Новости

Человек в маске изображал собаку: он лаял, подчинялся командам для собак и ходил на поводке за своим «хозяином». Донской назвал это перфомансом «Трамп, к ноге!». «Политик, на которого возлагали огромные надежды, не только я, но и большинство россиян, американцев и жителей многих стран, оказался не способным реализовать предвыборные обещания и следовать своим принципам», — объяснил он.

В апреле Донской устроил гонку на красной Ferrari в торговом центре «Весна» в Москве. За десять минут до закрытия магазина он въехал внутрь, проехал по внутренней галерее и устроил дрифт на одной из площадок торгового комплекса. Позднее Донской тоже назвал этот поступок перфомансом.

Александр Донской был мэром Архангельска с 2005-го по 2008 год. В 2008-м он решил баллотироваться в президенты. В этом же году его осудили на три года условно за растрату бюджетных денег на личную охрану. Сам Донской считает, что дело против него сфабриковали, чтобы помешать ему стать президентом.

Новости

«Исполнитель вооруженного нападения в Брюсселе был солдатом "Исламского государства". Он напал в ответ на призыв атаковать "Исламское государство" и его союзников», — говорится в сообщении Amaq.

Вечером 25 августа в Брюсселе вооруженный ножом бельгийский подданный сомалийского происхождения напал на патрульных военных. Он кричал «Аллах акбар». Военные открыли по террористу огонь. Нападавший умер в больнице.

Полиция не нашла никаких доказательств тому, что он был сторонником экстремистов. При этом в поведении нападавшего были странности, которые связывают с его психологическим проблемами.

*Террористическая организация «Исламское государство» запрещена в России.

Литература

Фото: PeopleImages/GettyImages

Некоторые города вечерами кажутся красивее, чем днем, и Амман — из их числа. Днем его пустынные улицы с домами из белого камня все похожи одна на другую: сероватые коридоры, по которым бродишь от одной лужи к другой, а находишь вместо перекрестков, поворотов и площадей — тупики и магазины подержанной мебели. Амман — сложный город на семи холмах, и очень хитрый город: если не знать, как найти лестницы, которые ведут с одного его уровня на другой, судьба тебе каждый день сидеть снова и снова на каком-нибудь пыльном кресле, «видавшем дни Набатеев» (но это вряд ли), и пытаться найти на карте несуществующие улицы и дороги к дому.

Так и я сидела в «Доме Юсуфа», рассматривая в телефоне точку пересечения двух улиц, где «пили», как говорят здесь, аргилу мои друзья. Навигатор утверждал, что я нахожусь прямо по вбитому мною адресу, но по вбитому мною адресу находилась только разбитая дорога, старый фонарь, и, конечно, магазин мебели. Юсуф подливал мне чаю и хвалил кресло. Наконец, где-то сбоку открылась маленькая калитка, и из-за нее вышел мой друг Марио.

Всего двадцать шагов по узкой лестнице, заворачивающейся крутой дугой направо и вверх — и мы выходим на маленькую площадку, с которой открывается лучший вид на город, и на которой я и напишу для вас этот рассказ, то и дело выдувая клубы серебристого дыма в монитор, пока одной рукой я держу аргилу, а другой — набираю текст. Да, это одно из тех мест в этом хитром городе, о которых можно узнать только от знакомых знакомых знакомых местных друзей и, вам сразу скажут, лучше никому больше не рассказывать, так что я — молчу. За пять динаров здесь можно взять напрокат два раскладных стула, вытянуть ноги на грязно-лиловом пуфе, и три часа подряд пить аргилу, рассматривая Амман, похожий на нарезанный ломтями пирог, где завитки одних улиц, спускаясь вниз, расширяются до громких и оживленных «бульваров», а другие так и теряются, прокладывая дорогу к центру, заканчиваясь, неожиданно, грудой камней и уличной свалкой.

По ночам этот пирог внезапно превращается в настоящий город с яркими пятнами уличными фонарей, подсвеченными зеленым мечетями, и лучами, расходящимися в разные стороны из самого сердца — римского амфитеатра — внезапно напоминая, что Амман, как ни смотри и как ни думай о нем, есть то, что он есть — точка в пространстве, где одна история накладывается на другую, еще одну, третью, и так до бесконечности — и если знать про все секретные двери и лестницы, можно переходить из одной истории в другую, никогда не останавливаясь.

И поэтому история, которую я вам сейчас расскажу — это именно такая, настоящая амманская история, и я буду писать ее, рассматривая, сверху вниз, этот город, похожий на остов огромного корабля, затонувшего в песках пустыни. Здесь в любой момент может открыться секретная дверь — а лестницу между началом и финалом, конечно, придется поискать, как тому и положено. Но самое главное, друзья, — это помнить, что нет ни одной такой улицы, линии в пространстве, и ни одной такой истории или жизни, которая бы не завивалась клубком, переплетаясь узлами с самой собой и со всеми другими.

В Иордании у меня было два имени и две цели — выучить арабский и познакомиться с Марко. Конечно, странно было, уезжая в незнакомую страну, готовиться так тщательно к знакомству с человеком, о котором ты только слышал однажды, и не знал почти ничего; и странно было ощущать себя частью истории, которой только суждено будет случиться — если ты с этим справишься. Но если ради чего-то и оставлять все позади, и открывать новые и новые коридоры в темноту — то, может, ради того, чтобы продолжать и менять ход всех историй. Потому что ты не отправляешься в путешествия для того, чтобы что-то увидеть, поставить отметку на карте или привезти домой сувениры. Ты едешь или спасая сам себя, сбегая, и так временно залатывая голодную, жадную дыру в своей груди; или для того, чтобы спасти других. А может быть, просто для того, чтобы где-то далеко, где ты остаешься один, выпустить на свободу своих внутренних демонов, выменивая на эту краткую прогулку следующую возможность остаться самим собой.

Ночью, после самолета, в новом доме меня встретили рассыпчатый барабанный ритм, цимбалы и прищелкивание бубна. Было около часа ночи — обычное для арабских семей время для того, чтобы собраться всем вместе в гостиной, открыв настежь двери и окна. Час ночи — это хорошее время, когда опустившийся, наконец, прохладный воздух чуть развеет накопившуюся за день в гостиной духоту и густую завесу сигаретного дыма. Ночью прохладнее, и поэтому перестает окутывать по ногам и рукам липкая восточная лень; ночью легче дышится, и поэтому можно выходить друг к другу из сени темных комнат чтобы перебрасываться шуточками, сидеть на диване, попивая свежесваренный младшей дочерью кофе, и просматривать на ютьюбе смешные ролики или горячие новости про события вокруг Аль-Аксы, передавая друг другу мобильный телефон и проклятия в адрес Израиля. Две молодые женщины повторяли, стоя перед телевизором, движения за танцовщицей живота на экране; та, что помладше, увидев меня, ойкнула, одернула футболку и потянулась к скомканному на диване платку — но, увидев, что я одна, махнула рукой. На ней были короткие брюки-кюлоты, спортивный лифчик и переводная татуировка на плече.

