ВРЕМЯ <П>.
Рассказ шестой.
Василий Семеныч сидел перед телевизором, смотрел новости и сушил усы, по
очереди заворачивая каждый из исполинских протуберанцев в вафельное
полотенце. В ванной что-то загремело, и послышались ругательства. Через
пару минут в комнату вошел мой сосед Ромка.
- Че, разъебай, воюешь? - приветливо спросил Семеныч.
- О тазик ваш запнулся, - объяснил Ромка. --И не надоело вам, дядя
Василий, из корыта мыться, как чижику? Горячую воду месяц назад отключили, и
фиг знает, когда включат обратно. В баню бы сходили, что ли.
- А на хуй? Чайник согрел, шею да лысину протер - и вперед. Ну,и усы
еще, само собой.
- А парилка? - настаивал Ромка. -Веничком похлестаться неужели не
любите? Вы ж русский человек, северный.
Желтое чело Василия Семеныча омрачилось думой.
- Парилку уважаю, да. Только не то нынче время, чтоб по баням ходить.
- Это почему?
- Почему, почему... Говорю, время не то. Я раньше часто парился. А
теперь -все. После случая одного.
- Какого случая, дядя Василий? - спросил я. - Расскажите.
Семеныч молчал, держа на весу матерчатый голубец, в который был закатан
его левый ус. Я подумал, что истории на этот раз не будет. Но Василий
Семеныч, не отрывая взгляда от депутатов на экране, вдруг заговорил:
- Года полтора назад получили мы новый электровоз, и меня в Москву в
командировку отправили на месяц. Типа, опыт перенимать. На станцию Москва
Товарная Павелецкая. Депо как депо - вроде нашего, только побольше. И был
там в ремонтном цеху мужик один. Неживой.
- Как это неживой, дядя Василий? - мое воображение, тренированное
видеофильмами, рисовало зловещие картины.
- А так, Неживой. Николай Афанасич. Хохотун, бля. Все подъебывал меня.
Говор мой передразнивал, как попугай, что окаю сильно. А так-то нормальный,
вроде, мужик. И слесарь хороший. Ну, и скорешились мы с ним. Как-то говорю
ему: <Скучно мне тут у вас, Коля. Только работа да пьянка, давай хоть в баню
сходим, что ли?> Пошли. Я веники прикупил: березовый да пихтовый. В парилку
заходим, сели. Так себе пар. Ну, я ковшик-то взял и стал кипяточком на камни
плескать>. Неживой за уши схватился и съебаться хотел. А я ему: <Сидеть!> И
давай его по бокам веником пиздошить.
После первого захода вышли в предбанник отдышаться. Смотрю, Николай в
сумку полез, за пивом. <А ну, положь на место!>
Ромка, потянувшийся к пачке сигарет, отдернул руку. Василий Семеныч
хмыкнул в свежевысушенные усы:
- Да это я не тебе. Это я Неживому сказал. <Пить потом будем. Мы
париться пришли или хуи валять?> И еще четыре раза я его в парилку загонял,
чуть не пинками. В последний раз он оттудова раком выползал. Сидит потом в
предбаннике, белый весь, чистый покойник, и говорит: <Ты, Семеныч, в банном
деле больно ярый. Тебе с обычными людьми париться нельзя. Тебе во время <пе>
сюда приходить нужно. <А че это за время такое?> - спрашиваю. <Да, -
говорит - <пе> от слова <пар>. По четвергам, в три часа дня сюда сущие звери
приходят. И такой осоавиахим устраивают, что и тебе мало не покажется>. <Ну,
это мы еще посмотрим>, - отвечаю. - <А че днем-то? Рабочее же время>. <А вот
так. Фанаты. Да ты не боись, если мастер хватится, я твой тыл прикрою>. Тыл,
бля...
- Дядя Василий, а что такое <осоавиахим>? - поинтересоваля Ромка.
