Каюсь, недостаточно я освоил наследие Александра Александровича Зиновьева, недооценил его и поэтому вчера на Зиновьевских чтениях-2007, проходивших в Институте национальной стратегии (президент – Станислав Белковский), допустил колоссальный ляп, на который мне указал Виктор Юрьевич Милитарев. Речь идет о кандидатской диссертации Александра Зиновьева «Метод восхождения от абстрактного к конкретному (на материале «Капитала» К.Маркса)» (МГУ, 1954), положенной в основу книги «Восхождение от абстрактного к конкретному (на материале Капитала К. Маркса)» (Москва: Институ философии Российской академии наук, 2002, 312 стр.), которую я не читал и даже не знал о её существовании. Виктор Милитарев подошел ко мне, держа её в руках, и сразил меня.

Расстроился. С утра немного врубился в тему. Знаю же истину – не зная броду, не суйся в воду. Подвела самоуверенность. Александр Александрович – крупная фигура, а я отнесся по-мелкому. Между тем на сайте Некоммерческого института развития и Научного фонда имени Г.П. Щедровицкого в работе уважаемого Георгия Петровича Щедровицкого Общая идея метода восхождения от абстрактного к конкретному дана справка:

«Методу восхождения посвящены многочисленные работы, но лишь немногие из них содержат серьезный анализ его логико-эпистемологической структуры. Первой такой работой в отечественной литературе была диссертация Э.В.Ильенкова (ее основные идеи получили затем развитие в книге [Ильенков 1960]). На год позже закончил свое фундаментальное исследование А.А. Зиновьев [Зиновьев 1954]; эта работа до сих пор не опубликована и ее основные идеи нашли лишь весьма неполное и фрагментарное отражение в статьях [Зиновьев 1958; 1959; 1960; 1962]. Непосредственным продолжением и развитием работы А.А. Зиновьева стало диссертационное исследование Б.А. Грушина, оформленное затем в книгу [Грушин 1961] . Примерно через десятилетие интересный анализ метода восхождения провела и опубликовала группа французских исследователей [Althusser L. Rancière J., Macherey P. 1965; Althusser L., Balibar E., Establet R. 1965]. Для нас самих исходными и определяющими были идеи А.А. Зиновьева».

Судя по всему, это действительно прорывная работа, и она предвосхитила исследования французских марксистов во главе с Луи Альтюссером. Ещё раз убедился, что история отечественной философии, в том числе в 1940-1950-ые годы, многообразнее и богаче, чем обычно представляют. В связи с этим прочитал опубликованную в "Независимой газете" за 3 июля 1993 года полемику между Дмитрием Евгеньевичем Галковским, с одной стороны, и такими лидерами академической российской философии, как Владислав Александрович Лекторский, Александр Павлович Огурцов, Вадим Николаевич Садовский, Владимир Александрович Смирнов, - с другой. И лидеры философского истеблишмента пишут:

«Конец 40-х - начало 50-х годов - это пик коммунистического идеологического мракобесия, охватившего все советское общество, а отнюдь не только одну философию. Преступная роль тогдашних философских "лидеров" в этом процессе хорошо известна. Философский факультет МГУ, как и все гуманитарные высшие учебные и научные учреждения, находился под страшнейшим идеологическим прессом. И вот, несмотря на это, сразу же после смерти И.Сталина в 1953 году и, несомненно, ранее 1956 года именно на философском факультете МГУ началось освобождение от всесильной коммунистической идеологии и решительные поиски возрождения реальной философии.

И важнейшую роль в этом процессе сыграли Э.Ильенков, А.Зиновьев, В.Коровиков, Б.Грушин, Г.Щедровицкий, М.Мамардашвили, Ю.Карякин, Е.Плимак, В.Давыдов, В.Зинченко, И.Пантин и еще целый ряд других смелых, талантливых, в то время очень молодых философов и психологов.

Утверждая это, мы ни в коей мере не хотим принизить роль в возрождении советской философии лучших преподавателей философского факультета старшего поколения - В.Ф. Асмуса, О.В. Трахтенберга, А.С. Ахманова, С.А. Яновской, С.Л. Рубинштейна, А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурии и др., преподавателей среднего поколения, в основном ифлифцев, окончивших или учившихся в Московском институте истории, философии и литературы, - В.П. Калацкого, В.Ж. Келле, М.Я. Ковальзона, Т.И. Ойзермана, Е.К. Войшвилло, Г.С. Арефьевой, В.И. Бурлак и др., а также видных московских философов того времени, которые не имели доступа на философский факультет, но идеи и сочинения которых значительно способствовали этому процессу - мы имеем в виду прежде всего А.Ф. Лосева, Б.М. Кедрова, М.Ф. Овсянникова и некоторых других философов.