— Это она? — спросила она по-арабски.

— Это я, — ответила я. — Меня зовут Рита.

На большее моего арабского не хватило, и разговор пошел на ломаном английском. Батуль познакомила меня с Абир, которая, хотя и моя ровесница, приходилась мне теперь мамой; младшими Хамсой и Рагат, и отцом семейства Ахмадом, который, поднявшись с кресла, вдавил сигарету в пепельницу, разгладил складки на длинном белом платье, и церемонно пожал мне руку.

— Welcome to Jordan, — сказал он.

Когда я с нарастающей благодарностью отказалась и от чая, и от кофе, и от еды, и от просмотра арабского музыкального канала, Батуль проводила меня в мою комнату. Чуть мерцающая лампочка осветила серовато-розовые простыни с «губкой Бобом» и наспех покиданные в картонный ящик игрушки,

и я поняла, что ради меня из комнаты выселили младших детей.

— Этот комната Рагат и Хамса? — подбирая слова, спросила я.

Батуль махнула рукой и ответила по-английски.

— Теперь они будут спать со мной. Надеюсь, тебе понравится в Иордании. Ты здесь никого не знаешь, но в Иордании — хорошие люди.

Батуль, конечно, и в голову не могло прийти, что она ошибалась. И хотя я очень долго не могла заснуть, ворочаясь на узкой детской кровати, и то и дело вскакивая, чтобы стряхнуть с себя муравьев, пока еще оставались силы, и вздергивая руками, когда их уже не стало; и хотя все прошедшее за теперь уже бесконечно долгий день — растянувшийся от такси с севера Москвы в аэропорт Домодедово, через пять часов первого перелета, через раскрывшуюся на моем пути, словно лилия посреди ночного бархата, Белую Мечеть в Абу-Даби, через еще один перелет, и до самой дороги от аэропорта до нового дома, когда я смотрела в окно, пытаясь понять, как страницы из учебников истории и статей на википедии раскладываются по городским пейзажам этого нового города — все это казалось теперь смутной дымкой, витающей передо мной в светлом воздухе нового дня, пока я, уже полупровалившись в сон, но ушами и глазами все еще в сознании, слушала, как отзываются от холмов Аммана и долетают до самой моей кровати протяжные, похожие на океан, волны намаза Фаджр, от самого «Аллаху Акбар» до самого «Ассаляму аляйкум уа рахмату-ллах» — и хотя, когда в шесть-сорок пять на айфоне начал звенеть будильник, его мелодия показалась мне сначала этой детской шкатулкой, музыкальной игрушкой, которую включают на сон, чтобы он был крепче, и я перевернулась на другой бок, обняв подушку и подумав, что мой сон и без того крепок — а потом, соскочив с кровати, выбежала в коридор босиком, потому что не могла понять, где я нахожусь — несмотря на все, все, все это, я сразу узнала Марко, когда наткнулась на него в дверях школы арабского языка в Вебде.

— О, ты новая студентка? — спросил загорелый, коротко стриженый парень в брюках хаки и сережкой в ухе. — Меня зовут Марио. Я из Италии, из Милана.

— А меня зовут Рита, — ответила я, — я из Хантингтона, Западная Вирджиния.

«Марио», — отметила я про себя.

Не проходит и дня, как мы с Марио уже знаем друг про друга все, а со второго дня — официально лучшие друзья. Он называет меня «маленькая коммунистическая панда», а я его — «бывший финансист». В каком-то смысле наши истории очень похожи, хотя Марио уже за тридцать пять, а мне пока за двадцать. Марио двенадцать лет проработал в консалтинге, и бросил, а я из семье хиппи, где «консалтинг» — страшное слово, в компании с которым обычно приходят «капитализм» и «корпорации». Этим летом мы оба оказались в Иордании в школе арабского языка: Марио — потому что он хочет способствовать разрешению конфликтов на Ближнем Востоке и прекращению вмешательства запада в политику региона, а я — потому что мои родители считают, что это должна сделать я. Марио считает, что за органическую еду мы переплачиваем в три раза, а я в Иордании как в раю потому что здесь в ходу все то, чего я в своей органической веганской семье не видела годами: батончики «Сникерс», бесконечная «Пепси» и чипсы без ограничений. Я живу в арабской семье душа в душу с тремя детьми в возрасте от семи до семнадцати, с которыми мы каждый вечер скидываемся по динару и покупаем на всех огромный пакет того, что родители называли «эта химия добьет мир»; Марио живет в одной квартире с учителем Эльясом из Египта, с которым он каждый вечер обсуждает политическую ситуацию на Ближнем Востоке.

Но самое главное, Марио хочет стать писателем, а я вечно попадаю в разные истории. Любую из них, говорит мой друг, можно переделать в рассказ, и я щедро делюсь ими с будущим голосом юга Италии. На самом деле, он даже не осознает, что я придумываю их на ходу. Но этого я ему не говорю. Когда тебе двадцать, можно постоянно притворяться, что ты еще ничего не понимаешь и веришь во все, что сказано вслух. И даже когда тебе не двадцать, можно легко имитировать все, что угодно — американский акцент, придуманные истории, сумасшедшую семью, искренний тон и даже свою личность — совсем не ту, которая проходит за тебя паспортный контроль. И если даже кому-то вдруг надо знать больше — это ничего страшного. Люди добры в таких вещах. Люди готовы поверить во все, что ты им скажешь — где ты живешь, почему не живешь там, где родилась, и даже почему не хочешь использовать свое «старое» имя — «потому что оно из той жизни, которой я не помню и к которой не принадлежу, и сейчас я — совсем другой человек». Люди готовы хранить такие простые секреты, если их просить об этом, и я прошу очень часто.

И поэтому для всех здесь я — Рита.

Марио — красавчик. Это не столько про внешность, сколько про тип характера. Когда он сидит на порыжевшем диване в летнем саду нашей школы, сосредоточенно накручивая кусочек питы в тарелке с хумусом, все тарелки с бабаганушем и омлетом, над которыми он проносит свою питу, покрываются сеточкой перекрестных взглядов девушек, которым не удалось сегодня сесть поближе к славному итальянскому парню, бросившему мир денег и фальши, чтобы стать самим собой. Я думаю, что если бы я была самой собой, и Марио бы нравился мне, то непонятно сколько дней ушло бы на то, чтобы с одного края стола до другого протянулась загадочная русско-итальянская ниточка из задумчивых взглядов, непроизнесенных вслух приветствий и приглашений выпить горячий чай, как его пьют здесь, с двумя ложками сахара на дне и веточкой мяты.

