- А так...., - сверля Ромку cуровым взглядом объявил Семеныч. - Теперь
все. Не будешь больше.
- Так ведь я... второй раз только, - признался мой приятель. В его
глазах стояли слезы.
- Иные и того не успевают - не поебавшись дохнут, - заметил Семеныч. -
Так что там доктор сказал? Какая чесотка?
- Норвежская, - простонал Ромка. - Я говорю ему: <Может, я в душевой
подцепил?> А он лыбится: <Нет, это зепепепепе>. <Какое такое
зепепепепепепе?> спрашиваю, - Ромка запутался в одинаковых слогах. - А он:
<ЗПППП, молодой человек, - это заболевание, передающееся преимущественно
половым путем>. И ржет. Приколист, блин. Мазь вон выписал. Серную...
- Ну ка, дай посмотреть. - Семеныч протянул руку. - Тьфу, бля, ну и
вонь! Ладно, паря, не ссы. Хуйня все это.
- А почему вы говорите <отъёбся?>
- Шучу я. Мне тоже так говорили. Дважды. А я вон до сих пор
иногда..., - Семеныч разгладил усы.
- А кто вам, дядя Василий, так говорил? - заинтересовался я. -
Расскажите!
- Да были люди... в белых халатах, - усмехнулся Василий Семеныч. -
Ладно, так и быть, слушайте сюда, салабоны...
Когда Офелия моя померла, заскучал я, паря. Пить стал крепко. Это я
сейчас бутылочку белой употреблю вечерком и в люлю. А тогда и три, и четыре
выпивал - а все не помогало. Мысли разные лезли. Такие мысли, что ну его
нахуй... Это вы умные, в институтах учитесь, а я кто? - слесарь, мне много
думать вредно...
Как-то перед октябрьскими подходит ко мне кореш мой деповский Юргис
Шваранавичюс, литовец из высланных. Хотя какой он, в пизду, литовец?
Название одно. Он ту Литву и не помнит, сопляком совсем приехал. По-ихнему
две вещи сказать только и мог, и то какие-то ебанутые. И меня еще, сволочь,
научил: <Бук свейкас, купранугарис>. Это <будь здоров, верблюд> значит. И
еще <чулк биби сениво зуйко> - соси хуй пожилого зайца.
- Пожилого? - Ромка, забыв про свою редкую болезнь, расхохотался.
- Ну, - подтвердил Семеныч. - Полиглот, блядь. Мамка, что ли, так с ним
разговаривала? В депо Юргиса этого все Швариком зовут. Имечко-то хуй
выговоришь. Ну, в общем, подходит Шварик ко мне и говорит: <Развеяться,
Семеныч, тебе надо>. А я и без него знаю, что надо. Только вот как? А он
мне: <У тебя ж хата свободная. А тут праздники на носу. Надо, чтоб мимо не
прошли. Я договорюсь с Варькой из столовой, она подружку позовет. Жене
спизжу, что на дальнем участке авария. И отдохнем>. <Все бы тебе ебаться на
стороне>, - говорю. <А хули>, - отвечает. - <Ебля - дело богоугодное. И
очень от хандры помогает>. Ну, почесал я кумпол: <Ладно. Только пусть Варька
двух подружек приводит. Витька, брат мой, тоже будет>.
Ну, чё, купили водки. Бабы жратвы с собой принесли. Поварихи, как никак.
Сели за стол. Налили. Сначала, как водится, за праздник. Потом за хозяина,
за меня то есть. За родителей покойных. За женщин. За нашу железную дорогу,
само собой. За футбольную команду <Локомотив>. Хуй знает, за что только не
пили. Бабы водку жрут не хуже нас со Швариком. Красные сидят. Жарко им.
Расстегнулись, титьки наружу полезли, как тесто. Cтопку ебнешь и титькой
занюхиваешь - то Варькиной, то Дашкиной.
Дальше память у меня пятнами пошла. Помню, принес я какие-то шубы да
тулупы старые и постелил их тут же в комнате, рядом со столом, чтоб, если
кому отдохнуть захочется, далеко не отходить. Потом за Черепановых еще пили,
за обоих вместе и за каждого в отдельности. Потом вижу - Шварик Варьку на
тулупе драть начал. А Дашка уж меня за фёдора ухватила. Ну, я ее завалил. И
пошло-поехало. Свистопляска, да...