Основные этапы этого процесса хорошо известны, во всяком случае в философской среде. Кстати сказать, не только советской или российской, но и зарубежной: они неоднократно описывались и анализировались в западной философской литературе. Коротко расскажем о них читателям.

В 1954-1955 годах на факультете прошли бурные защиты кандидатских диссертаций Э.Ильенковым на тему "Диалектика абстрактного и конкретного в "Капитале" К.Маркса" и А.Зиновьевым на тему "Метод восхождения от абстрактного к конкретному в "Капитале" К.Маркса". Эти защиты были действительно знаменательными: их авторы стремились придать по крайней мере определенным разделам философии марксизма теоретический, научный характер не на словах (такие слова произносились всегда), а на деле. По сути это означало глубинный подрыв официальной догматизированной до предела марксистско-ленинской философии, и нет ничего удивительного в том, что тогдашние философские официозы сделали все возможное для того, чтобы "завалить" эти диссертации, нивелировать их влияние и т.п. Страсти на факультете в то время накалились до предела: происходили многочасовые обсуждения, были попытки сильного идеологического давления, осуждения партийным начальством, соответствующие санкции и т.д.

Важным шагом в этом процессе оказалось и обсуждение так называемых тезисов гносеологизма, подготовленных Э.В. Ильенковым и В.И. Коровниковым, острие которых было направлено против абсолютного онтологизма марксисткой философии, в значительной степени ответственного за её догматизированный характер.

Читателя не должно смущать то, что проблематика этих диссертаций и тезисов гносеологизма была "привязана" к принципам философии марксизма и, в частности, к "Капиталу" К.Маркса. Иное тогда было невозможно. Существенно, однако, то, что, оставаясь в рамках марксизма, авторы этих работ решительно и неуклонно подрывали основы его догматизированного толкования. И нет ничего удивительного в том, что эти работы породили многочисленных последователей (М.Мамардашвили был среди них одним из наиболее ярких), вызвали аналогичные движения в других областях философии (например, подлинное восстание ряда молодых преподавателей и аспирантов против чудовищной фальсификации истории русской философии, которую партийное руководство внедряло тогда всюду буквально огнем и мечом) и - это ни в коей мере не является преувеличением - оказали чрезвычайно большое влияние на дальнейшее развитие советской философии.

И уж если рассуждать о том, сложилось или не сложилось в философии поколение шестидесятников, то, несомненно, надо начинать с анализа - именно с кропотливого анализа - этих событий на философском факультете середины 50-х годов и только потом делать те или иные выводы (кстати сказать, такой анализ сегодня ведется - см. например, журнал "Свободная мысль", 1993, №2, стр. 42-54, но сделать здесь предстоит еще очень много).

При этом в этой проблеме, конечно же, ничего нельзя понять, если, как это делает Галковский, усматривать максимум "оттепели" в советской философии в факте - кощунственном, если задуматься над его реальным смыслом - издания в 1956-м и последующих годах только для ЦК КПСС и высшего партийного аппарата ряда сочинений современных западных философов и некоторых русских философов-эмигрантов. Эти издания были снабжены грифом "Для служебного пользования", их "счастливые обладатели" должны были держать эти сочинения наряду с секретными документами в сейфах и т.п. Никакого серьезного влияния на сознание советских философов они оказать не могли - они просто до них не дошли.

Согласитесь, уважаемый читатель, с нашим крайним недоумением по поводу рассматриваемых рассуждений Галковского, когда его вынуждают, по-видимому, лабиринты бесконечного тупика, оценить преступление в угоду высшему партийному начальству в качестве максимума "оттепели" в области философии. И, кстати, при этом забыть, что именно в эти годы - начиная с конца 50-х годов - Издательство иностранной литературы начало выпускать переводы ведущих западных философов XX века Б.Рассела, Л.Витгенштейна, Р.Карнапа и многих других. Эти книги тоже были снабжены грифом (такова была эпоха), правда, более спокойным - "Для научных библиотек", поэтому их можно было купить в магазинах, они были в библиотеках, то есть они были доступны, и, конечно, свою роль в философском возрождении в стране они сыграли…

Как бы не относиться к многочисленным литературным сочинениям А.Зиновьева и особенно к его современным социально-политическим воззрениям, бесспорна его, не побоимся так сказать, выдающаяся роль в возрождении философии, логики, методологии науки в СССР в 50-60-е годы. Скажем так, если Э.В. Ильенков не подвергал сомнению гегелевско-марксистскую парадигму (если позволительно воспользоваться современным термином) и искренне верил в её абсолютную истинность, то А.А.Зиновьев смог впервые в советской философии отделить логико-методологическую и гносеологическую проблематику от марксистско-ленинских догм, и именно по этому пути пошло реальное развитие философии в СССР, начиная с середины 50-х гг.».