Но американская девушка Рита, Маргарита (Маргарита как пицца, не как коктейль) в двенадцать часов сорок пять минут каждый день сама стоит около термоса с чаем и громко опрашивает всех вокруг, разливая и передавая картонные стаканчики тем, кого считает своими друзьями — то есть всем подряд. Маргариту любят даже те, кто с ней незнаком — потому что никто не умеет так внимательно слушать, так быстро забывать, так громко смеяться и так искренне восхищаться и верить в то, что говорят и другие, и она сама. Маргарите всегда достаются лучший фалафель и ближайшее к кондиционеру кресло в классе. После занятий в школе она валяется на диване в зале, под единственным в доме феном, с Батуль, старшей дочерью в своей приемной арабской семье. Маргарита красит Батуль ногти в черный цвет и рассказывает, как тяжело жить подростку на западе по сравнению с Иорданией. Телевизор по часам, летом школьный лагерь и репетиторы, и друзей домой каждый день не приведешь. Батуль под ее взглядами и словами расцветает, но потом наступает вечер, и солнце Батуль заходит: Маргарита идет гулять со своими настоящими взрослыми друзьями. Батуль каждый раз кажется, что это предательство, но долго обижаться на Маргариту не удается никому, потому что, хотя даже и Батуль уже способна понять, что все эти ногти и разговорчики — как одноразовая жвачка, ее все равно хочется еще и еще. Все обожают Маргариту. Если бы я не была ею, я бы ужасно хотела ею стать.

Маргарита и Марио — лучшие друзья на три недели, что они оба живут в Иордании. Каждый вечер мы ходим пешком из Вебде в Старый город, и пока мы спускаемся с холмов Аммана вниз по разбитым старым лестницам, разукрашенным граффити, и проходим через стаи уличных кошек, мусорные баки, узкие улицы, книжные развалы, базарные ряды с черными платьями, покрытыми золотой вышивкой, золотым бисером, золотыми цветами и такими же платьями, но красными, нам всегда находится обсудить столько всего, что мы по часу не можем решиться где-нибудь сесть и поужинать; а Рита все вспоминает и вспоминает новые истории, которые с ней происходили — удивительно даже, как много может случиться с человеком за какие-то двадцать лет. Марио относится к материалу со всей ответственностью молодого писателя — то и дело записывает что-то в телефоне, а иногда останавливается и предлагает сделать селфи, чтобы запомнить момент, когда именно эта история перестала быть частью просто жизни и стала частью мира идей и будущей литературы. Я никогда не отказываюсь, потому что ни я, ни Маргарита не любим иронии: она всегда ведет или к безразличию, или к жестокости. А их и без того достаточно в каждом из нас.

На самом деле, Маргарита знает самый большой секрет Марио: что он на самом деле тоже никакой не Марио, а в паспорте у него написано: «Марко». У Марко — сложная история. В юные годы своей жизни он был обычным школьным задротом. Любил экспериментальную физику, читать научно-популярные книжки и спорить о чем угодно, лишь бы переспорить собеседника. По окончанию школы Марко, единственный из всех своих ровесников, поехал по специальной стипендии учиться в Милан, где следующие четыре года провел приблизительно так же, а на пятый его оторвали с руками — работать в компании мечты каждого итальянского выпускника. И в принципе, будь Марко чуть-чуть менее умным или, может, везучим, вся его жизнь сложилась бы немного проще и немного скучнее. Он бы переходил с одной ступеньки карьерной лестницы на другую, и постепенно бы становился взрослее, циничнее, приземленнее и печальнее, как это обычно бывает. Но Марко очень повезло, и через год в его компании совпали две счастливые звезды — освободившаяся вакансия, которая была ему выше головы, и новая кадровая политика по продвижению молодых экспертов.

И Марко полетел — вверх и вниз. Внезапно большие деньги для мальчика из семьи трамвайных рабочих, совершенно новые люди, поездки то в Монако, то в Бейрут, постоянные внеурочные, нескончаемые ночные клубы, невозможность заводить постоянные знакомства и поэтому временные друзья, временные женщины, временные дома и временные страсти; коктейли в rooftop барах стоимостью с недельный бюджет местных семей, из чьих стран компании, на которые работала компания Марко, выкачивала нефть, не оставляя им ровным счетом ничего — все это ослепило, оглушило и очаровало его.

— Ты знаешь, — признается мне Марио, — первый год я провел в офисе какого-то хрустального заводика в чешской Моравии, рассчитывая день за днем цифры по формулам и работая по шестнадцать часов в день за одним и тем же столом, пока рубашка под пиджаком не пропитывалась потом, как ледяная простыня, а воротничок не впивался в перегретую шею. А потом, когда меня вдруг повысили до руководителя филиала, и сразу перебросили на проект в Африку — у меня, честное слово, как крышу снесло. Рита… Это была вообще другая жизнь. Мне казалось, что у меня есть все, я самый лучший, самый везучий, самый умный. Раз в месяц я летал в Италию, в Милан, а родителям покупал билеты на поезд, чтобы они могли приезжать тоже и жить в моей квартире на выходных. Папа смотрел футбол на моем огромном телеке, мама готовила все, что я любил в детстве, а я приходил вечером домой, долго выпендривался и рассказывал, что за вино мы пьем на этот раз, и вещал молчаливым родителям про дела компании, пока мама сидела, сложив руки на колени, и смотрела на меня умиленным взглядом. Потом я перестал приезжать домой, потому что это стало слишком скучно. У нас там была корпоративная вилла в компаунде в Луанде — и вот я каждый день приходил в эту квартиру как в ночной клуб. На улице плюс сорок пять, дома — плюс восемнадцать, девочки в меховых, знаешь, таких штучках, поверх вечерних платьев, музыка, стриптизерши и куча алкоголя. Мы столько там пили, ты даже не представляешь. Ну, не только пили. Короче, иногда выходишь на террасу — а хата была роскошная, вид на весь город, как на ладони, — просто чтобы вспомнить, что пока ты в раю, на улице дышать невозможно — и стоишь специально, пока не появится ощущение, что вот-вот под пиджаком взорвешься — а потом закрываешь за собой стеклянную дверь, наливаешь виски, бросаешь один кубик льда, и думаешь: «Боже, как мне повезло в этой жизни».

— Один раз про меня написали в местной газете, опубликовали фото с пресс-конференции в честь открытия нового проекта нашей компании, и на первой странице — мое фото с министром каким-то там. Мне тогда казалось, что меня знает все, все, весь мир. Я купил экземпляров двести, приехал домой, и бросал их по одной с балкона, заставляя девушек делать ставки на то, в какую сторону унесет меня ветер. Если они проигрывали — должны быть раздеваться и оборачиваться страницей с моей фотографией. И вот там куча девчонок, все как на подбор, белые, черные, мулатки, губастые, на каблуках, босиком — и все с моим портретом на груди.