- Ты, паря, поперед паравозу-то не забегай. Щас узнаешь. Прихожу я,
значит, в четверг - рукавицы взял, шапку войлочную. В парилке народу нету
никого. Ну, думаю, не подошли еще парщики. И, чтоб лицом в грязь перед
столичными-то не ударить, я парную почистил да посушил. Потом выглянул в
моечную и говорю: <Готово. Заходите, мужики>. Заходят человека три. И
смотрят на меня этак насмешливо, по-московски. Щас, думаю, поглядим, кто
смеяться будет - и два ковшика подряд - хуяк, хуяк на камни. Жар пошел по
верхам, густо. Смотрю: притихли, бошки к коленкам нагнули, дышат. Я посидел
чуток, горячо пиздец. Ну, думаю, сварюсь живьем, а фасон выдержу.
Зажмурился, да еще ковшик на печурку опорожнил. И давай веником махать. Тут
один как заорет: <Да он ебнутый!> - с полка вниз скатился и к двери.На
корточках, как гусь. И остальные за ним таким же макаром. Слабаки, думаю.
Победа наша. Теперь можно не выебываться и париться спокойно.
Выхожу потом в моечную, водой холодной окатился. Тут подходит ко мне
один, пузатый такой, лысый, хоть и не старый, вроде. <Здоров ты париться,
уважаю>. И предлагает: <Давай, я тебе спину потру, а ты мне>. Ну, думаю, а
хули? Мы с мужиками в железнодорожной бане завсегда спину друг дружке терли.
Сажа-то тепловозная, она глубоко въедается. <Давай>, - говорю. И стал,
значит, этот пузан мне мочалкой по спине возюкать. И бормочет при этом: <Ты
хоть и худой, а жилистый>. Ну, думаю, чудик какой-то. Комментатор Озеров,
мать его разъеби. А тот: <Вот и яйца у тебя хорошие, ершистые. Люблю, когда
яйца ершистые>. Я сперва решил, что ослышался. Не может один мужик другому
такое сказать. А потом, чую - мудя мои кто-то сзади в пригоршню ухватил. Не
дай вам бог, паря, такое испытать. Лучше уж в капкан. Я аж подпрыгнул от
страху. И не помню как, да только ебнул я пузану по харе кулаком. Со всей
дури. Тот на пол - брык. Оглянулся я вокруг. А там....
Семеныч вытряхнул сигарету из пачки <Астры>. Первая спичка сломалась .
Семеныч выругался, чиркнул второй, прикурил и сделал три глубоких затяжки
подряд.
- Что там, дядя Василий? - спросил Ромка.
- Там, паря, полный, этот, осоавихим. Я долго на свете живу, много
видел всякого сраму да похабства. Но о таком и помыслить не мог.
- Да что там было то? - не унимался Ромка.
- А ты почему любопытствуешь? - Семеныч посмотрел на него с
подозрением. - Нет, не могу я о таком рассказывать. Язык не поворачивается.
Скажу только, что в одном углу уже еблись. И еще трое - рядом стоят, дрочат.
Очереди дожидаются. Тьфу, бля. У меня остатки волос дыбом поднялись. Смотрю
я на этот содом и пошевелиться не могу. Тут пузатый на полу застонал, и я
очнулся. Прикрылся, как мог, - сзади тазом, спереди веником - и к выходу.
Уже до двери почти добрался. И тут - стоп, машина!
Двое здоровых, как еб твою мать, дорогу мне перегородили. Ухмыляются
нехорошо. Один говорит: <Ты зачем человека ударил? Он к тебе с душой, а ты
его по морде>. А второй: <Да ты, Леонард, посмотри на него. Не из наших он.