Константин Анатольевич Крылов в работе Памяти Александра Зиновьева. Часть вторая отмечает:

«Он /Александр Зиновьев в те годы/ переживал нормальный этап становления интеллектуала: сочинение "общей теории всего". Это такая умственная хворь типа кори, поражающая личинок интеллектуалов. Настигает она не каждого, но большинство. Потом это проходит.

В зиновьевском случае стадия сочинения "теории всего" (названной им "многозначной логикой" - из конспиративных соображений) оказалась неожиданно продуктивной. Нет, "теорию" он не создал, зато нашёл интересные подходы к тому, что впоследствии стало его знаменитой диссертацией — "Метод восхождения от абстрактного к конкретному на материале "Капитала" К. Маркса". Текст диссертации потом ходил в многочисленных копиях в качестве интеллектуального самиздата, наподобие гумилевского "Этногенеза". Впоследствии текст книги пополнил корпус сакральной литературы так называемых "методологов" - философской школы (если хотите, секты), созданной соучеником Зиновьева Г. П. Щедровицким».

Вслед за Константином Крыловым рассмотрим социально-интеллектуальный контекст становления Александра Зиновьева как мыслителя:

«На фигуре Георгия Петровича Щедровицкого стоит остановиться хотя бы из соображений интеллектуальной честности. Как-никак, это был создатель единственной за всю советскую историю философской школы («методологии»), которая пережила рубеж девяностых. Правда, пережила как тот попугай из еврейского анекдота про репатриацию - то есть «тушкой». Зато эта тушка и сейчас неплохо смотрится.

Знакомство Зиновьева с Щедровицким началось со скандала. Щедровицкий покритиковал на комсомольском собрании недостаточную подготовку студентов по Гегелю, на изучение которого, дескать, отводилось две недели, так что приходилось готовиться по учебнику. «И поэтому» - сострил, типа, молодой студент, - «нам не удается читать Георга Вильгельма Гегеля, а приходится читать Георгия Федоровича Александрова (автора учебника по истории философии - К.К). И, прочитав Георгия Федоровича, мы потом весело и вольно рассказываем о Георге Вильгельмовиче».

Начальству шутка не понравилась, и Щедровицкого решили ущучить. Не по административной линии - не за что было. Но как-нибудь. Тут вспомнили о силе печатного слова: на факультете издавалась своя газетка с макабрическим названием «За ленинский стиль». Сейчас на такое название может, наверное, посягнуть только какой-нибудь бесконечно отвязное андеграундное издание, но тогда это было в порядке вещей.

В газете имелся штатный карикатурист. Нетрудно догадаться, что это был Зиновьев.
Опять же нужно учесть контекст эпохи. В те суровые времена «общественная нагрузка» на студента была, во-первых, значительной - то есть забирала время и силы - и, во-вторых, реальной. Те же послевоенные институтские ДНД (добровольные народные дружины) были вполне реальной силой, предназначенной, чтобы гонять расплодившуюся послевоенную гопоту с ножичками. Но даже поездки «на картошку» были выматывающим и грязным занятием. Зиновьев, откровенно говоря, пристроился по фронтовой привычке «поближе к кухне»: рисовать - не мешки ворочать. Ничего низкого и неблагородного в этом, кстати, нет. Люди, имеющие навык выживания (а Зиновьев всю жизнь именно что выживал), отлично знают цену любому «облегчению жизни». Что не следует путать с тягой к жиркованию и харчбе, с причмокивающим обгладыванием костей ближних. Такие в советские времена росли по комсомольской линии - с заходом на «освобождёнку». Зиновьев же честно продавал свои умения в обмен на то, чтобы на нём не возили воду и не заставляли заниматься унылой дурью.

