| ← Август 2017 → | ||||||
За последние 60 дней ни разу не выходила
Сайт рассылки:
http://snob.ru/
Открыта:
20-05-2015
Статистика
0 за неделю
Михаил Эпштейн: Пошлость Чехова
|
Михаил Эпштейн: Пошлость Чехова 2017-08-11 22:56 dear.editor@snob.ru (Михаил Эпштейн)  Недавно мы обменялись письмами с Ларисой Гиршевной Волохонской, всемирно известной переводчицей, которая вместе со своим мужем Ричардом Пивером блестяще перевела на английский язык почти всю русскую классику, от Гоголя, Достоевского, Толстого до Булгакова и Пастернака. В том числе Чехова. Лариса Волохонская заметила: «Чехов, который в своих рассказах и особенно пьесах воплощал пошляков разных мастей и калибров искуснейшим образом, сам в нее не впадал никогда». Вот на это мне хотелось бы возразить, и я помещаю здесь с разрешения Ларисы Волохонской наши реплики, к которым впоследствии просоединятся, надеюсь, и реплики других участников спора. — Дорогая Лариса, позволю себе с Вами не согласиться. Еще как впадал! Вспомним «Даму с собачкой». Гуров вдруг решил поделиться со знакомым чиновником своим курортным романом: «Если б вы знали, с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте!» Чиновник на это ему отвечает: «А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!» На пошлый разговор, затеянный Гуровым, чиновник отвечает пошлостью уж совсем невыносимой, которая даже Гурова коробит («куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха»). Но вот эпизод, рассказанный Д. Мережковским, где Чехов ведет себя ровно как этот чиновник, только на месте осетрины — селянка: «Говорю ему, бывало, о "слезинке замученного ребенка", которой нельзя простить, а он вдруг обернется ко мне, посмотрит на меня своими ясными, не насмешливыми, но немного холодными, "докторскими" глазами и промолвит: — А кстати, голубчик, что я вам хотел сказать: как будете в Москве, ступайте-ка к Тестову, закажите селянку — превосходно готовят — да не забудьте, что к ней большая водка нужна. Мне было досадно, почти обидно: я ему о вечности, а он мне о селянке. Раздражало это равнодушие, даже как будто презрение к мировым вопросам…» («Асфодели и ромашка») Почему все так любят Чехова и он всех устраивает? С Чеховым можно восставать против пошлости и одновремено покоиться на ее мягком ложе. Mожно жаловаться на сытно кушающих обывателей — и самому при этом кушать со вкусом, отмахиваясь от всех мировых вопросов. Чехов изобрел способ говорить пошлости безнаказанно, вызывая сочувствие к своей грусти, как будто намекая, что за пошлостью должно быть что-то еще, какой-то прорыв, надежда, небо в алмазах и пр., но прямо высказать этого нельзя, поскольку все сказанное будет звучать как пошлость, и по этому поводу надо грустить и надеяться. Кстати, бессмертная фраза «мороз крепчал», которой Чехов в рассказе «Ионыч» награждает пошлую писательницу Веру Иосифовну, жену пошлого Ивана Петровича Туркина, - эта фраза очень типична для самого Чехова. В том же рассказе «Ионыч» встречаются перлы, вполне достойные пера Веры Иосифовны: «Светила луна... В каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. ...Лунный свет подогревал в нем страсть...» Неловко читать такую выспренность, а нельзя не читать — Чехов все-таки. Когда же Чехов, очень редко, и в самом деле пытается что-то сказать от себя, выразить сполна свое мировоззрение, у него получается уже настоящая риторическая пошлость без всякой грусти, типа: «Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах... Моя святая святых - это человеческое тело, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода...»[1] Чехов говорит здесь ничуть не лучше, чем его персонажи, вроде Ивана Ивановича или доктора Астрова, произносящего: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Обе эти знаменитые формулировки чеховского идеала поражают своей перечислительной интонацией, напоминающей поздравительные телеграммы, праздничные пожелания юбиляру или ритуальные приписки в конце письма. «Дорогой друг! Восхищаемся Вашим умом и талантом и желаем Вам счастья, здоровья, любви, вдохновенья и больших творческих успехов!» Мастером такого эпистолярного жанра, кстати, был сам Чехов. В чеховском «светском идеале» отсутствует какая бы то ни было смысловая напряженность, он чисто перечислителен и может перейти в список любых «хороших» вещей: «человеческое тело, ум, талант, интересные книги, задушевные разговоры, вкусная еда, акации в цвету, домик на берегу Черного моря, солнце, чайки, поцелуй соленых губ... любовь и абсолютнейшая свобода». При этом чеховская речь остается в строгих, почти уже канонических рамках пошлости, которую выдают лишь внезапные скачки с одного уровня пошлости на другой, от «все должно быть прекрасно» до «давайте спать». Вот, например, Астров обращается к Войницкому в «Дяде Ване»: «Да, брат. Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все. (Живо.) Но ты мне зубов не заговаривай, однако. Ты отдай то, что взял у меня». Словцом «живо» Чехов быстро переключает пошлый монолог о пошлости из высокого в низкий регистр. И так всюду у Чехова: пошлость выступает лишь на фоне другой пошлости, так что создается иллюзия неких оттенков, контрастов, как во мраке, уходящем в еще более глубокий мрак. А какие затрепанные, уныло-никакие слова использует Чехов в самом известном и почитаемом своем рассказе — «Дама с собачкой»: «И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по-настоящему — первый раз в жизни. Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга…» Это же уровень С. Щипачева или Н. Доризо: Голова стала белою, Чехов удивительно умеет «совращать на пошлость» даже авторов, во всем ему противоположных, например, Мережковского, который посвятил ему очерк «Асфодели и ромашка», имея в виду, что Чехов — это простая и чистая ромашка среди декадентских асфоделей. Разве не пошлость эта «ромашка Чехов»? Чехов признавался в письме к А. Суворину, что «выдавливает из себя по каплям раба». Вероятно, то же относится и к пошлости, ведь она сродни рабству. Это рабство у ходячих фраз, у чужих мыслей и оборотов речи. Чехов страшно много успел за отведенные ему 44 года. Научился сам, научил поколения читателей. Но успел не все. Глупо его в этом обвинять, но нельзя не отметить этих ноток пошлости у самого автора, чтобы тем действеннее был преподносимый им урок. Владимир Гуриев: Удивительная история двух переводов 2017-08-10 18:38 dear.editor@snob.ru (Владимир Гуриев)  Уолт Уитмен написал как-то стихотворение "Once I Pass’d Through a Populous City". Оно невероятно хорошее и очень грустное, и от этого еще лучше. Я перескажу сюжет, простите, хотя это преступление, конечно. Герой стихотворения вспоминает, как однажды он шел по большому городу и пытался вобрать в себя этот город, запомнить достопримечательности, архитектуру и прочую хрень. Но тут он встретил женщину, у них любовь, все дела, и герой вдруг нам говорит: "А вы знаете, я ведь больше ничего не помню про этот город, я помню только ее, как она держала меня за руку, и даже сейчас я вижу ее, она держит меня за руку, губы дрожат, она просит, чтобы я никуда не уходил." На русский язык это стихотворение перевел Корней Чуковский. Ну, т.е. давайте я еще раз перескажу. Главный герой однажды шел по большому городу, тут бах и женщина. Нам интересно, что будет дальше, а дальше оказывается такое, что города больше нет, и настоящего тоже больше нет, и нас тоже больше нет — герой остается с этой женщиной, и они смотрят друг на друга. Уолт Уитмен заложил сразу две водородных бомбы в этот текст, а он короткий, несколько строчек всего. Первая уничтожает город, а вторая — читателя. Как перевел это Корней Чуковский. "Однажды, когда я проходил по большому, многолюдному городу, я пытался внедрить в свою память его улицы, зданья, обычаи, нравы, Но теперь я забыл этот город, помню лишь некую женщину, которую я случайно там встретил" Ну и дальше там не лучше. Внедрить в свою память — ох, ну это ладно, хотя тоже чудовищно. Но какая же женщина некая. Не всегда неопределенный артикль нужно понимать столь буквально. Это вы, Корней, тут некий. Ну, т.е. реально сюжетно все плюс-минус совпадает, а содержательно — это как римейк "Игры престолов" силами канала "Звезда". Понятно, что стихотворение на любителя, но хотя бы к внутренней структуре можно было бы с уважением отнестись. Непонятно, как можно было сделать хуже, разве что мойдодыра добавить. Наверное, Корней Иваныч очень любил архитектуру и для него эта была история о назойливой бабе, которая помешала Уолту Уитмену запомнить, в каком году были построены все дома на людной улице, и что такое баухаус. Ну, т.е. это же очень простая история. Попробуйте у ребенка спросить, вынес ли он мусор, и сразу увидите, что мозг его ушел в другое измерения, взгляд затуманился, вас больше нет. Это вот об этом же. Это стихотворение про туман. Но это ладно, плохим переводом кого удивишь. Но прошло много-много лет, и пользователи pinterest, которые рисуют красивые карточки с красивыми цитатами, тоже добрались до этого стихотворения, и поскольку на карточку много не влепишь, стихотворение сильно сократилось и изменилось. И реально у них получилось намного лучше. Немного про другое, но все равно хорошо. We were together. I forget the rest. Ну, т.е. такое недохокку, структура потеряна, туман немного истончился, но все равно — вот он, руку протяни, пальцев не видно. А вы говорите UGC. Это мы просто классиков наших давно не перечитывали, а UGC — норм. |
| В избранное | ||