Натурал>. - И скривился весь. Первый, Леонард этот, на меня уставился: <И в
правду. Ты что ж, мужик, не знаешь, что сейчас наше время?>
<Как же не знать?> - отвечаю - <Как Меченый пришел, так и началось>. А
тот лыбится: <Юморист ты, мужик. Я имел в виду, в бане>. <Время пе, что
ли?> - спрашиваю. Тут второй завизжал: <Пе? Почему <пе>? Это от какого
такого слова?> А я ему: <Сам не знаешь, что ли? Известно, от какого...> У
первого лыба похабная с ебальника сошла. <Мы, - говорит, - слово это очень
не любим. Мы - уранисты, запомни. Уран - это планета такая. А вот тебе перед
человеком извиниться придется. И спинку потереть, как договорились>. А
второй подпердывает: <А не захочешь, мы тебя прямо тут в уранисты и
посвятим. И ведь жаловаться не пойдешь, что характерно>, - и хихикает
погано.
Посмотрел я на них. Лоси, бля. Каждый чуть не в два раза меня выше, и в
три раза шире. Все в буграх каких-то. Да я, хоть и ростом не вышел, с
четырнадцати годов с металлом работаю. Рубль железный сгибал вот этой рукой.
Семеныч поднес к лицу Ромки огромную темную ладонь.
- И говорю я им: <Ежели вы друг с дружкой этим, как его, блядь,
уранизмом заниматься желаете, это дело ваше. Но если человек кому свою
спину, как товарищу, доверил, а тот его - сзади за яйца, то это уже есть
вероломство и пидорастия. А ну, разойдись, а то табаки ваши бритые
пообрываю, как крыжовник!>
Мутные глаза Семеныча сверкнули зверским блеском.
- И что, разошлись?
- Ясное дело. Выскочил я в предбанник. Оделся мигом. А банщик-то
пидорастам этим пиво с креветками таскает и чуть не в пояс кланяется:
<Пожалуйста, будьте любезны, не угодно ли еще чего>. Я его за шкварник
схватил: <Ты че, мудило, не видишь, что у тебя тут пиздец пиздецкий
творится? В милицию звони!> А он мне: <Да ты, мужик, с луны, что ли упал?
Какая милиция? Это мои лучшие клиенты>. Ну, плюнул я и в депо пошел. Долго я
Неживого по цеху гонял. Возле склада запчастей настиг. Отвел душеньку, да...
С той самой поры, паря, не ходок я по баням.
Семеныч раздавил окурок в пепельнице и вдруг ткнул пальцем в экран.
- Во! Точно такой мне спину тер. Жирный, лысый да губастый. Только
галстука на нем не было.
- Может, он и есть? - предположил Ромка.
- А пес его знает, может и он. А если и не он, то разница невелика.
Один хуй, уранист. Сейчас их пора. Давно уж. Сначала Горбач народу под дых
ебнул. Ну, народ загнулся, а тут этот пузан губастый сзади подкрался, как
тать, и засадил по самое немогу. Вот такой осоавиахим. И в предбанник не
выскочишь. Так и помру, видать, на срам этот глядя. Да и вы тоже, хотя и
молодые совсем. Губастый, он ведь не один. Там еще до хуя мудаков в очереди
стоят, надрачивают. Хули поделать? Время такое. Время <П>.
Везучий.
Рассказ седьмой.
За сутки до ухода в армию я приехал из родного города и остановился у
Василия Семеныча. Весь день я гулял по улицам и вернулся в квартиру около
полуночи. Василий Семеныч не спал. Это меня удивило: обычно он ложился рано.
Еще больше меня удивило то, что Василий Семеныч был совершенно трезв. Я
поздоровался с ним и ушел в свою комнату: мне оставалось спать меньше пяти
часов. Но лечь я не успел. В коридоре послышалось шарканье тапочек-шубенок и
кашель.
- Я это, паря, тут сигарет тебе припас, - сказал Семеныч, не глядя на
меня, и протянул авоську, набитую пачками <Астры>. - Пригодится...
- Спасибо, дядя Василий, - отказаться было неловко, хотя я не курил
<Астру>.
Я ждал, что он уйдет, но Василий Семеныч стоял в проеме двери, мерцая
продолговатой лысиной и шевеля чудовищными усами. Старый грустный таракан.