Так или иначе, Саше Зиновьеву поручили нарисовать карикатуру на Щедровицкого. Как обычно, начальнички переврали ситуацию с точностью до наоборот: приписали тому нежелание читать Гегеля, а знакомиться с ним по Александрову. Зиновьев карикатуру нарисовал (Щедровицкий, отталкивающий тома Гегеля и хватающийся за Александрова), не пощадив при этом характерной внешности Г.П. - широкоплечего потомка раввинов, ходившего в перешитой отцовской шинели и финской шапке. Щедровицкий случайно зашёл в редакционное помещение, увидел на зиновьевском столе карикатуру, страшно разозлился - поскольку говорил-то он прямо противоположное - и устроил дикий скандал. Зиновьев пошёл на факультетское партбюро выяснять, как оно там было на самом деле. Секретарем партбюро был тогда Евгений Казимирович Войшвилло, тоже фронтовик, впоследствии культовая фигура (я его ещё застал). Войшвилло заявил, что подтасовок не потерпит, карикатуру печатать не стали. А Зиновьев с Щедровицким сошлись.

Впоследствии Зиновьев вспоминал о Щедровицком мало и неохотно, в терминах «был моим учеником, потом отошёл» (с брезгливой интонацией - «предал по-мелкому»). Щедровицкий, напротив, о Зиновьеве говорил и писал много, а зиновьевский диссер по «Капиталу» ввёл в канон своей школы. Позиция Щедровицкого выглядит в этой ситуации более сильной: зиновьевское «фи», которым он, впрочем, вообще бросался довольно часто, выглядит неконструктивным. Возникает вполне понятный соблазн рассудить дело так, что Щедровицкий «развивался», «ушёл от старых взглядов», а Зиновьев остался при своих. Сам Г.П. никогда не говорил этого прямо, но против такой интерпретации не возражал.

На самом же деле ситуация была иной. Эволюция взглядов имела место у обоих. Но двигались они в противоположных направлениях. Их встреча на факультете была встречей поездов, движущихся по параллельным путям в разные стороны.

На момент встречи Зиновьеву стукнул тридцатник, Щедровицкому было едва за двадцать. Зиновьев прошёл войну, и ходил не в отцовской шинели, а в своей собственной гимнастёрке. Щедровицкий ходил по факультету «восторженным пастернаком», переживающим свою открывшуюся интеллектуальную потенцию как своего рода пубертат и накидывающийся на книжки как на девушек. Ум Зиновьева родился из нужды, из бытовой сметки — и ею же был прибит и покалечен при рождении. «Интеллектуальные восторги» — это было не для и не про него. Наконец, Зиновьев был по сути своей материалистом, а Щедровицкий - наоборот».

Опуская пространные рассуждения Константина Крылова о материализме и идеализме, перейду к компетентным свидетельствам о творчестве и в том числе о кандидатской диссертации Александра Александровича Зиновьева его близкого друга и инициатора с 1957 и затем главного редактора блестящего журнала «Декоративное искусство СССР» философа и искусствоведа Карла Моисеевича Кантора в юбилейном (в связи с 60-летием журнала) выпуске ведущего философского издания страны - Из мюнхенских разговоров с Александром Зиновьевым (Вопросы философии, Москва, 2007, № 4, стр. 84-93 ):

"Свершится все, что ожидается,
О чем мечтает этот стих.
Ведь Русь - она еще рождается.
Планета в схватках родовых.

Строго говоря, беседовали мы не в Мюнхене, а в тихом, просторном пригороде Мюнхена. Он был и частью города (три-четыре остановки до центра) и чем-то совсем самостоятельным, - городком при городе с двухэтажными деревянными домами, сложенными из добротных, предварительно прокопченных и потому светло-коричневых бревен. Разумеется, со всеми коммунальными удобствами. В одном из таких домов на первом этаже и жил мой друг Александр с красавицей женой Ольгой и маленькой, непоседливой дочкой Полинкой.

За окнами Сашиной квартиры расстилалось широкое, раздольное, вполне русское, поле, а за полем виднелась кайма леса, куда мы ходили по грибы. Если к впечатлениям от поля и леса добавить, что полки в одной из комнат квартиры были заставлены дымковскими игрушками - расписными барынями-модницами, гжельской керамикой, палехскими шкатулками, то возникало ощущение, что находишься не в Германии, а в России.