— Потом, когда меня из Африки вернули назад в Италию, я уже немножко стал осознавать, что нефигово зажрался и зазнался. Но меня еще раз повысили, дела шли, о чем было думать. А потом… потом уже появилась Влада. Это было в Польше, значит, год на пятый. Ее звали Влада. Мы с ней познакомились в этом городе… блин, забыл, как называется, красивый такой, на реке еще стоит… Короче, там есть такой бар на набережной, где из мужчин одни экспаты, а из девушек половина хочет влюбиться, а половина — выйти замуж за иностранца. И вот я не спал уже часов сорок, пью из них как минимум восемь, убитый в хлам, ничего не хочу, и думаю — окей, пора спать. Решил, что пора. Потом забыл. Потом через час снова вспомнил — нет уж, думаю, вот теперь точно пойду. И вот я как-то пробираюсь на выход, но почему-то оказываюсь около барной стойки, и немножко так, ну не падаю, а как бы опираюсь на нее, и вдруг — вдруг вижу, что лежу на полу, а надо мной стоит девушка и смотрит испуганно. Это вот Влада и была. У нее, знаешь, были такие глаза, как у маленького олененка, светло-карие и несчастные, и она даже когда очень сердилась за что-нибудь и бегала за мной по комнате с расческой, чтобы ударить — все равно всегда казалось, что сейчас расплачется. Ну, тут я, конечно, моментально передумываю уходить, и такой ей, лежа, — девушка, меня зовут Марко, я итальянец, точнее, не просто итальянец, а сицилиец, вы знаете, что такое Сицилия? Она кивает.

— Вам помочь встать? — и протягивает мне руку. Конечно, что бы я обычно сделал в такой ситуации? Потянул бы девушку на себя, а там как пойдет. Но с Владой почему-то не стал. Во-первых, у нее было белое платье. А во-вторых — опять же, глаза. Поэтому я поднялся, поблагодарил ее, и спросил — что вам заказать выпить? Она пожимает плечами. Нет, мне обязательно нужно вас отблагодарить за то, что вы меня подняли с пола. И она смотрит на меня, прямо мне в глаза так, как ребенок, и говорит — ну тогда можно мне сок? Я переспрашиваю, потому что, думаю, может быть, она какой-то коктейль назвала, а я не расслышал. Но все-таки сок. Апельсиновый. Я заказал ей этот сок и вроде снова передумал уходить. Короче, что дальше там было — не очень важно… ну если совсем честно, я не очень помню. Помню только, что когда уже рассвет наступил, вдруг вокруг почти никого не осталось, и я снова вспомнил, что хотел спать. Отель у нас был на лодке. Назывался «Венеция». Плавучий отель. И вот я вроде как прошу Владу меня туда проводить, потому что я сам уже могу не дойти, и если она смогла бы мне помочь, то это бы было очень доброе дело. И она затаскивает меня в такси, садится рядом, все время, пока я пытаюсь ей руку на плечо положить, или на коленку, руки мои отпихивает — и, пытается понять, куда меня везти. Я не помню адреса. Помню только, что на реке. Мы едем туда, едем сюда, и я не выдерживаю и в какой-то момент отключаюсь. Сколько мы так катались — не знаю. Потом Влада меня будит — нашли гостиницу, выходите, я вас провожу, а то вы… Там, понятное дело, все на нее пялятся: ночь, она красивая, я еле стою на ногах; добрались до номера, я падаю на кровать, а она такая в дверях стоит:

— Ну все, до свидания. Спокойной ночи вам.

— Как до свидания? — спрашиваю я, — а с кем же я буду спать?

— Ну, наверное, с самим собой, — отвечает Влада, тихонечко прикрывает дверь, и полоска света за ней исчезает.

Когда я проснулся на следующее утро, я сначала даже про нее не вспомнил, а потом к середине дня — вдруг хлопнуло, тут помню, тут нет, только ее сок этот апельсиновый и оленьи глаза. И что-то меня накрыло. Была девушка, не было девушки. Я повспоминал, кто там еще был вчера, и через знакомых знакомых нашел контакт, пригласил ее на ужин. Поблагодарить. Договорились, я выбрал место, вечером ее жду. Темный зал, вокруг глыбы льда, официантки ходят в золотых масках, я потягиваю бакарди, и тут ее приводят — ваша гостья пришла. И она садится напротив меня, улыбается, и опять как школьница:

— Здравствуйте.

Все, короче. Я в нее влюбился.

— А потом?

— А потом мы еще встречались еще два года.

— А потом?

— А потом перестали.

Мы уже давно оставили недоеденный салат и пустые бутылки пепси на бумажных скатертях; прошли весь старый город, и Рэйнбоу-стрит через район Джабаль Амман, и поднялись по длинной грязной лестнице назад в Вебде, на ту самую площадку, где мы обычно проводим вечера и разговариваем, разговариваем, разговариваем, пока вдруг не становится ясно, что на сегодня пора прощаться. По дороге мы отвлеклись от начатого разговора, и Марио стал натянуто-весело напевать модную в этом сезоне песенку «Desposito» — непонятно, то ли не спеша возвращаться к начатому разговору, то ли не зная, как лучше это сделать. На этот раз нам досталось местечко у самого края смотровой площадки, на границе темноты, у обрыва. Мы переставляем стулья то так, то так — но лучше уже и быть не может.

— Двойное яблоко, как обычно? — спрашивает нас Файруз. Дожидаясь его, мы потягиваем прохладный каркаде и перебрасываемся школьными новостями и планами. Как всегда в любом маленьком сообществе, там своя жизнь, свои сплетни и маленькие истории. Но меня все-таки интересует большая история Марио-Марко — и когда, наконец, аргилу приносят, и все готово к продолжению долгого разговора, я возвращаюсь к прерванному.

— Итак, — говорю я, — два года. А почему… два?

Марио раскуривает аргилу и долго молчит.

— Наверное, надоело. Ей надоело за мной по всему миру мотаться, потому что я то там, то здесь, и выписываю ее к себе — Влада, прилетай в Москву, Влада, прилетай в Стокгольм, Влада, прилетай в Найроби, Влада прилетай в Хартум. Она прилетала, вначале с радостью, потом уже не очень. И не то чтобы я был несогласен — а что ей, например, было делать в Хартуме? Но потом она стала говорить, что ее семья над ней издевается все время из-за этого, что я ее мотаю по всему свету, а толку ноль; а еще меня начало бесить, что она такая хорошая. Слушай, ну правда, не закатывай глаза, это реально для меня была серьезная проблема, потому что я уже хорошо знал — в жизни так не бывает. Люди не бывают такими хорошими. Значит, или ей что-то от меня нужно, или она на самом деле не такая. Потому что вот этими своими «да, хорошо» и «если это для тебя важно, то конечно» она меня начала сводить с ума. Я попрошу — она сделает. Я позову — она приедет. Я на работе — она сидит дома, ждет. Приду в восемь вечера — ждет. В десять — ждет. В час ждет. В пять — тоже ждет. И главное, все молча. А больше всего бесило — что она поначалу даже меня не ревновала и не проверяла. Что, где, с кем, как. Никаких лишних вопросов, что расскажу — то и правда. «Я тебе доверяю» — и причем, я-то знал, что зря доверяет. И тогда я стала ее специально провоцировать. Делать разные вещи, чтобы ей было неприятно, чтобы вытащить из нее наружу вот это темное, которое она прятала.