Просыпаюсь я среди ночи. В жилетке меховой, какая сейчас на мне, но без
штанов. И жопы голые кругом. Хорошо, я Шварика быстро опознал. А то и до
греха недалеко. Он, Шварик, весь рыжим мохом поросший - фашист, бля. А три
жопы потолще - те бабские.
Витька, братан мой, харч метнул в углу с непривычки. Он у меня непьющий,
а тут пришлось. Дух стоит - аж я ебу. Овчина, блевота и пиздятина. Дышите
глубже, проезжаем Сочи...
Выходных у нас было три дня. По кругу еблись. Озорно. И вот ведь что,
паря, характерно. Каждая баба на свой манер шкворится. Одна подмахивает,
взбрыкивает, как кобыла необъезженная, гоп-гоп! Другая жопой по полу елозит
из стороны в сторону. И кусается. Третья дрожит этак мелко и когтями по
тулупу шкрябает. У каждой в ебле своя повадка. И какая она, эта повадка,
сказать нельзя, пока бабу ту не отдрючишь.
Я с той поры когда женщину вижу, думаю - а как она ебется? И заметил я,
паря, что ежели с такой мыслёй на бабу смотреть, она чувствует это. И, как
бы это сказать, тает, что ли, добреет к тебе душой...
В общем, так и отдыхали, культурно. Проснешься - к столу. День, ночь -
какая хуй разница? Стопку-другую въебал, закусил. Если есть кто неспящий,
побеседуешь. Если нет, так и хуй с ним. Сам себе компания. А как
захмелеешь - так на тулупчик, к бабам. Одной сиськи помнешь, второй.
Глядишь, кто и проснется.
- А в рот брали? - спросил Ромка, краснея. - Ну, бабы, в смысле?
- Это еще зачем? - удивился Семеныч. - Не, все по-людски было, без этих,
извращений.
- Целомудренно, - Ромка хихикнул.
- А ты не скалься, - прикрикнул на него Семеныч. - Бабы, конечно, не
целки. И мудрёного в этом деле ничего нет. Только не блядство это, когда с
душой. Иной раз увидишь на улице, или там в кино - сосутся вроде,
обжимаются, а глаза у обоих ленивые. Так, от нехуй делать сосутся. Вот это
блядство. Тьфу! А когда с душой - не блядство. Хоть ты со всем городким
общепитом переебись.
Бабам, им тоже хорошо. Три мужика сразу. Шварик - тот долбит часто, но
мелко, как дятел. Я вот обстоятельно люблю, с потягом. А Витька, братик
мой - тут вообще особый разговор. Он ведь у меня впечатлительный, и с бабами
не очень у него сложилось. Он когда проблевался да поспал немного, я его на
Зинку положил, да в жопу чуток подтолкнул. Ну, он и приноровился понемногу.
Осторожно так ебет. И гладит ее везде. Нежный... А Зинка, та тоже Витьку
вроде жалеет да голубит. И спали потом в обнимку. Я на Зинку после этого -
ни-ни. Хотя жопа у нее...Такая, бля, жопа!..
От нахлынувших воспоминаний на лысине Семеныча крупными каплями выступил
пот, и глаза сверкнули зверским блеском. - Жопа, паря, у Зинки как.... как
..., - Семеныч искал подходящий эпитет.
- Как орех? - подсказал Ромка.
- Да какой там на хуй орех! - Как эта..., - пытаясь передать
незабываемый образ, Семеныч расставил ладони в стороны. - Как... как
бабочка! Каждая булка - белое крыло. И родинки на них - как узор...
Ну, порадовался я за брательника. А потом отрубился снова. Просыпаюсь
поссать. Вижу - Дашка и Варька рядом храпят, а больше никого нет. Захожу в
сортир, он у нас совмещенный, спасибо Никите Сергеичу. Витька мой в ванне
лежит, весь зеленый. Опять хуево ему. Зинка над ним наклонилась. А Шварик
сзади пристроился и ебет её почем зря, на свой крольчачий манер. Зинка лицо
Витьке целует, а жопа, что на бабочку похожа, Швариковском хую навстречу
порхает и еще вращается так слегка, будто шуруп заворачивает. Такие они,
бабы. Сердце в одну сторону смотрит, а пизда в другую. А о чем в это время
башка думает - вообще хуй поймешь.