Коли я называю наши беседы "мюнхенскими", то не потому, что мы часто гуляли по его улицам с тихо шуршащими, почти бесшумными автомобилями, а потому, что я хотел сбить все возможные аллюзии с предательским "мюнхенским сговором" английских и французских демократов с Гитлером - сговором антирусским, антисоветским. И про себя я говорил: «Ну что, добились своего?! Вот в центре вашего несбывшегося рейха, в недавно фашистском Мюнхене живет крестьянский сын, великий русский мыслитель. Он на тебя, на народ, когда-то давший миру реформатора Лютера, Гёте, Гегеля, Маркса, Бетховена, Гольбейна, на их оскотинившихся потомков, пошедших в услужение к бесноватому фюреру, и на твоих "демократических" покровителей - "донос ужасный пишет, и не уйдешь ты от суда мирского, как не уйдешь от Божьего суда"».

Мои беседы с Александром Зиновьевым начались в 1947 г. и не прекращались (очные или заочные - когда Саша был выслан из России) в течение сорока лет, вплоть до нашей встречи в 1987 г. в Мюнхене, а потом и до его предсмертного часа в 2006 г. в Москве, на Ленинских горах. Александр стал моим ближайшим другом и Духовным Наставником, Учителем Жизни. Почти все Зиновьевские Идеи, его Открытия, которые позже были развернуты в его книгах, впервые прозвучали в наших разговорах конца 40-х - первой половины 50-х годов, в период написания им диссертации "Восхождение от абстрактного к конкретному". К этим первоначальным беседам мы возвращались и в Мюнхене. Наши отношения с Сашей были равенством неравных. Я с самого начала почувствовал и признал его интеллектуальное и моральное превосходство. Ему же было интересно следить, как я постигаю его Учение, разбавляя его в своих собственных историософских фантазиях, к которым он относился снисходительно. Он вообще был терпим. И умел слушать другого. Мы еще и в молодые годы в наших продолжительных погулках-беседах по ночной Москве никогда не говорили о женщинах, о выпивке, как это часто водится у дружбанов-мужиков.

Вот и на этот раз мы сразу заговорили об Истории, о Коммунизме, о прогрессе, о свободе, о трагедии личности, о литературе и более всего о взглядах, о жизненной позиции Александра Зиновьева в новых перестроечных обстоятельствах. (Если бы не "перестройка", меня бы в Мюнхен не выпустили.) Беседы наши были сумбурны, мы перескакивали с темы на тему, уходили в сторону, повторяясь, оттачивали формулировки. В одной из наших бесед я начал первым и издалека, чтобы услышать от Зиновьева, правильно ли я понял его взгляды на коммунизм. Я говорил пространно, а он внимательно слушал. И только потом спокойно и весомо отреагировал. Беседы наши я записывал на карманный магнитофон и только теперь расшифровываю.

Об Истории и Коммунизме

КАНТОР: Хотел бы услышать, Саша, твое отношение к следующему рассуждению об Истории. Во-первых, история, как ты знаешь, весьма поздний продукт социобиологического и социокультурного существования человечества. Ее еще не было ни в Древней Греции, ни в Древнем Риме, хотя в античности уже существовала свобода (у класса свободных), а наличие свободы принято считать основным показателем того, что История, наконец, началась, вступила в свои права. Когда защищали первобыное общество на том основании, что там не было рабства, не считались с тем, что там не было и свободы. Только на контрасте с рабством появляется свобода.

3ИНОВЬЕВ: Если этого контраста нет, то все - свободны и все - несвободны. Таких мотивов, как "свобода" и "несвобода", тогда в сознании людей вообще не было.

КАНТОР: Деление общества на свободных и рабов считалось в античности нормальным состоянием, и никто не помышлял о его изменении. Само античное общество возникло в результате многоступенчатых мутаций взаимодействующих первобытных племен. Дальше идти было некуда и незачем. Казалось, достигнут предел возможных изменений социальной структуры. Культура античности была столь высока, что и сегодня общество не достигло его философских и художественных вершин. Где современные Платоны и Аристотели, Гомеры и Вергилии, Аристофаны и Овидии? Их нет. И греки, и римляне как будто предвидели, что подобных более никогда и не будет. Зачем же меняться? Зачем выходить за рамки социокультурно достигнутого?

Только с явлением Христа была заявлена возможность и необходимость выхода из преднайденного состояния, указаны новые горизонты свободы. Христос провозгласил: каждый человек может быть свободным - и не только раб, но и господин, свобода которого - внешняя, тогда как есть еще свобода внутренняя, свобода духа, над которой никто не властен. К ней, к этой внутренней свободе, и надо всем стремиться. Так впервые была задана векторность существования, определена его на¬правленность и цель. Так человечество перешло из Предыстории к Истории.