- Ты осторожнее там, - произнес он, наконец. - Чтоб голова на тулове
осталась. А под жопой -ноги. И лучше, если обе.
- Не беспокойтесь, - сказал я. - Вообще-то, я везучий.
- Везучий, бля..., - повторил Семеныч. - Знал я одного везучего. Уж
такой везучий. Тебе, паря, не чета...
Новая история Василия Семеныча стоила получаса сна. Даже в последнюю
ночь свободы.
- А кто это? Расскажите, дядя Василий.
- Кто, кто..., - Василий Семеныч задумался. - Я и не знаю, кто он мне.
Вроде как никто...А вроде и кто... Давно уж это было. <Мечту> тогда
строили...
- Какую мечту?
- Известно какую, универмаг. Какую ж еще? Иду я как-то мимо той
стройки. А там пацанята - лет по одиннадцать-двенадцать - колготятся и орут.
И чё-то больно уж громко орут. Потом гляжу: дерутся. Трое одного пиздят.
Точнее сказать, пиздит один, а двое держат. И человек шесть рядом стоят,
смотрят. После каждого пиздюля - свистят и кричат чего-то, вроде как
болельщики на хоккее <шайбу, шайбу>. А главный старается: то в хрюкальник
засветит, то ногой по яйцам. Якушев, бля. Хуякушев. Не, думаю, в пизду
такой хоккей. Гаркнул на них, чтоб отпустили пацаненка. Главный ихний
оборачивается. Смотрю: Димка Желтухин это, из второго подъезда. Кличка у
него была Гепатит. Бывают, паря, пизденыши, которые с самого начала будто
порченые. Такой еще пешком под стол ходит, а видно, что уже говно. Совсем
говно. И что дальше только хуже будет.
- А как это видно, Василий Семеныч? - спросил я.
- Да так и видно. По зенкам свинячим. По ебальнику. По всем повадкам. И
то еще видно, что хуйня эта изнутри идет и пухнет как на дрожжах. И что
папка с мамкой, или там учителя-воспитатели разные уже ничего с этой хуйней
поделать не смогут, хоть они уебись. Грех это говорить, но ежели таких
говнюков сразу топить, то жизнь бы наша совсем другая была. Правда, держава
в плане народонаселения тоже бы сильно уменьшилась. Но это так, к слову.
Оборачивается Гепатит этот и меня, значит, по-матушке. Ну, думаю, погоди,
стервец. Были бы они года на два постарше, хуй знает, как бы оно
закончилось. Много шантрапы-то было. А так разбежались, конечно.
Тот, которого пиздили, на земле сидит, за ребра держится. Смотрю - тоже
старый знакомый. Санька, Шульгиных сынок. Они этажом выше нас с Офелией
жили. И еще, паря, кровища вокруг, лужа просто. У Саньки рожа разбита,
конечно, но одним мордобоем столько юшки напрудить никак невозможно. <Тебя
подрезали, что ли?> - спрашиваю. Санька головой мотает. <Нет, это мы кошек
пилили>.
Каких кошек? Как пилили? Гляжу, шагах в пяти верстак стоит железный- и с
него аж течет. И потроха свисают, как, блядь, гирлянды с елки. На земле -
полкошака тут, полкошака там. А этак три четверти - голова, жопа и задние
ноги - дрыгается еще. Штуки три под верстаком привязанные сидят, охуели и
мяучат. Я на Саньку: <Вы что же это, сучата, наделали? Нахуя?> А тот хнычет:
<Интересно было, дядя Василий. Типа кошки - партизаны, а мы гестапо. Я же не
знал, что так будет>. В общем, верстак тот был от циркулярной пилы. В
<Мечте> полы тогда стелили, ну, и циркулярку поставили чтобы доски пилить.
Под чистым небом, по-нашему. Кнопку нажал - и пили чё хошь. Хоть доски, хоть
бошки.