Тут, паря, разозлился я чё то. Схватил Шварика за ухо, да с Зинки и
снял. А та жопой все крутит. И пизда дышит, как живая. У меня у самого федор
подскочил, как ванька-встанька. Насилу глаза отвел.
<Хорош>, говорю я Шварику. - <В комнате вон - две лежат, ебись не хочу.
А Зинку не трогай. У них с Витькой любовь>. А Шварик: <Иди-ка ты, Семеныч,
на хуй!> Ну, ебнул я ему. Помахались мальца. Я его тазиком эмалированным в
нос охуячил. Весь пол мне, сука, кровищей закапал. Зинка под шумок в комнату
съеблась. А Шварик обиделся и домой ушел...
На работе потом так и ходил, залупленный. Не разговаривал со мной. А на
четвертый день стало мне вдруг ссать больно. И из хуя закапало. А я не знаю,
чё делать. Я ж, почитай, всю жизнь женатиком проходил, и такого сраму у меня
не было никогда. Напужался и двинул к врачу сдаваться. Прихожу, а врач-то -
баба лет за пятьдесят, рожа злющая. В залупу мне заглянула и орет: <Назовите
ваших партнерш>. Нашла, блядь, фигуриста. Ну, не сдавать же девок этой жабе.
<Не помню>, - говорю. Врачиха еще больше взбеленилась: <Придется вспомнить.
А еще пожилой человек>. И давай стыдить меня, как пацана. Ну, надоело мне
это, я и сказал ей про зайца - тоже пожилого - по-литовски, как Шварик
научил. А потом по-русски повторил. Та в крик: <Всё, отъёбся ты, старый
козел. Я тебя упеку на принудительное лечение>. Ну, я ведьму ту еще раз куда
подальше послал и ушел.
А утром менты забрали меня в диспансер строгого содержания. По-блатному
если, на триппер-дачу. Ну, или в триппер-бар - по-разному говорят. Диспансер
этот - штук восемь деревянных бараков за колючей проволокой. Трипперные,
сифозные, пищеблок, и еще какие-то. Мужские и женские отделения - отдельно.В
каждом корпусе менты дежурят. На окнах - решетки.
Половина народу - с зоны. Разрисованы с ног до головы. И порядки
соответствующие. Бичей тоже дохуя. Страшные попадались, аж пиздец. На рожу
посмотришь, вроде человек, а вроде и нет, - Семеныч поежился.
Месяц мне там куковать надо было. Хотя болезнь эту, мне потом сказали,
одним уколом можно начисто вылечить. В таком месте столько сидеть - охуеть
можно. Мне, правда, было полегче. Я ж слесарь. К тому же, несудимый. Короче,
через недельку я по территории ходил без сопровождения. Дверь там навесить,
решетку поставить, ключ какой выточить. Плевая работа.
Как-то раз починял я сарай. Вижу - две бабы идут от пищеблока к
сифозному корпусу, кастрюлю с супом тащат. В фуфайках драных обе, да в
кирзовых сапогах, краской перемазанных. Сколько им лет - бес его знает,
может сорок, а может и все шестьдесят с лихуем. Смотрю я, паря, на ту, что
справа, и думаю: <Интересно, а как она ебется?>. Та заметила, остановилась.
Потом кастрюлю на землю поставила, товарке что-то шепнула и бегом ко мне. Я
ее в сарай затащил, посадил на верстак, а она уже халат задирает.
Никогда я, паря, так не ебся, как с той сифилитичкой. Начал как обычно -
медленно, с проводкой, а потом чё-то на меня нашло. Жизнь свою вспоминать
начал по ходу ебли. Детство барачное. Борьку Чуносого, что Витьку, братика
моего, на всю жизнь искалечил. Тут меня, паря, такое зло взяло... И стал я
ту бабу долбить по-страшному. На! На! Получай! - Семеныч вдруг вскочил и
несколько раз ударил тощим животом в крышку стола.
- Ну, подустал, обороты сбросил, отдохнул маленько, а потом врачиху
вспомнил, что меня на курорт этот упекла, ментов, деповского парторга
товарища Семеникина, Горбачева проститутку меченую, и раздухарился снова. -
Нате вам, cуки! Нате, мать вашу в душу! На! На!! - Стол закачался снова.