3ИНОВЬЕВ: Как говорил Гегель, история начинается как преднамеренный процесс.

КАНТОР: Гегель еще говорил, что история есть прогресс в СОЗНАНИИ СВОБОДЫ, т.е. речь шла у него не о внешней свободе (например, о свободном перемещении в пространстве мне приходилось слышать от одного именитого советского философа в советские годы, когда у москвичей не было личных авто, что американцы более нас свободны, ибо янки по всему миру раскатывают на собственных мерседесах), а о свободе внутренней, о свободе самосознания, способного возвыситься до связи с Ми¬ровым Духом.

Однако Христос не поднимал вопрос о свободе личности как о свободном творчестве, о соучастии индивида вместе с Господом в сотворении и пересотворении самой Истории, т.е. не только об освобождении самого себя от внешних природных и социальных зависимостей, а об освобождении всего рода людского по образу и заветам Христа. Мысль о свободно-творческом отношении индивида к преднайденному миру принадлежит всецело Марксу. Речь у него идет не только о внутренней свободе, не о человеке апостола Павла, а о том, как и в каких условиях индивид, став свободно-творческим существом, сделает такими же свободными всех остальных.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Много лишних и запутывающих слов из-за неуклюжей и непроясненной терминологии. Свобода – допотопно! У Мартина Хайдеггера почти не встретишь ветхих терминов «свобода» или «любовь». Напротив, оперирование понятием-термином «субъектность» резко углубило бы осмысление проблематики/

Но совсем не обязательно, чтобы существование человека и человечества всегда было Историческим. Оно не было таковым для всей Земли в первобытно-общинные времена, самые длительные. Оно и сегодня не таково для громадных регионов Земли. Гегель и в этом отношении был прав. Если человек озабочен только расширенным воспроизводством своих материальных благ, включая в них и новые территории, и новые поколения своих соплеменников - это еще не история.

Какой бы изысканной, рафинированной ни была социокультура общества, такое общество еще не стало Историческим, если не помышляет о выходе за пределы обретенной социальной структуры в более свободное общество. Может быть, незаметно для остального мира Китай, например, из эпохи Истории перешел в эпоху Неисторической Постистории. Примерно так полагал Гегель. История, как особый тип существования, ограничена во времени и в пространстве, И в историческом христианском мире было осознано (Л. Толстой), что исторический способ существования вовсе не есть величайшее благо для людей, скорее - наоборот. О замораживании Истории помышлял и русский консерватор Леонтьев. Человеческое общество может благоденствовать, и не будучи историческим. Так в Древней Греции думал Гераклит, а Платон уже тогда хотел остановить течение Истории. Карл Поппер назвал обоих родоначальниками историцизма, тогда как, напротив, они были основателями антиисторицизма.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Мартин Хайдеггер закрыл тему «истории» и «историцизма». В Sein und Zeit он эсхатологизировал историю – и она приобрела цель и смысл и структуру/

Ты, дорогой Саша, в своем анализе реального коммунистического общества, какое сложилось в Советском Союзе, показал, что в нем нет ни равенства, ни братства, как они понимались в историческом обществе, но есть нечто более ценное - такой коллективизм, который представлял простор для свободной самореализации личности.

Социалистические идеи, начиная с Платона, были протестом против исторического способа существования. Так же думал о коммунизме и Маркс, хотя этого никто, кроме тебя, Саша, не увидел за частоколом его исторической терминологии. Сказать, что социализм выступает как сила антиисторическая - просто боялись. Историю Маркс относил в будущее. Это парадокс, на который не обращают внимания.

3ИНОВЬЕВ: Маркс употреблял термин история в совершенно особом смысле. У Маркса речь идет, как ты говоришь, о переходе от Истории к Неистории. Сама История есть революционный переход от Доистории к Неистории. Коммунизм есть стремление к вечной константности существования, к фундаментальным принципам человеческого бытия.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Будучи эсхатологом, Карл Маркс истолковал историю именно субъектно, поставив человека в центр мироздания и наделив функцией Господина сущего/

КАНТОР: В этом смысле переход от Доистории к Истории, связанный с явлением Христа, есть первая фундаментальная революция человеческого существования, перед которой бледнеют все революции, которые породили классовые общества и государства Древности с их высочайшей религиозной, философской, научной, художественной культурой, потому что они совершались в рамках еще Доистории. Второй фундаментальной революцией была революция коммунистическая, связанная с именем Маркса, революция перехода от Истории к Неисторической Постистории. Первым прорывом Истории, переходом от Истории к Постистории - была наша руганная и пропетая Октябрьская революция, породившая первое, еще незрелое, ужасное и прекрасное коммунистическое общество, какого до него не было на планете.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Наконец-то Карл Моисеевич Кантор вырулил к сути/

В окружении массовидных Доисторических и Исторических обществ, Постисторическому коммунистическому обществу трудно было удержаться и реализовать все заложенные в нем потенции. Оно было разрушено.