— Wallah, Марио! — не выдерживаю я, потому что меня сердит то, что она говорит, и еще — для того чтобы приостановить на секундочку этот поток речи, чтобы выдохнуть и глубоко вдохнуть, приступая к той части истории, которой я еще не знала. — Зачем ты все это делал?

— Потому что бесит меня, Рита. Бесит, когда люди притворяются хорошими.

— И она прямо так сильно притворялась?

Марио мнется с ответом.

— Ну, по большому счету, она была почти хорошая, до самого конца. Ну не считая пары срывов, всяких там слез и женских криков, ну это ладно, мелочь. Но знаешь что, Рита, — это еще ничего не значит. Просто это я ее видел хорошей. Я ее так узнал, запомнил, и потом продолжал представлять.

— Или все же нет? Ладно. А что было дальше?

— А дальше было все просто. Я решил, что все-таки дознаюсь, что на самом деле у нее внутри. Узнаю, посмотрю, и уже тогда решу. Потому что жить с этим неизвестным мне казалось невыносимо. Она долго не сдавалась. Я тоже не сдавался. Из всего, мне казалось, ревность ее добьет быстрее всего, и я решил давить на это. Пойдем в ресторан — начинаю болтать с официанткой и включаю харизму на максимум, как будто все заново, но только не с Владой — комплимент, то спрошу, другое, узнаю, как ее зовут, и тут же, пока Влада прячет лицо за десертным меню — добавляю в друзья на фейсбуке и обещаю написать. И это так, знаешь, мило — девочка сначала отвечает осторожно, смотрит на Владу, мол, вижу, что вы пара, говорит нам что-то обоим. А через пять минут уже все — Влада для нее пустое место, и прямо из кухни посылает мне в чате губки и сердечко. А я смотрю на Владу. Она молчит, но губы надулись, дрожат, и в глазах — чирк-чирк, молния. Я спрашиваю — ну ты чего, Влада, ты чего? Неужели — делаю круглые глаза — ты меня ревнуешь? А как же все эти слова — про то, что ты так доверяешь мне, и всегда будешь? Нехорошо, дорогая, нехорошо. Она начинает сомневаться, стыдится, уверяет меня, что, конечно же, вовсе нет. Конечно.

— Что-то там еще было, я много всего придумывал, но я уже не все помню, конечно. Помню, что в какой-то момент заблокировал телефон, чтобы она не могла открыть, хотя раньше такого не было. Вот это ее уже сильно подкосило. Она все порывалась спросить — но, видимо, стыдно было. А я зарегистрировался на сайте знакомств. И вот один раз прихожу домой, оставляю телефон на кухне, а сам иду руки мыть — Влада борщ приготовила. Да-да. В Хартуме, приготовила мне польский борщ и сидит на кухне. Как обычно — ждет. На столе все накрыто для меня. Тарелки, хлеб, салат, салфеточка, вода стоит. И мой телефон. И Влада. С круглыми глазами — Марко, там… — и на телефон, как на таракан.

— Что там, моя хорошая, — спрашиваю я, сажусь рядом с ней, одной рукой обнимаю, а другой пододвигаю телефон к себе. Ага, уведомления от badoo. Их она видит. Сообщения — не видит. Так мне весело было в этот момент. «Ну ладно, — говорю, — это я потом посмотрю», — и убираю телефон в карман.

— Марко, — спрашивает Влада. Ну не спрашивает, а просто так говорит, с вопросом в голосе, и на карих глазах вовсю расплывается клякса прозрачная, — что это?

— Дорогая, — говорю я, отодвигаясь от нее и зачерпывая ложкой борщ, — ты что, опять мне не доверяешь? У нас все начинается заново?

— Доверяю, конечно.

— Ну и все.

— Но ты зарегистрировался на сайте знакомств, — продолжает Влада так обиженно, что даже мне становится ее жалко на секунду, — зачем?

— Да просто так. Сейчас работа на спаде, на переговорах вечно нечем заняться, — Влада выбирается из-за стола и уходит в другую комнату. Я врубаю на кухне телек. Мне нравится Влада, но мне не хочется сейчас ее успокаивать.

— В общем, длилось это у нас так месяца два или три, и я даже вошел во вкус — чем дальше я продолжал, тем быстрее она велась на все это, и знаешь что, Рита? Все! Изменился человек. Изменился! Была одна Влада, а стала другая Влада — нервная, дерганая, в слезы пускается с четверть оборота. Одно только осталось — глаза такие же у нее были детские. Поэтому если она плакала, я всегда уходил в другую комнату.

— Самый последний раз я почему-то запомнил очень хорошо. Была суббота — редкая суббота, что я был не на работе, и поэтому пообещал Владе, что весь день будем вместе, и будем делать все, что она захочет. И она потащила меня на выставку типа современного искусства, ну, знаешь, там была такая комната, вся заполненная цветным газом, полосками — тут идешь — синий, потом вдруг красный, потом переходишь в желтый, ну и так далее. Газ плотный, ничего не видно, даже если за руку держаться, и по идее, там надо было искать выход наощупь, но Влада была в хорошем настроении, и я почему это так хорошо запомнил — она то убегала, то снова появлялась и начинала меня целовать, а я только наощупь мог понять каждый раз, что это она. Потом она выбрала пойти в ресторан, в который мы ходили в самый первый ее вечер в Хартуме — все прекрасно, она довольна, я тоже — а потом мне звонит коллега. Спрашивает, не занят, вечер субботы, конечно, но нужно кое-что обсудить. Я смотрю на Владу — нет, говорю, совершенно свободен, о чем речь? И вот мы десять минут трепемся, двадцать, тридцать — коллега, ясное дело, не просто коллега, я с ней спал, пока Влада в Польшу летала в очередной раз. Влада сидит, в телефон смотрит, молчит. Я прикрываю ладонью трубку — что, дорогая, что-то не так? Она уже на взводе немножко — да, говорит, а твоя коллега в курсе, что сейчас одиннадцать часов вечера?

— Диночка, — говорю я в трубку, — я тебе перезвоню попозже. Сбрасываю звонок. И поворачиваюсь к Владе. Это был первый раз, когда она так прямо высказалась, и я вышел из себя — дождался-таки. Стал ей все высказывать: что сейчас опозорила меня при коллеге, что достала уже своими слежками и вечными обидами, что вначале была вся такая нежная-хорошая-никогда-не-ревнует, а на самом деле — вранье, одно сплошное вранье, она точно такая же, как и все. Конечно, сразу берем счет, едем домой, в такси между нами Сахару можно насыпать, а она уставилась в окно и плачет. Я протягиваю руку, чтобы ей погладить коленки, и пальцами начинаю водить по краешку платья ее — а другой набираю номер:

— Диночка, прости, был немного занят.

И тут у Влады вообще дикая реакция — она сталкивает мою руку, и сама бросается на мне, чтобы выхватить телефон.