Мы с Ромкой смотрели на Семеныча с изумлением и страхом.
- А баба-то тоже бог один знает сколько с мужиком не была - глаза
выпучила, хрипит, извивается, сиськами своими, плоскими как лопухи, меня по
ебальнику хлещет, а под конец обоссала и верстак, и меня. Только я не
замечаю ничего. Ебу ее, как в последний раз. Тут Фелька мне
привиделась...Даже поцеловал сифозницу эту... А потом вспомнил, что
Фелька-то померла, и по новой разозлился. Так разозлился! Чё, безносая,
думаешь, боюсь тебя? А вот хуй тебе! Иди-ка сюда, гнида! Я тя прямо тут, на
триппер-даче и отъебу. Вот тебе! На! На!!
В общем, как мы сарай тот не развалили, не знаю. А когда вывел я бабу ту
на улицу, под ручку, чтоб не упала, вижу товарка ее стоит, она на стреме
была. Пизду мнет, лыбится во все три зуба, а глаза голодные. Ну, пожалел я
ее, поманил рукой, на верстак, подружкой обоссанный, посадил - и по новой...
Семеныч сделал паузу и потянулся за очередной <Астрой>. Мы с Ромкой
вспомнили, что нужно дышать.
- В отделении, само собой, осмотры были. Процедуры разные. Одна, особо
мерзкая, <Сулико> называлась... Ну его на хуй, рассказывать про такое... В
общем, нашли у меня потом в анализах целый букет. Тут мне доктор и говорит:
<Все, мужик, отъёбся ты!> Во-второй раз, стало быть. И давай стращать:
<говори, когда и с кем, а то сядешь за распространение венерических
заболеваний>. Только я уже был ученый. <Не знаю ничего. Это вы в первый раз
проглядели>. В общем, отступились они от меня. Но на месяц лечение продлили.
Я когда с триппер-дачи вернулся, прихожу в депо. Парторг товарищ
Семеникин мне мозги ебать начал моральным моим разложением, уволить
грозился. Разволновался, глаза выпучил, дергается весь. А я смотрю на него и
сарайчик тот вспоминаю. И смешно мне. В общем, обошлось. Где они слесаря
такого найдут? Я вам, паря, так скажу: ежели кто мастер хороший, он не то
что баб - верблюдов ебать может, купранугарисов, по-литовски если. Так что
вы учитесь, паря. Ученье - свет.
*
Месяца через два Ромка, чуть не плача, рассказывал дяде Василию и мне о
новом походе в поликлинику.
- Захожу в кабинет, а там тот же молодой доктор, приколист. <Ба,
знакомые все лица!> - говорит. - <Чем на этот раз удивите?> Я ему
по-научному объясняю: <У меня фауна>. А он ржет: <Что, мамонты?>
- И где ты, Ромка, баб таких шелудивых находишь? - удивился Семеныч. -
На вокзале, что ли? Или у себя на факультете этой, блядь, филологии?
- Потом посмотрел все-таки, - продолжал Ромка, оставив вопрос Семеныча
без ответа. - <Фтириаз у вас, молодой человек.Иначе говоря, площицы...>
- Мандавошки у тебя, - скорректировал диагноз Василий Семеныч и
прогудел, - <Отъёбся...>
Сосуд зла.
Рассказ 5.
В середине июня в город пришла жара. Горячее вязкое желе растеклось по
улицам, до верху, как банки, наполнило дома, замедлив движения и приглушив
звуки. Ходить, разговаривать, думать было лень. Мы с Ромкой целые дни
проводили на пляже и часами не вылезали из воды. Моя сессия только что
закончилась, Ромкина еще продолжалась. В нижнем ящике стола, подальше от
глаз, лежали две повестки из военкомата.
Вечером накануне очередного экзамена Ромка садился зубрить, бурча себе
под нос.
- Ну, и хули ты целую ночь свет жег? - спросил Василий Семеныч моего
приятеля однажды утром.
- К языкознанию готовился, - ответил Ромка, протирая красные от недосыпа
глаза.
- Всё выучил? - поинтересовался я.