Но неистребимая коммунистическая тенденция в мире сохранилась. И слава Богу! Она убережет мир от атомного распада социальной материи, от распада человечества и человека, если ускоряющийся темп Исторического существования будет набирать обороты. Что касается всех западных дооктябрьских революций - голландской, американской, французской и других - они были лишь моментами, колесиками и шестеренками в той Революции революций, какой была История. Я разговорился, Саша, прости. Я пытался объединить мои историософские домыслы с твоим строгим Учением о коммунизме. Получилось ли? Жду твоего суда.

3ИНОВЬЕВ: У меня такого широкого взгляда на Историю нет. Такой грандиозной системы Истории я не строил. Мой предмет - коммунизм. Я выяснил для себя ряд "пунктов": коммунизм есть продолжение капитализма; коммунизм имеет свои источники существования также в неизменных общесоциологических законах и в устойчивых социальных структурах России.

Далее я анализирую коммунизм как таковой, безотносительно к грандиозным взглядам на историю. Коммунизм призван остановить, положить предел Истории. Этот процесс не бесконечен. Коммунизм есть способ ограничения исторического прогресса. Он кладет конец и самой истории, и ее фетишизации. Что произойдет, если коммунизм победит в масштабах всего человечества? Наступит новое Средневековье, но не как возврат к тому, что пережило человечество, а как к некому очень застойному состоянию. Общество будет стабильно, неизменно и в таком виде сможет существовать тысячелетия.

А может ли Неисторическое Постисторическое существование утвердиться в общечеловеческих масштабах, как это предполагаешь ты? Я такого категорического вывода не делаю. Общеисторические выводы я делаю исключительно из анализа коммунизма. А этот анализ такого вывода не допускает. Коммунистическая тенденция в мире - всего лишь одна из многих других. Она не единственная. Коммунистическая тенденция - энтропийная. Но не исчезла тенденция и Историческая - антиэнтропийная. Геометрически эти две тенденции можно представить как горизонтальную линию (коммунистическую) и вертикальную (историческую). Насколько горизонтальная линия может противостоять вертикальной, я сказать не могу - просто не знаю. Думаю, что вертикальная линия полностью не умрет: антиэнтропийные процессы столь же естественны, как и энтропийные. Чистый, беспримесный коммунизм (без антиэнтропийных включений) был бы раковой опухолью на теле цивилизации и погиб бы вместе с цивилизацией.

Найдет ли человечество "выход" из неизбежной, пусть не в близком будущем, "коммунизации" мира - не знаю. Антиэнтропийные тенденции должны быть привнесены извне. Но энтропийные и антиэнтропийные процессы могут сосуществовать. На современном этапе идет борьба энтропии с антиэнтропией. С точки зрения вечности эта борьба - ничтожный миг.

Повторю тебе (да ты и сам это знаешь), что я ограничиваю себя узкой задачей. Я исследую только коммунизм, используя метод Маркса - силу абстракции, а более широкий исторический процесс я рассматриваю лишь постольку, поскольку он входит в тело коммунизма. Я ограничиваю себя универсальным явлением коммунальности, которое коммунизм развивает до огромных размеров.

/МОЙ КОММЕНТАРИЙ: Взаимопроникновение субъектности и коммунальности – очень тонкая проблема, которую пытались решить у нас на Руси и Пётр Кропоткин, и Питирим Сорокин, и многие другие. Важно здесь хайдеггеровское разделение между Dasein и Das Man и проистекающая отсюда проблема господства и иерархии. Ленин понимал суть дела/

КАНТОР: Саша, ты говоришь, что Историей не занимаешься. Но то, что я в свои историософские спекуляции включил твое понимание коммунизма, мне кажется, не наносит ущерба твоей теории. То, что я сегодня от тебя услышал, расширяет рамки твоего понимания коммунизма. Эти твои коррективы я принимаю. Они делают твою теорию коммунизма более жизненной и неуязвимой для твоих противников.