<Кто ж из вас забаву такую изуверскую придумал?> - спрашиваю. Тот
молчит. <Ты что ли?> Головой мотает. Потом уж, месяцев несколько спустя,
рассказал. Гепатита была задумка. Наловили кошек бродячих. Притащили на
стройку. Димка Гепатит верховодит: <Первый пошел!> Ну, двое юннатов, мать их
еби, кошку растянули за лапы, а третий на кнопку жмет. Вжик! - и напополам.
Пацаны сообразить не успели, а уж кишки и кровища во все стороны. <Второй
пошел!> А та рванулась в последний момент, и ей только передние лапы
отхуячило. Ебнулась на землю, ползает на чем осталось, орет и серет. А
Гепатит говорит, мол, заебись, так интереснее. Хули сразу напополам? Надо
сначала лапы отчекрыжить, лучше по одной. Как Степану Разину. А Санька, на
этот пиздец глядя, чуть не блеванул и говорит: все, хватит. Не дам больше
кошек пилить. Гепатит ему в еблыч. Тот в ответ. Только у Гепатита своя
кодла. А дальше я уж и сам видел.
Ну, хули делать? Отвязал я кошек. А Саньку к себе отвел. Офелия
Тимофевна, жена моя, отмыла его, поесть дала. С той поры стал Санька к нам
захаживать. А домой не выгонишь бывало. Вроде, не скажешь,что семья хуевая.
Родители образованные оба. Мать парикмахерской <Локон> заведовала. А отец,
Эдуард Алексеич- тот вообще профессор. В пединституте преподавал эту,
философию. Курили вместе иногда на лестнице. Как-то спрашиваю его: <Объясни
ты мне, Алексеич, что за наука твоя такая>. А тот: <Философия, Василий
Семеныч, это не наука>. <А что ж тогда?> А он мне: <Согласно Карл Марксу,
философия и изучение мира так же относятся друг к другу как рукоблудство и
половая любовь. То есть, если проще, как суходрочка и ебля>. И смеется. <Это
что ж, говорю, Алексеич, ты на работе-то, дрочишь, что ли?> <Дрочу>, -
говорит. <На докторскую в прошлом году надрочил>. Веселый человек. Видный
из себя такой, здоровый. Санька в него пошел. Только ладили они хуево.
Как-то, когда Саньке годов четырнадцать было, звонит мне его мать.
Восьмое марта, выходной. <У нас, - говорит,- стекло в двери разбилось. Не
могли бы вы зайти новое вставить?> Какой вопрос? Соседи же. Пришел.
Открывает мне Санькина мамка - а у нее фингал под глазом. Пока дверь
починял, Эдуард Алексеич мимо прошмыгнул - отлить. Смотрю - у профессора
морда вся вообще всмятку, где че и не поймешь. Вечером Санька скребется:
<Дядя Василий, можно у вас переночую?> <Че у вас там за Курская битва была?>
спрашиваю. Оказалось, профессор накануне женского-то дня на работе
отмечал, с философками своими, и перебрал. А восьмого проснулся похмельный
да злой. Когда за стол сели, мать че-то сказала ему поперек, ну, он ее и
поздравил, аккурат в глаз. А сынок за мамку осерчал, и папаше все квакало
расхуярил - вспахал, заборонил и засеял. <Как же ты, спрашиваю, с ним
справился? Философ-то пиздец буйвол>. А тот: <Не помню. Просто начал его
ебошить>.
Потом Санька у меня часто ночевал. Я ему и ключ сделал. Вот на этом
диване спал. Офелия моя, покойница, очень ему радовалась. Да и я тоже.
Веселый он был. На гитаре песни играл. Помню, одна была про пацана, который
в сад полез, за цветами для девки. Душевная песня. И из себя наружностью
для баб опасный. В отца-философа. Только вот, посмотрю я на него иной раз, и
сердце сожмется. Не то, чтоб он ебнутый какой был. Не знаю, как сказать. Не
было в нем страха. Совсем никакого.
- Смелый. Разве это плохо? -спросил я.