- Ага, щас, - Ромка вздохнул. - В башке все перемешалось. Помню
только, что в классификации Реформатского есть нахская группа языков. А
больше, хоть убей, ничего не помню...
- Нахская? - переспросил Семеныч и вдруг захохотал. Мы с Ромкой
вздрогнули - и от удара звуковой волны, и от неожиданности. Семеныч изредка
ухмылялся, но на нашей памяти по-настоящему смеялся он впервые. - Нахский
язык - вещь полезная, - продолжал между тем дядя Василий. - У нас в депо по
нему специалистов до жопы, через одного - кандидат наук. А уж Никодимыч из
вагоноремонтного - тот, бля буду, академик...
- Неужели и вас превзошел, дядя Василий? - не поверил Ромка.
Семеныч посмотрел на моего приятеля как на слабоумного.
- Никодимыч-то? Да он по нахской части любому наху фору даст. Талант у
человека, да....
Экзамен Ромка сдал на тройку и был очень доволен результатом.
Когда вечером с работы пришел Семеныч, его желтая лысина блестела от
пота, словно натертая воском.
- Вот ведь, жара-то, распроёб её мать, - сказал хозяин квартиры,
отдуваясь. - У нас ведь как? Десять месяцев в году жопу морозишь, ждешь
тепла. А как жара придет, так заебывает за два часа. Уффф!
- Квасу холодного не хотите, дядя Василий? - предложил я.
- Квасу? - прогудел Семеныч и нахмурился. - Покупной что ль? Из бочки на
углу?
- Конечно. Откуда же еще?
- Не, паря. Из бочки, ну его на хуй. - Семеныча поморщился.. - Ты
знаешь, чё в той бочке было, до того, как в неё квас налили?
- Не знаю, - согласился я. - И знать не хочу.
- И правильно, что не хочешь, - одобрил Семеныч. - Если узнать, охуеть
можно. Такая в жизни случается поебистика да ебанистерия, что нарочно
придумать нельзя. Вот взять хотя бы случай с Феликсом...
Семеныч вдруг замолчал, будто спохватившись. Но мы с Ромкой
почувствовали приближение истории и в один голос сказали:
- А что было с Феликсом? Расскажите, дядя Василий!
Внутренняя борьба отразилась на лице Семеныча колебаниями исполинских
усов. Но уже через несколько секунд усы выровнялись по горизонтали, между
ними вспыхнул огонек <Астры>, и Семеныч начал рассказ.
- Есть возле нашего депо заводик один. <Физприбор> называется. Хуевины
разные мелкие делает для школ. Не <Уралмаш>, в общем, и не <Камаз>, так
пиздюлинка малая. И был у меня на том заводе один знакомый. Феликсом звали.
Хуевое, честно сказать, имя. Пидористическое немного. Хотя имя - это дело
такое, от человека не зависит, тут уж как повезет... Работал Феликс этот -
по великому своему трудолюбию - ночным сторожем.
Мы со Швариком, корешем моим, с Никодимычем и другими деповскими
мужиками иногда заходили к Феликсу после вечерней смены. За жизнь
поговорить, ну и выпить, само собой.У него там ночью раздолье. Завод пустой.
Никто мозги не ебет. Выпивку с собой приносили. А вот пожрать сообразить -
это посложнее. Магазины-то закрыты. Не хватало закуски. Поэтому мужики часто
запивали водой. Нальют в ковшик из бака эмалированного - такого, знаете, с
кранчиком - и по кругу пускают...
Семеныч сделал паузу и добавил - Я, правда, не запивал. Потому как
вредно это.
- Ну, посидим, вмажем. Начальство поматерим. Отведем душу. Бывало, кто и
бабу свою в сердцах помянет. А Феликс только того и дожидается. Больно он на
баб был сердитый. А все почему? А потому, паря, что он Нинку, жену свою
бывшую, с армяном каким-то застукал. И с той поры в голове у него возмущение
произошло. Стоило кому чего про женщин сказать, Феликс уж слюной брызжет.
Мол, бляди они все. И рассказывает свою историю. Во всех разрезах.. И чего
куда хачик тот совал. И как Нинка визжала да подмахивала, и как сиськи ее
тряслись. И как она армянские мохнатые яйца пальцами перебирала. Срамота
одна...