3ИНОВЬЕВ: Моя концепция коммунизма прекрасно укладывается в твою концепцию Истории. Если я когда-либо решусь вторгнуться в область всеобщей истории, я скажу, что моя концепция коммунизма вполне укладывается в концепцию всемирной истории Карла Кантора.

КАНТОР: Это лестно, но несправедливо. Ибо у меня нет своей историософской концепции. То, что я предъявил пред твои светлые очи, есть грубая экстраполяция на всемирную социокультурную эволюцию и Историю некоторых (не всех) закономерностей, открытых Александром Зиновьевым в его "теории коммунизма". Только и всего.

ЗИНОВЬЕВ: Ты все-таки не совсем прав. У меня ко всем проблемам коммунизма подход ло¬гико-математический, а не исторический или историософский, как твой. Оба они действенны, но они разные. Я не ищу практического применения своих теорий. Да и ты не ищешь практического применения для своих. Великие идеи создаются не прагматиками, а созерцателями. Быть прагматиком в Советском Союзе означало быть просто идиотом. Сталин не был прагматиком. Он прилично усвоил и учение Маркса, и теорию Ленина. И руководствовался ими в своей практической деятельности. Для него марксизм-ленинизм был руководством к действию (на что и рассчитывал Маркс), а не чистой наукой. Он, в отличие от т.н. "теоретиков", которые окружали Ленина и пытались "исправить" или "уточнить" ленинские взгляды, применил ленинизм на практике и по этой причине избавился от "учеников" гения.

Раскол на два мира - на капитализм и социализм - был фактом, вытекающим из учения Ленина. Он притягивал к Советскому Союзу - к стабильному, устойчивому обществу другие страны, где такой стабильности не было, где у массы трудящихся не было уверенности в завтрашнем дне. А у нас она была. Запад, скрепя сердце, вынужден был равняться на нас, а не мы на капиталистический, Исторический и прогрессивный Запад.

Теперь раскол на два мира был ликвидирован предательством наших новейших руководителей. Был уничтожен плацдарм Постисторического мира. Мы снова оказались втянутыми в Историю, но уже агонизирующую. Забывают, что в Великой Отечественной войне не какая-либо другая сила, а коммунизм победил фашизм, и тем доказал свое превосходство над капитализмом, над безудержным прогрессом.

КАНТОР: Русско-советская социокультура двулика не только потому, что она сочетает в себе противоположные социокультуры Запада и Востока, и не только потому, что мы подобны двуликому Янусу, - одним лицом смотрим на внешний мир, а другим внутрь себя, но и потому, что наша российско-советская, коммунистическая социокультура, лишь в 1917 г. вырвавшаяся из пут Истории на устойчивый полигон Постисторического коммунизма, несет в себе самоубийственное стремление вер¬нуться в Историю, которую олицетворяет, как и прежде, капиталистический Запад. Эту тройную двойственность русско-советской социокультуры несут в себе многие люди России, особенно люди нашего первого послеоктябрьского поколения и, может быть, ты, Саша, более других переживаешь внутри себя двойственность Истории и Неисторической Постистории, потому что ты, как мало кто другой, усвоил великие традиции Исторической культуры и единственный, кто постиг законы коммунистического общества.

3ИНОВЬЕВ: Полностью с тобой согласен. Были всего две крупномасштабных революции - Историческая (христианская) и Антиисторическая, а точнее сказать, Неисторическая Постисторическая - коммунистическая (Маркса и Ленина). Мы родились в переломное время, мы - дети Октября, дети тех, кто совершил этот переворот. И по этой причине последствия этих двух революций противоречивым образом переплелись в нашем сознании, во всем нашем существе. Октябрь с самого начала нес в себе свою собственную противоположность. Я почувствовал это в себе очень рано. С отроческих лет я был обречен на трагическое существование. После развала Советского Союза мне нет места нигде - ни на Западе, ни в России. Мне некуда возвращаться - коммунистического строя больше нет (так он говорил в 1987 г. - К.К.).

КАНТОР: И все-таки Зиновьев вернулся на свою больную Родину, в Россию, вместе ее своей женой, другом, соратником Ольгой и их младшей дочерью Ксюшей, которая стала талантливой пианисткой. Вернулся с тем, чтобы объяснить своему народу, что с ним произошло, кем он был и кем стал, во что превратился современный мир и какое место занимает в нем наша родина.