— Марко, ты что, у тебя вообще стыда нет?

— Ты совсем офигела? — кричим мы одновременно.

Водитель такси оборачивается, пальцем стучу по голове и Владе показываю — совсем, что ли, больная? Жестко ее беру за плечо и отодвигаю назад к окну, где она сидела, и до конца поездки разговариваю с Диной. Когда мы заходим в дом, она свет не включает. Так проходит. Я слышу только, что она рыдает вовсю, захлебывается просто от истерики. И так мне от этого тошно. Подождал немного, потом включаю свет — сидит на полу. Тушь растеклась, помада размазана, на платье точки от слез расплываются.

— Чего ты ревешь? — спрашиваю.

— А ты сам не видишь, отчего? — говорит она. Сначала тихо.

— Вижу, что ты истеричка, — отвечаю.

И она срывается на крик:

— Марко! Хватит! Зачем ты это делаешь? Ты же это специально делаешь, я же вижу. Что не так, зачем ты так делаешь мне больно?

На ней было в тот вечер такое платье — красивое, золотистое, на тонких лямках, и на груди ткань — как лодочка такая глубокая, ну или как качели, что ли. И вот я ее схватил за плечи, поднял, а потом эти качели на груди — на себя дернул. Платье порвалось, она передо мной стоит — заплаканная, рваная и вообще некрасивая.

— Потому что бесит меня, когда мне врут, — отвечаю ей. Все время врала мне, ясно?

На следующее утро она уехала.

Мы помолчали.

— Все? — спросила я.

— Все, — ответил Марио.

Когда я до этого слушала историю Марко и Влады, мне показалось, что она намного, намного длиннее. Тогда было много подробностей — и слишком много попыток все объяснить или оправдать. Но Марио не объяснял и не оправдывался, и ему хватило десяти минут.

— То, что ты стал Марио, связано с этой историей? — говорю я полуутвердительно. Переход делает наш разговор немного легче, и Марио даже смеется и чуть подается вперед в кресле.

— Ну, Рита, ты не же серьезно. Это было бы слишком просто — чтобы я однажды проснулся, мне стало стыдно за свою жизнь и за Владу, и я решил начать все с чистого листа и исправить свои ужасные ошибки — ибо я понял, что причинил ей и другим боль и зло, и всякое такое, правда?

— Не переживай, — говорю я, похлопав его по плечу, — конечно, я знаю, что ты не мог так низко пасть. Хотя знаешь, даже если бы я так и думала — ты не можешь меня винить. Мне двадцать лет, и, не в обиду тебе, но Влада мне сейчас кажется куда симпатичнее Марко.

— Ай-ай. Я все время забываю, что тебе двадцать, западная Вирджиния, — отвечает Марио в тон, — и что у тебя еще вся жизнь впереди.

На самом деле, мы просто не знаем, как разговаривать дальше после его рассказа, потерявшись, — и он, и я — от откровенности и неожиданной честности. Но я — еще и от того, что история, которую я знала от Влады, не просто обретала на моих глазах реальность и плоть — но и становилась совершенно бесповоротно историей, у которой не было объяснения.

— Перемены, на самом деле, начались не из-за Влады. После нее я еще несколько лет жил… нормально. Но потом Африка закончилась, других поездок стало меньше, и меня окончательно вернули в Италию. А я… Ну, как тебе сказать честно. Еще после истории в Луанде, с портретами которая, я себя поймал на том, что мне все время хотелось большего. Больше впечатлений, больше ощущений, нового, яркого, чтобы меня все вокруг любили — ну или хотя бы притворялись, что любят, чтобы все время было ощущение, что вот она, вершина мира — это где я… Мне нравилось жить с этим чувством, понимаешь, вот даже с Владой — я же ее, считай, вообще не ценил, хотя ведь было, чертовски было за что — именно потому, что у меня было вот это все другое, чего я хотел больше, что было для меня привлекательнее, чем просто любая девушка, какая бы она ни была. Это со всеми было — и до, и после Влады. У меня был я сам… ну а кто бы там ни был рядом — она всегда была nothing but placeholder, пока будущее не станет еще лучше и интереснее.

— И вот с такой философией ты вдруг, после всего, снова оказываешься в Италии. Тихо, скучно, ходишь по утрам на работу, родители счастливы, и вроде бы даже есть ощущение, что жизнь, она удалась. Но ты при этом — стремное ничтожество. Короче, я начал пить — пил, пил, пил, пил, пил. И потом от меня избавились. На работе. Сначала был шок. Но потом я признался сам себе, что это было справедливо, что я зарвался. И в принципе, можно было продолжить все, просто в другом месте — знаешь, не то чтобы у других людей никогда не случалось таких срывов. Но я не захотел. Не потому что не мог. А потому что правда понял, что смысла в этой гонке нет.

— И, значит, Марио появился как попытка найти смысл заново, в другой жизни?

— Вроде того. Я еще долго маялся, не зная, куда себя приткнуть. А потом решил — буду как все. А что сегодня делают люди, которые не могут помочь себе? Начинают помогать другим.

Дальше начиналась та часть жизнь Марко — точнее, уже Марио, моего друга Марио — которую я успела узнать хорошо. С годом на палестинской границе, работой за еду и кровать, и решением остаться работать на Ближнем Востоке — что и столкнуло нас в школе арабского языка в Аммане. Жизнь Марио казалось красивой, романтической историей, полной, пусть и запоздалого, юношеского максимализма.

(— Ты знаешь, — признался он мне (а я, конечно, знала), — я ведь даже фейсбук удалил, когда решил остаться здесь, чтобы не было соблазна опять свалиться в жизнь напоказ и прочее геройство вроде своего портрета во всех местах.)

Но добавление к этой романтической картине рассказа о прошлом Марко превращало ту же самую историю в попытку что-то исправить, переписать жизнь, и просто убежать — и делало ее отчего-то менее красивой. Хотя, на самом деле, это только чужие жизни бывают для нас красивые или не очень — а Марио, вместе с его Марко, был для меня теперь другом, и я совершенно не представляла, как правильно будет поступить дальше.

Я не могла рассказать Марио о том, как в мой директ-мессенджер в инстаграме однажды написала незнакомая девушка из Хартума — в ответ на пост, где я, отметив в геолокации Амман, писала о своих планах на лето.

«Оля, — начиналось письмо, — мы с Вами никогда не встречались и никак не связаны, поэтому мое письмо может показаться странным, и мне на самом деле неловко оттого, что я так внезапно врываюсь в Вашу жизнь. Недавно, пытаясь найти хоть какую-то информацию о человеке, который был для меня когда-то очень важен, я бродила от одной отметки «Амман» здесь, на инстаграме, до другой, и так случайно узнала, что летом Вы собираетесь быть в Аммане, в школе арабского языка *A. Про *А я знаю только две вещи — что это маленькая школа, и что человек, которого я ищу, — там (или, во всяком случае, был там полгода назад — это последнее, что мне удалось о нем узнать). Влада».