Я как-то говорю ему: <Совсем охуел ты, Феликс, один как сыч в пустом
заводе сидючи. Кадому встречному-поперечному выкладываешь как твою жену
ебали. На хуя, а?> А тот аж пятнами пошел: <Это я вас, дураков,
предупреждаю. От баб в мире все беды. Послушайте, олухи неграмотные, что
умные люди-то говорят>.
И понес, как по писанному, чего какой мудрец про женский пол хуевого
сказал. Всех помянул. И Платона греческого. И этого, который теорему главную
придумал, Пифагора что ли. И Гоголя - не того, который Тараса Бульбу
написал, а который немец...
- Может, Гегеля? - поправил Ромка.
- А пёс его знает, может и его, - согласился Семеныч. - Мол, в бабах
разумения нету совсем, одна ебля да свара на уме. А, хули, оно и понятно:
дурная баба и Платона заебет.
Делать-то Феликсу совсем нехуй было, вот он книжки разные мудреные и
читал, да в тетрадку себе херь разную заносил. А всего чаще вспоминал он
святых угодников да монахов разных, какие в старину жили. И прописали, мол,
те божьи люди, что баба - это сосуд зла. И что чертовщина разная в мире -
вся от них. И потому, мол, женщин надо в сугубой строгости держать, а лучше
бы их вообще всех ебнуть.
- Как это <ебнуть>? - не понял я.
- А так. Перепиздошить к едреней фене. Извести как клопов или там мышей.
Чтоб в мире соблазна не было, и люди вместо того, чтоб ебаться, богу бы
молились. Ну, я возразил ему, что совсем-то без баб нехорошо будет. Только
Феликс слушать не хочет. И говорит мне, сукин сын, при мужиках: <Вот ты,
Семеныч, сидишь тут с нами, бухаешь, а жена твоя в это время, может, два хуя
в рот берет, да еще и свистит>.
Хотел я Феликсу промеж рогов въебать. А он вскочил, шустро так, отбежал
в сторону и руками машет:<Чё ты, мол, Василий, я для примера только,
пошутил>. Шутник, бля... Ну, плюнул я и домой ушел. Иду по улице и мысли у
меня в башке нехорошие шевелятся. А что если в самом деле Офелия Тимофеевна,
царство ей небесное - того, на стороне поебывается? А потом рассудил
маленько: я жену свою зазря не обижаю, в доме всё делаю чего надо, получку,
опять же, не пропиваю всю... И случись, не дай бог, такая хуйня, совесть моя
будет чистая... А так, конечно, гарантию никто не выдаст. Это уж как
повезет. Потому как баба. Разумения нету ни хуя.
Так-то Феликс вроде и неплохой был мужик. Рыбачили, бывало, вместе. На
футбол ходили <Локомотив> смотреть. И не жадный. На ихний завод иногда
материалы дефицитные завозили, так он спиздить давал...
Василий Семеныч затянулся <Астрой>.
- Как-то часа в два ночи звонит у меня телефон. Бздынь- бздынь... Ну,
снимаю я трубку и слышу: <Семеныч? Это я, Феликс. Беда у меня. Спасай.
Христом-богом умоляю>. Ну, я глаза продрал кое-как. <Да чё случилось-то?> А
он: <Потом объясню, ты только ко мне на завод сейчас приходи, с
инструментом>.
Так я нихуя и не понял, но ящик свой слесарный взял и пошел.
Минут за двадцать добрался. Дверь на проходной открыта. Захожу. И тут
мне на встречу выбегает Феликс и лопочет чего-то. Глаза дикие совсем. И,
главное, несет перед собой бачок эмалированный, для питьевой воды.
<Ты че, мудильник, - говорю, - до белой горячки допился? Хули ты с
кастрюлей как ебнутый бегаешь? Поставь бак на место и объясни
по-человечески, чё у тебя стряслось>.
А тот только мычит чего-то и глазами в разные стороны вращает. И еще
посудиной этой перед ебальником трусит. Ну, надоело мне. Взялся я за бак,
рванул на себя и на пол хотел поставить.
Только тут Феликс заорал как, блядь, маневровый тепловоз - у меня аж уши
заложило. Присел и в бак этот вцепился. И тут замечаю я такое, что и в
сказке сказать.нельзя. Да и ну их в пизду, такие сказки. Вижу я, паря, что
Феликс к баку животом вроде как приклеился. Портки спереди спущены.