- Не, паря. Тут не то. Трудно объяснить. Смелый - это когда свой интерес
есть. То есть, хуево, жутко, но ежели эту хуевость и жуть одолеть, то будет
заебись. И человек сам это понимает. Это вот смелость. А Санька, тот без
всякого для себя интереса хуйню творил немыслимую. И часто просто так, не
напоказ. Раз приходит весь в смоле да саже: между рельсами лег, а над ним
товарняк прошел. Нахуя? А он смеется: <Прикольно>. Словечко у него такое
было. В парке культуры на чертовом колесе, на верхотуре, вылез из кабинки,
за какую-то поебень уцепился и так круг проехал. Нахуя? Прикольно. Газовый
баллон отработанный спиздил и в костер кинул. Еблысь! Яма метра три в
диаметре. У самого полголовы волос, брови, ресницы сгорели к ебеням, рубаха
как решето. Нахуя? Прикольно. И ведь везло стервецу, что характерно.
А подрос - новая напасть появилась, машины. Кто-то из пацанвы у отца
ключи спиздит, и катаются ночью. Как-то шуруют они, трое охламонов
малолетних, на чьей-то <копейке>. И Санька с ними, пассажиром. А тут
милиция. Остановили, увидели, что салабоны - без прав, без нихуя - ну, и
отогнали машину на эту, как ее, стоянку штрафную. Мент, который за рулем
был, из машины вышел. Двое салаг тоже. Стоят, канючат: <Дяденька отпусти,
больше не будем>. Только тут <копейка> вдруг поехала. Менты, ясное дело,
охуели. Про пацанов забыли, и в погоню. На двух машинах, с сиреной.
- Санька?
- А кто ж? И ведь съебался он от них. Хотя водилы у ментов не на курсах
досаафовских обучаются, я так думаю. Мост проскочил, а там подъем в гору -
петлями, как на югах, не видно ни хуя, что за поворотом. Санька по встречке
втопил на полной скорости. А менты зассали. И понятно: если б кто вниз
ехал - пиздец сразу. Так и оторвался. Покружил по закоулкам немного, машину
к дому хозяина поставил - как там и была - и к нам, спать. Потом
рассказывает и смеется. А у меня остатки волосьев шевелятся. <Ты что ж,
долбоеба кусок, не понимаешь, что тебя пристрелить могли?> - спрашиваю. - <А
посадить, так это уж как пить дать. Не твоя ж машина. Ну, нахуя тебе это?> А
он знай свое: <Прикольно, дядя Василий>. Обошлось тогда. Пацанята
разбежались, а менты то ли номер записать не успели, то ли позориться не
стали перед начальством, что пиздюшонок шестнадцатилетний их как детей малых
наебал. В общем, выручил Санька товарища... Друзей-приятелей разных много у
него было, а вот кодлы своей не было. Да и быть не могло.
- Какой кодлы? - спросил я.
- Такой, какая по своим кодлячим законам живет.
- По понятиям?
- Можно и так сказать. Понятия-то не шибко мудреные: слабого ебать, а
сильному лизать жопу и то, и другое с сугубым удовольствием. А главное
понятие - держать нос по ветру, знать, кто шишку держит на текущий момент,
не выебываться - ни базаром, ни делом - и быть поближе к середке - там и
безопасно, и вроде как почетно. У нас, паря, народ для такой жизни очень
приспособленный. Я бы сказал, талантливый. А вот Саньке таланту этого не
было дано.
Девки его любили. Во дворе поговаривали, что он и пару взрослых баб
навещал. А когда ему семнадцать стукнуло, приглянулась ему Маринка Полякова.
Девка как девка, мокрощелка рыжая. А вот понравилась. Маринка с Димкой
Гепатитом тогда гуляла. Гепатит, хоть и уебок свиноглазый, а местной шпаны
король, и все его боятся и уважают. Понимаешь, паря, каждой бабе охота своим
мужиком гордиться. Чтоб почет ей был в обществе, чтоб пизда не за просто так
терпела. Хотят-то все, а погордиться мало у кого получается. Маринка вот
гордилась. А тут Санька Шульгин -кудрявый, глядит орлом. С гитарой и
песнями.