У Влады была для меня «одна маленькая просьба» — на самом деле, очень маленькая после всей той двухчасовой беседы по скайпу, когда я смотрела в ее, правильно сказал Марко, детские оленьи глаза, и заранее начинала сердиться на человека, о котором она до сих пор думала каждый день.

И эту просьбу я выполнила. Завтра я напишу Владе, что она была права — но что теперь с Марко все в порядке, и она может спокойно жить своей жизнью. Можно будет, конечно, и подробнее написать — и рассказать, что все действительно было, что Марко начал все заново и по-другому, что теперь у него другое имя и что, наверное, это уже не тот человек, который когда-то был «Влада, прилетай в Стокгольм Влада, прилетай в Найроби, Влада, прилетай в Хартум». Но это я смогу решить завтра, а сейчас мне нужно было решить, что делать с Марио. Потому что — хотя ему-то я ничего не обещала — как его друг Рита, я тоже должна была ему теперь, — например, честность. Например, не скрывать ничего. Например, не притворяться.

Мне было стыдно перед Марко. И казалось теперь, что маленькая просьба Влады завела меня в невообразимые лабиринты — или дело все-таки было в Аммане, который простирался под нашими ногами, путая все мысли.

И я подумала о том, что когда я единственный раз разговаривала с Владой по скайпу, я дала обещание не рассказывать Марко о ее просьбе. Но и только. И поэтому, помедлив, я все-таки сказала:

— А знаешь, Марио… или Марко. Ты ведь прав. Все на самом деле лгут.

— Извини?

— Скажи, а ты никогда не пытался узнать, что было потом с Владой? После того, как она уехала из Хартума.

— Пффф, — поднимает руки Марко, показывая, что перемена темы сейчас очень не к месту, — не знаю, пытался как-то раз или два, но она заблокировала меня везде.

— Я просто подумала, что если для тебя вдруг это еще хоть как-то важно, у нее все хорошо. Она вышла замуж несколько лет назад, и у нее двухлетняя дочь. Она живет и работает в Хартуме. Некоторые люди, кстати, помнят вас там еще вместе.

Я говорю это жестко, смотря ему в глаза, потому что, хотя мне и нравится мой друг Марио, Марко, я думаю, заслужил получить этот удар.

— Я вот сейчас вообще ничего не понимаю, — потерянно и немного враждебно говорит он, — а ты-то это откуда знаешь?

Я выдыхаю аргилу и смотрю, как завитки, причудливо растворяясь, обрамляют контуры ожесточившегося лица Марио.

— Потому что — как ты и сказал, все люди врут. И я не исключение.

— Рита…

— Марио, меня на самом деле зовут не Рита. Мне не двадцать лет, и я не из Западной Вирджинии.

— Ты сейчас шутишь надо мной? — переспрашивает он.

— Нет.

Марио картинно закрывает глаза ладонями, и так застывает на несколько секунд, а потом снова делает невозмутимое лицо.

— Ты хочешь сказать, что ты не мой друг Рита, которой я рассказал свою самую личную историю, а странная неизвестная девушка, которая ее уже знала? Он думает, что я шучу, но я соглашаюсь:

— Все именно так, — и делаю глубокий вдох.

Марио сидит на самом краешке стула, готовый то ли откинуться назад, расхохотавшись от моего розыгрыша, то ли вот-вот поверить и сорваться, и бросить к черту этот разговор. И у меня мелькает мысль — что странно, что Марио, который так верил, что все люди врут — не знает, что именно такие милые, как Маргарита, обычно и бывает главным злом.

— Марио. Ты извини, что это все так… несуразно. Я просто не хотела тебе тоже врать… и давай я все тебе объясню. Все, что смогу.

— Так это правда? — окончательно мрачнеет он.

— Абсолютная. Спрашивай.

В преддверии тяжелого разговора мы оба меняем позу и пододвигаем кресла ближе друг к другу.

— Откуда ты знаешь Владу? — начинает Марио. Не очень удачный первый ход.

— К сожалению, именно на этот вопрос я не могу ответить.

Марио закатывает глаза.

— Это все реально? Это не бред? Что это вообще такое? Меня снимают скрытой камерой? Ты маньячка? — продолжает он полушепотом.

— Я знаю про Владу совсем немного, и я тебе уже почти все рассказала. Про Хартум, и как она живет сейчас.

— Пока я рассказывал, ты все время знала, да?

— Да.

Это тоже нелегко дается ему.

— Но я знала только часть истории, и мне было очень интересно узнать другую половину.

— Ты стала дружить со мной только ради этого?

— В теории. Но вообще — нет.

— Ты подруга Влады?

— Нет. Я не знаю ее лично.

— А какого черта тогда вот это все сейчас происходит?

Я думаю над ответом, которого и сама толком не знаю, пока пауза не становится совсем уж неловкой.

— Я не знаю, как тебе это объяснить. Можешь считать, что это случайность. Или что, не знаю, я и Влада принадлежим к какому-нибудь тайному обществу.

— Обществу, где незнакомые подруги мстят друг за друга?

Я не выдержала и рассмеялась.

— Ну, мести тут, на самом деле, вроде было не сильно много, нет? Давай будем считать, что это тайное общество, которое собирает истории.

— Через анонимных коллекторов вроде Риты? Может быть, ты хоть что-нибудь можешь мне нормально объяснить?

Хотелось бы мне что-нибудь нормально объяснить, мысленно отвечаю я ему, перебирая расползшиеся нитки старого одеяла, которое полагалось мне вместо с раскладным стулом, кальяном и видом на Амман. В это время года здесь никогда не бывает настолько прохладно, чтобы одеяло действительно было нужно, но в сложных разговорах оно — почти незаменимая вещь. Пока ты раздумываешь, что сказать, можно водить пальцами по завиткам узора, выбрав одну линию и следуя за ней из одного угла до другого.

— Марио. Смотри. Ты ведь хотел, чтобы все говорили правду, Марио? Или Марко? Сейчас я говорю тебе правду, просто не всю, а ту, которую могу.

— Хорошо. Если ты не Рита и не двадцать лет, то что ты такое? — спросил он.

— Хороший вопрос, — ответила я, — давай будем считать, что твоя новая подруга… из России.

— Из России?

— Не совсем. Но почти.

— Отлично. И тебя зовут…

— Оля.

— Не совсем, но почти?

— Совсем! Совсем Оля.

— Оля, — повторяет Марио. — Оля из почти России, которая знает Владу, но не лично, зачем-то приехала в Иорданию, прикидывалась мои другом по имени Рита с непонятной целью, и принадлежит к тайному обществу.

— Нет, — покачала я головой — не совсем так. Я приехала в Иорданию учить арабский язык. И заодно, так получилось, встретиться с тобой. Встретилась! Но дружба была искренней. Честное слово. Что касается Риты… ну, это что-то вроде образа, другой человек, не похожий на меня, мне было так проще общаться с тобой. И да, я не принадлежу к тайному обществу — я сказала «что-то вроде тайного общества».