Заглядываю в бак, а там, в том месте, где отверстие для крана с резиновой
прокладкой по краям - залупа из стенки торчит, сине-черная уже, как, этот,
баклажан.
- Как...залупа? - прошептал Ромка. - Чья залупа?
- Чья, чья... - передразнил Семеныч. - Гегеля залупа, бля... Феликс
кран-то вынул и в дырку, в муфту резиновую, федора своего засунул.... И еще,
паря, вижу я, что бак снаружи весь мелом разукрашен... Сзади - вроде как
жопа. Спереди - рожа и титьки бабские. Хуево нарисовано, похабно - как на
заборе. А с левого боку написано <Нина>.
Феликс ревет белугой и ебургу какую-то при этом несет: <Завхоз, сука,
бачок заменил. Старый не понравился ему, подтекал, видите ли. Козел, бля!
Пиздатый был бачок!>...
Тут у меня перед глазами картинки разные мелькать стали. Как мужики воду
пили... И что бачок и в правду тёк немного, надо было ведро снизу
ставить.... Я вот вам, салабоны, скажу, а вы крепко запомните: любая
емкость, или там сосуд, если его ебать в технологические отверстия, рано или
поздно начинает течь. Это, бля, такой закон природы...
Сначала я Феликса просто прибить хотел. Потом охолонул и говорю: <Где у
тебя, скобяной ты ебака, тут телефон? Надо Шварика с Никодимычем на подмогу
звать, и остальных тоже. Репку тянуть будем. А уж опосля...>. Тут Феликс
взмолился: <Не губи, Семеныч! Я ж знаю, ты не злой человек. Спаси меня. Чего
хочешь забирай, только спаси. И никому не говори ничего. А то не жилец я на
этом свете>.
Посмотрел я на Феликса - в слезах да соплях, в обнимку с железякой,
разрисованной под Нинку, которую он как только не костерил - и стало у меня
на душе... не знаю, как вам сказать... Хуево, в общем, стало...
Завел я чудо это в угол, поставил так, чтоб бак с двух сторон в стенку
уперся. Достал из ящика зубило подлиннее, прицелился и начал молотком
ебашить. Грохот стоит аж ёб твою мать - как в кузне. Феликс визжит тихонько,
но смирно стоит, понимает, мудень, что все его хозяйство напрочь оттяпать
могу.
Ну, короче, чтоб кота за яйца не тянуть, раздолбал я кастрюлю, и муфта
резиновая из нее выпала, вместе с содержимым. Дал я Феликсу нож сапожный:
<Дальше ты уж сам действуй. Ножик себе оставь. А всего лучше -отчекрыжь
федора к ебеням, все равно он тебе без надобности>.
И пошел к выходу. Потом вернулся, поднял жбан расписной с развороченной
пиздищей и говорю: <Нинке отнесу. На память о любимом муже>. А Феликс скулит
только и ножиком промеж ног туда сюда возит.
А на улицу когда вышел, выбросил сосуд этот срамной под первый куст.
Сейчас жалею - надо было Нинке отдать. Она бы его в красный угол поставила и
показывала всем своим хахалям. Какая-никакая, а статУя. Каждой бабе, паря,
нужна статуя. Хотя бы даже и мудаком сработанная. Мудак не нужен, а статуя
нужна. Зачем нужна - сами не знают. Одно слово - бабы. Разумения у них нету.
Тут этот хуильник бородатый, Платон, прав был...
Семеныч раздавил сигарету в пепельнице.
- И с тех самых пор, паря, у меня недоверие образовалось к бакам да
бочкам. Мало ли чего...
Ромка поперхнулся квасом. Прокашлявшись, он спросил:
- Дяда Василий, а вы точно из ковшика водичку не пили? А то странно
получается: все пили, а вы нет...
Семеныч зашевелил усами и прогудел:
- А иди-ка ты, Ромка, нахский язык учи. Он тебе в армейке ох, как
пригодится. Любопытный, блядь... Сколько дней-то вам гулять осталось,
салабоны? Восемь?
И, подмигнув притихшим слушателям, Василий Семеныч затянул басом: <Шлааа
с учений третья роооота...>