Санька и с того боку подкатит, и с этого. Маринке приятно, конечно, но
не дает. Гепатита и кодлы его опасается. Как-то раз приходит к ней Санька, а
она его прочь гонит. Санька увидел раму открытую и говорит, что уйдет только
через окно. Та ему - уходи. Поляковы на четвертом этаже жили. Ну, Санька и
прыгнул, не глядя. Маринка заорала и на улицу выскакивает. Смотрит - Санька
на асфальте лежит, не шевелится. Она к нему, ревет - прости, меня дуру. А
покойник - цап ее за жопу и давай целовать.
- Уфф... живой?
- А как же. Там внизу <Гастроном> был. Санька на козырек ебнулся. Такой
наклонный, над транспортером, по которому ящики в подвал спускали. И вниз
скатился на жопе. А Маринка потом сдалась сразу. Оно и понятно. Таких парней
не до хуя на свете, очень даже не до хуя. Тут бабе думать не надо, тут парня
хватать надо. И Бога благодарить.
- Везучий! - сказал я, одновременно чувствуя облегчение и зависть к
человеку, которого я никогда не видел.
- Везучий- согласился Семеныч. - Через две недели Саньку возле <Мечты>
нашли. Заточкой в печень ткнули его, да повернули вокруг. Кровью истек.
Василий Семеныч закурил очередную <Астру>.
- Кто?- спросил я. - Димка Гепатит?
- Может и он, а может и еще кто. Не нашли. А Гепатит через полгода сел.
Бухали они возле памятника Победы, и мужик прохожий им чего-то сказал. Ну,
они его мордой в вечный огонь и положили. Как и выжил, хуй знает. Года
четыре Гепатит сидел. Пришел, женился. Двое сынов у него. Кнопки в лифтах
жгут да мелочь у сопляков сшибают. Пока.
- Грустная история, - я не знал, что еще сказать. - Извините, Василий
Семеныч, мне завтра вставать рано.
- Да, да, поспи, - Василий Семеныч встал, чтобы выйти из комнаты, но
вдруг обернулся.
- Ты, паря, не выебывайся там. Что все делают, то и ты делай. Хуево,
хорошо ли делают - не думай об этом. Пиздят кого, за дело или для забавы, и
ты пизди, не отставай. Пусть главный заметит. А главный - он такой будет,
как Димка Гепатит. Уж будь уверен. Против ветру не ссы. У Саньки вон сильная
струя была, да ветер сильнее... Бляди люди, паря. Не то, чтоб совсем хуевые
или злые в большинстве своем, просто бляди и все. И в том их счастье. И ты
побудь, временно, потому как выжить надо, - Семеныч помолчал. - Сынок...
- Если все так, как вы говорите, то зачем? - спросил я.
- Что зачем?
- Выживать.
- Как это зачем? - Семеныч придвинул усы к моему лицу. - Как зачем?
Чтобы дети у тебя, дурака, были! У Саньки вот не было. Не успел. У Витьки,
брата моего впечатлительного, не было. У нас с Офелией не было. А у Димки
Гепатита - двое...
На следующее утро я ушел рано, стараясь не разбудить дядю Василия. Когда
автобус отъезжал от военкомата, мне показалось, что в толпе провожающих
желтым поплавком мелькнула продолговатая лысина.
*
Сейчас я вспоминаю Василия Семеныча, которого давно нет на свете,
вспоминаю его истории - дикие и почти всегда похабные - и мне смешно и
чуть-чуть грустно. Иногда - очень редко - я вижу во сне его усатую башку.
- Ну, как оно, паря? - спрашивает Семеныч.
- Нормально, дядя Василий, - отвечаю я. И заставляю себя добавить: - у
меня трое.
Василий Семеныч смеется.
- Ну, и заебись.