— Тайное общество, которое собирает истории… Подожди-подожди, — оживился Марио, — истории, ты спрашивала меня про мою историю и я говорил тебе, что…

Я киваю.

— … хочу стать писателем. Holy shit. Ты смеялась надо мной все этой время?

— Ты что, шутишь, Марио. Нет, — поднимаю я ладони перед собой в знак оправдания, — совершенно точно нет.

— Хорошо. Все эти штучки с разными людьми, с историями. Ты писательница? Ты журналистка? Ты наемная убийца? Профессиональный детектив?

У меня есть такой жест, который мне всю жизнь помогает выбираться из неопределенных ситуаций: я поднимаю ладонь и немного делаю так пальцами, вверх-вниз. И прищуриваю на секунду глаз. Это значит — может быть, may be, more or less, вроде бы да, а вроде бы и нет, а по-арабски — mumkeen или shwai-shwai. Shwai-shwai — значит так себе. И я сделала пальцами так, чтобы остановить Марио.

— Если совсем честно, — осторожно говорю я, стараясь вложить в свой голос как можно больше смирения и спокойствия, — я бы хотела написать эту историю.

— Ты издеваешься? — поднимает на меня глаза Марио.

— Влада разрешила… — робко говорю я.

И тут уже, не выдержав окончательно, он вскакивает со стула и нависает надо мной; сидящая рядом с нами семейная пара, приподнимается вслед за Марио, озадаченно смотря на нас, но я показываю им жестами, что все в порядке, просто очень серьезный разговор.

— Это не только ее история, — медленно, по словам, говорит мне Марио. — Это моя история, это я рассказал ее тебе.

— Можно? — робко повторяю я.

— Fucking shit, — говорит Марио — конечно, нет! Это для меня личное и, в конце концов, если я захочу, я сам напишу про это когда-нибудь.

— Хорошо.

Я думала, что после того, как я отвечу на все его вопросы, Марио уйдет, и мы будем молча переживать эту историю каждый сам с собой: Марио, Влада, и я. Но он остается, и мы продолжаем сидеть в тишине, рассматривая город и то и дело передавая другу другу аргилу — вежливо, как здесь положено, заворачивая шнур дугой, с легким хлопком по руке в момент передачи.

И через какое-то время начинает казаться, что, может быть, все не так уж и плохо.

— А если ты напишешь, Влада прочитает? — спрашивает Марио, смотря не на меня, а в сторону, разглядывая что бы там ни было на горизонте.

— Да, — отвечаю я. Искоса смотрю на Марио, ловлю на себе его взгляд, и полуулыбаюсь в ответ. Потом достаю из рюкзака ноутбук.

— Что, прямо сейчас? — с деланным ужасом спрашивает мой друг, и я начинаю узнавать интонации, которые раньше отличали наши разговоры.

— Если хочешь, можешь сделать селфи, хабиби.

И он так и сделает, пока я открываю чистый лист с ощущением, что прямо, прямо сейчас, я падаю с обрыва и взлетаю. Потому что я так хотела написать эту историю. Потому что она так жгла мне пальцы, что по ночам я выводила в воздухе над собой первые строчки всего, что случилось — и про Амман, и про Владу, про Марио, и про дым с запахом и вкусом двойного яблока.

— Вообще-то, — говорит Марио, — я очень сильно зол на тебя.

— Я знаю, — отвечаю, — и это справедливо.

— Но с другой стороны, ты могла вообще не говорить мне правду, и я бы даже ничего не узнал.

Продолжая печатать, я киваю в знак согласия, и разворачиваю компьютер так, чтобы Марио мог читать все вместе со мной. Это очень странно, и раньше мне бы показалось, что так не бывает, что слова застынут, несказанные, в мигающем курсоре, и история умрет, не начавшись. Но сейчас слова и предложения сами ложатся на экран, одно за другим, и иногда я даже оборачиваюсь и глазами спрашиваю у Марио — все так? Ты видишь? И он складывает губы в замочек, проверяет текст, и серьезно кивает.

— Слушай… Оля, — неуверенно выговаривает он, когда на экране появляется новое имя — а что там насчет Риты? Или это тоже та часть правды, которую, «к сожалению, ты не можешь рассказать»?

— Нет, — отвечаю я, — это — могу. С Владой — там просто была не моя история, понимаешь? А про Риту — все, что угодно. Приходи сюда завтра вечером, как обычно. И я расскажу тебе про Риту, — и добавляю, — хотя я немного недолюбливаю ее, если честно. Она все время врет.

Марио улыбается мне широкой улыбкой — так, как вчера и как три часа назад улыбался Рите.

— Имей в виду, хабибти, я ведь могу тоже написать про Риту. Посвящу ей свой первый рассказ.

— Без проблем. Хотя, на мой взгляд, Рита его не заслуживает. Ничего личного.

Когда история превращается в историю из строчек, уже неважно, кто ее написал. Ты, я, или кто-то другой — она уходит, и уже больше не случится ни с кем из нас, и никому не принадлежит. И если ты и я узнали хоть что-нибудь — это именно то, что каждая история — часть чего-то большего, даже если мы этого не видим, как параллельные улицы в Аммане, которые всегда пересекаются, если знать, как выйти на нужную лестницу. И так ты можешь перемещаться с одной на другую, из своего сюжета — в чужой, в мой, в чей-то, связывая между собой все рваные края пространств в одно, потому что ты это можешь, ты знаешь, как это сделать. Так, пока я печатаю, и мы с Марио наблюдаем, как угасает солнце и разгорается вечерний Амман, каждая из этих историй становится частью моей истории.

Когда узкая полоска солнца снова появляется на востоке, на смотровой площадке уже почти никого нет. Файруз спит в машине на обочине; спит в кресле Марко, укрывшись тем самым узорчатым одеялом. Я тоже уже почти сплю, но отчаянно борюсь с наступающей дремой, отвоевывая у нее последние три минуты. Потому что понимаю вдруг, разглядывая разгорающуюся полоску нового дня, что я знаю еще один виток этой истории, еще одну ее жизнь.

Потому что в следующий раз, когда кто-то отправится в дорогу, это будет Влада. Бывшая Рита, которая, может быть, все еще будет владеть этим важным жестом — вытянуть ладонь, и вот так пальцами, вверх-вниз — ничего точного, никаких обещаний, ничего личного — теперь станет Владой.

— Здравствуйте, — будет говорить она — точь-в-точь, как та, первая, которая больше ни о ком не беспокоится и, наконец, отпускает прошлое, погружаясь в свою настоящую жизнь в Хартуме.

Потому что истории должны продолжаться и должны меняться, чтобы одни люди причиняли боль другим, а потом наоборот, чтобы солнце вставало, а потом садилось, чтобы город умирал, а потом оживал.

«Пожалуй, на этом все», — говорю я вслух, закрываю лэптоп, и через тридцать секунд, наконец, и сама покидаю эту историю.